Там я открыл одну из задних дверей и увидел скорчившуюся на полу фигуру Делана. Отшатнувшись назад, я с криком закрыл лицо руками. Казалось, сердце взорвется у меня в груди.
Ничто – никто – не вышел из фургона. Дверь раскачивалась и билась на ветру подобно последней ставне дома, населенного привидениями. Наконец с бешено стучащим сердцем я заполз внутрь и осмотрелся. Внутри не было ничего, кроме вещей, которые я погрузил сюда раньше – стрелка-указатель с разбитыми лампочками, инструментальный ящик, домкрат…
– Возьми себя в руки, – сказал я себе тихо. – Возьми себя в руки.
Я ждал, что Элизабет скажет мне:
Ты молодец, милый. Теперь все в порядке… – или что-то вроде этого.., но вокруг раздавалось только завывание ветра.
Я сел в кабину фургона, включил двигатель и проехал половину расстояния до могилы. Ехать дальше я не мог. Я понимал, что это безумие, но меня все сильнее охватывала уверенность, что Делан прячется внутри (фургона. Я то и дело смотрел в зеркало заднего обзора, пытаясь разглядеть его тень.
Ветер дул теперь сильнее и раскачивал (фургон. Из пустыни неслись облака пыли и проплывали перед фарами подобно дыму.
Наконец я съехал на обочину, вышел из фургона и запер все двери. Я знал, что спать снаружи – безумие, но не мог заставить себя лечь внутри фургона. Не мог. Потому со своим спальным мешком забрался под машину. Через пять секунд после того, как я застегнул мешок, меня сморил сон.
Когда я проснулся от кошмара, не помню. Руками я держался за горло, чувствуя, что меня хоронят заживо. В носу, в ушах, в горле был песок, душивший меня.
Я закричал и попытался встать, приняв поначалу спальный мешок, не позволявший мне двинуться, за грунт, засыпавший меня. Ударившись головой о ржавое шасси, я увидел, как вниз посыпались чешуйки ржавчины.
Я выкатился из-под фургона. Брезжил грязно-серый рассвет. Едва мое тело покинуло спальный мешок, как его унесло вдаль, словно перекати-поле. Я удивленно вскрикнул и бросился следом, но тут же понял, что это будет роковой ошибкой. Видимость не превышала двадцати ярдов, а то и меньше. Местами дорога полностью исчезала под песчаными заносами. Я оглянулся на фургон и едва различил его, словно бледную копию или выцветшую фотографию старого города-призрака, сделанную сепией.
Наклонившись навстречу ветру, я вернулся к фургону, нашел ключи и залез внутрь. Я все еще отплевывался от песка и содрогался от кашля. Включив мотор, я медленно поехал обратно. Я не стал включать радио и слушать прогноз погоды: погода была именно такой, о которой говорил вчера диск-жокей. Худший песчаный шторм в истории Невады. Все дороги закрыты, движение остановлено. Оставайтесь дома, если у вас нет критической необходимости покинуть его, но и тогда все равно оставайтесь дома.
Славный праздник Дня независимости – Четвертое июля.
Не выходи из фургона. Нужно быть сумасшедшим, чтобы работать в такую погоду. Несущийся песок ослепит тебя.
Но у меня не было другого выхода. Передо мной открылась блестящая возможность навсегда спрятать следы происшедшего. Никогда даже в самых диких мечтах я не представлял себе этого, но такая возможность выдалась, и ею нужно воспользоваться.
Я привез в фургоне три или четыре лишних одеяла. От одного оторвал длинную широкую полосу и обвязал ее вокруг головы. Затем, похожий на какого-то безумного бедуина, я вышел из фургона.
Все утро я перетаскивал куски асфальта из кювета и укладывал их на поверхность траншеи, стараясь быть таким же аккуратным, как каменщик, кладущий кирпичную стену.., или закладывающий нишу. Сама переноска кусков асфальта не представляла трудности, хотя большинство их приходилось вытаскивать из-под грунта, подобно тому как это делают археологи, ищущие остатки древней человеческой культуры. Каждые двадцать минут я вынужден был возвращаться к фургону, чтобы скрыться от обжигающего песка и дать отдых глазам.
Работая, я продвигался на запад, начав от мелкой части траншеи. В четверть первого – я принялся за работу в шесть – достиг последних семнадцати футов. К этому времени ветер начал стихать и на небе появились первые голубые просветы.
Я поднимал кусок за куском асфальт и укладывал его, поднимал и укладывал. И вот я оказался над тем местом, где, по моим расчетам, находился Долан. Жив ли он еще? Сколько кубических футов воздуха содержится в «кадиллаке»? Через какой срок в этом воздухе невозможно будет дышать, принимая во внимание, что два спутника Делана уже давно мертвы?
Я встал на колени на голую землю. Ветер стер отпечатки гусениц «кейс-джордана», но я все-таки мог разглядеть что-то: внизу под этими неясными отпечатками находился человек с золотым «Ролексом» на запястье.
– Долан, – произнес я добродушным голосом, – я передумал и решил выпустить тебя.
Ничего. Полное молчание. На этот раз он был мертв, без сомнения.
Я спустился в кювет, взял кусок асфальта, положил его на грунт и, когда начал вставать, уловил едва слышимый кудахтающий смех, просачивающийся сквозь землю.
Я снова опустился на четвереньки и наклонил голову вперед – если бы у меня были волосы, сейчас они свисали бы на лицо. Оставался в таком положении некоторое время, прислушиваясь к его смеху. Звук был еле слышный и монотонный.
Когда он прекратился, я принес еще один кусок асфальта. По нему пробегала извилистая желтая линия. Я наклонился, чтобы уложить его.
– Ради Бога! – донесся вопль Делана. – Ради Бога, Робинсон!
– Да, – улыбнулся я. – Ради Бога.
Я положил кусок асфальта аккуратно рядом с соседним и, как ни прислушивался некоторое время, больше ничего не услышал.
Я вернулся к себе домой в Лас-Вегас в одиннадцать вечера. Проспал шестнадцать часов, встал, прошел в кухню за кофе и там рухнул на пол, извиваясь в чудовищной судороге. Одной рукой я гладил поясницу, и другую сунул в рот, чтобы заглушить крики боли.
Через какое-то время я дополз до ванной, попытался встать, но это вызывало лишь новую судорогу. Опираясь на умывальник, я сумел достать с полки еще один флакончик эмпирина.
Проглотил три таблетки и включил воду в ванне. Пока ванна наполнялась, я лежал на полу. Затем мне удалось выбраться из пижамы и залезть в ванну. Я провел там пять часов, главным образом в дремоте. Когда я выбрался из ванны, оказалось, что могу ходить. Немного.
Я отправился к хиропрактику. Он осмотрел меня и сообщил, что у меня сдвинуты три диска и имеется серьезное повреждение в нижней части спины. Он поинтересовался, не принимал ли я участие в конкурсе цирковых силачей. Я ответил, что упал, когда копал землю у себя в саду. Он послал меня на операцию в Канзас-Сити. Я поехал. Мне сделали операцию.
Когда анестезиолог закрыл мне лицо резиновой маской, я услышал смех Додана из шипящей темноты внутри и понял, что умру.
Больничная палата была облицована нежно-зеленой плиткой.
– Я все еще жив? – прохрипел я. Медсестра засмеялась.
– Да, конечно. – Ее рука коснулась моей лысины, которая заканчивалась у затылка. – Ну и загар у вас! Господи! Вам больно или вы все еще не пришли в себя после наркоза?
– Все еще не пришел в себя, – ответил я. – Я говорил во время операции?
– Да.
Все внутри у меня похолодело.
– Что я говорил? – «Здесь так темно, – говорили вы. – Выпустите меня отсюда». – И она рассмеялась.
– Вот как, – сказал я.
Долана так никогда и не нашли.
Все произошло из-за бури, этой неожиданно налетевшей песчаной бури. Я уверен, что знаю, как все это случилось, хотя по определенным причинам – они вам известны – не занимался проверкой.
Помните, мы говорили о ремонте дорожного покрытия? Так вот, в этот момент на шоссе 71 клалось новое дорожное покрытие. Песчаная буря почти занесла ту его часть, где начиналась объездная дорога. Когда дорожники вернулись на работу, они не стали разом убирать все песчаные дюны, а очищали шоссе лишь по мере продвижения. Да и зачем делать по-другому? Шоссе все равно было закрыто для автомобильного транспорта. Поэтому они одновременно убирали песок и снимали старое покрытие. Если какой-нибудь бульдозерист и заметил, что часть асфальта – футов в сорок длиной – разбивается под ножом его бульдозера на почти точные прямоугольники, то никому об этом не сообщил. А может быть, перебрал наркотиков. Или думал о том, как отравится гулять со своей девушкой этим вечером.
Затем прибыли самосвалы с гравием. За ними – грейдеры и дорожные катки. Следом приехали огромные автоцистерны с горячей смолой, которые разбрызгивали ее специальными приспособлениями, прикрепленными сзади. А когда свежий асфальт затвердел, появились разметочные машины. Водители их, укрывшись под брезентовым зонтиком, часто оглядывались назад, чтобы убедиться, что желтая полоса идеально прямая, и не ведали, что проезжают над серебристо-серым «кадиллаком» с тремя трупами внутри. Не подозревали, что там, в темноте, находится золотой «Ролекс» и перстень с большим рубином, а «Ролекс», может быть, даже все еще отмеряет время.
Одна из этих тяжелых дорожных машин, несомненно, продавила бы место, находись там обычный «кадиллак»; что-то хрустнуло бы в глубине, и бригада землекопов принялась бы раскапывать подозрительное место, чтобы узнать, что – или кто – там находится. Но «кадиллак» Додана скорее походил на танк, чем на обычный автомобиль, и сама осторожность Додана до сих пор не позволила никому выяснить, где он находится.
Рано или поздно, разумеется, «кадиллак» не выдержит скорее всего под весом большегрузного прицепа. Машина, следующая за ним, попадет во впадину в асфальтовом покрытии, водитель сообщит об этом в Дорожное управление, и в том месте проведут очередной ремонт дорожного полотна. Но если при этом там не окажется опытных дорожников, думаю, придут к выводу, что повреждение вызвала «болотная впадина» – так обычно называют подобные места – или низкая температура, а может быть, просто сотрясение почвы. Поврежденное место отремонтируют, и жизнь будет продолжаться.
Долана так и не нашли. У кого-то это вызвало слезы печали. Журналист в местной газете «Лас-Вегас сан» высказал предположение, что он играет в домино или в бильярд с покойным Джимми Хоффой, известным профсоюзным деятелем, убитым из-за связей с преступным миром. Может быть, журналист не так далек от истины.
У меня все хорошо.
Со спиной все в порядке. Мне категорически запретили поднимать любой груз весом больше тридцати фунтов, но в этом году у меня отличный класс мальчишек и девчонок, и если мне нужна помощь, они готовы ее оказать.
Я уже несколько раз ездил по этому отрезку шоссе в своем новом автомобиле «акура». Один раз я остановился, вышел из машины (предварительно убедившись, что шоссе в обе стороны пустынно) и помочился на том месте, где, я уверен, находится «кадиллак». Однако мне не удалось выпустить полноценную струю, хотя я чувствовал, что пузырь прямо-таки переполнен. Когда я поехал дальше, то и дело оглядывался в зеркало: у меня возникло странное ощущение, что он поднимается с заднего сиденья, коричневая кожа туго, как у мумии, обтягивает кости лица, волосы полны песка, сверкают только глаза его и «Ролекс».
Больше я никогда не ездил по шоссе 71. Теперь всякий раз, когда мне нужно ехать на запад, я предпочитаю магистральное шоссе.
А как Элизабет? Она замолчала подобно Долану. Я почувствовал от этого облегчение.
Конец всей этой мерзости
Ничто – никто – не вышел из фургона. Дверь раскачивалась и билась на ветру подобно последней ставне дома, населенного привидениями. Наконец с бешено стучащим сердцем я заполз внутрь и осмотрелся. Внутри не было ничего, кроме вещей, которые я погрузил сюда раньше – стрелка-указатель с разбитыми лампочками, инструментальный ящик, домкрат…
– Возьми себя в руки, – сказал я себе тихо. – Возьми себя в руки.
Я ждал, что Элизабет скажет мне:
Ты молодец, милый. Теперь все в порядке… – или что-то вроде этого.., но вокруг раздавалось только завывание ветра.
Я сел в кабину фургона, включил двигатель и проехал половину расстояния до могилы. Ехать дальше я не мог. Я понимал, что это безумие, но меня все сильнее охватывала уверенность, что Делан прячется внутри (фургона. Я то и дело смотрел в зеркало заднего обзора, пытаясь разглядеть его тень.
Ветер дул теперь сильнее и раскачивал (фургон. Из пустыни неслись облака пыли и проплывали перед фарами подобно дыму.
Наконец я съехал на обочину, вышел из фургона и запер все двери. Я знал, что спать снаружи – безумие, но не мог заставить себя лечь внутри фургона. Не мог. Потому со своим спальным мешком забрался под машину. Через пять секунд после того, как я застегнул мешок, меня сморил сон.
***
Когда я проснулся от кошмара, не помню. Руками я держался за горло, чувствуя, что меня хоронят заживо. В носу, в ушах, в горле был песок, душивший меня.
Я закричал и попытался встать, приняв поначалу спальный мешок, не позволявший мне двинуться, за грунт, засыпавший меня. Ударившись головой о ржавое шасси, я увидел, как вниз посыпались чешуйки ржавчины.
Я выкатился из-под фургона. Брезжил грязно-серый рассвет. Едва мое тело покинуло спальный мешок, как его унесло вдаль, словно перекати-поле. Я удивленно вскрикнул и бросился следом, но тут же понял, что это будет роковой ошибкой. Видимость не превышала двадцати ярдов, а то и меньше. Местами дорога полностью исчезала под песчаными заносами. Я оглянулся на фургон и едва различил его, словно бледную копию или выцветшую фотографию старого города-призрака, сделанную сепией.
Наклонившись навстречу ветру, я вернулся к фургону, нашел ключи и залез внутрь. Я все еще отплевывался от песка и содрогался от кашля. Включив мотор, я медленно поехал обратно. Я не стал включать радио и слушать прогноз погоды: погода была именно такой, о которой говорил вчера диск-жокей. Худший песчаный шторм в истории Невады. Все дороги закрыты, движение остановлено. Оставайтесь дома, если у вас нет критической необходимости покинуть его, но и тогда все равно оставайтесь дома.
Славный праздник Дня независимости – Четвертое июля.
Не выходи из фургона. Нужно быть сумасшедшим, чтобы работать в такую погоду. Несущийся песок ослепит тебя.
Но у меня не было другого выхода. Передо мной открылась блестящая возможность навсегда спрятать следы происшедшего. Никогда даже в самых диких мечтах я не представлял себе этого, но такая возможность выдалась, и ею нужно воспользоваться.
Я привез в фургоне три или четыре лишних одеяла. От одного оторвал длинную широкую полосу и обвязал ее вокруг головы. Затем, похожий на какого-то безумного бедуина, я вышел из фургона.
***
Все утро я перетаскивал куски асфальта из кювета и укладывал их на поверхность траншеи, стараясь быть таким же аккуратным, как каменщик, кладущий кирпичную стену.., или закладывающий нишу. Сама переноска кусков асфальта не представляла трудности, хотя большинство их приходилось вытаскивать из-под грунта, подобно тому как это делают археологи, ищущие остатки древней человеческой культуры. Каждые двадцать минут я вынужден был возвращаться к фургону, чтобы скрыться от обжигающего песка и дать отдых глазам.
Работая, я продвигался на запад, начав от мелкой части траншеи. В четверть первого – я принялся за работу в шесть – достиг последних семнадцати футов. К этому времени ветер начал стихать и на небе появились первые голубые просветы.
Я поднимал кусок за куском асфальт и укладывал его, поднимал и укладывал. И вот я оказался над тем местом, где, по моим расчетам, находился Долан. Жив ли он еще? Сколько кубических футов воздуха содержится в «кадиллаке»? Через какой срок в этом воздухе невозможно будет дышать, принимая во внимание, что два спутника Делана уже давно мертвы?
Я встал на колени на голую землю. Ветер стер отпечатки гусениц «кейс-джордана», но я все-таки мог разглядеть что-то: внизу под этими неясными отпечатками находился человек с золотым «Ролексом» на запястье.
– Долан, – произнес я добродушным голосом, – я передумал и решил выпустить тебя.
Ничего. Полное молчание. На этот раз он был мертв, без сомнения.
Я спустился в кювет, взял кусок асфальта, положил его на грунт и, когда начал вставать, уловил едва слышимый кудахтающий смех, просачивающийся сквозь землю.
Я снова опустился на четвереньки и наклонил голову вперед – если бы у меня были волосы, сейчас они свисали бы на лицо. Оставался в таком положении некоторое время, прислушиваясь к его смеху. Звук был еле слышный и монотонный.
Когда он прекратился, я принес еще один кусок асфальта. По нему пробегала извилистая желтая линия. Я наклонился, чтобы уложить его.
– Ради Бога! – донесся вопль Делана. – Ради Бога, Робинсон!
– Да, – улыбнулся я. – Ради Бога.
Я положил кусок асфальта аккуратно рядом с соседним и, как ни прислушивался некоторое время, больше ничего не услышал.
***
Я вернулся к себе домой в Лас-Вегас в одиннадцать вечера. Проспал шестнадцать часов, встал, прошел в кухню за кофе и там рухнул на пол, извиваясь в чудовищной судороге. Одной рукой я гладил поясницу, и другую сунул в рот, чтобы заглушить крики боли.
Через какое-то время я дополз до ванной, попытался встать, но это вызывало лишь новую судорогу. Опираясь на умывальник, я сумел достать с полки еще один флакончик эмпирина.
Проглотил три таблетки и включил воду в ванне. Пока ванна наполнялась, я лежал на полу. Затем мне удалось выбраться из пижамы и залезть в ванну. Я провел там пять часов, главным образом в дремоте. Когда я выбрался из ванны, оказалось, что могу ходить. Немного.
Я отправился к хиропрактику. Он осмотрел меня и сообщил, что у меня сдвинуты три диска и имеется серьезное повреждение в нижней части спины. Он поинтересовался, не принимал ли я участие в конкурсе цирковых силачей. Я ответил, что упал, когда копал землю у себя в саду. Он послал меня на операцию в Канзас-Сити. Я поехал. Мне сделали операцию.
Когда анестезиолог закрыл мне лицо резиновой маской, я услышал смех Додана из шипящей темноты внутри и понял, что умру.
***
Больничная палата была облицована нежно-зеленой плиткой.
– Я все еще жив? – прохрипел я. Медсестра засмеялась.
– Да, конечно. – Ее рука коснулась моей лысины, которая заканчивалась у затылка. – Ну и загар у вас! Господи! Вам больно или вы все еще не пришли в себя после наркоза?
– Все еще не пришел в себя, – ответил я. – Я говорил во время операции?
– Да.
Все внутри у меня похолодело.
– Что я говорил? – «Здесь так темно, – говорили вы. – Выпустите меня отсюда». – И она рассмеялась.
– Вот как, – сказал я.
***
Долана так никогда и не нашли.
Все произошло из-за бури, этой неожиданно налетевшей песчаной бури. Я уверен, что знаю, как все это случилось, хотя по определенным причинам – они вам известны – не занимался проверкой.
Помните, мы говорили о ремонте дорожного покрытия? Так вот, в этот момент на шоссе 71 клалось новое дорожное покрытие. Песчаная буря почти занесла ту его часть, где начиналась объездная дорога. Когда дорожники вернулись на работу, они не стали разом убирать все песчаные дюны, а очищали шоссе лишь по мере продвижения. Да и зачем делать по-другому? Шоссе все равно было закрыто для автомобильного транспорта. Поэтому они одновременно убирали песок и снимали старое покрытие. Если какой-нибудь бульдозерист и заметил, что часть асфальта – футов в сорок длиной – разбивается под ножом его бульдозера на почти точные прямоугольники, то никому об этом не сообщил. А может быть, перебрал наркотиков. Или думал о том, как отравится гулять со своей девушкой этим вечером.
Затем прибыли самосвалы с гравием. За ними – грейдеры и дорожные катки. Следом приехали огромные автоцистерны с горячей смолой, которые разбрызгивали ее специальными приспособлениями, прикрепленными сзади. А когда свежий асфальт затвердел, появились разметочные машины. Водители их, укрывшись под брезентовым зонтиком, часто оглядывались назад, чтобы убедиться, что желтая полоса идеально прямая, и не ведали, что проезжают над серебристо-серым «кадиллаком» с тремя трупами внутри. Не подозревали, что там, в темноте, находится золотой «Ролекс» и перстень с большим рубином, а «Ролекс», может быть, даже все еще отмеряет время.
Одна из этих тяжелых дорожных машин, несомненно, продавила бы место, находись там обычный «кадиллак»; что-то хрустнуло бы в глубине, и бригада землекопов принялась бы раскапывать подозрительное место, чтобы узнать, что – или кто – там находится. Но «кадиллак» Додана скорее походил на танк, чем на обычный автомобиль, и сама осторожность Додана до сих пор не позволила никому выяснить, где он находится.
Рано или поздно, разумеется, «кадиллак» не выдержит скорее всего под весом большегрузного прицепа. Машина, следующая за ним, попадет во впадину в асфальтовом покрытии, водитель сообщит об этом в Дорожное управление, и в том месте проведут очередной ремонт дорожного полотна. Но если при этом там не окажется опытных дорожников, думаю, придут к выводу, что повреждение вызвала «болотная впадина» – так обычно называют подобные места – или низкая температура, а может быть, просто сотрясение почвы. Поврежденное место отремонтируют, и жизнь будет продолжаться.
***
Долана так и не нашли. У кого-то это вызвало слезы печали. Журналист в местной газете «Лас-Вегас сан» высказал предположение, что он играет в домино или в бильярд с покойным Джимми Хоффой, известным профсоюзным деятелем, убитым из-за связей с преступным миром. Может быть, журналист не так далек от истины.
***
У меня все хорошо.
Со спиной все в порядке. Мне категорически запретили поднимать любой груз весом больше тридцати фунтов, но в этом году у меня отличный класс мальчишек и девчонок, и если мне нужна помощь, они готовы ее оказать.
Я уже несколько раз ездил по этому отрезку шоссе в своем новом автомобиле «акура». Один раз я остановился, вышел из машины (предварительно убедившись, что шоссе в обе стороны пустынно) и помочился на том месте, где, я уверен, находится «кадиллак». Однако мне не удалось выпустить полноценную струю, хотя я чувствовал, что пузырь прямо-таки переполнен. Когда я поехал дальше, то и дело оглядывался в зеркало: у меня возникло странное ощущение, что он поднимается с заднего сиденья, коричневая кожа туго, как у мумии, обтягивает кости лица, волосы полны песка, сверкают только глаза его и «Ролекс».
Больше я никогда не ездил по шоссе 71. Теперь всякий раз, когда мне нужно ехать на запад, я предпочитаю магистральное шоссе.
А как Элизабет? Она замолчала подобно Долану. Я почувствовал от этого облегчение.
Конец всей этой мерзости
Я хочу рассказать вам о конце войны, о вырождении человечества и смерти Мессии – написать поистине эпическое повествование, заслуживающее тысяч страниц текста и целой полки томов. Однако вам (если останется кто-то, способный прочитать это) придется довольствоваться сублимированной версией повествования. Инъекция, сделанная прямо в вену, действует очень быстро. Думаю, в моем распоряжении где-то от сорока пяти минут до двух часов, в зависимости от группы крови. Припоминаю, что моя группа крови – А, это даст мне немного больше времени, но пропади я пропадом, если помню это точно. Если моя кровь принадлежит к группе О, то, мой гипотетический друг, перед вами окажется множество пустых страниц.
Как бы то ни было, думаю, что нужно исходить из худшего и работать как можно быстрее.
Я пользуюсь электрической пишущей машинкой. Разумеется, текстовый редактор Бобби позволяет работать куда быстрей, но нельзя положиться на напряжение вырабатываемого генератором тока, даже если в твоем распоряжении стабилизатор. У меня единственный шанс; я не могу рисковать – принявшись за работу, потом обнаружить, что мое повествование отправилось на компьютерные небеса к компьютерным ангелам из-за падения напряжения в сети или такого его скачка, с каким стабилизатор просто не справляется.
Меня зовут Хауард Форной. По профессии я писатель.
Мой брат, Роберт Форной, был Мессией. Я убил его четыре часа назад, введя ему дозу открытой им субстанции. Он назвал это вещество «калмэйтив» – «успокаивающее».
Правильнее было бы назвать его «весьма серьезной ошибкой», но что сделано, то сделано, и этого уже не переделаешь, как любят говорить ирландцы. Как они говорили на протяжении столетий, и это еще раз доказывает, какие они мудаки.
Черт побери, у меня нет времени, чтобы отвлекаться.
После того как Бобби умер, я накрыл его покрывалом и три часа просидел в коттедже у единственного окна гостиной, глядя на лес. Когда-то отсюда можно было увидеть оранжевое сияние ослепительных дуговых ламп Норт-Конуэя, но это в прошлом. Теперь видны только Белые горы, похожие на темные треугольники, вырезанные ребенком из картона, и бессмысленное множество звезд.
Я включил радиоприемник, пробежался по четырем диапазонам, нашел какого-то сумасшедшего, все еще ведущего передачу, и выключил. Мое сознание настойчиво стремилось к бесконечным милям темных сосен, к этой темной пустоте. Наконец я понял, что пора кончать, и впрыснул себе солидную дозу. Так-то куда лучше. Я всегда работаю лучше, когда неминуемо близится срок сдачи рукописи.
А теперь этот срок появился, могу поклясться Господом.
Наши родители получили то, что добивались: умных детей. Папа специализировался в истории и занял должность профессора колледжа Хофстра, когда ему было всего тридцать. Десять лет спустя он стал одним из шести заместителей директора Национального архива в Вашингтоне, округ Колумбия, и первым претендентом на должность директора. Кроме того, он был очень хорошим парнем – собрал полную коллекцию пластинок Чака Берри и отлично исполнял блюзы на гитаре. Мой отец занимался подшивкой документов днем, а веселился ночью.
Мама с отличием – magna cum laude – закончила университет Дрю и получила ключ общества «Фи-бета-каппа», который иногда носила прикрепленным к своей мягкой шляпе. Она стала видным бухгалтером в округе Колумбия. Встретила нашего отца, вышла за него замуж и временно прекратила занятия бухгалтерской практикой, когда забеременела вашим покорным слугой. Я появился на свет в 1980 году. К 1984-му она помогала разобраться с налогами нескольким коллегам отца и называла это занятие своим «маленьким хобби». К 1987 году, когда родился Бобби, мама занималась налоговыми проблемами, составляла портфели инвестиций и планировала вложения в недвижимость для целого ряда могущественных людей. Я мог бы назвать их имена, но какое это теперь имеет значение? Они либо умерли, либо превратились в выживших из ума идиотов. Мне кажется, что она зарабатывала «маленьким хобби больше, чем папа на своей работе, но это было не важно -они были счастливы друг с другом. Я бывал свидетелем их ссор, но эти ссоры никогда не были серьезными. Когда я повзрослел, единственная разница между моей мамой и мамами моих приятелей, которую я замечал, заключалась в следующем. Чужие мамы, когда по телику шли мыльные оперы, читали, или гладили, или шили, или говорили по телефону, тогда как моя мама работала с компьютером и записывала цифры на больших зеленых листах бумаги.
Я не разочаровал своих спонсоров – на протяжении всего периода обучения в общественной средней школе мои оценки не опускались ниже А и В (насколько мне известно, мысль о том, чтобы отдать нас – меня или брата – в частную школу, даже не обсуждалась). Кроме того, я рано научился писать, причем без малейших усилий. – Свой первый рассказ я продал в один из журналов, когда мне было двадцать лет. В нем говорилось о том, как федеральная армия зимовала в долине Фордж. Этот рассказ приобрел у меня журнал одной из авиалиний за четыреста пятьдесят долларов. Мой папа, которого я так любил, спросил, не продам ли я ему этот чек, выписал мне свой собственный, а чек от журнала авиалинии повесил в рамке над своим столом. Он был настоящим романтическим героем. Если хотите, настоящим романтическим гением, обожающим играть блюзы. Поверьте мне, далеко не у всех ребятишек такое счастливое детство. Нечего скрывать, и он, и моя мать умерли в конце прошлого года в буйном бреду, мочась в штаны подобно почти всем в этом огромном круглом мире, где мы жили. Но я продолжал любить их.
Я был ребенком, – на которого они имели все основания рассчитывать, – послушный мальчик, умный и сообразительный, с немалым талантом, который созрел в атмосфере любви и доверия, преданный мальчик, любивший и уважавший своих мать и отца.
А вот Бобби был не таким. Никто, даже наши родственники, не ожидали, что у меня появится брат вроде Бобби. Никак не ожидали.
Я научился ходить на горшок на целых два года раньше Бобби, и это единственное, в чем я опередил его. Но я никогда не испытывал к нему ревности или зависти; это все равно как если бы относительно неплохой подающий в Бейсбольной лиге начал бы завидовать таким асам, как Нолап Райан или Роджер Клеменз. Стоит достичь определенного уровня, и сравнения, вызывающие чувство зависти, просто перестают существовать. Я испытал это на себе и могу сказать вам: наступает момент, когда вам остается только стоять и прикрывать глаза от ярких вспышек.
Бобби начал читать в два года и в три – писать короткие сочинения («Наша собака», «Поездка в Бостон с мамой»). Он писал печатными корявыми буквами шестилетнего ребенка, и это само по себе казалось странным. Стоило не обращать внимание на то, с чем не справлялись его двигательные мускулы, и у вас создавалось впечатление, что вы читаете сочинение талантливого, хотя крайне наивного пятиклассника. С поразительной быстротой он перешел от простых предложений к сложносочиненным и затем сложноподчиненным, осваивая придаточные и определительные предложения с интуицией, которая казалась сверхъестественной. Иногда он путался в синтаксисе и ставил определения не туда, куда следует, но эти ошибки – которые преследуют большинство писателей всю жизнь – исчезли, когда ему исполнилось пять лет.
Его стали мучить головные боли. Мои родители боялись, что у него какое-то заболевание – опухоль головного мозга, например, – и отвели его к врачу. Доктор тщательно осмотрел мальчика, еще внимательнее выслушал и затем сказал родителям, что Бобби совершенно здоров, если не принимать во внимание стресс: он постоянно испытывал разочарование, потому что не мог писать так же хорошо, как работал его мозг. – У вас ребенок, пытающийся выбросить из своего организма умственный почечный камень, – пояснил врач. – Я могу прописать ему лекарство против головной боли, но лучшим лекарством для него будет пишущая машинка.
Тогда мама с папой купили ему электрическую пишущую машинку фирмы «Ай-би-эм». Еще через год ему подарили на Рождество персональный компьютер «Коммодор-64» с текстовым редактором «Уордстар», и головные боли прекратились. Прежде чем перейти к другим проблемам, добавлю, что на протяжении следующих трех лет Бобби считал компьютер подарком Санта-Клауса, который тот оставил ему под елкой. И теперь я припоминаю, что и в этом я его опередил: я перестал верить в Санта-Клауса гораздо раньше.
Мне хочется так много рассказать вам о нашем детстве, и я, пожалуй, кое-что расскажу, но придется поторопиться. Приближается срок завершения рукописи. Ах эти сроки. Однажды я прочитал очень забавный очерк под названием «Унесенные ветром вкратце» со смешным диалогом:
" – Война?
– засмеялась Скарлетт. – А, чепуха!
– Бум! Эшли ушел на войну! Атланта в огне! Ретт вошел и затем вышел!
– Чепуха, – произнесла Скарлетт сквозь слезы, – я подумаю обо всем завтра. Ведь завтра уже будет другой день».
Я задыхался от смеха, когда читал этот диалог. Теперь, столкнувшись с чем-то похожим, я не вижу в нем ничего смешного. Но сами представьте.
– Ребенок с коэффициентом умственного развития, уровень которого не поддается измерению никакими существующими методами? – улыбается Индиа Форной, глядя на своего преданного мужа Ричарда. – Чепуха! Мы создадим обстановку, в которой его интеллект – не говоря об интеллекте его старшего брата, который тоже не так уж глуп, – будет развиваться и дальше. И мы вырастим их как нормальных американских детей, которыми они являются!
Бум! Мальчики Форной стали взрослыми! Хауард, то есть я, поступил в Виргинский университет, с отличием закончил его и стал писателем! Отлично зарабатывает себе на жизнь! Поддерживает хорошие отношения с множеством женщин и спит с доброй половиной из них! Ему удалось избежать всех заболеваний – как половых, так и фармакологических! Купил себе стереосистему «Мицубиси»! Посылает письма домой по крайней мере раз в неделю! Написал два романа, которые были тут же опубликованы и отлично приняты публикой!
– Вот это да, – сказал Хауард, – мне нравится такая жизнь!
Так все и было на самом деле, пока не приехал Бобби (неожиданно, в обычной манере, свойственной безумным ученым) с двумя стеклянными ящиками. В одном было пчелиное гнездо, в другом – осиное. На Бобби была майка наизнанку, он сгорал от желания уничтожить зло на земле и был счастлив, как моллюск в период прилива.
Люди, похожие на моего брата Бобби, рождаются раз в два или три поколения, я так считаю, – это такие, как Леонардо да Винчи, Ньютон, Эйнштейн, ну, может быть, Эдисон. Создается впечатление, что у всех них одна общая черта: эти люди похожи на огромные компасы, стрелки которых бесцельно мечутся длительное время в поисках Северного полюса, а затем навсегда замирают, упершись в него. До того как это случится, такие люди могут заниматься самыми невероятными глупостями, и Бобби не исключение. Когда ему было восемь лет, а мне – пятнадцать, он пришел ко мне и сказал, что изобрел самолет. К этому моменту я знал Бобби слишком хорошо, чтобы просто сказать: «Чепуха» – и выгнать его из своей комнаты. Я пошел вместе с ним в гараж, где стояло это странное сооружение, укрепленное на детской коляске. Оно немного смахивало на истребитель, вот только крылья были скошены не назад, а вперед. Посреди коляски он прикрепил болтами седло, снятое с коня-качалки. Рядом торчал какой-то рычаг. У самолета отсутствовал мотор. Бобби сказал, что это планер. Он попросил меня столкнуть его вниз с вершины холма Карригана – у этого холма самый крутой склон во всем округе Колумбия. Там, посередине склона, вела вниз бетонная дорожка для пенсионеров. Бобби заявил, что она будет его взлетной полосой.
– Бобби, – сказал я, – у твоего чудовища крылья направлены не в ту сторону.
– Нет, – возразил он. – Именно так и должно быть. Я однажды смотрел фильм «Царство дикой природы» о ястребах. Они бросаются сверху на свою добычу и затем, при взлете, меняют.угол крыла, направляя крылья вперед. У них двойные суставы, понимаешь. При таком расположении крыльев увеличивается подъемная сила.
– Тогда почему ВВС не делают их такими? – спросил я, не имея ни малейшего представления о том, что военно-воздушные силы как США, так и России уже проектировали истребители с направленными вперед крыльями.
Бобби только пожал плечами. Он не знал почему, и это его ничуть не интересовало.
Мы пошли на холм Карригана, Бобби уселся в седло от коня-качалки и схватился одной рукой за рычаг. – Разгони меня как можно быстрее, – сказал он.
В его глазах плясали безумные чертики, которые были так хорошо мне знакомы. Господи, даже в колыбели его глаза иногда пылали таким ярким светом. Но я готов поклясться всеми святыми, что никогда не толкнул бы его вниз по бетонной дорожке с такой силой, если бы знал, что все произойдет именно так, как задумал Бобби.
Но я не знал этого и потому разогнал его изо всех сил. Он помчался вниз по склону холма, издавая дикие вопли, словно ковбой, только что вернувшийся с пастбища и скачущий в город, чтобы выпить несколько кружек холодного пива. Какая-то старая дама едва успела отскочить в сторону, Бобби промчался мимо старикашки, опирающегося на палку. На середине спуска он потянул за рычаг, и я, изумленный и перепуганный, увидел, как его хрупкое фанерное сооружение отделилось от тележки. Сначала он парил всего в нескольких дюймах от склона, и на мгновение мне показалось, что сейчас Бобби грохнется вниз. Затем его подхватил порыв ветра, и планер Бобби начал подниматься вверх, словно его тянули на невидимом канате. Тележка свернула с бетонной дорожки и застряла в кустах. Бобби парил уже на высоте десяти футов, затем двадцати, пятидесяти. Он летел над парком Гранта, все время набирая высоту, издавая ликующие крики.
Я побежал за ним, умоляя его спуститься. В моем воображении возникла картина: он падает с этого идиотского седла на дерево или разбивающегося об одну из статуй, в таком изобилии украшающих парк. Не то чтобы я мысленно представлял похороны своего младшего брата; уверяю вас, я чувствовал, что принимаю в них участие.
Как бы то ни было, думаю, что нужно исходить из худшего и работать как можно быстрее.
Я пользуюсь электрической пишущей машинкой. Разумеется, текстовый редактор Бобби позволяет работать куда быстрей, но нельзя положиться на напряжение вырабатываемого генератором тока, даже если в твоем распоряжении стабилизатор. У меня единственный шанс; я не могу рисковать – принявшись за работу, потом обнаружить, что мое повествование отправилось на компьютерные небеса к компьютерным ангелам из-за падения напряжения в сети или такого его скачка, с каким стабилизатор просто не справляется.
Меня зовут Хауард Форной. По профессии я писатель.
Мой брат, Роберт Форной, был Мессией. Я убил его четыре часа назад, введя ему дозу открытой им субстанции. Он назвал это вещество «калмэйтив» – «успокаивающее».
Правильнее было бы назвать его «весьма серьезной ошибкой», но что сделано, то сделано, и этого уже не переделаешь, как любят говорить ирландцы. Как они говорили на протяжении столетий, и это еще раз доказывает, какие они мудаки.
Черт побери, у меня нет времени, чтобы отвлекаться.
После того как Бобби умер, я накрыл его покрывалом и три часа просидел в коттедже у единственного окна гостиной, глядя на лес. Когда-то отсюда можно было увидеть оранжевое сияние ослепительных дуговых ламп Норт-Конуэя, но это в прошлом. Теперь видны только Белые горы, похожие на темные треугольники, вырезанные ребенком из картона, и бессмысленное множество звезд.
Я включил радиоприемник, пробежался по четырем диапазонам, нашел какого-то сумасшедшего, все еще ведущего передачу, и выключил. Мое сознание настойчиво стремилось к бесконечным милям темных сосен, к этой темной пустоте. Наконец я понял, что пора кончать, и впрыснул себе солидную дозу. Так-то куда лучше. Я всегда работаю лучше, когда неминуемо близится срок сдачи рукописи.
А теперь этот срок появился, могу поклясться Господом.
Наши родители получили то, что добивались: умных детей. Папа специализировался в истории и занял должность профессора колледжа Хофстра, когда ему было всего тридцать. Десять лет спустя он стал одним из шести заместителей директора Национального архива в Вашингтоне, округ Колумбия, и первым претендентом на должность директора. Кроме того, он был очень хорошим парнем – собрал полную коллекцию пластинок Чака Берри и отлично исполнял блюзы на гитаре. Мой отец занимался подшивкой документов днем, а веселился ночью.
Мама с отличием – magna cum laude – закончила университет Дрю и получила ключ общества «Фи-бета-каппа», который иногда носила прикрепленным к своей мягкой шляпе. Она стала видным бухгалтером в округе Колумбия. Встретила нашего отца, вышла за него замуж и временно прекратила занятия бухгалтерской практикой, когда забеременела вашим покорным слугой. Я появился на свет в 1980 году. К 1984-му она помогала разобраться с налогами нескольким коллегам отца и называла это занятие своим «маленьким хобби». К 1987 году, когда родился Бобби, мама занималась налоговыми проблемами, составляла портфели инвестиций и планировала вложения в недвижимость для целого ряда могущественных людей. Я мог бы назвать их имена, но какое это теперь имеет значение? Они либо умерли, либо превратились в выживших из ума идиотов. Мне кажется, что она зарабатывала «маленьким хобби больше, чем папа на своей работе, но это было не важно -они были счастливы друг с другом. Я бывал свидетелем их ссор, но эти ссоры никогда не были серьезными. Когда я повзрослел, единственная разница между моей мамой и мамами моих приятелей, которую я замечал, заключалась в следующем. Чужие мамы, когда по телику шли мыльные оперы, читали, или гладили, или шили, или говорили по телефону, тогда как моя мама работала с компьютером и записывала цифры на больших зеленых листах бумаги.
Я не разочаровал своих спонсоров – на протяжении всего периода обучения в общественной средней школе мои оценки не опускались ниже А и В (насколько мне известно, мысль о том, чтобы отдать нас – меня или брата – в частную школу, даже не обсуждалась). Кроме того, я рано научился писать, причем без малейших усилий. – Свой первый рассказ я продал в один из журналов, когда мне было двадцать лет. В нем говорилось о том, как федеральная армия зимовала в долине Фордж. Этот рассказ приобрел у меня журнал одной из авиалиний за четыреста пятьдесят долларов. Мой папа, которого я так любил, спросил, не продам ли я ему этот чек, выписал мне свой собственный, а чек от журнала авиалинии повесил в рамке над своим столом. Он был настоящим романтическим героем. Если хотите, настоящим романтическим гением, обожающим играть блюзы. Поверьте мне, далеко не у всех ребятишек такое счастливое детство. Нечего скрывать, и он, и моя мать умерли в конце прошлого года в буйном бреду, мочась в штаны подобно почти всем в этом огромном круглом мире, где мы жили. Но я продолжал любить их.
Я был ребенком, – на которого они имели все основания рассчитывать, – послушный мальчик, умный и сообразительный, с немалым талантом, который созрел в атмосфере любви и доверия, преданный мальчик, любивший и уважавший своих мать и отца.
А вот Бобби был не таким. Никто, даже наши родственники, не ожидали, что у меня появится брат вроде Бобби. Никак не ожидали.
***
Я научился ходить на горшок на целых два года раньше Бобби, и это единственное, в чем я опередил его. Но я никогда не испытывал к нему ревности или зависти; это все равно как если бы относительно неплохой подающий в Бейсбольной лиге начал бы завидовать таким асам, как Нолап Райан или Роджер Клеменз. Стоит достичь определенного уровня, и сравнения, вызывающие чувство зависти, просто перестают существовать. Я испытал это на себе и могу сказать вам: наступает момент, когда вам остается только стоять и прикрывать глаза от ярких вспышек.
Бобби начал читать в два года и в три – писать короткие сочинения («Наша собака», «Поездка в Бостон с мамой»). Он писал печатными корявыми буквами шестилетнего ребенка, и это само по себе казалось странным. Стоило не обращать внимание на то, с чем не справлялись его двигательные мускулы, и у вас создавалось впечатление, что вы читаете сочинение талантливого, хотя крайне наивного пятиклассника. С поразительной быстротой он перешел от простых предложений к сложносочиненным и затем сложноподчиненным, осваивая придаточные и определительные предложения с интуицией, которая казалась сверхъестественной. Иногда он путался в синтаксисе и ставил определения не туда, куда следует, но эти ошибки – которые преследуют большинство писателей всю жизнь – исчезли, когда ему исполнилось пять лет.
Его стали мучить головные боли. Мои родители боялись, что у него какое-то заболевание – опухоль головного мозга, например, – и отвели его к врачу. Доктор тщательно осмотрел мальчика, еще внимательнее выслушал и затем сказал родителям, что Бобби совершенно здоров, если не принимать во внимание стресс: он постоянно испытывал разочарование, потому что не мог писать так же хорошо, как работал его мозг. – У вас ребенок, пытающийся выбросить из своего организма умственный почечный камень, – пояснил врач. – Я могу прописать ему лекарство против головной боли, но лучшим лекарством для него будет пишущая машинка.
Тогда мама с папой купили ему электрическую пишущую машинку фирмы «Ай-би-эм». Еще через год ему подарили на Рождество персональный компьютер «Коммодор-64» с текстовым редактором «Уордстар», и головные боли прекратились. Прежде чем перейти к другим проблемам, добавлю, что на протяжении следующих трех лет Бобби считал компьютер подарком Санта-Клауса, который тот оставил ему под елкой. И теперь я припоминаю, что и в этом я его опередил: я перестал верить в Санта-Клауса гораздо раньше.
Мне хочется так много рассказать вам о нашем детстве, и я, пожалуй, кое-что расскажу, но придется поторопиться. Приближается срок завершения рукописи. Ах эти сроки. Однажды я прочитал очень забавный очерк под названием «Унесенные ветром вкратце» со смешным диалогом:
" – Война?
– засмеялась Скарлетт. – А, чепуха!
– Бум! Эшли ушел на войну! Атланта в огне! Ретт вошел и затем вышел!
– Чепуха, – произнесла Скарлетт сквозь слезы, – я подумаю обо всем завтра. Ведь завтра уже будет другой день».
Я задыхался от смеха, когда читал этот диалог. Теперь, столкнувшись с чем-то похожим, я не вижу в нем ничего смешного. Но сами представьте.
– Ребенок с коэффициентом умственного развития, уровень которого не поддается измерению никакими существующими методами? – улыбается Индиа Форной, глядя на своего преданного мужа Ричарда. – Чепуха! Мы создадим обстановку, в которой его интеллект – не говоря об интеллекте его старшего брата, который тоже не так уж глуп, – будет развиваться и дальше. И мы вырастим их как нормальных американских детей, которыми они являются!
Бум! Мальчики Форной стали взрослыми! Хауард, то есть я, поступил в Виргинский университет, с отличием закончил его и стал писателем! Отлично зарабатывает себе на жизнь! Поддерживает хорошие отношения с множеством женщин и спит с доброй половиной из них! Ему удалось избежать всех заболеваний – как половых, так и фармакологических! Купил себе стереосистему «Мицубиси»! Посылает письма домой по крайней мере раз в неделю! Написал два романа, которые были тут же опубликованы и отлично приняты публикой!
– Вот это да, – сказал Хауард, – мне нравится такая жизнь!
Так все и было на самом деле, пока не приехал Бобби (неожиданно, в обычной манере, свойственной безумным ученым) с двумя стеклянными ящиками. В одном было пчелиное гнездо, в другом – осиное. На Бобби была майка наизнанку, он сгорал от желания уничтожить зло на земле и был счастлив, как моллюск в период прилива.
Люди, похожие на моего брата Бобби, рождаются раз в два или три поколения, я так считаю, – это такие, как Леонардо да Винчи, Ньютон, Эйнштейн, ну, может быть, Эдисон. Создается впечатление, что у всех них одна общая черта: эти люди похожи на огромные компасы, стрелки которых бесцельно мечутся длительное время в поисках Северного полюса, а затем навсегда замирают, упершись в него. До того как это случится, такие люди могут заниматься самыми невероятными глупостями, и Бобби не исключение. Когда ему было восемь лет, а мне – пятнадцать, он пришел ко мне и сказал, что изобрел самолет. К этому моменту я знал Бобби слишком хорошо, чтобы просто сказать: «Чепуха» – и выгнать его из своей комнаты. Я пошел вместе с ним в гараж, где стояло это странное сооружение, укрепленное на детской коляске. Оно немного смахивало на истребитель, вот только крылья были скошены не назад, а вперед. Посреди коляски он прикрепил болтами седло, снятое с коня-качалки. Рядом торчал какой-то рычаг. У самолета отсутствовал мотор. Бобби сказал, что это планер. Он попросил меня столкнуть его вниз с вершины холма Карригана – у этого холма самый крутой склон во всем округе Колумбия. Там, посередине склона, вела вниз бетонная дорожка для пенсионеров. Бобби заявил, что она будет его взлетной полосой.
– Бобби, – сказал я, – у твоего чудовища крылья направлены не в ту сторону.
– Нет, – возразил он. – Именно так и должно быть. Я однажды смотрел фильм «Царство дикой природы» о ястребах. Они бросаются сверху на свою добычу и затем, при взлете, меняют.угол крыла, направляя крылья вперед. У них двойные суставы, понимаешь. При таком расположении крыльев увеличивается подъемная сила.
– Тогда почему ВВС не делают их такими? – спросил я, не имея ни малейшего представления о том, что военно-воздушные силы как США, так и России уже проектировали истребители с направленными вперед крыльями.
Бобби только пожал плечами. Он не знал почему, и это его ничуть не интересовало.
Мы пошли на холм Карригана, Бобби уселся в седло от коня-качалки и схватился одной рукой за рычаг. – Разгони меня как можно быстрее, – сказал он.
В его глазах плясали безумные чертики, которые были так хорошо мне знакомы. Господи, даже в колыбели его глаза иногда пылали таким ярким светом. Но я готов поклясться всеми святыми, что никогда не толкнул бы его вниз по бетонной дорожке с такой силой, если бы знал, что все произойдет именно так, как задумал Бобби.
Но я не знал этого и потому разогнал его изо всех сил. Он помчался вниз по склону холма, издавая дикие вопли, словно ковбой, только что вернувшийся с пастбища и скачущий в город, чтобы выпить несколько кружек холодного пива. Какая-то старая дама едва успела отскочить в сторону, Бобби промчался мимо старикашки, опирающегося на палку. На середине спуска он потянул за рычаг, и я, изумленный и перепуганный, увидел, как его хрупкое фанерное сооружение отделилось от тележки. Сначала он парил всего в нескольких дюймах от склона, и на мгновение мне показалось, что сейчас Бобби грохнется вниз. Затем его подхватил порыв ветра, и планер Бобби начал подниматься вверх, словно его тянули на невидимом канате. Тележка свернула с бетонной дорожки и застряла в кустах. Бобби парил уже на высоте десяти футов, затем двадцати, пятидесяти. Он летел над парком Гранта, все время набирая высоту, издавая ликующие крики.
Я побежал за ним, умоляя его спуститься. В моем воображении возникла картина: он падает с этого идиотского седла на дерево или разбивающегося об одну из статуй, в таком изобилии украшающих парк. Не то чтобы я мысленно представлял похороны своего младшего брата; уверяю вас, я чувствовал, что принимаю в них участие.