Стрелок провел мимо них мула и заглянул в сумрачные глубины конюшни. Единственная лампа еле-еле коптила. В ее жидком свете вздрагивала и плясала тень, – долговязый нескладный старик в комбинезоне на голое тело поддевал громадными вилами большие охапки сена и размашисто переваливал их на сеновал.
– Эй! – позвал стрелок.
Вилы дрогнули, и хозяин с раздражением обернулся.
– Себе поэйкай!
– У меня мул.
– Хорошо тебе.
Стрелок швырнул в полутьму золотой. Тяжелую, неровно обточенную по краям монету. Сверкнув, она зазвенела на старых, посыпанных сечкою досках.
Хозяин вышел вперед, наклонился, поднял монету и подозрительно покосился на стрелка. На мгновение взгляд его задержался на ружейных ремнях, и конюх кисло кивнул.
– Надолго думаешь его оставить?
– На ночь. Может, на две. А может, и больше.
– У меня нету сдачи.
– Сдачи не надо.
– Кровавые денежки, – буркнул хозяин.
– Что?
– Ничего. – Хозяин подхватил уздечку и повел мула в сарай.
– Оботри его хорошенько! – крикнул стрелок вдогонку. Старик даже не обернулся.
Стрелок вышел к мальчишкам, скорчившимся вокруг поля для шариков. Они наблюдали за всей перепалкой с каким-то презрительным интересом.
– Идет игра? – спросил стрелок, пытаясь завязать разговор.
Нет ответа.
– Вы, пижоны, здесь, что ли, живете? В городе?
Нет ответа.
Один из мальчишек вынул изо рта лихо скрученную папиросу из кукурузной обвертки, зажал в кулаке зеленый шарик, – кошачий глаз, – и пульнул его в круг на земле. Шарик ударил в «квакушку» и выбил ее за пределы поля. Парнишка поднял свой кошачий глаз и приготовился к новому «выстрелу».
– Тут есть где-нибудь ресторан? – спросил стрелок.
Один из них, самый младший, соизволил-таки поднять голову. Уголок его рта украшала здоровая блямба лихорадки, а глаза у мальчишки все еще были бесхитростны и простодушны. Он смотрел на стрелка с затаенным, словно бы льющимся через край удивлением. Так трогательно, так пугающе.
– Если надо пожрать, у Шеба бывает мясо. Бифштексы.
– Это в том кабаке?
Мальчик кивнул, но на этот раз ничего не сказал. Глаза его товарищей сделались вдруг колючими и враждебными.
Стрелок поднес руку к полям своей шляпы.
– Благодарствую. Было приятно узнать, что у кого-то еще в этом городе остались мозги, чтобы хоть что-то сказать.
Он прошествовал мимо, поднялся на дощатый настил и зашагал вниз по улице к заведению Шеба. За спиной у него прозвучал звонкий презрительный голос кого-то из тех, двоих. Совсем еще детский дискант:
– Травоед! И давно, интересно, ты дрючишь свою сестру, Чарли? Травоед!
У входа в кабак горели аж три керосиновых лампы, по одной с каждого боку и еще одна – прямо над дверьми, сильно смахивающими по форме на крылья летучей мыши. Пьяный хор, подвывающий Эй, Джуд уже выдохся, и пианино бренчало теперь какую-то другую, но тоже старинную песню. Голоса шелестели, словно рвущиеся нити. Стрелок на мгновение замешкался на пороге, заглянув внутрь. На полу – слой древесных опилок. У колченогих столов – плевательницы. Стойка – обычная доска, укрепленная на козлах для пилки дров. За нею – заляпанное зеркало, в котором отражался тапер, непременно сутулый на своей непременной вертящейся табуретке. Передняя панель пианино была снята, так что ничто не мешало обозревать, как деревянные молоточки скачут вверх-вниз, пока эта хитрая штука играет. Буфетчица. Светловолосая женщина в грязном голубом платье. Одна бретелька подколота английской булавкой. Посетителей человек этак шесть. Должно быть, все местные; скучковались они в глубине залы, где методично нажирались и равнодушно поигрывали в «Не зевай». Еще с полдюжины сгрудились у пианино. Еще четверо или пятеро – у стойки. И старик с всклокоченными седыми космами, повалившийся на столик у самых дверей. Стрелок вошел.
Головы повернулись, как на шарнирах. Взгляды уперлись в стрелка и его револьверы. На мгновение все затихло, вот только рассеянный тапер так и продолжал наяривать на своем пианино. А потом женщина за стойкой поморщилась, и все стало как прежде.
– Не зевай, – сказал кто-то из игроков в углу и побил червонную тройку четверкой пик, сбросив все свои карты. Тот, чья тройка ушла, смачно выругался, передал свою ставку, а следующий за ним стал сдавать карты по-новой.
Стрелок подошел к стойке вплотную.
– Это у вас подают бифштексы? – спросил он.
– А то. – Она смотрела ему прямо в глаза. Должно быть, когда-то, в начале, она была даже красива, но теперь лицо ее поистаскалось, а на лбу красовался лиловый изогнутый шрам. Она густо его запудривала, но нехитрая эта уловка не скрывала рубец, а скорей привлекала к нему внимание. – Только оно денег стоит.
– Представляю себе. Давай, значит, мне три бифштекса и пиво.
И снова – едва уловимый сдвиг во всей атмосфере. Три бифштекса. Рты наполнились слюною, языки впитали ее с неторопливым и сладострастным смаком. Три бифштекса.
– Это выйдет тебе в пять баксов. Вместе с пивом.
Стрелок выложил на стойку золотой.
Взгляды как будто прилипли к монете.
Прямо за стойкою, слева от зеркала, стояла жаровня с тлеющими углями. Буфетчица нырнула в какую-то маленькую комнатушку сразу же за жаровней и вернулась уже с куском мяса, уложенным на бумажке. Явно не щедрой рукой отрезав три жалких ломтя, она швырнула их на решетку жаровни. Поднявшийся запах сводил с ума. Стрелок, однако, стоял с равнодушным видом, осознавая, конечно, но как бы вскользь, чуть сбившийся ритм пианино, заминку в игре картежников, косые взгляды завсегдатаев.
Тот мужик, подбиравшийся к нему сзади, был уже на полпути к своей цели, когда стрелок увидел его отражение в зеркале. Почти совсем лысый мужик. Рука его судорожно сжимала рукоять огромного охотничьего ножа, прикрепленного к поясу на манер кобуры.
– Сядь на место, – спокойно сказал стрелок.
Лысый остановился. Его верхняя губа приподнялась, непроизвольно – как будто оскалился пес. На мгновение все замерло в тишине. А потом он вернулся к своему столику, и снова все стало, как прежде.
Пиво подали в здоровом стеклянном бокале, правда, надтреснутом.
– У меня нету сдачи, – вызывающе объявила буфетчица.
– Сдачи не надо.
Она сердито кивнула, как будто эта демонстрация финансового благополучия, пусть даже и крайне выгодная для нее, неимоверно ее взбесила. Она, впрочем, взяла его золото, а еще через пару минут на мутной тарелке сомнительной чистоты появились бифштексы, так и не прожаренные по краям.
– А соль у вас есть?
Она извлекла из-под стойки солонку.
– Хлеб?
– Хлеба нет.
Он знал, конечно, что это – ложь, однако не стал настаивать. Лысый таращился на него своими синюшными глазами, руки его на растрескавшемся, выщербленном столе то сжимались в кулаки, то вновь разжимались. Ноздри раздувались в пульсирующем ровном ритме.
Спокойно, даже с какою-то вкрадчивой мягкостью, стрелок приступил к еде. Разрезая шмат мяса на маленькие кусочки, он вилкою отправлял их в рот, стараясь не думать о том, чем откармливали коровенку перед тем, как прирезать.
Он почти все доел и собирался уже заказать еще пива и свернуть папиросу, как вдруг чья-то рука легла ему на плечо.
Внезапно он осознал, что в зале опять стало тихо. Он буквально почувствовал, как напряжение сгустилось в воздухе. Стрелок обернулся. Его взгляд уперся в лицо старика, который спал у дверей, когда он вошел. Лицо это было ужасно. Запах бес-травы – как наплыв зловонного испарения. Глаза его, застывшие, жуткие, – широко распахнутые, сияющие глаза человека, который глядит, но не видит. Взгляд, направленный внутрь, в стерильный, выхолощенный ад неподвластных контролю сознания грез, выпущенных на свободу снов, что поднялись из вонючих трясин подсознания.
Женщина за стойкой издала слабый стон.
Растресканные губы скривились, раскрылись, обнажая зеленые, точно замшелые, зубы, и стрелок про себя подумал: «Он уже даже не курит ее. Он жует. Он и вправду жует ее».
И дальше: «Он же мертвый. Наверное, год как помер».
И потом еще: «Человек в черном».
Они смотрели друг на друга: стрелок и старик, перешагнувший уже грань безумия.
Он заговорил, и стрелок буквально опешил – к нему обращались Высоким Слогом!
– Сделай милость, потешь старика, стрелок. Не пожалей золотой. Один золотой – такая безделица.
Высокий Слог. В первый момент разум стрелка отказался его воспринять. Прошло столько лет, – Боже правый! – века прошли, тысячелетия; никакого Высокого Слога давно уже нет. Он – последний. Последний стрелок. Все остальные…
Ошеломленный, он сунул руку в нагрудный карман и достал золотую монету. Растресканная исцарапанная рука протянулась за нею, нежно погладила, подняла вверх так, чтобы в золоте отразилось маслянистое мерцание керосиновых ламп. Монета отбросила в полумрак сдержанный гордый отблеск: золотистый, багровый, кровавый.
– Ааааххххххх… – Невнятное выражение удовольствия. Пошатнувшись, старик развернулся и двинулся к своему столику, держа монету на уровне глаз. Вертел ее так и этак, бахвалясь.
Кабак быстро пустел. Двери, – крылья летучей мыши, – бешено хлопали, ходя ходуном. Тапер с треском захлопнул крышку своего инструмента и широченными шутовскими шагами вышел следом за остальными.
– Шеб! – Крикнула женщина ему вдогонку, голос ее – странная смесь страха и злобы. – Шеб, сейчас же вернись! Что за черт!
Старик тем временем вернулся за столик. Он крутанул золотую монету на выщербленной доске, полумертвые его глаза, не отрывась, следили за нею, – завороженные, пустые. Когда монета остановилась, он крутанул ее еще раз, потом – еще, его веки отяжелели. Четвертый – и голова его упала на стол еще даже прежде, чем остановилась монета.
– Ну вот, – с тихим бешенством проговорила буфетчица. – Всех клиентов мне распугал. Доволен?
– Вернутся, куда они денутся, – отозвался стрелок.
– Но уж не сегодня.
– Кто он? – Стрелок указал на травоеда.
– А не пошел бы ты… – она предложила ему совершить технически неисполнимый акт мастурбации.
– Я должен знать, – терпеливо проговорил стрелок. —
– Он…
– Он так смешно говорил с тобой, – сказала она. – Норт в жизни так не говорил.
– Я ищу одного человека. Ты должна его знать.
Она уставилась на него, гнев ее остывал. Она словно что-то прикидывала про себя, а потом в глазах ее появился напряженный и влажный блеск, который стрелок уже видел не раз. Покосившееся строение что-то выскрипывало задумчиво про себя. Где-то истошно лаяла собака. Стрелок ждал. Она увидела, что он понял, и блеск сменился безысходностью, немым желанием, у которого не было голоса.
– Мою цену ты знаешь, – сказала она.
Он не сводил с нее глаз. В темноте шрама будет не видно. Ее тело не смогли подточить ни пустыня, ни песок, ни ежедневный тяжелый труд. Оно было вовсе не дряблым, – худым, подтянутым. И когда-то она была очень хорошенькой, может быть, даже красивой. Но это уже не имело значения. Даже если б в сухой и бесплодной черноте ее утробы копошились могильные черви, это бы все равно не имело значения. Все было предопределено.
Она закрыла руками лицо. В ней остались еще хоть какие-то соки, – чтобы заплакать, хватило.
– Не смотри! Не надо так на меня смотреть! Это нечестно!
– Прости, – сказал стрелок. – Я не хотел.
– Вы все не хотите! – выкрикнула она ему в лицо.
– Погаси свет.
Она плакала, не отнимая рук от лица. Ему нравилось, что она закрывает лицо руками. Не из-за шрама, нет, просто это как бы возвращало ей если не девственность, то какую-то девическую стыдливость. Булавка, что держала бретельку, тускло поблескивала в масляном свете ламп.
– Погаси свет и запри дверь. Он ничего не утащит?
– Нет, – прошептала она.
– Тогда гаси свет.
Она так и не убрала рук с лица, пока не зашла ему за спину. Она тушила коптящие лампы, одну за другой, – подкрутив фитиль, задувала пламя. А потом, в темноте, она взяла его за руку. И рука была теплой. Она увела его вверх по ступеням. Там не было света, и было не нужно скрывать свое совокупление.
Глава 6
Он свернул папиросы во тьме, раскурил обе и отдал одну ей. Комната хранила еще ее запах, – запах сирени, свежий и трогательный. Запах пустыни давил его, перекрывал. Как запах моря. Стрелок понял вдруг: он боится пустыни, что ждала его впереди.
– Его кличут Норт, – сказала она. Даже теперь голос ее не смягчился. – Просто Норт. Он умер.
Стрелок молча ждал продолжения.
– Его коснулась десница Божья.
Стрелок сказал:
– Я ни разу не видел Его.
– Сколько я себя помню, он все время был здесь… Норт, я имею в виду, не Бог. – Она хрипло расхохоталась во тьме. – Одно время он подрабатывал золотарем. Запил. Начал нюхать траву. Потом – курить ее. Дети стали за ним таскаться, проходу ему не давали, собак науськивали. У него были такие зеленые старые шаровары, и от них жутко воняло. Ты понимаешь?
– Да.
– Он начал жевать ее. Под конец уже просто сидел тут и вообще ничего не ел. В душе-то он, может быть, был королем. Детишки, наверное, были его шутами, собаки – принцессами.
– Да.
– Помер он тут, в аккурат на пороге. Плелся себе по улице, сапогами своими шлепал… сапоги-то саперские были, носи их – не сносишь… ну и детишки, как водится, по пятам, и собаки. Видок у него был еще тот! Как вот вешалки, что из проволоки, собрать и скрутить их все вместе. В глазах у него словно адов огонь горел, а он еще ухмылялся. Такой, знаешь, оскал… малышня вырезает похожие рожи на тыквах в Канун Всех Святых. А уж несло от него! И грязью, и гнилью, и травкой. Она, знаешь, стекала по углам рта, точно зеленая кровь. Я так думаю, он собирался войти и послушать, как Шеб играет. И буквально уже на пороге встал вдруг, голову вскинул. Я его видела, но подумала, что он дилижанс услышал, хотя не время-то было для дилижанса. А потом его вырвало, черным таким, с кровью. Лезло все через эту его ухмылку, точно вода сточная через решетку. А уж воняло… лучше с ума сойти, право слово. Он вскинул руки и как отключился. Просто упал и все. Так и умер с этой ухмылкою на лице. В своей же блевотине.
Ее била дрожь. Ветер снаружи по-прежнему выл заунывно, не переставая. Где-то хлопала дверь, далеко-далеко, – словно пригрезившийся во сне звук. В стене копошились мыши. Наверное, это – единственное во всем городке преуспевающее заведение, раз уж мышам есть тут, чем поживиться, – подумал стрелок, но как-то лениво. Мысль просто скользнула по краю сознания. Он положил руку ей на живот, этой женщине. Она вздрогнула, потом расслабилась.
– Человек в черном, – сказал стрелок.
– Ты ведь не отстанешь, пока я тебе не расскажу?!
– Нет, не отстану.
– Ладно уж. Расскажу. – Она обхватила его руку обеими руками. И рассказала все.
Глава 7
Он заявился под вечер, в тот день, когда умер Норт, и ветер разбушевался, разнося пылью верхний слой почвы: взметал в воздух песчаную пелену, вырывал с корнем еще недозревшую кукурузу. Кеннерли запер конюшню, повесив на двери висячий замок, торговцы, державшие лавки, закрыли ставнями окна и заложили их досками. Небо было желтым, цвета заскорузлого сыра, и облака неслись в небе, как будто там, в безбрежных просторах пустыни, над которой они только-только промчались, они видели что-то такое, что их напугало.
Приехал он в дребезжащей повозке. Ее парусиновый верх громко хлопал на продувном ветру. За ним наблюдали, как он въезжал в городок, и старик Кеннерли, который лежал у окна, сжимая одною рукою бутылку, другою – распутную горячую плоть, а именно левую грудь своей второй дочки, решил не открывать, если тот постучит. Как будто его, Кеннерли, нету дома.
Но человек в черном проехал мимо, не поворотив гнедого, который тянул его на ходу разваливающуюся повозку. Колеса вращались, взбивая пыль, и ветер жадно хватал ее, унося прочь. Должно быть, он был священником или монахом: облаченный в черную сутану, запорошенную пылью, с широким капюшоном, покрывавшим всю голову и скрывавшим лицо. Сутана развевалась и хлопала на ветру. Из-под полы торчали квадратные носки тяжелых сапог с крупными пряжками.
Остановился он у заведения Шеба. Там же и привязал коня, который, пофыркивая, свесил голову и принялся тыкаться носом в землю. Развязав веревку, скреплявшую парусину на задке повозки, он вытащил старый потертый дорожный мешок, закинул его за плечо и вошел, распахнув створки дверей, исполненные в виде крыльев летучей мыши.
Элис уставилась на него с нескрываемым любопытством, но больше никто не заметил, как он вошел. Все изрядно укушались. Шеб наигрывал методистские гимны в рваном ритме рэгтайма. Убеленные сединами лоботрясы, которые подтянулись в тот день пораньше, чтобы переждать бурю и помянуть в бозе почившего Норта, уже охрипли от громкого пения. Шеб, упившийся вдрыск, опьяненный к тому же сознанием того, что сам он еще не откинул копыта, играл с каким-то неистовым пылом. Пальцы так и летали по клавишам.
Хриплые вопли не перекрывали воя ветра снаружи, но иной раз казалось, что гул человеческих голосов, бросает ему дерзкий вызов. Пристроившись в уголке, Закари закинул юбки Эми Фельдон ей на голову и рисовал у нее на коленях знаки Зодиака. Еще несколько женщин ходили, что называется, по рукам. Похоже, все пребывали в каком-то горячечном возбуждении. Но мутный свет затененного бурей дня, проникавшей сквозь створки входной двери, казалось, смеется над ними.
Норта положили в центре зала на двух сдвинутых вместе столах. Носки его сапог образовали таинственную букву «V». Нижняя челюсть отвисла в вялой усмешке, хотя кто-то все-таки удосужился закрыть ему глаза и положить на них по монетке. В руки, сложенные на груди, вставили пучок бес-травы. Воняло от Норта ужасно. Как ядовитыми испарениями.
Человек в черном снял капюшон и подошел к стойке. Элис молча наблюдала за ним, ощущая тревогу пополам со знакомым, сокрытым в самых глубинах ее естества желанием. Он не носил никаких отличительных знаков духовного сана, хотя само по себе это еще ничего не значило.
– Виски, – сказал он. Голос его был приятным и мягким. – Только хорошего виски.
Она пошарила под прилавком и достала бутылку «Стар». Она могла бы всучить ему местной сивухи, выдав ее за лучшее, что у них есть, однако делать этого не стала. Пока она наливала ему, человек в черном не отрываясь смотрел на нее. У него были большие, как будто светящиеся изнутри глаза. Было слишком темно, чтобы точно определить их цвет. Ее желание все нарастало. Пьяные вопли и выкрики не умолкали ни на мгновение. Шеб, никудышный кастрат, играл о солдатах Христа, и кто-то уговорил тетушку Милли спеть. Ее голос, скрипучий, противный, врезался в пьяный гул голосов, точно топор с тупым лезвием в череп теленка на бойне.
– Эй, Элли!
Она пошла принимать заказ, возмущенная и немного обиженная молчанием незнакомца, возмущенная взглядом его странных глаз непонятного цвета и своим неугомонным жжением в паху. Она боялась своих желаний. Они были капризны. И не подчинялись ей. Желания эти могли быть симптомом некоторых изменений, а те в свою очередь – признаком надвигающейся уже старости, того состояния, которое в Талле всегда было кратким и горьким, как зимний закат.
Бочонок с пивом уже опустел. Она вскрыла еще один. Уж лучше все сделать самой, чем просить Шеба. Конечно, он прибежит, как пес, которым, собственно, он и был – псом, прибежит по первому зову, и либо прищемит себе пальцы, либо прольет все пиво. Пока она занималась с бочонком, незнакомец смотрел на нее. Она чувствовала его взгляд.
– Много у вас тут народу, – сказал он, когда она возвратилась за стойку. Он еще не притронулся к своему виски, а просто катал стакан между ладонями, чтобы согреть.
– Поминки, – сказала она.
– Я заметил покойного.
– Никчемные люди, – сказала она со внезапною ненавистью. – Они все никчемные люди.
– Это их возбуждает. Он умер. Они – еще нет.
– Они смеялись над ним при жизни. Они не должны издеваться над ним и теперь. Это неправильно. Это… – Она запнулась, не зная, как выразить, что это и как это мерзко.
– Травоед?
– Да! А что еще у него было в жизни?
В тоне ее явственно слышалось обвинение, но он не отвел глаз, и она вдруг почувствовала, как кровь прилила ей к лицу.
– Простите. Вы, наверное, священник? Вам, должно быть, противно все это?
– Я не священник и мне не противно. – Одним глотком он осушил стакан виски и даже не сморщился. – Еще, пожалуйста.
– Сначала мне бы хотелось увидеть, какого цвета у вас наличность. Простите за бедность речи.
– Нет надобности извиняться.
Он выложил на прилавок серебряную монету, толстую с одного конца и потоньше – с другого, и она сказала, как скажет потом:
– У меня нету сдачи.
Он лишь мотнул головой и с рассеянным видом глядел на стакан, пока она наливала.
– Вы у нас только проездом? – спросила она.
Он долго молчал, и она собралась уже повторить свой вопрос, как вдруг он раздраженно тряхнул головой.
– Не надо сейчас говорить банальностей. В присутствие смерти.
Она отпрянула, обиженная и пораженная. Он, должно быть, солгал, когда сказал ей, что он – не священник. Солгал, чтобы ее испытать. Такова была ее первая мысль.
– Он тебе нравился, – произнес незнакомец этаким катерогичным тоном. – Правда?
– Кто? Норт? – Она рассмеялась, прикинувшись раздраженной, чтобы скрыть смущение. – Я думаю, что вам лучше…
– Ты – добрая, и сейчас ты немного напугана, – продолжал он. – А он жевал травку. Заглядывал с черного хода в ад. И вот он – смотри. И дверь за ним даже успели захлопнуть, а ты думаешь, будто ее не откроют, дверь, пока не придет твое время переступить тот порог, верно?
– Вы что, пьяны?
– Мишту Нортон. Он мертв, – с неожиданной злобою вымолвил человек в черном. – Мертв как и всякий. Как ты. Как все вы.
– Убирайтесь отсюда.
В душе у нее поднималась холодная дрожь отвращения, но от низа живота по-прежнему исходило тепло.
– Все в порядке, – сказал он мягко. – Все в полном порядке. Подожди. Просто подожди и увидишь.
Глаза у него – голубые. Как-то вдруг в голове у нее стало легко, словно она приняла дурманящего снадобья.
– Видишь? – спросил он. – Ты видишь?
Она тупо кивнула, и он рассмеялся – звонким, сильным и чистым смехом. Все как один обернулись к нему. Он обвел взглядом зал, внезапно сделавшись центром внимания как по какому-то неведомому волшебству. Тетушка Милли запнулась и замолчала, только отзвук высокой скрипучей ноты еще дрожал, растекаясь в воздухе. Шеб сбился с ритма и остановился. Все с беспокойством уставились на чужака. Снаружи по стенам строения шуршал песок.
Тишина затянулась. У Элис перехватило дыхание – оно как будто застряло в горле. Она опустила глаза и увидела вдруг, что обеими руками сжимает живот под стойкой. Они все смотрели не него. Он – на них. Потом он опять рассмеялся этим сильным свободным смехом. Только никто не хотел смеяться вместе с ним.
– Я покажу вам чудо! – выкрикнул он. Но они лишь смотрели во все глаза, как смотрят послушные дети на фокусника – только дети, которые уже выросли для того, чтобы верить в его чудеса.
Человек в черном рывком подался вперед, и тетушка Милли отшатнулась от него. Он свирепо оскалился и шлепнул ее по широкому пузу. Она издала какой-то хриплый всхлип, неожиданно для себя, и человек в черном запрокинул голову.
– Так лучше, правда?
Тетушка Милли всхлипнула еще раз, потом вдруг разрыдалась и не разбирая дороги бросилась за порог. Все остальные молча смотрели ей вслед. Буря начиналась уже по-настоящему: тени мчались друг за другом, вздымаясь и опадая на белой циклораме небес. Какой-то мужчина, застывший у пианино с позабытой кружкою пива в руке, издал хриплый тяжелый стон.
Человек в черном встал перед Нортом, глядя на него сверху вниз и ухмыляясь. Ветер выл и вопил снаружи. Что-то тяжелое и большое ударилось в стену таверны и отскочило прочь. Один из мужчин, что стояли у стойки, неожиданно встрепенулся и вышел на улицу нетвердою заплетающейся походкой, в чем-то даже гротескной. Очередью внезапных сухих раскатов прогрохотал гром.
– Хорошо, – человек в черном осклабился. – Замечательно. Что ж, приступим.
Старательно целясь, он принялся плевать Норту в лицо. Слюна заблестела на лбу у покойного, стекая жемчужными каплями по крючковатому носу.
Руки Элис под стойкою заработали еще быстрее.
Шеб, неотесанная деревенщина, расхохотался, да так, что аж согнулся пополам. Он поперхнулся и начал кашлять, отхаркивая липкие комки мокроты. Человек в черном одобрительно рыкнул и постучал его по спине. Шеб ухмыльнулся, сверкнув золотым зубом.
Кое-кто убежал. Остальные сгрудились вокруг Норта. Теперь уже все лицо его, сморщенная шея, прикрытая дряблою складкой второго подбородка, и верх груди блестели от жидкости – такой драгоценной в этом засушливом краю. А потом все застыло. Как по команде. Слышалось только дыхание, тяжелое, хриплое.
Человек в черном внезапно подался вперед и, согнувшись, перелетел через труп, описав дугу в воздухе. Это было красиво, как всплеск воды. Он приземлился на руки, с разворота встал на ноги, потом ухмыльнулся и прыгнул обратно. Кто-то из зрителей, забывшись, захлопал в ладоши, но тут же попятился, выпучив в ужасе глаза. Зажав рукой рот, он рванулся к дверям.