Страница:
Киньяр Паскаль
Все утра мира
Паскаль Киньяр
Все утра мира
ГЛАВА 1
Весною 1650 года госпожа де Сент-Коломб умерла. Она оставила дочерей двух и шести лет. Господин де Сент-Коломб так и не утешился после смерти своей супруги. Он любил ее. И по этому случаю сочинил пьесу "Приют горестных сожалений".
Он жил со своими двумя дочерьми в доме с садом, выходившим к Бьевре. Сад тянулся до самой реки длинным, огороженным стеною клином. У берега, осененного плакучими ивами, была привязана лодка, в которой Сент-Коломб любил сиживать погожими вечерами. Не будучи богат, он не мог, однако, пожаловаться на бедность. Он владел землями в Берри, приносившими ему скромный, но постоянный доход и вино, которое обменивалось на сукно и, иногда, а дичь.
Сам он был весьма посредственным охотником и терпеть не мог слоняться по лесам, окружавшим долину. Деньги, что платили ему ученики, пополняли его средства. Он преподавал игру на виоле(1), в ту пору самом модном из инструментов в Лондоне и Париже. Он пользовался репутацией прекрасного учителя. В доме жили также двое слег и кухарка, она же заботилась о девочках. Один дворянин, принадлежавший к обществу, посещавшему ПорРуайаль(2), господин де Бюр, научил детей чтению, письму и счету; он же преподал им Священное Писание и начатки латыни, позволявшие разобраться в Библейских текстах. Господин де Бюр проживал в тупике улицы Сен-Доминик д`Анфер. Его рекомендовала Сент-Коломбу госпожа де Пон-Карре. Отец обучил девочек еще в раннем возрасте нотной грамоте и ключам. Они прекрасно пели и отличались несомненными способностями к музыке. Когда Туанетте исполнилось пять лет, а Мадлен девять, отец и дочери составили вокальное трио, исполняя произведения, содержащие немалые трудности, и господин де Сент-Коломб с удовольствием наблюдал за тем, как изящно и умело девочки преодолевали их. В то время они более походили чертами лица на него, нежели на мать, и, однако, память об умершей неизменно жила в нем. По прошествии трех лет образ жены так и не поблек в его глазах. И по прошествии пяти лет голос ее по-прежнему звучал нежным шепотом в его ушах. Он был скуп на слова, не ездил ни в Париж, ни в Жуи. Два года спустя после смерти госпожи де Сент-Коломб он продал своего коня. Его терзало жгучее сожаление о том, что он не присутствовал при кончине жены. Он находился тогда подле друга, ныне покойного господина Воклена, желавшего встретить смерть за стаканом доброго пюизейского вина и под хорошую музыку. Отобедав, он тихо скончался. Господин де Сент-Коломб вернулся домой заполночь в карете господина де Савре. Его жена, уже обмытая и убранная, покоилась на смертном одре, в окружении горящих свечей и плачущих домочадцев. Он не вымолвил не слова, но с тех пор стал нелюдимым. Дорога, ведущая в Париж, была немощеной, и до города приходилось шагать пешком добрых два часа. Сент-Коломб укрылся в усадьбе и всецело посвятил свою жизнь музыке. Долгие годы он упражнялся в игре на виоле и стал признанным мастером. Первые месяцы после кончины супруги ему случалось заниматься по пятнадцать часов в день. Он приказал выстроить домик в саду, в развилке старой шелковицы, посаженной еще при герцоге де Сюлли(3). Для того, чтобы забраться туда, приходилось одолеть четыре крутые ступеньки. Здесь он мог играть, не мешая девочкам во время их уроков или забав, и, тем более по вечерам, когда кухарка Гиньотта укладывала их спать. Он полагал, что музыка помешала бы разговорам его дочек, которые любили поболтать в темноте перед тем, как заснуть. Он изобрел новый способ держать виолу - меж колен, не ./(` oal ею на икру ноги. Он поставил на инструмент басовую струну, дабы сообщить звучанию большую степенность, придать ему оттенок меланхоличный и печальный. Он усовершенствовал технику ведения смычка, ослабляя нажим руки и меняя натяжение волоса с помощью указательного и среднего пальцев, и проделывал это поистине виртуозно. Один из его учеников, Ком Ле-Блан старший, рассказывал, что Сент-Коломб достиг величайшего совершенства в игре на виоле, уподобив ее звуки всей гамме человеческих голосов, от вздоха юной женщины до рыдания старика, от воинственного клича Генриха Наварского до нежного сопения ребенка, увлеченного рисованием, от прерывистого стона, какой исторгает иногда наслаждение, до затаенного, почти неслышного, а, стало быть, едва отмеченного аккордами дыхания человека, всецело погруженного в молитву.
ГЛАВА 2
Дорога, ведущая к дому Сент-Коломба, с наступлением холодов тонула в грязи. Сент-Коломб с омерзением относился к Парижу, к перестуку сабо и позвякиванию шпор по мостовой, к пронзительному скрипу каретных рессор и оббитых железом колес. Он был настоящим маньяком. Он давил майских жуков и жуков-рогачей тяжелым медным шандалом; эта процедура сопровождалась особенным звуком - мерным треском жестких голов и надкрылий под неумолимым нажимом металла. Девочкам нравилось наблюдать эту забаву. Они даже сами приносили ему божьих коровок.
Отец, впрочем, был не так уж холоден, как это следует из описания; просто он не умел выражать свои чувства, его руки не способны были на те ласковые прикосновения, до коих столь охочи дети; также ни с кем не мог он вести долгие беседы, кроме разве господ Божена и Лансело. Некогда СентКоломб учился вместе с Клодом Лансело и теперь иногда виделся с ним в приемные дни у госпожи де Пон-Карре. Внешне это был высокий тощий человек с желтым, как айва, лицом, колючий и резкий. Он отличався строгой, на удивление прямой осакою и пронизывающим взглядом; тонкие губы его всегда были крепко сжаты. Держался он скованно и надменно, однако умел и повеселиться.
Он любил играть с дочерьми в карты, попивая при этом вино. В те времена он курил длинную трубку из арденской глины. Никакой моды он не признавал. Свои черные волосы он собирал на затылке, как в военные времена; выходя из дому, надевал высокий плоеный воротник. В юности он был представлен покойному королю(4) и с того дня, неизвестно отчего, больше ни разу не посетил ни Лувр, ни Сен-Жерменское предместье. Одевался он неизменно в черное.
Он был столь же вспыльчив и жесток, сколь и нежен. Стоило ему услышать ночью детские всхлипывания, как он поднимался, взяв свечу, в спальню к дочерям; случалось, что, опустившись на колени между их кроватями, он пел:
Sola vivebat in antris Magdalena
Lugens et suspirans die ac nocte :(5)
Или же другое:
Помер бедняк, и живу я в унынье,
А золото спит в подвалах
Дворца, где играет король и поныне
В разубранных мраморных залах
Иногда девочки - чаще всего Туанетта, - спрашивала отца:
- Кто была мама?
Тогда взор его затуманивала печаль, и они не могли добиться от него ни слова. Но однажды он все же сказал им:
- Вы должны быть добрыми. Вы должны быть прилежными и работящими. Я доволен вами обеими, особенно Мадлен, она послушнее сестры. Я скорблю о вашей матери. Любле воспоминание о моей супруге - это отблеск счастья, которое я утратил навсегда.
В другой раз он извинился перед ними за свою несловоохотливость, добавив, что их покойная мать, напротив, умела и поболтать и посмеяться; он же сам не имеет склонности к беседам, ему в тягость людское общество, да и книги, с их рассуждениями, также. Даже стихи Воклена дез Ивето и прочих его старинных друзей не приносили ему полного удовлетворения. Некогда он был тесно связан с господином де Ла-Петитьер, который состоял телохранителем при кардинале, а после, примкнув к Уединившимся, стал служить этим косподам в качестве сапожника, сменив на сей должности господина Маре-отца. То же самое можно сказать и об его отношении к живописи, кроме разве картин господина Божена. Господин де Сент-Коломб не одобрял живопись, которой занимался тогда господин де Шампень. Он пологал ее скорее унылой, нежели серьезной, и скорее убогой, нежели строгой. Точно так же отозвался бы он об архитектуре, или скульптуре, или механических ремеслах, или религии, не вступись за них госпожа де Пон-Карре.
Правда, что госпожа де Пон-Карре преотлично играла на лютне и теорбе(6) и что она не всецело посвятила сей дар Господу нашему. Время от времени, соскучась терпеть без музыки, она присылала к Сент-Коломбу свой экипаж, который доставлял его к ней в дом, и там аккомпанировала ему на теорбе до тех пор, пока ноты не начинали расплываться перед глазами. Еще у ней была виола темного дерева, изготовленная еще в Царствование короля Франциска I. Сент-Коломб относился к этому инструменту столь же благоговейно, как если бы речь шла о египетском божестве.
Он был подвержен приступам беспричинного гнева, которые ужасали его детей, ибо во время таких припадков он разбивал в щепы мебель, вскрикивая: "А-а-ах! А-а-ах!", словнозадыхался. К дочерям он относился весьма требовательно, опасаясь, что без женской руки не сможет воспитать их, как должно. Он был строг и часто наказывал их. Поскольку он не умел бранить или поднимать руку на детей, или прибегать к розгам, он попросту запирал их в чулан или погреб, а потом забывал об этом. Гиньотта сама выпускала девочек из заточения.
Мадлен никогда не жаловалась. Если отец гневался, она уподоблялась кораблю, что в бурю мгновенно переворачивается и идет ко дну: она откажывалась от еды, замыкаясь в упорном молчании. Туанетта же восставала, поднимала крик, препиралась с отцом.
С возрастом она все больше походила характером на госпожу де СентКоломб. А ее сестра, сникшая от страха, пораженная немотою, не в состоянии была проглотить хотя бы ложку супа. Впрочем, девочки мало видели отца. Большую часть времени они проводили в обществе Гиньотты, господина Падру и господина де Бюр. Иногда они ходили в часовню стирать пыль со статуй, снимать паутину и расставлять цветы. Гиньотта, родившаяся в Лангедоке, носила, по тамошнему обычаю, волосы распущенными по спине; она смастерила для девочек длинные удилища из наломанных ветвей. И с наступлением погожих дней все трое, привязав к лесам папильотки, чтобы легче было следить за клевом, подбирали юбки, разувались и заходили босиком в илистую воду Бьевры. Они выуживали мелкую рыбешку, которую по вечерам жарили на сковородке, обваляв в пшеничной муке и сбрызнув уксусом, сделанным из вина с виноградников господина де Сент-Коломб; само по себе вино это было прескверное. А тем временем их отец-музыкант долгие часы проводил за игрою на виоле, сидя на табурете, обитом старинным, стертым до самой основы, зеленым генуэзским бархатом, в уединении своей хижины. Господин де СентКоломб величал ее "vorde". "Vordes" - ныне почти забытое слово, означавшее влажную кромку берега реки, осененного плакучими ивами. Сидя там, в развилке шелковицы, лицом к ивам, с высоко поднятой головой, крепко сжатыми губами и рукою, летающей над резною декой, он совершенствовал свое мастерство бесконечными упражнениями и, случалось, под его смычком рождались новые мелодии, иногда подобные печальным стонам. Если они повторялись, настойчиво звуча у него в голове и смущая его одинокий сон, он раскрывал нотную тетрадь в красной обложке и торопливо записывал их туда, чтобы больше о них не $c, bl.
ГЛАВА 3
Когда его старшая дочь достигла возраста, необходимого для игры на виоле, отец показал ей позиции, аккорды, арпеджио и орнаментику(7). Младшая сестра разгневалась донельзя; она устраивала бурные сцены, негодуя на то, что ее не удостоили чести, какую отец оказал Мадлен. Ни лишение пищи, ни заключение в погребе не смогли утихомирить Туанетту, кипевшую неистовым возбущением.
Однажды господин де Сент-Коломб, встав рано утром, еще затемно, прошел вдоль Бьевры до Сены, а там до моста Дофины и целый день просидел у своего музыкального мастера, господина Парду, совещаясь с ним. Он рисовал вместе с ним. Он делал вместе с ним расчеты. Вернулся он домой уже в сумерках. На Пасху, кожда в часовне зазвонил колокол, Туанетта нашла в саду странный, похожий на колокол, предмет, окутанный, словно призрак, серым саржевым покрывалом. Развернув ткань, она обнаружила виолу половинного размера. То была виола, выполненная с величайшей точностью, достойной всяческого восхищения и во всем подобная инструментам ее отца и сестры, разве что вдвое меньше, точь-в-точь ослик рядом со взрослым конем. Туанетта себя не помнила от радости.
Она побледнела как полотно, и долго, сладко плакала, уткнувшись в отцовские колени. Нрав господина де Сент-Коломба и нерасположение к разговорам делали его крайне сдержанным; лицо его неизменно оставалось суровым и бесстрастным, какие бы чувства ни волновали его душу. И лишь в его сочинениях открывалась вся бесконечная, изысканная сложность внутреннего мира, скрытого за этим застывшим ликом и редкими, скупыми жестами. Он спокойно прихлебывал вино, гладя волосы дочери, приникшей головкой к его камзолу и содрогавшейся от счастливых рыданий.
Очень скоро концерты для трех виол семейства Сент-Коломб завоевали всеобщую известность. Юные дворяне и буржуа, которых господин де Сент-Коломб обучал игре на виоле, добивались чести присутствовать на них. Музыканты члены гильдии или же просто почитавшие господина де Сент-Коломб, также посещали эти собрания. Позднее Сент-Коломб начал устраивать каждые две недели регулярные концерты, начинавшиеся после вечерни и длившиеся четыре часа. И всякий раз он старался готовить для слушателей новую программу. Вместе с тем, отец и дочери увлекались импровизациями, весьма искусно исполняя их втроем на любую тему, предложенную кем-нибудь их публики.
ГЛАВА 4
Господин Кенье и господин Шамбоньер усердно посещали эти музыкальные собрания. Да и прочие знатные господа увлеклись сей модной забавою; в иные дни по грязной дороге, ведущей в усадьбу, проезжало до пятнадцати пышных экипажей и множество всадников, оттесняя на обочину пешеходов и повозки торговцев, направлявшихся Жуи или в Трапп. Король Людовик XIV, которому со вчех сторон нахваливали этого музыканта с его дочерьми, также пожелал услышать их игру. Он послал к Сент-Коломбу господина Кенье, своего придворного виолониста. Туанетта самолично выбежала из дома, чтобы отворить господину Кенье ворота и провести его в сад. Господин де Сент-Коломб, бледный от ярости, что его потревожили в его уединении, спустился по четырем ступенькам со своей шелковицы и молча поклонился гостю.
Раскланявшись в свой черед, господин Кенье надел шляпу и объявил:
- Сударь, вы обитаете в тишине и запустении деревни. Ах, сколь завидна, сколь приятна жизнь в сей дикой глуши, средь зеленых лесов, укрывших в своей чаще ваши мирные пенаты! Однако, придется вам, сударь, расстаться с ними!
Господин де Сент-Коломб не разжал губ. Он пристально смотрел на говорившего.
- Сударь, - продолжал господин Кенье, - поскольку вы славитесь как /`('- --k) мастер в искусстве игры на виоле, я получил приказ просить вас выступить при Дворе. Его Величество изъявил желание послушать вас и, если он останется доволен, вы будете приняты в число придворных музыкантов. В этом случае я удостоюсь чести состоять при короле вместе с вами.
Господин де Сент-Коломб отвечал, что он человек пожилой и вдовый, что на его попечении находятся две дочери, каковое обстоятельство вынуждает его вести существование более уединенное, нежели у других, и что он питает отвращение к светской жизни.
- Сударь, - сказал он, - я посвятил всего себя этой вот хижине из старых досок в развилке шелковицы, звукам моей семиструнной виолы и двум моим дочерям. Воспоминания - вот мои единственные друзья. Плакучие ивы там, вдали, журчащие воды реки, голавли с пескарями да цветущая бузина - вот мои придворные. Передайте же Его Величеству, что во дворце нечего делать дикарю, который выл представлен покойному королю, его батюшке, еще тридцать пять лет тому назад.
- Сударь, - возразил, - господин Кенье, - вы, верно, плохо уразумели мои слова. Я придворный музыкант короля, а пожелание Его Величества - закон.
Лицо господина де Сент-Коломб вспыхнуло темным румянцем. Глаза его гневно заблистали. Он подошел вплотную к гостю.
- Я настолько дик и неотесан, мсье, что полагаю себя вправе самому распоряжаться своею жизнью. Извольте доложить Его Величеству, что он был чересчур добр, остановив свой взор на таком ничтожестве, как я.
И господин де Сент-Коломб, продолжая говорить, неприметно подталкивал господина Кенье к дому. Там они раскланялись. Господин де Сент-Коломб вернулся на берег, Туанетта же отправилась в курятник, находившийся в углу сада, у самой реки.
Тем временем господин Кенье, взяв шляпу и шпагу, тихонько подобрался к шелковице, распихал носком сапога индюшек и желтеньких цыплят, что-то клевавших у дерева, устроился на траве, в тени, меж корней, и принялся слушать. Затем он ушел незамеченным и отправился в Лувр. Там он побеседовал с королем, доложив ему причины отказа, выдвинутые музыкантом, и поделившись с Его Величеством тем волшебным и мучительным впечатлением, какое произвела на него тайком услышанная музыка.
ГЛАВА 5
Король выразил недовольство тем, что ему не удалось заполучить господина де Сень-Коломб. Придворные продолжали нахваливать виртуозные импровизации этого последнего. Досада, вызванная неповиновением, еще усиливала нетерпение короля, во что бы то ни стало желавшего послушать игру знаменитого музыканта. Он вновь отправил к нему господина Кенье, на сей раз в сопровождении аббата Матье.
За каретой, что везла их в имение Сент-Коломба, следовали верхами два офицера. Аббат Матье был одет в черную атласную рясу с узеньким кружевным воротничком рюшками и большим алмазным крестом на груди.
Мадлен ввела прибывших в залу. Аббат Матье встал у камина, положив украшенные кольцами руки на серебряный набалдашник своей трости красного дерева. Господин де Сент-Коломб стоял у застекленной двери, выходившей в сад, положив ничем не украшенные руки на высокую узкую спинку стула. Аббат Матье заговорил первым.
- Музыканты и поэты античных времен любили славу и скорбели, когда императоры и короли не допускали их пред свои очи. Вы же скрываетесь от мира среди индюшек, кур и пескарей. Вы хороните свой талант, дарованный вам Господом Богом, в деревенской пыли и скорбной гордыне. Репутация ваша хорошо известна королю и его Двору, следовательно, настало время сжечь ваше суконное платье, принять благосклонность Его Величества и заказать себе парик с буклями. Ваш плоеный воротник давным-давно вышел из моды и :
- Это я сам давно вышел из моды, господа! - вскричал Сент-Коломб, до #+c!(-k души уязвленный попреком в адрес его одежды. - Благодарите от меня его Величество и передайте ему, что я предпочитаю отсветы заката на моих руках золоту, которое он мне сулит. Я предпочитаю мои бедные суконные одежды вашим чудовищным парикам. Я предпочитаю моих кур скрипкам короля и моих свиней - вам самим.
- Сударь!
Но господин де Сент-Коломб, схватив стул, взмахнул им над головами гостей с криком:
- Замолчите и покиньте мой дом! Или же я разобью этот стул об ваши головы! Туанетта и Мадлен с ужасом взирали на отца, воздевшего стул к потолку, боясь, что он лишился рассудка. Но аббат Матье не выказал испуга; он легонько пристукнул тростью по полу и промолвил:
- Вы умрете в своем дощатом чулане, высохнув с голоду, как церковная мышь, в полной безвестности.
Господин де Сент-Коломб размахнулся и с треском разбил стул об каминный колпак, яростно прорычав:
- Ваш дворец ничтожнее моего чулана, а ваша публика мизинца моего не стоит!
Аббат Матье выступи вперед и, поглаживая свой алмазный крест, продолжал:
- Вы сгниете заживо в этой ужасной глуши. Вы утонете в вашей деревенской грязи.
Господин де Сент-Коломб, дрожащий от гнева и белый, как бумага, рванулся схватить другой стул. Господин Кенье, а за ним Туанетта бросились к нему. Господин де Сент-Коломб глухо стонал: "А-а-ах!", с трудом переводя дыхание и вцепившись в спинку стула. Туанетта силой разжала ему пальцы, и они усадили его. Пока господин Кенье надевал шляпу и перчатки, а аббат бранил хозяина за глупое упорство, тот промолвил, тихо и с пугающим спокойствием:
- Нет, это вы утонете, а не я. Так держитесь же крепче за руки! Вам страшно гибнуть в пучине, и вы хотите заманить туда, вместе с собою, других.
Голос его с трудом вырывался из груди хриплыми отрывистыми возгласами. Королю понравился этот ответ, который аббат и виолонист передали ему. Он велел оставить музыканта в покое, запретив, однако, своим придворным посещать его концерты, ибо также был строптивцем и поддерживал тесные связи с господами из Пор-Руайяль до того, как разогнал их.
ГЛАВА 6
В течение многих последующих лет они жили в мире и покое, всецело отдаваясь музыке. Теанетта уже переросла свою маленькую виолу; настало время, когда ей пришлось раз в месяц подкладывать полотняную тряпку между ног. Теперь они устраивали всего один концерт в сезон, куда господин де СентКоломб звал только своих собратьев-музыкантов, но никогда не приглашал ни знатных господ из Версаля, ни даже буржуа, которые завоевывали все большую благосклонность короля. Он гораздо реже записывал новые сочинения в тетрадь с красной марокеновой обложкой и решительно отказывался печатать и представлять их на суд публики. Он утверждал, что речь идет об импровизациях, родившихся в один миг, а, стало быть один миг живущих, и отказывал им в звании законченных произведений. Мадлен расцветала красотою, красотою тонкой, изысканной и полной неясного, тоскливого ожидания, причину коего никак не могла постичь. Туанетта же вся искрилась радостью жизни и все более преуспевала в затейливости и виртуозности игры.
В дни, когда настрой души и погода оставляли Сент-Коломбу свободное время, он шел к своей лодке, привязанной к берегу, и, сидя в ней, грезил наяву. Лодка рассохлась от старости и пропускала воду; ее построили еще в ту пору, когда покойный супер-интендант(8) предпринял очистку и рытье каналов; за долгие годы белая краска на ее бортах совсем облупилась. Теперь лодка походила на большую виолу, только без верхней деки - если бы господин Парду вздумал таковую снять. Сент-Коломбу нравилось едва заметное колыхание ac$%-kh* , зеленые кудри плакучих ив, ниспадающие ему на лицо, сосредоточенное молчание рыбаков, сидевших поодаль. Он вспоминал жену, то радостное воодушевление, с которым она относилась ко всему на свете, разумные советы, что она давала ему, когда он их спрашивал, ее широкие бедра и живот, подаривший ему двух дочерей, - теперь и они стали взрослыми женщинами. Он следил за веселым шныряньем голавлей и пескарей в речушке, слушал, как разбивают тишину шлепки их хвостов по воде или бульканье белых рыбных ротиков, жадно хватающих воздух на поверхности. Летом, в жару, он сбрасывал штаны и рубашку, медленно входил в прохладную воду по шею и, заткнув пальцами уши, окунался с головой.
Однажды заглядевшись на речную рябь, он задремал, и ему пригрезилось, будто он опустился в темные воды реки и остался там, отринув все, что любил на земле - музыкальные инструменты, цветы, пирожные, свернутые в трубку партитуры, майских жуков, лица близких, оловянные блюда, вино. Очнувшись от сонной грезы, он вспомнил "Гробницу горестных сожалений", которую сочинил после того, как супруга покинула его в одну ночь, дабы встретить смерть; и тут же он ощутил сильную жажду. Он встал, выбрался с берега наверх, цепляясь за ветки, и пошел в сводчатый погреб взять вина покрепче в оплетенной соломою бутыли. Он слил на утоптанный пол оливковое масло, предохраняющее вино от плесени. Нащупал в темноте стакан, попробовал вино. Унес бутыль в садовую хижину, где всегда играл на виоле, опасаясь, если уж говорить всю правду, не столько помешать своим дочерям, сколько быть услышанным посторонними; здесь он мог свободно пробовать все возможные позиции рук и смычка, не боясь, что кто-нибудь чужой возьмется судить его опыты. Он поставил на светло-голубую ковровую скатерть, где обычно помещал свой пюпитр, оплетенную бутыль с вином, бокал на ножке, который тотчас и наполнил, оловянное блюдо с вафельными трубочками и заиграл "Гробницу горестных сожалений".
Ему не пришлось даже раскрывать нотную тетрадь. Рука сама уверенно вела мелодию, и он заплакал. Скорбная песнь звучала все выше, все громче, и вдруг в дверях показалась бледная, как смерть, женщина; она улыбалась ему, прижав палец к устам в знак того, что будет молчать и что он может не отрываться от своей игры. Не говоря ни слова, она обогнула пюпитр господина де СентКоломб, присела на ларь с нотами, стоявший в углу, подле стола с вином, и принялась слушать.
То была его жена, и слезы все текли и текли у него по щекам. Когда он, кончив пьесу, поднял глаза, она уже исчезла. Он отложил виолу, протянул руку к оловянному блюду, стоявшему рядом с бутылью, и тут с удивлением заметил, что стакан с вином наполовину пуст, а рядом, на голубой скатерти, лежит недоеденная вафелька.
ГЛАВА 7
Этот визит был первым, но не последним. Сначала господин де Сент-Коломб испугался мысли, что он утратил рассудок, но потом решил, что если это безумие, то оно несет ему радость, если же явь, то, стало быть, свершилось чудо. Любовь, которую питала к нему жена, была еще крепче, нежели его собственная, ибо это она приходила к нему, он же был бессилен ответить ей тем же. Он сделал карандашный набросок и попросил одного из друзей, члена гильдии художников, изобразить тот самый стол, за которым сидела его жена. Но он ни единой душе не обмолвился об ее явлении. Даже Мадлен, даже Туанетта не узнали этого. Он доверился единственно своей виоле и иногда записывал в красной марокеновой тетради, которую Туанетта расчертила нотными линейками, мелодии, навеянные этими свиданиями или собственными грезами. У себя в спальне, где он запирался на ключ, ибо желание и воспоминания о жене иногда побуждали его спускать штаны и рукою ублажать плоть, он помещал рядом - на столе у окна и на стене, против огромной кровать с балдахином, которую целых двенадцать лет делил со своей супругой, - красную марокеновую тетрадь и * `b(-c в узенькой черной рамке, написанную его другом. Глядя на нее, он всякий раз испытывал прилив счастья. Теперь он стал менее гневлив, и обе дочери отметили это, хотя и не осмелились сказать о том отцу. Сердце подсказывало ему, что в его жизни завершился некий круг. И на него снизошел покой.
Все утра мира
ГЛАВА 1
Весною 1650 года госпожа де Сент-Коломб умерла. Она оставила дочерей двух и шести лет. Господин де Сент-Коломб так и не утешился после смерти своей супруги. Он любил ее. И по этому случаю сочинил пьесу "Приют горестных сожалений".
Он жил со своими двумя дочерьми в доме с садом, выходившим к Бьевре. Сад тянулся до самой реки длинным, огороженным стеною клином. У берега, осененного плакучими ивами, была привязана лодка, в которой Сент-Коломб любил сиживать погожими вечерами. Не будучи богат, он не мог, однако, пожаловаться на бедность. Он владел землями в Берри, приносившими ему скромный, но постоянный доход и вино, которое обменивалось на сукно и, иногда, а дичь.
Сам он был весьма посредственным охотником и терпеть не мог слоняться по лесам, окружавшим долину. Деньги, что платили ему ученики, пополняли его средства. Он преподавал игру на виоле(1), в ту пору самом модном из инструментов в Лондоне и Париже. Он пользовался репутацией прекрасного учителя. В доме жили также двое слег и кухарка, она же заботилась о девочках. Один дворянин, принадлежавший к обществу, посещавшему ПорРуайаль(2), господин де Бюр, научил детей чтению, письму и счету; он же преподал им Священное Писание и начатки латыни, позволявшие разобраться в Библейских текстах. Господин де Бюр проживал в тупике улицы Сен-Доминик д`Анфер. Его рекомендовала Сент-Коломбу госпожа де Пон-Карре. Отец обучил девочек еще в раннем возрасте нотной грамоте и ключам. Они прекрасно пели и отличались несомненными способностями к музыке. Когда Туанетте исполнилось пять лет, а Мадлен девять, отец и дочери составили вокальное трио, исполняя произведения, содержащие немалые трудности, и господин де Сент-Коломб с удовольствием наблюдал за тем, как изящно и умело девочки преодолевали их. В то время они более походили чертами лица на него, нежели на мать, и, однако, память об умершей неизменно жила в нем. По прошествии трех лет образ жены так и не поблек в его глазах. И по прошествии пяти лет голос ее по-прежнему звучал нежным шепотом в его ушах. Он был скуп на слова, не ездил ни в Париж, ни в Жуи. Два года спустя после смерти госпожи де Сент-Коломб он продал своего коня. Его терзало жгучее сожаление о том, что он не присутствовал при кончине жены. Он находился тогда подле друга, ныне покойного господина Воклена, желавшего встретить смерть за стаканом доброго пюизейского вина и под хорошую музыку. Отобедав, он тихо скончался. Господин де Сент-Коломб вернулся домой заполночь в карете господина де Савре. Его жена, уже обмытая и убранная, покоилась на смертном одре, в окружении горящих свечей и плачущих домочадцев. Он не вымолвил не слова, но с тех пор стал нелюдимым. Дорога, ведущая в Париж, была немощеной, и до города приходилось шагать пешком добрых два часа. Сент-Коломб укрылся в усадьбе и всецело посвятил свою жизнь музыке. Долгие годы он упражнялся в игре на виоле и стал признанным мастером. Первые месяцы после кончины супруги ему случалось заниматься по пятнадцать часов в день. Он приказал выстроить домик в саду, в развилке старой шелковицы, посаженной еще при герцоге де Сюлли(3). Для того, чтобы забраться туда, приходилось одолеть четыре крутые ступеньки. Здесь он мог играть, не мешая девочкам во время их уроков или забав, и, тем более по вечерам, когда кухарка Гиньотта укладывала их спать. Он полагал, что музыка помешала бы разговорам его дочек, которые любили поболтать в темноте перед тем, как заснуть. Он изобрел новый способ держать виолу - меж колен, не ./(` oal ею на икру ноги. Он поставил на инструмент басовую струну, дабы сообщить звучанию большую степенность, придать ему оттенок меланхоличный и печальный. Он усовершенствовал технику ведения смычка, ослабляя нажим руки и меняя натяжение волоса с помощью указательного и среднего пальцев, и проделывал это поистине виртуозно. Один из его учеников, Ком Ле-Блан старший, рассказывал, что Сент-Коломб достиг величайшего совершенства в игре на виоле, уподобив ее звуки всей гамме человеческих голосов, от вздоха юной женщины до рыдания старика, от воинственного клича Генриха Наварского до нежного сопения ребенка, увлеченного рисованием, от прерывистого стона, какой исторгает иногда наслаждение, до затаенного, почти неслышного, а, стало быть, едва отмеченного аккордами дыхания человека, всецело погруженного в молитву.
ГЛАВА 2
Дорога, ведущая к дому Сент-Коломба, с наступлением холодов тонула в грязи. Сент-Коломб с омерзением относился к Парижу, к перестуку сабо и позвякиванию шпор по мостовой, к пронзительному скрипу каретных рессор и оббитых железом колес. Он был настоящим маньяком. Он давил майских жуков и жуков-рогачей тяжелым медным шандалом; эта процедура сопровождалась особенным звуком - мерным треском жестких голов и надкрылий под неумолимым нажимом металла. Девочкам нравилось наблюдать эту забаву. Они даже сами приносили ему божьих коровок.
Отец, впрочем, был не так уж холоден, как это следует из описания; просто он не умел выражать свои чувства, его руки не способны были на те ласковые прикосновения, до коих столь охочи дети; также ни с кем не мог он вести долгие беседы, кроме разве господ Божена и Лансело. Некогда СентКоломб учился вместе с Клодом Лансело и теперь иногда виделся с ним в приемные дни у госпожи де Пон-Карре. Внешне это был высокий тощий человек с желтым, как айва, лицом, колючий и резкий. Он отличався строгой, на удивление прямой осакою и пронизывающим взглядом; тонкие губы его всегда были крепко сжаты. Держался он скованно и надменно, однако умел и повеселиться.
Он любил играть с дочерьми в карты, попивая при этом вино. В те времена он курил длинную трубку из арденской глины. Никакой моды он не признавал. Свои черные волосы он собирал на затылке, как в военные времена; выходя из дому, надевал высокий плоеный воротник. В юности он был представлен покойному королю(4) и с того дня, неизвестно отчего, больше ни разу не посетил ни Лувр, ни Сен-Жерменское предместье. Одевался он неизменно в черное.
Он был столь же вспыльчив и жесток, сколь и нежен. Стоило ему услышать ночью детские всхлипывания, как он поднимался, взяв свечу, в спальню к дочерям; случалось, что, опустившись на колени между их кроватями, он пел:
Sola vivebat in antris Magdalena
Lugens et suspirans die ac nocte :(5)
Или же другое:
Помер бедняк, и живу я в унынье,
А золото спит в подвалах
Дворца, где играет король и поныне
В разубранных мраморных залах
Иногда девочки - чаще всего Туанетта, - спрашивала отца:
- Кто была мама?
Тогда взор его затуманивала печаль, и они не могли добиться от него ни слова. Но однажды он все же сказал им:
- Вы должны быть добрыми. Вы должны быть прилежными и работящими. Я доволен вами обеими, особенно Мадлен, она послушнее сестры. Я скорблю о вашей матери. Любле воспоминание о моей супруге - это отблеск счастья, которое я утратил навсегда.
В другой раз он извинился перед ними за свою несловоохотливость, добавив, что их покойная мать, напротив, умела и поболтать и посмеяться; он же сам не имеет склонности к беседам, ему в тягость людское общество, да и книги, с их рассуждениями, также. Даже стихи Воклена дез Ивето и прочих его старинных друзей не приносили ему полного удовлетворения. Некогда он был тесно связан с господином де Ла-Петитьер, который состоял телохранителем при кардинале, а после, примкнув к Уединившимся, стал служить этим косподам в качестве сапожника, сменив на сей должности господина Маре-отца. То же самое можно сказать и об его отношении к живописи, кроме разве картин господина Божена. Господин де Сент-Коломб не одобрял живопись, которой занимался тогда господин де Шампень. Он пологал ее скорее унылой, нежели серьезной, и скорее убогой, нежели строгой. Точно так же отозвался бы он об архитектуре, или скульптуре, или механических ремеслах, или религии, не вступись за них госпожа де Пон-Карре.
Правда, что госпожа де Пон-Карре преотлично играла на лютне и теорбе(6) и что она не всецело посвятила сей дар Господу нашему. Время от времени, соскучась терпеть без музыки, она присылала к Сент-Коломбу свой экипаж, который доставлял его к ней в дом, и там аккомпанировала ему на теорбе до тех пор, пока ноты не начинали расплываться перед глазами. Еще у ней была виола темного дерева, изготовленная еще в Царствование короля Франциска I. Сент-Коломб относился к этому инструменту столь же благоговейно, как если бы речь шла о египетском божестве.
Он был подвержен приступам беспричинного гнева, которые ужасали его детей, ибо во время таких припадков он разбивал в щепы мебель, вскрикивая: "А-а-ах! А-а-ах!", словнозадыхался. К дочерям он относился весьма требовательно, опасаясь, что без женской руки не сможет воспитать их, как должно. Он был строг и часто наказывал их. Поскольку он не умел бранить или поднимать руку на детей, или прибегать к розгам, он попросту запирал их в чулан или погреб, а потом забывал об этом. Гиньотта сама выпускала девочек из заточения.
Мадлен никогда не жаловалась. Если отец гневался, она уподоблялась кораблю, что в бурю мгновенно переворачивается и идет ко дну: она откажывалась от еды, замыкаясь в упорном молчании. Туанетта же восставала, поднимала крик, препиралась с отцом.
С возрастом она все больше походила характером на госпожу де СентКоломб. А ее сестра, сникшая от страха, пораженная немотою, не в состоянии была проглотить хотя бы ложку супа. Впрочем, девочки мало видели отца. Большую часть времени они проводили в обществе Гиньотты, господина Падру и господина де Бюр. Иногда они ходили в часовню стирать пыль со статуй, снимать паутину и расставлять цветы. Гиньотта, родившаяся в Лангедоке, носила, по тамошнему обычаю, волосы распущенными по спине; она смастерила для девочек длинные удилища из наломанных ветвей. И с наступлением погожих дней все трое, привязав к лесам папильотки, чтобы легче было следить за клевом, подбирали юбки, разувались и заходили босиком в илистую воду Бьевры. Они выуживали мелкую рыбешку, которую по вечерам жарили на сковородке, обваляв в пшеничной муке и сбрызнув уксусом, сделанным из вина с виноградников господина де Сент-Коломб; само по себе вино это было прескверное. А тем временем их отец-музыкант долгие часы проводил за игрою на виоле, сидя на табурете, обитом старинным, стертым до самой основы, зеленым генуэзским бархатом, в уединении своей хижины. Господин де СентКоломб величал ее "vorde". "Vordes" - ныне почти забытое слово, означавшее влажную кромку берега реки, осененного плакучими ивами. Сидя там, в развилке шелковицы, лицом к ивам, с высоко поднятой головой, крепко сжатыми губами и рукою, летающей над резною декой, он совершенствовал свое мастерство бесконечными упражнениями и, случалось, под его смычком рождались новые мелодии, иногда подобные печальным стонам. Если они повторялись, настойчиво звуча у него в голове и смущая его одинокий сон, он раскрывал нотную тетрадь в красной обложке и торопливо записывал их туда, чтобы больше о них не $c, bl.
ГЛАВА 3
Когда его старшая дочь достигла возраста, необходимого для игры на виоле, отец показал ей позиции, аккорды, арпеджио и орнаментику(7). Младшая сестра разгневалась донельзя; она устраивала бурные сцены, негодуя на то, что ее не удостоили чести, какую отец оказал Мадлен. Ни лишение пищи, ни заключение в погребе не смогли утихомирить Туанетту, кипевшую неистовым возбущением.
Однажды господин де Сент-Коломб, встав рано утром, еще затемно, прошел вдоль Бьевры до Сены, а там до моста Дофины и целый день просидел у своего музыкального мастера, господина Парду, совещаясь с ним. Он рисовал вместе с ним. Он делал вместе с ним расчеты. Вернулся он домой уже в сумерках. На Пасху, кожда в часовне зазвонил колокол, Туанетта нашла в саду странный, похожий на колокол, предмет, окутанный, словно призрак, серым саржевым покрывалом. Развернув ткань, она обнаружила виолу половинного размера. То была виола, выполненная с величайшей точностью, достойной всяческого восхищения и во всем подобная инструментам ее отца и сестры, разве что вдвое меньше, точь-в-точь ослик рядом со взрослым конем. Туанетта себя не помнила от радости.
Она побледнела как полотно, и долго, сладко плакала, уткнувшись в отцовские колени. Нрав господина де Сент-Коломба и нерасположение к разговорам делали его крайне сдержанным; лицо его неизменно оставалось суровым и бесстрастным, какие бы чувства ни волновали его душу. И лишь в его сочинениях открывалась вся бесконечная, изысканная сложность внутреннего мира, скрытого за этим застывшим ликом и редкими, скупыми жестами. Он спокойно прихлебывал вино, гладя волосы дочери, приникшей головкой к его камзолу и содрогавшейся от счастливых рыданий.
Очень скоро концерты для трех виол семейства Сент-Коломб завоевали всеобщую известность. Юные дворяне и буржуа, которых господин де Сент-Коломб обучал игре на виоле, добивались чести присутствовать на них. Музыканты члены гильдии или же просто почитавшие господина де Сент-Коломб, также посещали эти собрания. Позднее Сент-Коломб начал устраивать каждые две недели регулярные концерты, начинавшиеся после вечерни и длившиеся четыре часа. И всякий раз он старался готовить для слушателей новую программу. Вместе с тем, отец и дочери увлекались импровизациями, весьма искусно исполняя их втроем на любую тему, предложенную кем-нибудь их публики.
ГЛАВА 4
Господин Кенье и господин Шамбоньер усердно посещали эти музыкальные собрания. Да и прочие знатные господа увлеклись сей модной забавою; в иные дни по грязной дороге, ведущей в усадьбу, проезжало до пятнадцати пышных экипажей и множество всадников, оттесняя на обочину пешеходов и повозки торговцев, направлявшихся Жуи или в Трапп. Король Людовик XIV, которому со вчех сторон нахваливали этого музыканта с его дочерьми, также пожелал услышать их игру. Он послал к Сент-Коломбу господина Кенье, своего придворного виолониста. Туанетта самолично выбежала из дома, чтобы отворить господину Кенье ворота и провести его в сад. Господин де Сент-Коломб, бледный от ярости, что его потревожили в его уединении, спустился по четырем ступенькам со своей шелковицы и молча поклонился гостю.
Раскланявшись в свой черед, господин Кенье надел шляпу и объявил:
- Сударь, вы обитаете в тишине и запустении деревни. Ах, сколь завидна, сколь приятна жизнь в сей дикой глуши, средь зеленых лесов, укрывших в своей чаще ваши мирные пенаты! Однако, придется вам, сударь, расстаться с ними!
Господин де Сент-Коломб не разжал губ. Он пристально смотрел на говорившего.
- Сударь, - продолжал господин Кенье, - поскольку вы славитесь как /`('- --k) мастер в искусстве игры на виоле, я получил приказ просить вас выступить при Дворе. Его Величество изъявил желание послушать вас и, если он останется доволен, вы будете приняты в число придворных музыкантов. В этом случае я удостоюсь чести состоять при короле вместе с вами.
Господин де Сент-Коломб отвечал, что он человек пожилой и вдовый, что на его попечении находятся две дочери, каковое обстоятельство вынуждает его вести существование более уединенное, нежели у других, и что он питает отвращение к светской жизни.
- Сударь, - сказал он, - я посвятил всего себя этой вот хижине из старых досок в развилке шелковицы, звукам моей семиструнной виолы и двум моим дочерям. Воспоминания - вот мои единственные друзья. Плакучие ивы там, вдали, журчащие воды реки, голавли с пескарями да цветущая бузина - вот мои придворные. Передайте же Его Величеству, что во дворце нечего делать дикарю, который выл представлен покойному королю, его батюшке, еще тридцать пять лет тому назад.
- Сударь, - возразил, - господин Кенье, - вы, верно, плохо уразумели мои слова. Я придворный музыкант короля, а пожелание Его Величества - закон.
Лицо господина де Сент-Коломб вспыхнуло темным румянцем. Глаза его гневно заблистали. Он подошел вплотную к гостю.
- Я настолько дик и неотесан, мсье, что полагаю себя вправе самому распоряжаться своею жизнью. Извольте доложить Его Величеству, что он был чересчур добр, остановив свой взор на таком ничтожестве, как я.
И господин де Сент-Коломб, продолжая говорить, неприметно подталкивал господина Кенье к дому. Там они раскланялись. Господин де Сент-Коломб вернулся на берег, Туанетта же отправилась в курятник, находившийся в углу сада, у самой реки.
Тем временем господин Кенье, взяв шляпу и шпагу, тихонько подобрался к шелковице, распихал носком сапога индюшек и желтеньких цыплят, что-то клевавших у дерева, устроился на траве, в тени, меж корней, и принялся слушать. Затем он ушел незамеченным и отправился в Лувр. Там он побеседовал с королем, доложив ему причины отказа, выдвинутые музыкантом, и поделившись с Его Величеством тем волшебным и мучительным впечатлением, какое произвела на него тайком услышанная музыка.
ГЛАВА 5
Король выразил недовольство тем, что ему не удалось заполучить господина де Сень-Коломб. Придворные продолжали нахваливать виртуозные импровизации этого последнего. Досада, вызванная неповиновением, еще усиливала нетерпение короля, во что бы то ни стало желавшего послушать игру знаменитого музыканта. Он вновь отправил к нему господина Кенье, на сей раз в сопровождении аббата Матье.
За каретой, что везла их в имение Сент-Коломба, следовали верхами два офицера. Аббат Матье был одет в черную атласную рясу с узеньким кружевным воротничком рюшками и большим алмазным крестом на груди.
Мадлен ввела прибывших в залу. Аббат Матье встал у камина, положив украшенные кольцами руки на серебряный набалдашник своей трости красного дерева. Господин де Сент-Коломб стоял у застекленной двери, выходившей в сад, положив ничем не украшенные руки на высокую узкую спинку стула. Аббат Матье заговорил первым.
- Музыканты и поэты античных времен любили славу и скорбели, когда императоры и короли не допускали их пред свои очи. Вы же скрываетесь от мира среди индюшек, кур и пескарей. Вы хороните свой талант, дарованный вам Господом Богом, в деревенской пыли и скорбной гордыне. Репутация ваша хорошо известна королю и его Двору, следовательно, настало время сжечь ваше суконное платье, принять благосклонность Его Величества и заказать себе парик с буклями. Ваш плоеный воротник давным-давно вышел из моды и :
- Это я сам давно вышел из моды, господа! - вскричал Сент-Коломб, до #+c!(-k души уязвленный попреком в адрес его одежды. - Благодарите от меня его Величество и передайте ему, что я предпочитаю отсветы заката на моих руках золоту, которое он мне сулит. Я предпочитаю мои бедные суконные одежды вашим чудовищным парикам. Я предпочитаю моих кур скрипкам короля и моих свиней - вам самим.
- Сударь!
Но господин де Сент-Коломб, схватив стул, взмахнул им над головами гостей с криком:
- Замолчите и покиньте мой дом! Или же я разобью этот стул об ваши головы! Туанетта и Мадлен с ужасом взирали на отца, воздевшего стул к потолку, боясь, что он лишился рассудка. Но аббат Матье не выказал испуга; он легонько пристукнул тростью по полу и промолвил:
- Вы умрете в своем дощатом чулане, высохнув с голоду, как церковная мышь, в полной безвестности.
Господин де Сент-Коломб размахнулся и с треском разбил стул об каминный колпак, яростно прорычав:
- Ваш дворец ничтожнее моего чулана, а ваша публика мизинца моего не стоит!
Аббат Матье выступи вперед и, поглаживая свой алмазный крест, продолжал:
- Вы сгниете заживо в этой ужасной глуши. Вы утонете в вашей деревенской грязи.
Господин де Сент-Коломб, дрожащий от гнева и белый, как бумага, рванулся схватить другой стул. Господин Кенье, а за ним Туанетта бросились к нему. Господин де Сент-Коломб глухо стонал: "А-а-ах!", с трудом переводя дыхание и вцепившись в спинку стула. Туанетта силой разжала ему пальцы, и они усадили его. Пока господин Кенье надевал шляпу и перчатки, а аббат бранил хозяина за глупое упорство, тот промолвил, тихо и с пугающим спокойствием:
- Нет, это вы утонете, а не я. Так держитесь же крепче за руки! Вам страшно гибнуть в пучине, и вы хотите заманить туда, вместе с собою, других.
Голос его с трудом вырывался из груди хриплыми отрывистыми возгласами. Королю понравился этот ответ, который аббат и виолонист передали ему. Он велел оставить музыканта в покое, запретив, однако, своим придворным посещать его концерты, ибо также был строптивцем и поддерживал тесные связи с господами из Пор-Руайяль до того, как разогнал их.
ГЛАВА 6
В течение многих последующих лет они жили в мире и покое, всецело отдаваясь музыке. Теанетта уже переросла свою маленькую виолу; настало время, когда ей пришлось раз в месяц подкладывать полотняную тряпку между ног. Теперь они устраивали всего один концерт в сезон, куда господин де СентКоломб звал только своих собратьев-музыкантов, но никогда не приглашал ни знатных господ из Версаля, ни даже буржуа, которые завоевывали все большую благосклонность короля. Он гораздо реже записывал новые сочинения в тетрадь с красной марокеновой обложкой и решительно отказывался печатать и представлять их на суд публики. Он утверждал, что речь идет об импровизациях, родившихся в один миг, а, стало быть один миг живущих, и отказывал им в звании законченных произведений. Мадлен расцветала красотою, красотою тонкой, изысканной и полной неясного, тоскливого ожидания, причину коего никак не могла постичь. Туанетта же вся искрилась радостью жизни и все более преуспевала в затейливости и виртуозности игры.
В дни, когда настрой души и погода оставляли Сент-Коломбу свободное время, он шел к своей лодке, привязанной к берегу, и, сидя в ней, грезил наяву. Лодка рассохлась от старости и пропускала воду; ее построили еще в ту пору, когда покойный супер-интендант(8) предпринял очистку и рытье каналов; за долгие годы белая краска на ее бортах совсем облупилась. Теперь лодка походила на большую виолу, только без верхней деки - если бы господин Парду вздумал таковую снять. Сент-Коломбу нравилось едва заметное колыхание ac$%-kh* , зеленые кудри плакучих ив, ниспадающие ему на лицо, сосредоточенное молчание рыбаков, сидевших поодаль. Он вспоминал жену, то радостное воодушевление, с которым она относилась ко всему на свете, разумные советы, что она давала ему, когда он их спрашивал, ее широкие бедра и живот, подаривший ему двух дочерей, - теперь и они стали взрослыми женщинами. Он следил за веселым шныряньем голавлей и пескарей в речушке, слушал, как разбивают тишину шлепки их хвостов по воде или бульканье белых рыбных ротиков, жадно хватающих воздух на поверхности. Летом, в жару, он сбрасывал штаны и рубашку, медленно входил в прохладную воду по шею и, заткнув пальцами уши, окунался с головой.
Однажды заглядевшись на речную рябь, он задремал, и ему пригрезилось, будто он опустился в темные воды реки и остался там, отринув все, что любил на земле - музыкальные инструменты, цветы, пирожные, свернутые в трубку партитуры, майских жуков, лица близких, оловянные блюда, вино. Очнувшись от сонной грезы, он вспомнил "Гробницу горестных сожалений", которую сочинил после того, как супруга покинула его в одну ночь, дабы встретить смерть; и тут же он ощутил сильную жажду. Он встал, выбрался с берега наверх, цепляясь за ветки, и пошел в сводчатый погреб взять вина покрепче в оплетенной соломою бутыли. Он слил на утоптанный пол оливковое масло, предохраняющее вино от плесени. Нащупал в темноте стакан, попробовал вино. Унес бутыль в садовую хижину, где всегда играл на виоле, опасаясь, если уж говорить всю правду, не столько помешать своим дочерям, сколько быть услышанным посторонними; здесь он мог свободно пробовать все возможные позиции рук и смычка, не боясь, что кто-нибудь чужой возьмется судить его опыты. Он поставил на светло-голубую ковровую скатерть, где обычно помещал свой пюпитр, оплетенную бутыль с вином, бокал на ножке, который тотчас и наполнил, оловянное блюдо с вафельными трубочками и заиграл "Гробницу горестных сожалений".
Ему не пришлось даже раскрывать нотную тетрадь. Рука сама уверенно вела мелодию, и он заплакал. Скорбная песнь звучала все выше, все громче, и вдруг в дверях показалась бледная, как смерть, женщина; она улыбалась ему, прижав палец к устам в знак того, что будет молчать и что он может не отрываться от своей игры. Не говоря ни слова, она обогнула пюпитр господина де СентКоломб, присела на ларь с нотами, стоявший в углу, подле стола с вином, и принялась слушать.
То была его жена, и слезы все текли и текли у него по щекам. Когда он, кончив пьесу, поднял глаза, она уже исчезла. Он отложил виолу, протянул руку к оловянному блюду, стоявшему рядом с бутылью, и тут с удивлением заметил, что стакан с вином наполовину пуст, а рядом, на голубой скатерти, лежит недоеденная вафелька.
ГЛАВА 7
Этот визит был первым, но не последним. Сначала господин де Сент-Коломб испугался мысли, что он утратил рассудок, но потом решил, что если это безумие, то оно несет ему радость, если же явь, то, стало быть, свершилось чудо. Любовь, которую питала к нему жена, была еще крепче, нежели его собственная, ибо это она приходила к нему, он же был бессилен ответить ей тем же. Он сделал карандашный набросок и попросил одного из друзей, члена гильдии художников, изобразить тот самый стол, за которым сидела его жена. Но он ни единой душе не обмолвился об ее явлении. Даже Мадлен, даже Туанетта не узнали этого. Он доверился единственно своей виоле и иногда записывал в красной марокеновой тетради, которую Туанетта расчертила нотными линейками, мелодии, навеянные этими свиданиями или собственными грезами. У себя в спальне, где он запирался на ключ, ибо желание и воспоминания о жене иногда побуждали его спускать штаны и рукою ублажать плоть, он помещал рядом - на столе у окна и на стене, против огромной кровать с балдахином, которую целых двенадцать лет делил со своей супругой, - красную марокеновую тетрадь и * `b(-c в узенькой черной рамке, написанную его другом. Глядя на нее, он всякий раз испытывал прилив счастья. Теперь он стал менее гневлив, и обе дочери отметили это, хотя и не осмелились сказать о том отцу. Сердце подсказывало ему, что в его жизни завершился некий круг. И на него снизошел покой.