Страница:
«Какую судьбу это кольцо означает? — спросил меня сэр Хьюон, пока мальчик ощупывал кольцо. — Ты, не боящийся Холодного Железа, ты должен сказать нам и научить нас».
«Сказать я могу, а научить — нет, — ответил я. — Это кольцо Тора сегодня означает только одно — отныне и впредь он должен будет жить среди людей, трудиться для них, делать им то, в чем они нуждаются, даже если сами они и не подозревают, что это будет им необходимо. Никогда не будет он сам себе хозяин, но не будет и над ним другого хозяина. Он будет получать половину того, что даёт своим искусством, и давать в два раза больше, чем получит, и так до конца его дней, и если своё бремя труда он не будет нести до самого последнего дыхания, то дело всей его жизни пропадёт впустую».
«О злой, жестокий Top! — воскликнула леди Эсклермонд. — Но смотрите, смотрите! Замок ещё открыт! Он ещё не успел его защёлкнуть. Он ещё может снять кольцо. Он ещё может к нам вернуться. Вернись же! Вернись!» Она подошла так близко, как только смела, но не могла дотронуться до Холодного Железа. Мальчик мог бы снять кольцо. Да, мог бы. Мы стояли и ждали, сделает ли он это, но он решительно поднял руку и защёлкнул замок навсегда.
«Разве я мог поступить иначе?» — сказал он.
«Нет, наверное, нет, — ответил я. — Скоро утро, и если вы трое хотите попрощаться, то прощайтесь сейчас, потому что с восходом солнца вы должны будете подчиниться Холодному Железу, которое вас разлучит».
Мальчик, сэр Хьюон и леди Эсклермонд сидели, прижавшись друг к другу, по их щекам текли слезы, и до самого рассвета они говорили друг другу последние слова прощания.
Да, такого благородного мальчика на свете ещё не было.
— И что с ним стало? — спросила Юна.
— Едва забрезжил рассвет, он сам и его судьба подчинились Холодному Железу. Мальчик отправился жить и трудиться к людям. Однажды он встретил девушку, близкую ему по духу, и они поженились, и у них родились дети, прямо-таки «куча мала», как говорит поговорка. Может быть, в этом году вы ещё встретите кого-нибудь из его потомков.
— Хорошо бы! — сказала Юна. — Но что же делала бедная леди?
— А что вообще можно сделать, когда сам ас Тор выбрал мальчику такую судьбу? Сэр Хьюон и леди Эсклермонд утешали себя лишь тем, что они научили мальчика, как помогать людям и влиять на них. А он действительно был мальчиком с прекрасной душой! Кстати, не пора ли вам уже идти на завтрак? Пойдёмте, я вас немного провожу.
Вскоре Дан, Юна и Пак дошли до места, где стоял сухой, как палка, папоротник. Тут Дан тихонько толкнул Юну локтем, и она тотчас же остановилась и в мгновение ока надела одну сандалию.
— А теперь, — сказала она, с трудом балансируя на одной ноге, — что ты будешь делать, если мы дальше не пойдём? Листьев Дуба, Ясеня и Терновника тут тебе не сорвать, и, кроме того, я стою на Холодном Железе!
Дан тем временем тоже надел вторую сандалию, схватив сестру за руку, чтобы не упасть.
— Что-что? — удивился Пак. — Вот оно людское бесстыдство! — Он обошёл их вокруг, трясясь от удовольствия. — Неужели вы думаете, что, кроме горстки мёртвых листьев, у меня нет другой волшебной силы? Вот что получается, если избавить вас от страха и сомнения! Ну, я вам покажу!
— Осиным гнёздам быть ещё рано, и я не пойду туда копаться ни за какие деньги, — отвечал старик спокойно. — Мисс Юна, у тебя в ноге застряла колючка. Садись-ка и надевай вторую сандалию. Ты уже большая, чтобы бегать босиком, даже не позавтракав. Подкрепляйся-ка фазаненком.
«Сказать я могу, а научить — нет, — ответил я. — Это кольцо Тора сегодня означает только одно — отныне и впредь он должен будет жить среди людей, трудиться для них, делать им то, в чем они нуждаются, даже если сами они и не подозревают, что это будет им необходимо. Никогда не будет он сам себе хозяин, но не будет и над ним другого хозяина. Он будет получать половину того, что даёт своим искусством, и давать в два раза больше, чем получит, и так до конца его дней, и если своё бремя труда он не будет нести до самого последнего дыхания, то дело всей его жизни пропадёт впустую».
«О злой, жестокий Top! — воскликнула леди Эсклермонд. — Но смотрите, смотрите! Замок ещё открыт! Он ещё не успел его защёлкнуть. Он ещё может снять кольцо. Он ещё может к нам вернуться. Вернись же! Вернись!» Она подошла так близко, как только смела, но не могла дотронуться до Холодного Железа. Мальчик мог бы снять кольцо. Да, мог бы. Мы стояли и ждали, сделает ли он это, но он решительно поднял руку и защёлкнул замок навсегда.
«Разве я мог поступить иначе?» — сказал он.
«Нет, наверное, нет, — ответил я. — Скоро утро, и если вы трое хотите попрощаться, то прощайтесь сейчас, потому что с восходом солнца вы должны будете подчиниться Холодному Железу, которое вас разлучит».
Мальчик, сэр Хьюон и леди Эсклермонд сидели, прижавшись друг к другу, по их щекам текли слезы, и до самого рассвета они говорили друг другу последние слова прощания.
Да, такого благородного мальчика на свете ещё не было.
— И что с ним стало? — спросила Юна.
— Едва забрезжил рассвет, он сам и его судьба подчинились Холодному Железу. Мальчик отправился жить и трудиться к людям. Однажды он встретил девушку, близкую ему по духу, и они поженились, и у них родились дети, прямо-таки «куча мала», как говорит поговорка. Может быть, в этом году вы ещё встретите кого-нибудь из его потомков.
— Хорошо бы! — сказала Юна. — Но что же делала бедная леди?
— А что вообще можно сделать, когда сам ас Тор выбрал мальчику такую судьбу? Сэр Хьюон и леди Эсклермонд утешали себя лишь тем, что они научили мальчика, как помогать людям и влиять на них. А он действительно был мальчиком с прекрасной душой! Кстати, не пора ли вам уже идти на завтрак? Пойдёмте, я вас немного провожу.
Вскоре Дан, Юна и Пак дошли до места, где стоял сухой, как палка, папоротник. Тут Дан тихонько толкнул Юну локтем, и она тотчас же остановилась и в мгновение ока надела одну сандалию.
— А теперь, — сказала она, с трудом балансируя на одной ноге, — что ты будешь делать, если мы дальше не пойдём? Листьев Дуба, Ясеня и Терновника тут тебе не сорвать, и, кроме того, я стою на Холодном Железе!
Дан тем временем тоже надел вторую сандалию, схватив сестру за руку, чтобы не упасть.
— Что-что? — удивился Пак. — Вот оно людское бесстыдство! — Он обошёл их вокруг, трясясь от удовольствия. — Неужели вы думаете, что, кроме горстки мёртвых листьев, у меня нет другой волшебной силы? Вот что получается, если избавить вас от страха и сомнения! Ну, я вам покажу!
Минуту спустя дети уже были у старика Хобдена и принялись за его немудрёный завтрак — холодного фазана. Они наперебой рассказывали, как в папоротнике чуть не наступили на осиное гнездо, и просили старика выкурить ос.
Что царства, троны, столицы
У времени в глазах?
Расцвет их не больше длится,
Чем жизнь цветка в полях.
Но набухнут новые почки
Взор новых людей ласкать,
Но на старой усталой почве
Встают города опять.
Нарцисс краткосрочен и молод,
Ему невдомёк,
Что зимние вьюги и холод
Придут в свой срок.
По незнанью впадает в беспечность,
Гордясь красотой своей,
Упоённо считает за вечность
Свои семь дней.
И время, живого во имя
Доброе ко всему,
Делает нас слепыми,
Подобно ему.
На самом пороге смерти
Тени теням шепнут
Убеждённо и дерзко: «Верьте,
Вечен наш труд!»
— Осиным гнёздам быть ещё рано, и я не пойду туда копаться ни за какие деньги, — отвечал старик спокойно. — Мисс Юна, у тебя в ноге застряла колючка. Садись-ка и надевай вторую сандалию. Ты уже большая, чтобы бегать босиком, даже не позавтракав. Подкрепляйся-ка фазаненком.
ДОКТОР МЕДИЦИНЫ[59]
После вечернего чая Дан и Юна, взяв по велосипедному фонарику, стали играть в прятки. Свой фонарь Дан повесил на яблоню, что росла на краю цветочной клумбы в углу обнесённого забором сада, а сам, скрючившись, притаился за кустами крыжовника, готовый мгновенно выскочить оттуда, как только Юна нападёт на его след. Он видел, как в саду появился свет и вдруг исчез, потому что девочка спрятала фонарик под плащ. В то время, как он прислушивался к её шагам, сзади кто-то кашлянул — и Дан и Юна подумали, что это садовник Филлипс.
— Не беспокойтесь, Фиппси! — крикнула Юна через грядку спаржи. — Не истопчем мы ваших грядок.
Дети направили лучи фонарей туда, откуда донёсся кашель, и в освещённом кругу увидели человека, похожего на Гая Фокса[60], в чёрной мантии и остроконечной шляпе. Рядом с ним шёл Пак. Дан и Юна бросились к ним. Человек встретил их словами о каких-то пазухах в их черепах, и только спустя некоторое время они поняли, что он предостерегает их от простуды.
— А ведь вы сами немного простужены, правда? — спросила Юна, потому что в конце каждой фразы человек многозначительно покашливал. Пак рассмеялся.
— Дитя, — отвечал человек, — ежели небесам угодно поразить меня немощью…
— Брось, брось! — вмешался в разговор Пак. — Эта девочка говорит от чистого сердца. Я ведь знаю, что половина твоих покашливаний — лишь уловка, чтобы обмануть невежественных глупцов. И это очень жалко, Ник, ведь ты достаточно честен, чтобы тебе верили без всяких там покашливаний и похмыкиваний.
— Дело в том, люди добрые, — незнакомец пожал своими худыми плечами, — что толпа невежд не любит правду без прикрас. Поэтому мы, философы и врачеватели, вынуждены в качестве приправы использовать разные уловки, желая привлечь их взоры и… заставить прислушаться.
— Ну, что ты думаешь об этом? — торжественно спросил Пак Дана.
— Я пока не понял, — ответил Дан. — Немного похоже на уроки в школе.
— Что ж! Ник Калпепер[61] не самый плохой из когда-либо живших учителей. Послушай, Дан, где бы нам тут на воздухе поудобней устроиться?
— Можно на сеновале, по соседству со стариком Мидденборо, — предложил мальчик. — Он не будет возражать.
— Что-что? — переспросил мистер Калпепер, нагнувшись и рассматривая освещённые фонарём цветы черемицы. — Мистер Мидденборо нуждается в моих скромных услугах, да?
— Слава богу, нет, — ответил Пак. — Он всего лишь лошадка, чуть разумнее осла, ты его сейчас увидишь. Пошли!
Их тени запрыгали и заскользили по стволам яблонь. Переговариваясь, они шеренгой вышли из сада и, миновав мирно кудахчущий курятник и загон для свиней, откуда доносился дружный храп, подошли к сараю, где стоял Мидденборо — старый пони, таскающий сенокосилку.
У входа в сарай лежал плоский камень, служивший цыплятам поилкой. Дети поставили на него фонарики, и в их лучах дружелюбные глаза пони сверкнули зелёными огоньками, огоньки затем медленно переместились к сеновалу. Мистер Калпепер нагнулся и вошёл в дверь.
— Ложитесь осторожно, — сказал Дан. — В сене полно веток и колючек.
— Лезь! Лезь! — подбодрил Пак. — Ты, Ник, лежал и не в таких грязных местах. Ах! Давайте не терять связь со звёздами! — Он толчком распахнул дверь и показал на ясное небо. — Вон видишь? Вон планеты, с чьей помощью ты колдуешь. Что же твоя мудрость подсказывает тебе о той блуждающей яркой звезде, что видна сквозь ветки яблони?
Дети улыбнулись. Вниз по крутой тропке вели велосипед, они узнали бы его из сотни.
— Где? Там? — Мистер Калпепер быстро подался вперёд. — Это фонарь какого-нибудь фермера.
— О нет, Ник, — сказал Пак. — Это необычайно яркая звезда из созвездия Девы, клонящаяся в сторону Водолея, который недавно был поражён Близнецами[62]. Правильно я говорю, Юна?
— Нет, — ответила девочка. — Это из нашей деревни медсестра. Она едет на мельницу навестить недавно родившихся двойняшек. Сестра-а! — крикнула Юна, когда свет фонарика остановился у подножья горы. — Когда можно будет пойти посмотреть двойняшек Морриса? И как там они?
— Может быть, в воскресенье. У них все замечательно! — крикнула медсестра в ответ и, позвонив — динь-динь-динь, — стремительно скрылась за углом.
— Её дядя — ветеринарный врач в городе Бенбери, — объясняла Юна, — и когда вы ночью звоните к ним в дверь, звонок звенит не внизу, как обычно, а около её кровати. Она сразу вскакивает — а на каминной решётке всегда стоят наготове сухие ботинки — и едет туда, где её ждут. Мы иногда помогаем ей переводить велосипед через ямы. Почти все младенцы, за которыми она следит, выглядят отлично. Она нам сама говорила.
— Тогда я не сомневаюсь, что она читает мои книги, — спокойно произнёс мистер Калпепер. — Близнецы на мельнице! — бормотал он. — «И изрёк он: станьте людьми, сыны человеческие».
— Кто вы — доктор или пастор? — спросила Юна.
Пак даже вскрикнул и перевернулся в сене. Но мистер Калпепер был вполне серьёзен. Он отвечал, что он и доктор, и астролог, одинаково хорошо разбирающийся и в звёздах, и в лекарственных травах. Он сказал, что Солнце, Луна и пять планет, называемых Юпитер, Марс, Меркурий, Сатурн и Венера, правят всем и всеми на Земле. Эти планеты живут в созвездиях — он быстро начертил пальцем в воздухе некоторые из них — и переходят из созвездия в созвездие, как шашки переходят с клетки на клетку. Так, любя и ненавидя друг друга, они вечно движутся по небу. Если ты знаешь их симпатии и антипатии, — продолжал он, — ты можешь заставить их вылечить своего больного, навредить своему врагу или вскрыть тайные причины событий и явлений. Мистер Калпепер говорил об этих планетах так, будто они были его собственные, или будто он давно с ними сражался. Дети по шею залезли в сено, как в нору, и сквозь открытую дверь долго смотрели на величественное усеянное звёздами небо. Под конец им стало казаться, будто они проваливаются и летят в него вверх тормашками, а мистер Калпепер все продолжал рассуждать о «триадах», «противостояниях», «соединениях», «симпатиях» и «антипатиях» тоном, как нельзя лучше подходившим к обстановке.
У Мидденборо под брюхом пробежала крыса, и он стал бить копытом.
— Мид крыс терпеть не может, — сказал Дан, кидая старому пони охапку сена. — Интересно, почему?
— На это даёт ответ божественная астрология, — сказал мистер Калпепер. — Лошадь, будучи животным воинским — она ведь несёт человека в битву, — естественно, принадлежит красной планете Марсу — богу войны. Я бы вам его показал, но он сейчас слишком близок к закату. Теперь смотрите: Марс — красный, Луна — белая, Марс — горячий, Луна — холодная, и так далее; поэтому естественно, что между ними возникает, как я уже говорил, антипатия, или, как вы её называете, ненависть. Эта-то антипатия передаётся всем существам, находящимся под покровительством той или иной планеты. Отсюда, друзья мои, следует, что лошадь бьёт копытом у себя в стойле, что вы видели и слышали сами, под влиянием той же силы, которая приводит в движение светила на вечно неизменном лике небес! Гм-гм!
Пак лежал и жевал какой-то листок. Дети почувствовали, как он трясётся от смеха, а мистер Калпепер поднялся и сел.
— Я лично, — сказал он, — спас жизнь людям, и немалому числу, кстати, всего лишь тем, что вовремя подметил (а ведь для всего под солнцем есть своё время), вовремя подметил, говорю, связь между столь ничтожной тварью, как крыса, и этим столь же высоким, сколь и грозным серпом над нами. — Рука Калпепера вычертила полумесяц на фоне неба. — Между тем есть ещё кое-кто, — мрачно продолжал он, — кто этого так и не понял.
— Конечно, есть, — подтвердил Пак. — Повидавший жизнь дурак — это дурак из дураков.
Мистер Калпепер закутался в плащ и замер, а дети рассматривали Большую Медведицу, раскинувшуюся над холмом.
— Не торопите его, — сказал Пак, прикрывая рот рукой. — Ник разворачивается медленно, точно буксир с баржой.
— Ну что ж! — неожиданно произнёс мистер Калпепер. — Я докажу вам. Когда я был врачом в кавалерийском отряде и сражался с королём, или, точнее, с неким Карлом Стюартом[63], при Оксфордшире[64] (а учился я в Кембридже[65]), чума в окрестностях косила всех подряд. Я видел её под самым боком. Так что тот, кто говорит, будто в чуме я ничего не смыслю, тот абсолютно далёк от истины.
— Мы признаем твои заслуги, — торжественно сказал Пак. — Но к чему этот разговор о чуме в такую прелестную ночь?
— Чтобы подтвердить мои слова. Поскольку чума в Оксфордшире, дорогие мои, распространялась по каналам и рекам, то есть была гнилой по своей природе, она была излечима только одним способом — пациента надо было опустить в холодную воду и затем оставить лежать в мокрой одежде. По крайней мере, именно таким способом я вылечил несколько человек. Заметьте это. Это связано с тем, что случится дальше.
— Заметь и ты, Ник, — произнёс Пак, — что перед тобой не твои коллеги медики, а всего лишь мальчик и девочка, да ещё я, бедный Робин. Поэтому говори проще и не мудри.
— Если говорить просто и по порядку, я был ранен в грудь, когда собирал буковину, на ручье неподалёку от Темзы[66]. Люди короля привели меня к своему полковнику, некоему Блэггу или Брэггу, и я его честно предупредил, что провёл последнюю неделю среди поражённых чумой. Он велел бросить меня в какой-то хлев, очень похожий на этот, — умирать, как я полагаю; но один из священников ночью пролез ко мне и перевязал мне рану. Он был родом из Сассекса, так же как и я.
— Кто же это? — неожиданно спросил Пак. — Жак Татшом?
— Нет, Джек Маржет, — ответил мистер Калпепер.
— Джек Маржет из Нью-Колледжа?[67] Этот коротышка весельчак, ужасный заика? Каким же образом судьба забросила его в Оксфорд?
— Он приехал из Сассекса в надежде, что король, усмирив бунтовщиков, как они называли нас, армию парламента, сделает его епископом. Люди из его прихода собрали королю изрядную сумму денег в долг, которую король так и не вернул, как не сделал он епископом простофилю Джека. Когда мы с Джеком встретились, он уже успел насытиться по горло королевскими обещаниями и думал только о том, как бы вернуться к своей жене и малышам. Сверх всяких ожиданий, это произошло очень скоро. Как только я оправился от раны и смог ходить, этот полковник Блэгг просто вышвырнул нас обоих из лагеря, объясняя это тем, что мы заразные: я лечил больных чумой, а Джек лечил меня. Теперь, когда король получил деньги, собранные приходом Джека, сам Джек был ему больше не нужен, а меня терпеть не мог доктор из отряда Блэгга, потому что я не мог молча сидеть и смотреть, как он калечит больных (он был членом общества врачей). Поэтому-то Блэгг, повторяю, вышвырнул нас из лагеря, скверно ругаясь и обозвав на прощание чумной заразой, полоумными и въедливыми прохвостами.
— Ого! Он назвал тебя полоумным, Ник? — Пак аж подпрыгнул. — Да-а, вовремя пришёл Кромвель[68] заняться очищением этой земли! Ну и как же вы с честным Джеком действовали дальше?
— Мы были некоторым образом вынуждены держаться вместе. Я хотел идти к своему дому в Лондоне, а он к своему приходу в Сассексе, но дело в том, что районы Уайлтшира, Беркшира и Гэмпшира были охвачены и поражены чумой, и Джек обезумел от одной мысли, что болезнь могла добраться и до деревни, где жила его семья. Я просто не мог оставить его одного. Он ведь не оставил меня, когда я был в беде. Так что я не мог не помочь ему, да к тому же я вспомнил, что рядом с приходом Джека, в деревне Грейт Уигсел, живёт мой двоюродный брат. Так мы и отправились из Оксфорда — кожаный камзол военного под ручку с сутаной пастора, полные решимости не встревать больше ни в какие войны. И то ли потому, что мы выглядели оборванцами, то ли потому, что чума сделала людей более мягкими, — но нас никто не трогал. Нет, конечно, разок нас все-таки засадили в колодки, приняв за мошенников и бродяг. Это случилось в деревне у леса святого Леонарда, где, как я слышал, никогда не поёт соловей. Но я вылечил местному констеблю больной палец, и он вернул мне мой астрологический календарь, который я всегда ношу с собой, — Калпепер постучал пальцем по тощей груди, — и мы отправились дальше.
Чтобы не морочить вам голову всякой чепухой, скажу, что мы добрались до прихода Джека. Был вечер, и шёл проливной дождь. Здесь наши пути должны были разойтись, потому что я собирался идти к своему брату в Грейт Уигсел; но пока Джек, вытянув руку, показывал мне колокольню своей церкви, мы увидели, что прямо поперёк дороги лежит какой-то человек — пьяный, подумал Джек. Он сказал, что это один из его прихожан, Хебден, который до тех пор вёл примерную жизнь и не пьянствовал. И тут Джек стал громко ругать себя, называя негодным священником, бросившим свою паству на растерзание дьяволу. Перед деревней был выставлен чумной камень, и голова этого человека лежала на нем.
— Чумной камень? Что это такое? — прошептал Дан.
— Когда в деревне свирепствует чума, соседи закрывают все ведущие в неё дороги, а её жители выставляют на них или камень с выемкой сверху, или кастрюлю, или сковородку, чтобы люди из поражённой деревни, если хотят купить какие-нибудь продукты, могли бы положить в них деньги, перечень того, что им нужно, и уйти. Потом приходят те, кто готов продукты продать, — чего не сделаешь ради денег! — берут деньги и оставляют столько товару, сколько, по их мнению, на эти деньги полагается. Я увидел четырехпенсовую серебряную монету, валявшуюся в луже, а в руке человека размокший листок с перечнем того, что он хотел бы купить.
«Моя жена! О моя жена и дети!» — вскричал вдруг Джек и бросился вверх по холму. Я за ним.
Из-за сарая выглянула какая-то женщина и прокричала нам, что в деревне чума и что мы, если хотим остаться живыми, должны уйти отсюда.
«Любовь моя! — говорит Джек. — Я ли должен уйти от тебя?»
Тут женщина бросается к нему и говорит, что все дети здоровы. Это была его жена.
Когда мы со слезами на глазах воздали благодарность господу, Джек сказал, что он рассчитывал оказать мне совсем не такой приём, и стал убеждать меня бежать оттуда, пока я не заразился.
«Ну уж нет! Накажи меня господь, если я покину вас в такую годину, — возразил я. — Избавление от болезни не только в руках бога, но частично и в моих».
«О сэр, — говорит женщина, — вы врач? У нас в деревне нет ни одного».
«Тогда, дорогие мои, я обязан остаться у вас и трудом оправдать своё звание».
«По-послушай, Ник, — начал, заикаясь, Джек, — а я ведь все время принимал тебя только за свихнувшегося проповедника круглоголовых[69]».
Он засмеялся, затем засмеялась его жена, за нею я — прямо под дождём нас всех троих охватил беспричинный приступ смеха, который мы в медицине называем припадком истерии. Тем не менее смех ободрил нас. Так я и остался у них.
— Почему ты не отправился дальше, к своему брату в Грейт Уигсел, Ник? — спросил Пак. — Это всего семь миль по дороге.
— Но чума-то свирепствовала в этой деревне, — ответил мистер Калпепер и указал на уходящий вверх холм. — Разве я мог поступить иначе?
— А как звали детей священника? — спросила Юна.
— Элизабет, Элисон, Стивен и младенец Чарльз. Я сначала их почти не видел: мы с их отцом жили отдельно — в сарае для телег. Мать мы с трудом уговорили остаться в доме, с детьми. Она и так намучилась.
А теперь, дорогие мои, я с вашего позволения перейду непосредственно к основной теме рассказа.
Я обратил внимание жителей деревни на то, что чума особенно свирепствовала на северной стороне улиц, ибо там не хватало солнечного света, который, восходя к «primum mobile» — источнику жизни (я выражаюсь астрологически), обладает в высшей степени очистительными и оздоравливающими свойствами. Большой очаг чумы образовался вокруг лавки, где продавали овёс для лошадей, другой, ещё больший, на обеих мельницах у реки. Понемногу чума поразила ещё несколько мест, но в кузнице, заметьте, её не было и следа. Заметьте также, что все кузницы принадлежат Марсу, точно так же, как все лавки, торгующие зерном, мясом или вином, признают своей госпожой Венеру. В кузнице на Мандей-лейн чумы не было.
— Мандей-лейн? Ты говоришь о нашей деревне? Я так и подумал, когда ты упомянул про две мельницы! — воскликнул Дан. — А где тот чумной камень? Я хотел бы на него посмотреть.
— Так смотри, — сказал Пак и указал на куриный камень-поилку, на котором лежали велосипедные фонарики. Это был шершавый, продолговатый камень с выемкой сверху, весьма похожий на небольшое кухонное корытце. Филлипс, у которого ничего не пропадало впустую, нашёл его в канаве и приспособил под поилку для своих драгоценных курочек.
— Этот? — Дан и Юна уставились на камень и смотрели, смотрели, смотрели.
Мистер Калпепер несколько раз нетерпеливо кашлянул, затем продолжал:
— Я стараюсь рассказывать столь подробно, дорогие мои, чтобы дать вам возможность проследить — насколько вы на это способны — ход моих мыслей. Чума, с которой, как я уже говорил, я боролся в Валлингфорде, графство Оксфордшир, была гнилой, то есть сырой по природе, поскольку она возникла в районе, где полно всяких рек, речушек и ручейков, и я, как уже рассказывал, лечил людей, погружая их в воду. Наша же чума, хотя, конечно, у воды и она сильно свирепствовала, а на обеих мельницах убила всех до единого, не могла быть побеждена таким способом. И это поставило меня в тупик. Гм-гм!
— Ну и что же вы делали с больными? — строго спросил Пак.
— Мы убеждали тех, кто жил на северной стороне улицы, полежать немного в открытом поле. Но даже в тех домах, где чума унесла одного, а то и двух человек, оставшиеся просто наотрез отказывались покидать свой дом, боясь, как бы его не обчистили воры. Они предпочитали рисковать жизнью, но не оставлять своего добра без присмотра.
— Такова природа человека, — усмехнулся Пак. — Я наблюдал такое не раз.
— А как почувствовали себя ваши больные в полях?
— Эти тоже умирали, но не так часто, как те, кто оставался в закрытом помещении, да и умирали больше от боязни и тоски, чем от чумы. Но признаюсь, дорогие мои, я никак не мог одолеть болезнь, потому что никак не мог докопаться хотя бы до малейшего намёка на её происхождение и природу. Короче говоря, я был совершенно сбит с толку зловещей силой и необъяснимостью этой болезни, поэтому я, наконец, сделал то, что должен был сделать намного раньше: я отбросил все свои предположения и догадки, выбрал по астрологическому календарю благоприятствующий час, натянул на голову плащ, прикрыл им лицо и вошёл в один из покинутых домов, полный решимости дождаться, когда звезды подскажут мне разгадку.
— Ночью? И ты не испугался? — спросил Пак.
— Я смел надеяться, что бог, заложивший в человека благородное стремление к исследованию неизведанных тайн, не даст погибнуть преданному искателю. Через некоторое время — а всему на свете, как я уже говорил, есть своё время — я заметил мерзкую крысу, распухшую и облезшую; она сидела на чердаке у слухового окна, через которое светила луна. И пока я смотрел на них — и на крысу, и на луну (а Луна направлялась к древнему холодному Сатурну, своему верному союзнику), крыса с трудом выползла на свет и там прямо на моих глазах подохла. Потом появилась ещё одна, видно, из того же стада, она улеглась рядом и точно так же подохла. Ещё некоторое время спустя — примерно за час до полуночи — то же произошло с третьей крысой. Все они выползли на лунный свет и умерли в нем. Это меня немало удивило, поскольку, как мы знаем, лунный свет благоприятен, а отнюдь не вреден для этих ночных тварей. Сатурн же, будучи, как вы бы сказали, Луне другом, только усиливал её зловещее влияние. И тем не менее крысы нашли смерть именно в лунном свете. Я высунулся из окна посмотреть, кто же из небесных владык на нашей стороне, и узрел там славного верного Марса, очень красного и очень горячего, спешащего к своему закату. Чтобы все разглядеть лучше, я вскарабкался на крышу.
— Не беспокойтесь, Фиппси! — крикнула Юна через грядку спаржи. — Не истопчем мы ваших грядок.
Дети направили лучи фонарей туда, откуда донёсся кашель, и в освещённом кругу увидели человека, похожего на Гая Фокса[60], в чёрной мантии и остроконечной шляпе. Рядом с ним шёл Пак. Дан и Юна бросились к ним. Человек встретил их словами о каких-то пазухах в их черепах, и только спустя некоторое время они поняли, что он предостерегает их от простуды.
— А ведь вы сами немного простужены, правда? — спросила Юна, потому что в конце каждой фразы человек многозначительно покашливал. Пак рассмеялся.
— Дитя, — отвечал человек, — ежели небесам угодно поразить меня немощью…
— Брось, брось! — вмешался в разговор Пак. — Эта девочка говорит от чистого сердца. Я ведь знаю, что половина твоих покашливаний — лишь уловка, чтобы обмануть невежественных глупцов. И это очень жалко, Ник, ведь ты достаточно честен, чтобы тебе верили без всяких там покашливаний и похмыкиваний.
— Дело в том, люди добрые, — незнакомец пожал своими худыми плечами, — что толпа невежд не любит правду без прикрас. Поэтому мы, философы и врачеватели, вынуждены в качестве приправы использовать разные уловки, желая привлечь их взоры и… заставить прислушаться.
— Ну, что ты думаешь об этом? — торжественно спросил Пак Дана.
— Я пока не понял, — ответил Дан. — Немного похоже на уроки в школе.
— Что ж! Ник Калпепер[61] не самый плохой из когда-либо живших учителей. Послушай, Дан, где бы нам тут на воздухе поудобней устроиться?
— Можно на сеновале, по соседству со стариком Мидденборо, — предложил мальчик. — Он не будет возражать.
— Что-что? — переспросил мистер Калпепер, нагнувшись и рассматривая освещённые фонарём цветы черемицы. — Мистер Мидденборо нуждается в моих скромных услугах, да?
— Слава богу, нет, — ответил Пак. — Он всего лишь лошадка, чуть разумнее осла, ты его сейчас увидишь. Пошли!
Их тени запрыгали и заскользили по стволам яблонь. Переговариваясь, они шеренгой вышли из сада и, миновав мирно кудахчущий курятник и загон для свиней, откуда доносился дружный храп, подошли к сараю, где стоял Мидденборо — старый пони, таскающий сенокосилку.
У входа в сарай лежал плоский камень, служивший цыплятам поилкой. Дети поставили на него фонарики, и в их лучах дружелюбные глаза пони сверкнули зелёными огоньками, огоньки затем медленно переместились к сеновалу. Мистер Калпепер нагнулся и вошёл в дверь.
— Ложитесь осторожно, — сказал Дан. — В сене полно веток и колючек.
— Лезь! Лезь! — подбодрил Пак. — Ты, Ник, лежал и не в таких грязных местах. Ах! Давайте не терять связь со звёздами! — Он толчком распахнул дверь и показал на ясное небо. — Вон видишь? Вон планеты, с чьей помощью ты колдуешь. Что же твоя мудрость подсказывает тебе о той блуждающей яркой звезде, что видна сквозь ветки яблони?
Дети улыбнулись. Вниз по крутой тропке вели велосипед, они узнали бы его из сотни.
— Где? Там? — Мистер Калпепер быстро подался вперёд. — Это фонарь какого-нибудь фермера.
— О нет, Ник, — сказал Пак. — Это необычайно яркая звезда из созвездия Девы, клонящаяся в сторону Водолея, который недавно был поражён Близнецами[62]. Правильно я говорю, Юна?
— Нет, — ответила девочка. — Это из нашей деревни медсестра. Она едет на мельницу навестить недавно родившихся двойняшек. Сестра-а! — крикнула Юна, когда свет фонарика остановился у подножья горы. — Когда можно будет пойти посмотреть двойняшек Морриса? И как там они?
— Может быть, в воскресенье. У них все замечательно! — крикнула медсестра в ответ и, позвонив — динь-динь-динь, — стремительно скрылась за углом.
— Её дядя — ветеринарный врач в городе Бенбери, — объясняла Юна, — и когда вы ночью звоните к ним в дверь, звонок звенит не внизу, как обычно, а около её кровати. Она сразу вскакивает — а на каминной решётке всегда стоят наготове сухие ботинки — и едет туда, где её ждут. Мы иногда помогаем ей переводить велосипед через ямы. Почти все младенцы, за которыми она следит, выглядят отлично. Она нам сама говорила.
— Тогда я не сомневаюсь, что она читает мои книги, — спокойно произнёс мистер Калпепер. — Близнецы на мельнице! — бормотал он. — «И изрёк он: станьте людьми, сыны человеческие».
— Кто вы — доктор или пастор? — спросила Юна.
Пак даже вскрикнул и перевернулся в сене. Но мистер Калпепер был вполне серьёзен. Он отвечал, что он и доктор, и астролог, одинаково хорошо разбирающийся и в звёздах, и в лекарственных травах. Он сказал, что Солнце, Луна и пять планет, называемых Юпитер, Марс, Меркурий, Сатурн и Венера, правят всем и всеми на Земле. Эти планеты живут в созвездиях — он быстро начертил пальцем в воздухе некоторые из них — и переходят из созвездия в созвездие, как шашки переходят с клетки на клетку. Так, любя и ненавидя друг друга, они вечно движутся по небу. Если ты знаешь их симпатии и антипатии, — продолжал он, — ты можешь заставить их вылечить своего больного, навредить своему врагу или вскрыть тайные причины событий и явлений. Мистер Калпепер говорил об этих планетах так, будто они были его собственные, или будто он давно с ними сражался. Дети по шею залезли в сено, как в нору, и сквозь открытую дверь долго смотрели на величественное усеянное звёздами небо. Под конец им стало казаться, будто они проваливаются и летят в него вверх тормашками, а мистер Калпепер все продолжал рассуждать о «триадах», «противостояниях», «соединениях», «симпатиях» и «антипатиях» тоном, как нельзя лучше подходившим к обстановке.
У Мидденборо под брюхом пробежала крыса, и он стал бить копытом.
— Мид крыс терпеть не может, — сказал Дан, кидая старому пони охапку сена. — Интересно, почему?
— На это даёт ответ божественная астрология, — сказал мистер Калпепер. — Лошадь, будучи животным воинским — она ведь несёт человека в битву, — естественно, принадлежит красной планете Марсу — богу войны. Я бы вам его показал, но он сейчас слишком близок к закату. Теперь смотрите: Марс — красный, Луна — белая, Марс — горячий, Луна — холодная, и так далее; поэтому естественно, что между ними возникает, как я уже говорил, антипатия, или, как вы её называете, ненависть. Эта-то антипатия передаётся всем существам, находящимся под покровительством той или иной планеты. Отсюда, друзья мои, следует, что лошадь бьёт копытом у себя в стойле, что вы видели и слышали сами, под влиянием той же силы, которая приводит в движение светила на вечно неизменном лике небес! Гм-гм!
Пак лежал и жевал какой-то листок. Дети почувствовали, как он трясётся от смеха, а мистер Калпепер поднялся и сел.
— Я лично, — сказал он, — спас жизнь людям, и немалому числу, кстати, всего лишь тем, что вовремя подметил (а ведь для всего под солнцем есть своё время), вовремя подметил, говорю, связь между столь ничтожной тварью, как крыса, и этим столь же высоким, сколь и грозным серпом над нами. — Рука Калпепера вычертила полумесяц на фоне неба. — Между тем есть ещё кое-кто, — мрачно продолжал он, — кто этого так и не понял.
— Конечно, есть, — подтвердил Пак. — Повидавший жизнь дурак — это дурак из дураков.
Мистер Калпепер закутался в плащ и замер, а дети рассматривали Большую Медведицу, раскинувшуюся над холмом.
— Не торопите его, — сказал Пак, прикрывая рот рукой. — Ник разворачивается медленно, точно буксир с баржой.
— Ну что ж! — неожиданно произнёс мистер Калпепер. — Я докажу вам. Когда я был врачом в кавалерийском отряде и сражался с королём, или, точнее, с неким Карлом Стюартом[63], при Оксфордшире[64] (а учился я в Кембридже[65]), чума в окрестностях косила всех подряд. Я видел её под самым боком. Так что тот, кто говорит, будто в чуме я ничего не смыслю, тот абсолютно далёк от истины.
— Мы признаем твои заслуги, — торжественно сказал Пак. — Но к чему этот разговор о чуме в такую прелестную ночь?
— Чтобы подтвердить мои слова. Поскольку чума в Оксфордшире, дорогие мои, распространялась по каналам и рекам, то есть была гнилой по своей природе, она была излечима только одним способом — пациента надо было опустить в холодную воду и затем оставить лежать в мокрой одежде. По крайней мере, именно таким способом я вылечил несколько человек. Заметьте это. Это связано с тем, что случится дальше.
— Заметь и ты, Ник, — произнёс Пак, — что перед тобой не твои коллеги медики, а всего лишь мальчик и девочка, да ещё я, бедный Робин. Поэтому говори проще и не мудри.
— Если говорить просто и по порядку, я был ранен в грудь, когда собирал буковину, на ручье неподалёку от Темзы[66]. Люди короля привели меня к своему полковнику, некоему Блэггу или Брэггу, и я его честно предупредил, что провёл последнюю неделю среди поражённых чумой. Он велел бросить меня в какой-то хлев, очень похожий на этот, — умирать, как я полагаю; но один из священников ночью пролез ко мне и перевязал мне рану. Он был родом из Сассекса, так же как и я.
— Кто же это? — неожиданно спросил Пак. — Жак Татшом?
— Нет, Джек Маржет, — ответил мистер Калпепер.
— Джек Маржет из Нью-Колледжа?[67] Этот коротышка весельчак, ужасный заика? Каким же образом судьба забросила его в Оксфорд?
— Он приехал из Сассекса в надежде, что король, усмирив бунтовщиков, как они называли нас, армию парламента, сделает его епископом. Люди из его прихода собрали королю изрядную сумму денег в долг, которую король так и не вернул, как не сделал он епископом простофилю Джека. Когда мы с Джеком встретились, он уже успел насытиться по горло королевскими обещаниями и думал только о том, как бы вернуться к своей жене и малышам. Сверх всяких ожиданий, это произошло очень скоро. Как только я оправился от раны и смог ходить, этот полковник Блэгг просто вышвырнул нас обоих из лагеря, объясняя это тем, что мы заразные: я лечил больных чумой, а Джек лечил меня. Теперь, когда король получил деньги, собранные приходом Джека, сам Джек был ему больше не нужен, а меня терпеть не мог доктор из отряда Блэгга, потому что я не мог молча сидеть и смотреть, как он калечит больных (он был членом общества врачей). Поэтому-то Блэгг, повторяю, вышвырнул нас из лагеря, скверно ругаясь и обозвав на прощание чумной заразой, полоумными и въедливыми прохвостами.
— Ого! Он назвал тебя полоумным, Ник? — Пак аж подпрыгнул. — Да-а, вовремя пришёл Кромвель[68] заняться очищением этой земли! Ну и как же вы с честным Джеком действовали дальше?
— Мы были некоторым образом вынуждены держаться вместе. Я хотел идти к своему дому в Лондоне, а он к своему приходу в Сассексе, но дело в том, что районы Уайлтшира, Беркшира и Гэмпшира были охвачены и поражены чумой, и Джек обезумел от одной мысли, что болезнь могла добраться и до деревни, где жила его семья. Я просто не мог оставить его одного. Он ведь не оставил меня, когда я был в беде. Так что я не мог не помочь ему, да к тому же я вспомнил, что рядом с приходом Джека, в деревне Грейт Уигсел, живёт мой двоюродный брат. Так мы и отправились из Оксфорда — кожаный камзол военного под ручку с сутаной пастора, полные решимости не встревать больше ни в какие войны. И то ли потому, что мы выглядели оборванцами, то ли потому, что чума сделала людей более мягкими, — но нас никто не трогал. Нет, конечно, разок нас все-таки засадили в колодки, приняв за мошенников и бродяг. Это случилось в деревне у леса святого Леонарда, где, как я слышал, никогда не поёт соловей. Но я вылечил местному констеблю больной палец, и он вернул мне мой астрологический календарь, который я всегда ношу с собой, — Калпепер постучал пальцем по тощей груди, — и мы отправились дальше.
Чтобы не морочить вам голову всякой чепухой, скажу, что мы добрались до прихода Джека. Был вечер, и шёл проливной дождь. Здесь наши пути должны были разойтись, потому что я собирался идти к своему брату в Грейт Уигсел; но пока Джек, вытянув руку, показывал мне колокольню своей церкви, мы увидели, что прямо поперёк дороги лежит какой-то человек — пьяный, подумал Джек. Он сказал, что это один из его прихожан, Хебден, который до тех пор вёл примерную жизнь и не пьянствовал. И тут Джек стал громко ругать себя, называя негодным священником, бросившим свою паству на растерзание дьяволу. Перед деревней был выставлен чумной камень, и голова этого человека лежала на нем.
— Чумной камень? Что это такое? — прошептал Дан.
— Когда в деревне свирепствует чума, соседи закрывают все ведущие в неё дороги, а её жители выставляют на них или камень с выемкой сверху, или кастрюлю, или сковородку, чтобы люди из поражённой деревни, если хотят купить какие-нибудь продукты, могли бы положить в них деньги, перечень того, что им нужно, и уйти. Потом приходят те, кто готов продукты продать, — чего не сделаешь ради денег! — берут деньги и оставляют столько товару, сколько, по их мнению, на эти деньги полагается. Я увидел четырехпенсовую серебряную монету, валявшуюся в луже, а в руке человека размокший листок с перечнем того, что он хотел бы купить.
«Моя жена! О моя жена и дети!» — вскричал вдруг Джек и бросился вверх по холму. Я за ним.
Из-за сарая выглянула какая-то женщина и прокричала нам, что в деревне чума и что мы, если хотим остаться живыми, должны уйти отсюда.
«Любовь моя! — говорит Джек. — Я ли должен уйти от тебя?»
Тут женщина бросается к нему и говорит, что все дети здоровы. Это была его жена.
Когда мы со слезами на глазах воздали благодарность господу, Джек сказал, что он рассчитывал оказать мне совсем не такой приём, и стал убеждать меня бежать оттуда, пока я не заразился.
«Ну уж нет! Накажи меня господь, если я покину вас в такую годину, — возразил я. — Избавление от болезни не только в руках бога, но частично и в моих».
«О сэр, — говорит женщина, — вы врач? У нас в деревне нет ни одного».
«Тогда, дорогие мои, я обязан остаться у вас и трудом оправдать своё звание».
«По-послушай, Ник, — начал, заикаясь, Джек, — а я ведь все время принимал тебя только за свихнувшегося проповедника круглоголовых[69]».
Он засмеялся, затем засмеялась его жена, за нею я — прямо под дождём нас всех троих охватил беспричинный приступ смеха, который мы в медицине называем припадком истерии. Тем не менее смех ободрил нас. Так я и остался у них.
— Почему ты не отправился дальше, к своему брату в Грейт Уигсел, Ник? — спросил Пак. — Это всего семь миль по дороге.
— Но чума-то свирепствовала в этой деревне, — ответил мистер Калпепер и указал на уходящий вверх холм. — Разве я мог поступить иначе?
— А как звали детей священника? — спросила Юна.
— Элизабет, Элисон, Стивен и младенец Чарльз. Я сначала их почти не видел: мы с их отцом жили отдельно — в сарае для телег. Мать мы с трудом уговорили остаться в доме, с детьми. Она и так намучилась.
А теперь, дорогие мои, я с вашего позволения перейду непосредственно к основной теме рассказа.
Я обратил внимание жителей деревни на то, что чума особенно свирепствовала на северной стороне улиц, ибо там не хватало солнечного света, который, восходя к «primum mobile» — источнику жизни (я выражаюсь астрологически), обладает в высшей степени очистительными и оздоравливающими свойствами. Большой очаг чумы образовался вокруг лавки, где продавали овёс для лошадей, другой, ещё больший, на обеих мельницах у реки. Понемногу чума поразила ещё несколько мест, но в кузнице, заметьте, её не было и следа. Заметьте также, что все кузницы принадлежат Марсу, точно так же, как все лавки, торгующие зерном, мясом или вином, признают своей госпожой Венеру. В кузнице на Мандей-лейн чумы не было.
— Мандей-лейн? Ты говоришь о нашей деревне? Я так и подумал, когда ты упомянул про две мельницы! — воскликнул Дан. — А где тот чумной камень? Я хотел бы на него посмотреть.
— Так смотри, — сказал Пак и указал на куриный камень-поилку, на котором лежали велосипедные фонарики. Это был шершавый, продолговатый камень с выемкой сверху, весьма похожий на небольшое кухонное корытце. Филлипс, у которого ничего не пропадало впустую, нашёл его в канаве и приспособил под поилку для своих драгоценных курочек.
— Этот? — Дан и Юна уставились на камень и смотрели, смотрели, смотрели.
Мистер Калпепер несколько раз нетерпеливо кашлянул, затем продолжал:
— Я стараюсь рассказывать столь подробно, дорогие мои, чтобы дать вам возможность проследить — насколько вы на это способны — ход моих мыслей. Чума, с которой, как я уже говорил, я боролся в Валлингфорде, графство Оксфордшир, была гнилой, то есть сырой по природе, поскольку она возникла в районе, где полно всяких рек, речушек и ручейков, и я, как уже рассказывал, лечил людей, погружая их в воду. Наша же чума, хотя, конечно, у воды и она сильно свирепствовала, а на обеих мельницах убила всех до единого, не могла быть побеждена таким способом. И это поставило меня в тупик. Гм-гм!
— Ну и что же вы делали с больными? — строго спросил Пак.
— Мы убеждали тех, кто жил на северной стороне улицы, полежать немного в открытом поле. Но даже в тех домах, где чума унесла одного, а то и двух человек, оставшиеся просто наотрез отказывались покидать свой дом, боясь, как бы его не обчистили воры. Они предпочитали рисковать жизнью, но не оставлять своего добра без присмотра.
— Такова природа человека, — усмехнулся Пак. — Я наблюдал такое не раз.
— А как почувствовали себя ваши больные в полях?
— Эти тоже умирали, но не так часто, как те, кто оставался в закрытом помещении, да и умирали больше от боязни и тоски, чем от чумы. Но признаюсь, дорогие мои, я никак не мог одолеть болезнь, потому что никак не мог докопаться хотя бы до малейшего намёка на её происхождение и природу. Короче говоря, я был совершенно сбит с толку зловещей силой и необъяснимостью этой болезни, поэтому я, наконец, сделал то, что должен был сделать намного раньше: я отбросил все свои предположения и догадки, выбрал по астрологическому календарю благоприятствующий час, натянул на голову плащ, прикрыл им лицо и вошёл в один из покинутых домов, полный решимости дождаться, когда звезды подскажут мне разгадку.
— Ночью? И ты не испугался? — спросил Пак.
— Я смел надеяться, что бог, заложивший в человека благородное стремление к исследованию неизведанных тайн, не даст погибнуть преданному искателю. Через некоторое время — а всему на свете, как я уже говорил, есть своё время — я заметил мерзкую крысу, распухшую и облезшую; она сидела на чердаке у слухового окна, через которое светила луна. И пока я смотрел на них — и на крысу, и на луну (а Луна направлялась к древнему холодному Сатурну, своему верному союзнику), крыса с трудом выползла на свет и там прямо на моих глазах подохла. Потом появилась ещё одна, видно, из того же стада, она улеглась рядом и точно так же подохла. Ещё некоторое время спустя — примерно за час до полуночи — то же произошло с третьей крысой. Все они выползли на лунный свет и умерли в нем. Это меня немало удивило, поскольку, как мы знаем, лунный свет благоприятен, а отнюдь не вреден для этих ночных тварей. Сатурн же, будучи, как вы бы сказали, Луне другом, только усиливал её зловещее влияние. И тем не менее крысы нашли смерть именно в лунном свете. Я высунулся из окна посмотреть, кто же из небесных владык на нашей стороне, и узрел там славного верного Марса, очень красного и очень горячего, спешащего к своему закату. Чтобы все разглядеть лучше, я вскарабкался на крышу.