— О, мой враг, жена моего врага и мать моего врага, — сказал кот, — скажи: эта мышка тоже помогает твоему волшебству?
— Ох, нет, нет, нет! — ответила женщина, уронила баранью лопатку, вскочила на табурет, стоявший около костра, и быстро-быстро заплела волосы, опасаясь, чтобы мышь не поднялась по ним на её голову.
— Ага, — сказал кот, глядя на неё, — значит, я могу съесть мышку и за это мне не попадёт? Ты не рассердишься?
— Нет, — ответила женщина, поднимая косы, — скорее съешь её, и я буду вечно тебе благодарна.
Кот прыгнул, поймал мышь, и женщина ему сказала:
— Тысяча благодарностей! Даже первый друг не может ловить мышей так быстро, как это сделал ты. Ты, вероятно, необыкновенно умен.
В эту самую минуту, в эту самую секунду, моя крошечка, — трах! — горшок с молоком, стоявший подле костра треснул в двух местах; он помнил условие женщины с котом, и когда она соскочила с табурета, перед нею оказалась новая картина: кот лакал тёплое белое молоко, оставшееся в одном из черепков развалившегося горшка.
— О, мой враг, жена моего врага и мать моего врага, — сказал кот, — видишь, это я, потому что ты меня похвалила в третий раз. Теперь я могу три раза в день пить тёплое белое молоко, и так будет всегда, всегда и всегда. А я все-таки кот, который может разгуливать один, где захочет, и все места для меня одинаковы.
Женщина засмеялась и поставила перед котом чашку с тёплым белым молоком, сказав:
— О, кот, ты так же умен, как человек, только помни, ты не заключал договора с моим мужем и с собакой, и я не знаю, что они сделают, когда вернутся.
— Что мне за дело до этого? — сказал кот. — Если у меня будет местечко в пещере около костра; если мне станут давать три раза в день тёплое белое молоко, меня не потревожит мысль о том, что могут сделать твой муж или собака.
Когда в этот вечер человек и собака пришли в пещеру, женщина рассказала им все, что произошло у неё с котом. Кот сидел подле костра и улыбался. Но муж женщины сказал:
— Да, только я-то ему ничего не обещал; ничего ему не обещали и все другие мужчины, которые будут после меня.
Сказав это, человек снял с себя свои кожаные сапоги, взял маленький каменный топор (три вещи), принёс полено и секиру (всего пять вещей), разложил их все в ряд и сказал:
— Теперь, кот, договорись со мной. Если ты не станешь ловить мышей в пещере всегда, всегда и всегда, я буду швырять в тебя одну из этих вещей; так будут поступать и все остальные люди после меня.
— Ага, — сказала женщина, — кот очень умен, а мой муж все-таки умнее его.
Кот сосчитал пять вещей, лежавших рядом; жёстки и неприятны показались они ему. Сосчитав их, он сказал:
— Я всегда, всегда и всегда буду ловить мышей, когда зайду в пещеру; а все-таки я кот, буду гулять, где мне нравится, и все места для меня одинаковы.
— Только берегись меня, когда я буду поблизости, — заметил человек. — Если бы ты не сказал последних слов, я помирился бы с тобой. Теперь же при каждой нашей встрече я стану бросать в тебя свои сапоги и топорик. Точно таким же образом будут поступать и другие люди после меня.
Человек замолчал; вперёд выступила собака и сказала:
— Погоди минуту. Кот, ты не заключил договора ни со мной, ни с другими порядочными собаками, которые будут после меня. — Она оскалила зубы и прибавила: — Если при мне ты не будешь ласков с ребёночком, всегда, всегда и всегда, я стану гоняться за тобой, пока не схвачу тебя; схватив же, примусь кусать. И то же будут делать все порядочные собаки после меня.
— Ага, — сказала слушавшая женщина, — кот очень умен, но собака умнее его.
Кот сосчитал зубы собаки (какими острыми показались они ему!). Сосчитав же их, он сказал:
— Я буду всегда добр к малютке, если только он не станет слишком сильно дёргать меня за хвост; да, я буду ласков с ним всегда, всегда и всегда. А все-таки я кот, могу гулять один, где мне вздумается, и все места для меня одинаковы.
— Только берегись меня, — заметила собака. — Если бы ты не сказал последних слов, я закрыла бы рот и никогда, никогда, никогда не показывала бы тебе зубов; теперь же при каждой встрече я буду загонять тебя на дерево. И то же будут делать все порядочные собаки после меня.
Человек кинул в кота оба свои сапога и каменный топорик (три вещи); кот выскочил из пещеры, и собака загнала его на дерево. С тех пор, моя любимая, три человека из пяти кидают в кота все, что попадётся им под руку, и все собаки загоняют котов на деревья. Кот держит своё слово. Он ловит мышей и ласково обращается с детьми, пока дети не принимаются слишком сильно дёргать его за хвост. Исполнив же свои обязанности в доме, в свободное время, особенно ночью, при луне, кот снова делается прежним диким котом, разгуливает один, где ему вздумается, и все места кажутся ему одинаковыми. В такое время он уходит в сырой дикий лес, карабкается на дикие деревья или бегает по мокрым крышам, помахивает своим диким хвостом и, одинокий и дикий, бродит, где ему вздумается.
МОТЫЛЁК, КОТОРЫЙ ТОПНУЛ НОГОЙ
— Ох, нет, нет, нет! — ответила женщина, уронила баранью лопатку, вскочила на табурет, стоявший около костра, и быстро-быстро заплела волосы, опасаясь, чтобы мышь не поднялась по ним на её голову.
— Ага, — сказал кот, глядя на неё, — значит, я могу съесть мышку и за это мне не попадёт? Ты не рассердишься?
— Нет, — ответила женщина, поднимая косы, — скорее съешь её, и я буду вечно тебе благодарна.
Кот прыгнул, поймал мышь, и женщина ему сказала:
— Тысяча благодарностей! Даже первый друг не может ловить мышей так быстро, как это сделал ты. Ты, вероятно, необыкновенно умен.
В эту самую минуту, в эту самую секунду, моя крошечка, — трах! — горшок с молоком, стоявший подле костра треснул в двух местах; он помнил условие женщины с котом, и когда она соскочила с табурета, перед нею оказалась новая картина: кот лакал тёплое белое молоко, оставшееся в одном из черепков развалившегося горшка.
— О, мой враг, жена моего врага и мать моего врага, — сказал кот, — видишь, это я, потому что ты меня похвалила в третий раз. Теперь я могу три раза в день пить тёплое белое молоко, и так будет всегда, всегда и всегда. А я все-таки кот, который может разгуливать один, где захочет, и все места для меня одинаковы.
Женщина засмеялась и поставила перед котом чашку с тёплым белым молоком, сказав:
— О, кот, ты так же умен, как человек, только помни, ты не заключал договора с моим мужем и с собакой, и я не знаю, что они сделают, когда вернутся.
— Что мне за дело до этого? — сказал кот. — Если у меня будет местечко в пещере около костра; если мне станут давать три раза в день тёплое белое молоко, меня не потревожит мысль о том, что могут сделать твой муж или собака.
Когда в этот вечер человек и собака пришли в пещеру, женщина рассказала им все, что произошло у неё с котом. Кот сидел подле костра и улыбался. Но муж женщины сказал:
— Да, только я-то ему ничего не обещал; ничего ему не обещали и все другие мужчины, которые будут после меня.
Сказав это, человек снял с себя свои кожаные сапоги, взял маленький каменный топор (три вещи), принёс полено и секиру (всего пять вещей), разложил их все в ряд и сказал:
— Теперь, кот, договорись со мной. Если ты не станешь ловить мышей в пещере всегда, всегда и всегда, я буду швырять в тебя одну из этих вещей; так будут поступать и все остальные люди после меня.
— Ага, — сказала женщина, — кот очень умен, а мой муж все-таки умнее его.
Кот сосчитал пять вещей, лежавших рядом; жёстки и неприятны показались они ему. Сосчитав их, он сказал:
— Я всегда, всегда и всегда буду ловить мышей, когда зайду в пещеру; а все-таки я кот, буду гулять, где мне нравится, и все места для меня одинаковы.
— Только берегись меня, когда я буду поблизости, — заметил человек. — Если бы ты не сказал последних слов, я помирился бы с тобой. Теперь же при каждой нашей встрече я стану бросать в тебя свои сапоги и топорик. Точно таким же образом будут поступать и другие люди после меня.
Человек замолчал; вперёд выступила собака и сказала:
— Погоди минуту. Кот, ты не заключил договора ни со мной, ни с другими порядочными собаками, которые будут после меня. — Она оскалила зубы и прибавила: — Если при мне ты не будешь ласков с ребёночком, всегда, всегда и всегда, я стану гоняться за тобой, пока не схвачу тебя; схватив же, примусь кусать. И то же будут делать все порядочные собаки после меня.
— Ага, — сказала слушавшая женщина, — кот очень умен, но собака умнее его.
Кот сосчитал зубы собаки (какими острыми показались они ему!). Сосчитав же их, он сказал:
— Я буду всегда добр к малютке, если только он не станет слишком сильно дёргать меня за хвост; да, я буду ласков с ним всегда, всегда и всегда. А все-таки я кот, могу гулять один, где мне вздумается, и все места для меня одинаковы.
— Только берегись меня, — заметила собака. — Если бы ты не сказал последних слов, я закрыла бы рот и никогда, никогда, никогда не показывала бы тебе зубов; теперь же при каждой встрече я буду загонять тебя на дерево. И то же будут делать все порядочные собаки после меня.
Человек кинул в кота оба свои сапога и каменный топорик (три вещи); кот выскочил из пещеры, и собака загнала его на дерево. С тех пор, моя любимая, три человека из пяти кидают в кота все, что попадётся им под руку, и все собаки загоняют котов на деревья. Кот держит своё слово. Он ловит мышей и ласково обращается с детьми, пока дети не принимаются слишком сильно дёргать его за хвост. Исполнив же свои обязанности в доме, в свободное время, особенно ночью, при луне, кот снова делается прежним диким котом, разгуливает один, где ему вздумается, и все места кажутся ему одинаковыми. В такое время он уходит в сырой дикий лес, карабкается на дикие деревья или бегает по мокрым крышам, помахивает своим диким хвостом и, одинокий и дикий, бродит, где ему вздумается.
МОТЫЛЁК, КОТОРЫЙ ТОПНУЛ НОГОЙ
Слушай, моя деточка, слушай хорошенько; я расскажу тебе новую чудесную сказку, она совсем не похожа на мои остальные. Я расскажу тебе об этом мудром правителе, которого звали Сулейман-Бен-Дауд; это значит Соломон, сын Давида.
Об этом Сулейман-Бен-Дауде составлено триста пятьдесят пять рассказов; но моя история не из их числа. Я не стану говорить про пигалицу, которая нашла воду, или про удода, который своими крылышками защитил Сулеймана от солнечного зноя. Это не рассказ о хрустальном паркете или о рубине с большой трещиной; в сказке моей не говорится также о золотых украшениях султанши Балкис. Нет, я расскажу тебе про мотылька, который топнул ножкой.
Так слушай же, слушай хорошенечко!
Сулейман-Бен-Дауд был очень мудр, очень умен. Он понимал, что говорили звери, птицы, рыбы и насекомые. Он понимал, что говорили глубоко ушедшие в землю скалы, в то время, когда они со стоном наклонялись одна к другой, понимал он также шелест листьев, когда утренний ветер играл вершинами деревьев. Он понимал все-все, и Балкис, его главная султанша, изумительная красавица, эта султанша Балкис была почти так же умна, как он.
Сулейман-Бен-Дауд мог делать удивительные вещи. На третьем пальце своей правой руки он носил кольцо. Стоило ему повернуть этот перстень один раз вокруг пальца, духи земли и джинны появлялись из-под земли и исполняли то, что он приказывал им. Когда мудрый султан поворачивал кольцо два раза вокруг пальца, с неба слетали феи и выполняли его желание; когда он поворачивал перстень три раза вокруг пальца, сам великий Азраил с мечом и в доспехах являлся к нему в образе водоноса и рассказывал ему все, что происходит в трех великих мирах, вверху, внизу и здесь.
Между тем Сулейман не возгордился своим могуществом; он редко прибегал к своей власти, а когда это случалось, то ему это было неприятно. Однажды он задумал накормить всех животных целого мира в один день, но, когда вся пища для пира была приготовлена, из морской глубины выплыл огромный зверь, вышел на отмель и в три глотка съел весь корм, лежавший на берегу. Сулейман очень удивился и спросил:
— О, зверь, кто ты?
А зверь ему ответил:
— О, султан, желаю тебе бесконечной жизни. Я самый маленький из тридцати тысяч братьев. И живём мы все на дне моря. Мы узнали, что ты собираешься накормить зверей со всего света, и братья прислали меня узнать, когда будет готов обед.
Сулейман-Бен-Дауд удивился ещё больше и сказал:
— О, зверь, ты проглотил весь обед, который я приготовил для всех животных со всего света.
А зверь ему ответил:
— О, султан, желаю тебе вечной жизни, но неужели эту безделицу ты называешь обедом? Там, откуда я пришёл, мы в виде закуски едим вдвое больше того, что я проглотил здесь.
Сулейман пал ниц и сказал:
— О, зверь! Я собирался дать этот обед, надеясь показать, какой я могучий и богатый властитель, а совсем не потому, что мне действительно хотелось быть добрым к животным. Ты пристыдил меня, и я заслужил это.
Сулейман-Бен-Дауд был истинно мудрый человек, моя любимая. После этого случая он уже не забывал, как глупо тщеславиться и хвастаться. Только это была присказка, а теперь начинается настоящая сказка.
У султана было много-много жён, девятьсот девяносто девять, не считая очаровательной главной султанши, Балкис. Они жили в большом золотом дворце, а дворец этот стоял в прелестном саду с красивыми фонтанами. В сущности, Сулейману совсем не было приятно, что у него столько султанш, но в те дни у каждого богатого господина было много жён, и, понятно, султану нужно было ввести в свой дом побольше султанш, чтобы показать, как он важен и как богат.
Многие его жены были красивы и приветливы; некоторые же прямо ужасны. Уродливые ссорились с красивыми, те тоже становились раздражительными и злыми. И все они ссорились с султаном, а это ужасно надоедало ему. Только Балкис, красавица Балкис, никогда не ссорилась с Сулейманом. Она слишком любила его. Балкис сидела в своей комнате в золотом дворце, гуляла по дворцовому саду и очень жалела, что у Сулеймана так много семейных неприятностей.
Понятно, если бы мудрый правитель повернул кольцо на своём пальце, призвал джиннов и других духов, они, конечно, превратили бы его девятьсот девяносто девять сердитых жён в белых мулов пустыни, в борзых собак или зёрна граната; но султан Сулейман считал, что это было бы хвастовством. И когда его жены слишком кричали и сердились, он уходил подальше, в глубину своего чудесного дворцового сада, и жалел, что родился на свет.
Однажды, после того как ссоры сварливых жён великого мудреца не прекращались три недели, и все это время девятьсот девяносто девять султанш кричали и сердились, Сулейман-Бен-Дауд, по обыкновению, ушёл в свой сад.
В апельсиновой роще он встретил красавицу султаншу Балкис; она была очень печальна, зная, что Сулейман огорчён. Балкис посмотрела на него и сказала:
— О, господин мой и свет моих очей, поверни кольцо на своём пальце и покажи владычицам Египта, Месопотамии, Персии и Китая, что ты великий и страшный султан.
Но Сулейман-Бен-Дауд, покачав головой, ответил:
— О, моя госпожа и радость моей жизни, вспомни зверя, вышедшего из моря! Он пристыдил меня перед всеми животными за моё тщеславие и замою гордость. Теперь, если бы я возгордился перед султаншами Персии, Египта, Месопотамии и Китая только потому, что они мне надоедают, я, может быть, был бы посрамлён ещё больше, чем в тот раз.
А прекрасная Балкис спросила:
— О, мой господин и сокровище души моей, как же ты поступишь?
Сулейман-Бен-Дауд ответил:
— О, моя госпожа и радость моего сердца, я подчинюсь своей судьбе, которую держат в руках девятьсот девяносто девять султанш, надоедающих мне своими беспрерывными ссорами.
И султан пошёл дальше, пробираясь между лилиями, мимозами, розами и тюльпанами, между имбирными кустами, распространяющими сильное благоухание, и, наконец, пришёл к большому камфарному дереву, которое называлось камфарным деревом Сулеймана-Бен-Дауда. Балкис же спряталась среди высоких ирисов, пёстрых бамбуков и красных лилий, окружавших камфарное дерево, чтобы остаться близ своего любимого супруга, султана Сулеймана.
Вот под дерево прилетели две бабочки; они ссорились.
Сулейман-Бен-Дауд услышал, что пёстрый мотылёк сказал своей спутнице:
— Удивляюсь, как ты дерзка! Не смей таким образом говорить со мной! Разве ты не знаешь, что стоит мне топнуть ногой, и дворец султана Сулеймана с садом тотчас же с грохотом исчезнет?
Услышав это, Сулейман-Бен-Дауд позабыл о своих девятистах девяносто девяти надоедливых жёнах и засмеялся, засмеялся так, что камфарное дерево затряслось. Его рассмешило хвастовство мотылька. Он поманил его пальцем, сказав:
— Поди-ка сюда, ты, малыш!
Мотылёк страшно испугался, но подлетел к руке Сулеймана и вцепился лапками в его палец, обмахивая себя крылышками. Султан наклонил голову и тихо-тихо прошептал:
— Маленький мотылёк, ведь ты знаешь, что, как бы ты ни топал ножками, тебе не удастся согнуть и былинки. Что же заставило тебя сказать такую ложь своей жене? Потому что эта бабочка, без сомнения, твоя жена?
Мотылёк посмотрел на Сулеймана, увидел, что глаза мудрого султана мерцают, как звезды в морозную ночь, взял своё мужество в оба крылышка, наклонил маленькую голову и ответил:
— О, султан, живи долго и счастливо! Эта бабочка действительно моя жена, а ты сам знаешь, что за существа эти жены.
Султан Сулейман улыбнулся в бороду и ответил:
— Да, я это знаю, мой маленький брат.
— Так или иначе, приходится держать их в повиновении, — ответил мотылёк, — а моя жена целое утро ссорится со мной. Я солгал ей, чтобы её хоть как-нибудь угомонить.
Сулейман-Бен-Дауд заметил:
— Желаю тебе, чтобы она успокоилась. Вернись же к ней и дай мне послушать ваш разговор.
Мотылёк порхнул к своей жене, которая, сидя на листе дерева, вся трепетала, и сказал ей:
— Он слышал тебя. Сам султан Сулейман-Бен-Дауд слышал, что ты говорила.
— Слышал? — ответила бабочка. — Так что же? Я и говорила, чтобы он слышал. А что же он сказал? О, что сказал он?
— Ну, — ответил мотылёк, с важностью обмахивая себя крылышками, — говоря между нами, дорогая, я не могу порицать его, так как его дворец и сад, конечно, стоили дорого; да к тому же и апельсины начинают созревать… Он просил меня не топать ногой, и я обещал не делать этого.
— Что за ужас! — сказала бабочка и притихла.
Сулейман же засмеялся; он до слез хохотал над бессовестным маленьким негодным мотыльком.
Балкис, красавица султанша, стояла за деревом, окружённая красными лилиями, и улыбалась про себя; она слышала все эти разговоры и шептала:
— Если я задумала действительно умную вещь, мне удастся спасти моего повелителя от преследований несносных султанш.
Она протянула палец и нежно-нежно шепнула бабочке-жене:
— Маленькая женщина, лети сюда.
Бабочка вспорхнула; ей было очень страшно, и она приникла к белому пальчику султанши.
А Балкис наклонила свою очаровательную голову и тихо сказала:
— Маленькая женщина, веришь ли ты тому, что только что сказал твой муж?
Жена мотылька посмотрела на Балкис и увидела, что глаза красавицы султанши блестят, как глубокие пруды, в которых отражается звёздный свет, собрала обоими крылышками всю свою храбрость и ответила:
— О, султанша, будь вечно здорова и прекрасна! Ты ведь знаешь, что за существа мужья!
А султанша Балкис, мудрая Балкис Савская, поднесла руку к своим губам, чтобы скрыть игравшую на них улыбку, и снова прошептала:
— Да, сестричка, знаю; хорошо знаю.
— Мужья сердятся, — сказала бабочка, быстро обмахиваясь крылышками, — сердятся из-за пустяков, и нам приходится угождать им, о, султанша. Они не думают и половины того, что говорят. Если моему мужу хочется воображать, будто я верю, что, топнув ногой, он может разрушить дворец султана Сулеймана, пусть; я притворюсь, что я верю. Завтра он забудет обо всем этом.
— Маленькая сестричка, — сказала Балкис, — ты права, но когда в следующий раз он примется хвастать, поймай его на слове. Попроси его топнуть ногой и посмотри, что будет дальше. Ведь мы-то с тобой отлично знаем, каковы мужья. Ты его пристыдишь, пристыдишь сильно.
Бабочка улетела к своему мужу, и через пять минут у них закипела новая ссора.
— Помни, — сказал жене мотылёк. — Помни, что случится, если я топну ногой!
— Я не верю тебе! — ответила бабочка. — Пожалуйста, топни, я хочу посмотреть, что будет! Ну, топай же ногой!
— Я обещал султану Сулейману не делать этого, — ответил мотылёк, — и не желаю нарушать моего обещания.
— Какой вздор. Если ты топнешь ногой, ничего не случится, — сказала бабочка-жена. — Топай сколько хочешь; ты не согнёшь ни одной травинки. Ну-ка, попробуй! Топай, топай, топай!
Сулейман-Бен-Дауд сидел под камфарным деревом, слышал разговор мотылька и его жены и смеялся так, как никогда ещё не смеялся в жизни. Он забыл о своих султаншах; забыл о звере, который вышел из моря; он забыл о тщеславии и хвастовстве. Он хохотал просто потому, что ему было весело, а Балкис, стоявшая с другой стороны дерева, улыбалась, радуясь, что её любимому мужу так весело.
Вот разгорячённый и надутый мотылёк порхнул в тень камфарного дерева и сказал Сулейману:
— Она требует, чтобы я топнул ногой. Она хочет видеть, что случится, о, Сулейман-Бен-Дауд. Ты знаешь, что я не могу этого сделать; и теперь она уже никогда не поверит ни одному моему слову и до конца моих дней будет насмехаться надо мной!
— Нет, маленький братик, — ответил Сулейман-Бен-Дауд, — твоя жена никогда больше не станет над тобой насмехаться. — И он повернул своё кольцо на пальце, повернул ради маленького мотылька, а совсем не для того, чтобы похвастаться своим могуществом. И что же? Из земли вышли четыре сильных джинна.
— Рабы, — сказал им Сулейман-Бен-Дауд, — когда вот этот господин, сидящий на моем пальце (действительно, на его пальце по-прежнему сидел дерзкий мотылёк), топнет своей левой передней ногой, вызовите раскаты грома и под этот шум унесите мой дворец с садом. Когда он снова топнет, осторожно принесите их назад.
— Теперь, маленький брат, — сказал он мотыльку, — вернись к своей жене и топни ножкой, да посильнее!
Мотылёк полетел к своей жене, которая продолжала кричать:
— Ну-ка, посмей топнуть! Топни ногой! Топни же, топни!
Балкис увидела, как джинны наклонились к четырём углам сада, окружавшего дворец, весело захлопала в ладоши и прошептала:
— Наконец-то Сулейман-Бен-Дауд сделает для мотылька то, что он давно должен был бы сделать для самого себя! О, сердитые султанши испугаются!
И вот мотылёк топнул ногой. Джинны подняли дворец и сад в воздух на тысячу миль. Раздался страшный раскат грома, и все окутал мрак, чёрный как чернила.
Здесь нарисовано, как четверо джиннов с белыми крыльями, как у чаек, поднимают дворец султана Сулеймана в ту самую минуточку, когда мотылёк топнул ногой. Дворец, все окружавшие его сады и все поднялось в одном куске, как доска, а на том месте, где они помещались, осталась огромная впадина, полная пыли и дыма. Если ты хорошенько посмотришь в угол, то около предмета, похожего на льва, разглядишь Сулеймана-Бен-Дауда с его волшебным жезлом, а около него двух бабочек. Вещь, похожая на льва, действительно лев, высеченный из камня; штука, похожая на молочный кувшин, на самом деле — храм, или дом, или ещё что-нибудь в этом же роде. Сулейман-Бен-Дауд отошёл в сторону, чтобы избавиться от пыли и дыма, когда джинны подняли дворец и все остальное. Как звали джиннов, я не знаю. Они были слугами волшебного кольца султана Сулеймана и менялись чуть не каждый день. Это были самые обыкновенные джинны, летавшие на крыльях чаек.
Внизу нарисован добрый джинн по имени Акрег. Он по три раза в день кормил всех маленьких рыбок в море, и у него были крылья из чистой меди. Я нарисовал его, чтобы показать, каковы бывают добрые джинны. Он не поднимал на воздух дворца, так как в это время кормил рыбок в Аравийском море.
Как четыре джинна подняли на воздух дворец Сулеймана
Бабочка билась в темноте и кричала:
— О, я буду добрая! Мне так жаль, что я глупо говорила! Только верни на место сад, мой дорогой, милый муж, и я никогда больше не буду с тобой спорить!
Мотылёк испугался не меньше своей жены, а Сулейман так хохотал, что прошло несколько минут, прежде чем он смог шепнуть мотыльку:
— Топни снова, Маленький Братец. Верни мне обратно мой дворец, о, великий и сильный волшебник!
— Да, да, верни ему его дворец! — прошептала бабочка-жена, по-прежнему бившаяся в темноте, как её ночные сестры. — Верни ему дворец, и, пожалуйста, довольно этого ужасного колдовства!
— Хорошо, дорогая, — ответил ей мотылёк, стараясь придать своему голосу твёрдость. — Ты видишь, что вышло из-за твоих капризов? Конечно, мне все это безразлично; ведь я-то привык к подобным вещам, но из любви к тебе и к султану Сулейману я согласен привести все в порядок.
Итак, он снова топнул ногой, и в то же мгновение джинны опустили дворец и сад, да так осторожно, что даже не колыхнули их. Солнце освещало темно-зеленые листья апельсиновых деревьев; фонтаны били среди розовых египетских лилий; птицы пели, а бабочка-жена лежала на боку под камфарным деревом, трепетала крылышками и, задыхаясь, говорила:
— О, я буду послушна, я буду уступчива!..
Султан же так смеялся, что не мог говорить. Он откинулся назад, изнемогая от смеха, несколько раз икнул, наконец, погрозил пальцем мотыльку, сказав:
— О, великий волшебник, ну зачем ты вернул мне мой дворец, раз в то же самое время заставляешь меня умереть от смеха?
Вдруг послышался страшный шум; все девятьсот девяносто девять султанш с криком и визгом выбежали из дворца и принялись звать своих детей. Они спускались по большим мраморным ступеням мимо фонтанов, потом выстроились по сто в ряд и остановились; умная Балкис подошла к ним и сказала:
— Что с вами, о, султанши?
Они стояли на мраморной лестнице по сто в ряд и ответили:
— Ты спрашиваешь, что с нами случилось? Мы, по обыкновению, жили мирно в нашем дворце; вдруг он исчез, и мы остались посреди густой тьмы, что-то шумело, гремело, и в темноте мимо нас пролетали джинны и духи земли. Вот что нас взволновало, о, главная султанша, и мы очень напуганы этим; это был страшный испуг, и он не походил ни на что прежнее.
Тогда Балкис, красавица султанша, любимая жена Сулеймана-Бен-Дауда, прежняя правительница Савская, пришедшая через золотоносные реки юга из пустыни Цинна к башням Зимоабве, Балкис, почти такая же мудрая, как мудрейший в мире султан Сулейман-Бен-Дауд, ответила:
— Все это пустяки, о, султанши. Мотылёк пожаловался на свою жену, которая с ним ссорилась, и наш повелитель Сулейман-Бен-Дауд пожелал преподать ей урок смирения и послушания, потому что то и другое считается добродетелью среди жён мотыльков.
Ей ответила дочь фараона, султанша Египта, сказав:
— Я не верю, чтобы можно было поднять наш дворец, как маленькую поросль, ради ничтожного насекомого. Нет, конечно, Сулейман-Бен-Дауд умер. Раздались страшные звуки и замелькали страшные картины, потому что земля загремела и свет померк от известия о его кончине.
Балкис поманила рукой эту гордую султаншу, не глядя на неё, и сказала ей и всем остальным жёнам Сулеймана:
— Пойдите и посмотрите.
Они спустились с мраморной лестницы, по-прежнему, по сто в ряд, и увидели, что под камфарным деревом сидит премудрый султан Сулейман-Бен-Дауд, все ещё не оправившийся от слабости после припадка смеха; что он покачивается взад и вперёд и что на каждой его руке сидит по бабочке; султанши также услышали, как он говорил:
— О, жена моего братика, летающего в воздухе, теперь после всего, что случилось, помни: во всем угождай своему мужу, чтобы он снова не вздумал топнуть ногой; он сказал, что привык к этому великому волшебству, и сам он великий волшебник, колдун, который может унести дворец Сулеймана-Бен-Дауда. Летите с миром, мои крошки! — Он поцеловал крылышки мотылька и бабочки, и они улетели.
Тогда все султанши, кроме Балкис, прекрасной и великолепной Балкис, которая стояла в сторонке и улыбалась, пали ниц, сказав:
— Если ради мотылька, недовольного своей женой, совершаются такие чудеса, что же будет с нами, рассердившими нашего султана своими вечными ссорами, криком и недовольством!
Потом они поднялись, опустили на лица покрывала, прижали руки к губам и тихо, как мышки, на цыпочках двинулись к дворцу.
А Балкис, прекрасная и восхитительная Балкис, прошла между красными лилиями в тень камфарного дерева, положила свою белую руку на плечо Сулеймана-Бен-Дауда и сказала:
— О, мой господин и сокровище души моей! Радуйся, мы преподали великий и памятный урок султаншам Египта, Эфиопии, Абиссинии, Персии, Индии и Китая!
Сулейман-Бен-Дауд, все ещё следивший взглядом за мотыльком и бабочкой, игравшими в луче солнца, ответил:
— О, моя госпожа и драгоценность моего счастья, когда же это случилось? Ведь с той минуты, как я пришёл в сад, я шутил с мотыльком, — и он рассказал Балкис все как было.
Балкис, нежная и прелестная Балкис, сказала:
— О, мой повелитель и господин моей жизни, я пряталась за стволом камфарного дерева и все видела. Именно я посоветовала жене мотылька попросить его топнуть ногой, так как надеялась, что ради шутки мой повелитель сотворит великое волшебство, и что султанши испугаются. — После этого Балкис рассказала Сулейману, что ей сказали султанши, что они видели и что думали.
Сулейман-Бен-Дауд поднялся со своего места и, протянув к ней руки, радостно сказал:
— О, моя госпожа и сладость дней моих, знай, что, если бы я совершил волшебство, направленное против моих султанш, и действовал из тщеславия или гнева, как тогда, готовя пир для всех животных, я, вероятно, был бы посрамлён. Но ты своей мудростью заставила меня прибегнуть к волшебству ради шутки и на пользу маленькому мотыльку, и что же случилось? Моё волшебство избавило меня от досады на моих несносных жён. Поэтому скажи мне, о, госпожа и сердце моего сердца, что сделало тебя такой мудрой?
Балкис, великая султанша, прекрасная собой и статная, заглянула в глаза Сулеймана-Бен-Дауда, немного наклонила головку набок, точь-в-точь как это сделала маленькая бабочка, и сказала:
— Во-первых, о, мой повелитель, моя горячая любовь к тебе; во-вторых, о, мой господин, знание женского сердца.
После этого они пошли во дворец и с тех пор жили счастливо.
Но, скажи, моя милая деточка, разве не умно поступила султанша Балкис?
Об этом Сулейман-Бен-Дауде составлено триста пятьдесят пять рассказов; но моя история не из их числа. Я не стану говорить про пигалицу, которая нашла воду, или про удода, который своими крылышками защитил Сулеймана от солнечного зноя. Это не рассказ о хрустальном паркете или о рубине с большой трещиной; в сказке моей не говорится также о золотых украшениях султанши Балкис. Нет, я расскажу тебе про мотылька, который топнул ножкой.
Так слушай же, слушай хорошенечко!
Сулейман-Бен-Дауд был очень мудр, очень умен. Он понимал, что говорили звери, птицы, рыбы и насекомые. Он понимал, что говорили глубоко ушедшие в землю скалы, в то время, когда они со стоном наклонялись одна к другой, понимал он также шелест листьев, когда утренний ветер играл вершинами деревьев. Он понимал все-все, и Балкис, его главная султанша, изумительная красавица, эта султанша Балкис была почти так же умна, как он.
Сулейман-Бен-Дауд мог делать удивительные вещи. На третьем пальце своей правой руки он носил кольцо. Стоило ему повернуть этот перстень один раз вокруг пальца, духи земли и джинны появлялись из-под земли и исполняли то, что он приказывал им. Когда мудрый султан поворачивал кольцо два раза вокруг пальца, с неба слетали феи и выполняли его желание; когда он поворачивал перстень три раза вокруг пальца, сам великий Азраил с мечом и в доспехах являлся к нему в образе водоноса и рассказывал ему все, что происходит в трех великих мирах, вверху, внизу и здесь.
Между тем Сулейман не возгордился своим могуществом; он редко прибегал к своей власти, а когда это случалось, то ему это было неприятно. Однажды он задумал накормить всех животных целого мира в один день, но, когда вся пища для пира была приготовлена, из морской глубины выплыл огромный зверь, вышел на отмель и в три глотка съел весь корм, лежавший на берегу. Сулейман очень удивился и спросил:
— О, зверь, кто ты?
А зверь ему ответил:
— О, султан, желаю тебе бесконечной жизни. Я самый маленький из тридцати тысяч братьев. И живём мы все на дне моря. Мы узнали, что ты собираешься накормить зверей со всего света, и братья прислали меня узнать, когда будет готов обед.
Сулейман-Бен-Дауд удивился ещё больше и сказал:
— О, зверь, ты проглотил весь обед, который я приготовил для всех животных со всего света.
А зверь ему ответил:
— О, султан, желаю тебе вечной жизни, но неужели эту безделицу ты называешь обедом? Там, откуда я пришёл, мы в виде закуски едим вдвое больше того, что я проглотил здесь.
Сулейман пал ниц и сказал:
— О, зверь! Я собирался дать этот обед, надеясь показать, какой я могучий и богатый властитель, а совсем не потому, что мне действительно хотелось быть добрым к животным. Ты пристыдил меня, и я заслужил это.
Сулейман-Бен-Дауд был истинно мудрый человек, моя любимая. После этого случая он уже не забывал, как глупо тщеславиться и хвастаться. Только это была присказка, а теперь начинается настоящая сказка.
У султана было много-много жён, девятьсот девяносто девять, не считая очаровательной главной султанши, Балкис. Они жили в большом золотом дворце, а дворец этот стоял в прелестном саду с красивыми фонтанами. В сущности, Сулейману совсем не было приятно, что у него столько султанш, но в те дни у каждого богатого господина было много жён, и, понятно, султану нужно было ввести в свой дом побольше султанш, чтобы показать, как он важен и как богат.
Многие его жены были красивы и приветливы; некоторые же прямо ужасны. Уродливые ссорились с красивыми, те тоже становились раздражительными и злыми. И все они ссорились с султаном, а это ужасно надоедало ему. Только Балкис, красавица Балкис, никогда не ссорилась с Сулейманом. Она слишком любила его. Балкис сидела в своей комнате в золотом дворце, гуляла по дворцовому саду и очень жалела, что у Сулеймана так много семейных неприятностей.
Понятно, если бы мудрый правитель повернул кольцо на своём пальце, призвал джиннов и других духов, они, конечно, превратили бы его девятьсот девяносто девять сердитых жён в белых мулов пустыни, в борзых собак или зёрна граната; но султан Сулейман считал, что это было бы хвастовством. И когда его жены слишком кричали и сердились, он уходил подальше, в глубину своего чудесного дворцового сада, и жалел, что родился на свет.
Однажды, после того как ссоры сварливых жён великого мудреца не прекращались три недели, и все это время девятьсот девяносто девять султанш кричали и сердились, Сулейман-Бен-Дауд, по обыкновению, ушёл в свой сад.
В апельсиновой роще он встретил красавицу султаншу Балкис; она была очень печальна, зная, что Сулейман огорчён. Балкис посмотрела на него и сказала:
— О, господин мой и свет моих очей, поверни кольцо на своём пальце и покажи владычицам Египта, Месопотамии, Персии и Китая, что ты великий и страшный султан.
Но Сулейман-Бен-Дауд, покачав головой, ответил:
— О, моя госпожа и радость моей жизни, вспомни зверя, вышедшего из моря! Он пристыдил меня перед всеми животными за моё тщеславие и замою гордость. Теперь, если бы я возгордился перед султаншами Персии, Египта, Месопотамии и Китая только потому, что они мне надоедают, я, может быть, был бы посрамлён ещё больше, чем в тот раз.
А прекрасная Балкис спросила:
— О, мой господин и сокровище души моей, как же ты поступишь?
Сулейман-Бен-Дауд ответил:
— О, моя госпожа и радость моего сердца, я подчинюсь своей судьбе, которую держат в руках девятьсот девяносто девять султанш, надоедающих мне своими беспрерывными ссорами.
И султан пошёл дальше, пробираясь между лилиями, мимозами, розами и тюльпанами, между имбирными кустами, распространяющими сильное благоухание, и, наконец, пришёл к большому камфарному дереву, которое называлось камфарным деревом Сулеймана-Бен-Дауда. Балкис же спряталась среди высоких ирисов, пёстрых бамбуков и красных лилий, окружавших камфарное дерево, чтобы остаться близ своего любимого супруга, султана Сулеймана.
Вот под дерево прилетели две бабочки; они ссорились.
Сулейман-Бен-Дауд услышал, что пёстрый мотылёк сказал своей спутнице:
— Удивляюсь, как ты дерзка! Не смей таким образом говорить со мной! Разве ты не знаешь, что стоит мне топнуть ногой, и дворец султана Сулеймана с садом тотчас же с грохотом исчезнет?
Услышав это, Сулейман-Бен-Дауд позабыл о своих девятистах девяносто девяти надоедливых жёнах и засмеялся, засмеялся так, что камфарное дерево затряслось. Его рассмешило хвастовство мотылька. Он поманил его пальцем, сказав:
— Поди-ка сюда, ты, малыш!
Мотылёк страшно испугался, но подлетел к руке Сулеймана и вцепился лапками в его палец, обмахивая себя крылышками. Султан наклонил голову и тихо-тихо прошептал:
— Маленький мотылёк, ведь ты знаешь, что, как бы ты ни топал ножками, тебе не удастся согнуть и былинки. Что же заставило тебя сказать такую ложь своей жене? Потому что эта бабочка, без сомнения, твоя жена?
Мотылёк посмотрел на Сулеймана, увидел, что глаза мудрого султана мерцают, как звезды в морозную ночь, взял своё мужество в оба крылышка, наклонил маленькую голову и ответил:
— О, султан, живи долго и счастливо! Эта бабочка действительно моя жена, а ты сам знаешь, что за существа эти жены.
Султан Сулейман улыбнулся в бороду и ответил:
— Да, я это знаю, мой маленький брат.
— Так или иначе, приходится держать их в повиновении, — ответил мотылёк, — а моя жена целое утро ссорится со мной. Я солгал ей, чтобы её хоть как-нибудь угомонить.
Сулейман-Бен-Дауд заметил:
— Желаю тебе, чтобы она успокоилась. Вернись же к ней и дай мне послушать ваш разговор.
Мотылёк порхнул к своей жене, которая, сидя на листе дерева, вся трепетала, и сказал ей:
— Он слышал тебя. Сам султан Сулейман-Бен-Дауд слышал, что ты говорила.
— Слышал? — ответила бабочка. — Так что же? Я и говорила, чтобы он слышал. А что же он сказал? О, что сказал он?
— Ну, — ответил мотылёк, с важностью обмахивая себя крылышками, — говоря между нами, дорогая, я не могу порицать его, так как его дворец и сад, конечно, стоили дорого; да к тому же и апельсины начинают созревать… Он просил меня не топать ногой, и я обещал не делать этого.
— Что за ужас! — сказала бабочка и притихла.
Сулейман же засмеялся; он до слез хохотал над бессовестным маленьким негодным мотыльком.
Балкис, красавица султанша, стояла за деревом, окружённая красными лилиями, и улыбалась про себя; она слышала все эти разговоры и шептала:
— Если я задумала действительно умную вещь, мне удастся спасти моего повелителя от преследований несносных султанш.
Она протянула палец и нежно-нежно шепнула бабочке-жене:
— Маленькая женщина, лети сюда.
Бабочка вспорхнула; ей было очень страшно, и она приникла к белому пальчику султанши.
А Балкис наклонила свою очаровательную голову и тихо сказала:
— Маленькая женщина, веришь ли ты тому, что только что сказал твой муж?
Жена мотылька посмотрела на Балкис и увидела, что глаза красавицы султанши блестят, как глубокие пруды, в которых отражается звёздный свет, собрала обоими крылышками всю свою храбрость и ответила:
— О, султанша, будь вечно здорова и прекрасна! Ты ведь знаешь, что за существа мужья!
А султанша Балкис, мудрая Балкис Савская, поднесла руку к своим губам, чтобы скрыть игравшую на них улыбку, и снова прошептала:
— Да, сестричка, знаю; хорошо знаю.
— Мужья сердятся, — сказала бабочка, быстро обмахиваясь крылышками, — сердятся из-за пустяков, и нам приходится угождать им, о, султанша. Они не думают и половины того, что говорят. Если моему мужу хочется воображать, будто я верю, что, топнув ногой, он может разрушить дворец султана Сулеймана, пусть; я притворюсь, что я верю. Завтра он забудет обо всем этом.
— Маленькая сестричка, — сказала Балкис, — ты права, но когда в следующий раз он примется хвастать, поймай его на слове. Попроси его топнуть ногой и посмотри, что будет дальше. Ведь мы-то с тобой отлично знаем, каковы мужья. Ты его пристыдишь, пристыдишь сильно.
Бабочка улетела к своему мужу, и через пять минут у них закипела новая ссора.
— Помни, — сказал жене мотылёк. — Помни, что случится, если я топну ногой!
— Я не верю тебе! — ответила бабочка. — Пожалуйста, топни, я хочу посмотреть, что будет! Ну, топай же ногой!
— Я обещал султану Сулейману не делать этого, — ответил мотылёк, — и не желаю нарушать моего обещания.
— Какой вздор. Если ты топнешь ногой, ничего не случится, — сказала бабочка-жена. — Топай сколько хочешь; ты не согнёшь ни одной травинки. Ну-ка, попробуй! Топай, топай, топай!
Сулейман-Бен-Дауд сидел под камфарным деревом, слышал разговор мотылька и его жены и смеялся так, как никогда ещё не смеялся в жизни. Он забыл о своих султаншах; забыл о звере, который вышел из моря; он забыл о тщеславии и хвастовстве. Он хохотал просто потому, что ему было весело, а Балкис, стоявшая с другой стороны дерева, улыбалась, радуясь, что её любимому мужу так весело.
Вот разгорячённый и надутый мотылёк порхнул в тень камфарного дерева и сказал Сулейману:
— Она требует, чтобы я топнул ногой. Она хочет видеть, что случится, о, Сулейман-Бен-Дауд. Ты знаешь, что я не могу этого сделать; и теперь она уже никогда не поверит ни одному моему слову и до конца моих дней будет насмехаться надо мной!
— Нет, маленький братик, — ответил Сулейман-Бен-Дауд, — твоя жена никогда больше не станет над тобой насмехаться. — И он повернул своё кольцо на пальце, повернул ради маленького мотылька, а совсем не для того, чтобы похвастаться своим могуществом. И что же? Из земли вышли четыре сильных джинна.
— Рабы, — сказал им Сулейман-Бен-Дауд, — когда вот этот господин, сидящий на моем пальце (действительно, на его пальце по-прежнему сидел дерзкий мотылёк), топнет своей левой передней ногой, вызовите раскаты грома и под этот шум унесите мой дворец с садом. Когда он снова топнет, осторожно принесите их назад.
— Теперь, маленький брат, — сказал он мотыльку, — вернись к своей жене и топни ножкой, да посильнее!
Мотылёк полетел к своей жене, которая продолжала кричать:
— Ну-ка, посмей топнуть! Топни ногой! Топни же, топни!
Балкис увидела, как джинны наклонились к четырём углам сада, окружавшего дворец, весело захлопала в ладоши и прошептала:
— Наконец-то Сулейман-Бен-Дауд сделает для мотылька то, что он давно должен был бы сделать для самого себя! О, сердитые султанши испугаются!
И вот мотылёк топнул ногой. Джинны подняли дворец и сад в воздух на тысячу миль. Раздался страшный раскат грома, и все окутал мрак, чёрный как чернила.
Здесь нарисовано, как четверо джиннов с белыми крыльями, как у чаек, поднимают дворец султана Сулеймана в ту самую минуточку, когда мотылёк топнул ногой. Дворец, все окружавшие его сады и все поднялось в одном куске, как доска, а на том месте, где они помещались, осталась огромная впадина, полная пыли и дыма. Если ты хорошенько посмотришь в угол, то около предмета, похожего на льва, разглядишь Сулеймана-Бен-Дауда с его волшебным жезлом, а около него двух бабочек. Вещь, похожая на льва, действительно лев, высеченный из камня; штука, похожая на молочный кувшин, на самом деле — храм, или дом, или ещё что-нибудь в этом же роде. Сулейман-Бен-Дауд отошёл в сторону, чтобы избавиться от пыли и дыма, когда джинны подняли дворец и все остальное. Как звали джиннов, я не знаю. Они были слугами волшебного кольца султана Сулеймана и менялись чуть не каждый день. Это были самые обыкновенные джинны, летавшие на крыльях чаек.
Внизу нарисован добрый джинн по имени Акрег. Он по три раза в день кормил всех маленьких рыбок в море, и у него были крылья из чистой меди. Я нарисовал его, чтобы показать, каковы бывают добрые джинны. Он не поднимал на воздух дворца, так как в это время кормил рыбок в Аравийском море.
Бабочка билась в темноте и кричала:
— О, я буду добрая! Мне так жаль, что я глупо говорила! Только верни на место сад, мой дорогой, милый муж, и я никогда больше не буду с тобой спорить!
Мотылёк испугался не меньше своей жены, а Сулейман так хохотал, что прошло несколько минут, прежде чем он смог шепнуть мотыльку:
— Топни снова, Маленький Братец. Верни мне обратно мой дворец, о, великий и сильный волшебник!
— Да, да, верни ему его дворец! — прошептала бабочка-жена, по-прежнему бившаяся в темноте, как её ночные сестры. — Верни ему дворец, и, пожалуйста, довольно этого ужасного колдовства!
— Хорошо, дорогая, — ответил ей мотылёк, стараясь придать своему голосу твёрдость. — Ты видишь, что вышло из-за твоих капризов? Конечно, мне все это безразлично; ведь я-то привык к подобным вещам, но из любви к тебе и к султану Сулейману я согласен привести все в порядок.
Итак, он снова топнул ногой, и в то же мгновение джинны опустили дворец и сад, да так осторожно, что даже не колыхнули их. Солнце освещало темно-зеленые листья апельсиновых деревьев; фонтаны били среди розовых египетских лилий; птицы пели, а бабочка-жена лежала на боку под камфарным деревом, трепетала крылышками и, задыхаясь, говорила:
— О, я буду послушна, я буду уступчива!..
Султан же так смеялся, что не мог говорить. Он откинулся назад, изнемогая от смеха, несколько раз икнул, наконец, погрозил пальцем мотыльку, сказав:
— О, великий волшебник, ну зачем ты вернул мне мой дворец, раз в то же самое время заставляешь меня умереть от смеха?
Вдруг послышался страшный шум; все девятьсот девяносто девять султанш с криком и визгом выбежали из дворца и принялись звать своих детей. Они спускались по большим мраморным ступеням мимо фонтанов, потом выстроились по сто в ряд и остановились; умная Балкис подошла к ним и сказала:
— Что с вами, о, султанши?
Они стояли на мраморной лестнице по сто в ряд и ответили:
— Ты спрашиваешь, что с нами случилось? Мы, по обыкновению, жили мирно в нашем дворце; вдруг он исчез, и мы остались посреди густой тьмы, что-то шумело, гремело, и в темноте мимо нас пролетали джинны и духи земли. Вот что нас взволновало, о, главная султанша, и мы очень напуганы этим; это был страшный испуг, и он не походил ни на что прежнее.
Тогда Балкис, красавица султанша, любимая жена Сулеймана-Бен-Дауда, прежняя правительница Савская, пришедшая через золотоносные реки юга из пустыни Цинна к башням Зимоабве, Балкис, почти такая же мудрая, как мудрейший в мире султан Сулейман-Бен-Дауд, ответила:
— Все это пустяки, о, султанши. Мотылёк пожаловался на свою жену, которая с ним ссорилась, и наш повелитель Сулейман-Бен-Дауд пожелал преподать ей урок смирения и послушания, потому что то и другое считается добродетелью среди жён мотыльков.
Ей ответила дочь фараона, султанша Египта, сказав:
— Я не верю, чтобы можно было поднять наш дворец, как маленькую поросль, ради ничтожного насекомого. Нет, конечно, Сулейман-Бен-Дауд умер. Раздались страшные звуки и замелькали страшные картины, потому что земля загремела и свет померк от известия о его кончине.
Балкис поманила рукой эту гордую султаншу, не глядя на неё, и сказала ей и всем остальным жёнам Сулеймана:
— Пойдите и посмотрите.
Они спустились с мраморной лестницы, по-прежнему, по сто в ряд, и увидели, что под камфарным деревом сидит премудрый султан Сулейман-Бен-Дауд, все ещё не оправившийся от слабости после припадка смеха; что он покачивается взад и вперёд и что на каждой его руке сидит по бабочке; султанши также услышали, как он говорил:
— О, жена моего братика, летающего в воздухе, теперь после всего, что случилось, помни: во всем угождай своему мужу, чтобы он снова не вздумал топнуть ногой; он сказал, что привык к этому великому волшебству, и сам он великий волшебник, колдун, который может унести дворец Сулеймана-Бен-Дауда. Летите с миром, мои крошки! — Он поцеловал крылышки мотылька и бабочки, и они улетели.
Тогда все султанши, кроме Балкис, прекрасной и великолепной Балкис, которая стояла в сторонке и улыбалась, пали ниц, сказав:
— Если ради мотылька, недовольного своей женой, совершаются такие чудеса, что же будет с нами, рассердившими нашего султана своими вечными ссорами, криком и недовольством!
Потом они поднялись, опустили на лица покрывала, прижали руки к губам и тихо, как мышки, на цыпочках двинулись к дворцу.
А Балкис, прекрасная и восхитительная Балкис, прошла между красными лилиями в тень камфарного дерева, положила свою белую руку на плечо Сулеймана-Бен-Дауда и сказала:
— О, мой господин и сокровище души моей! Радуйся, мы преподали великий и памятный урок султаншам Египта, Эфиопии, Абиссинии, Персии, Индии и Китая!
Сулейман-Бен-Дауд, все ещё следивший взглядом за мотыльком и бабочкой, игравшими в луче солнца, ответил:
— О, моя госпожа и драгоценность моего счастья, когда же это случилось? Ведь с той минуты, как я пришёл в сад, я шутил с мотыльком, — и он рассказал Балкис все как было.
Балкис, нежная и прелестная Балкис, сказала:
— О, мой повелитель и господин моей жизни, я пряталась за стволом камфарного дерева и все видела. Именно я посоветовала жене мотылька попросить его топнуть ногой, так как надеялась, что ради шутки мой повелитель сотворит великое волшебство, и что султанши испугаются. — После этого Балкис рассказала Сулейману, что ей сказали султанши, что они видели и что думали.
Сулейман-Бен-Дауд поднялся со своего места и, протянув к ней руки, радостно сказал:
— О, моя госпожа и сладость дней моих, знай, что, если бы я совершил волшебство, направленное против моих султанш, и действовал из тщеславия или гнева, как тогда, готовя пир для всех животных, я, вероятно, был бы посрамлён. Но ты своей мудростью заставила меня прибегнуть к волшебству ради шутки и на пользу маленькому мотыльку, и что же случилось? Моё волшебство избавило меня от досады на моих несносных жён. Поэтому скажи мне, о, госпожа и сердце моего сердца, что сделало тебя такой мудрой?
Балкис, великая султанша, прекрасная собой и статная, заглянула в глаза Сулеймана-Бен-Дауда, немного наклонила головку набок, точь-в-точь как это сделала маленькая бабочка, и сказала:
— Во-первых, о, мой повелитель, моя горячая любовь к тебе; во-вторых, о, мой господин, знание женского сердца.
После этого они пошли во дворец и с тех пор жили счастливо.
Но, скажи, моя милая деточка, разве не умно поступила султанша Балкис?