– К сожалению, – сверкнул зубами Гусев, – мы не сможем помочь вам с разгрузкой – имеем срочное задание.
– Ничего, тут грузчики есть, – буркнул Савенко. – До свидания, товарищ лейтенант, удачи вам.
Гусев пожал ему руку (ладонь его оказалась словно вырезанной из камня), потом сделал знак своим товарищам и легко перепрыгнул на причал. Бобров и Круминьш, синхронно перемахнув через леера, последовали за ним, и тут только Савенко с запозданием понял, что за все время плавания так и не услышал от них ни одного слова. Он проследил взглядом движение пассажиров – троица, проталкиваясь через толпу бледных, вцепившихся в свои мешки, эвакуированных направлялась к дороге, ведущей к железнодорожной станции Борисова Грива. Савенко удивился – ему отчего-то казалось, что разведчики должны были свернуть к Осиновецкой военно-морской базе Балтфлота. Ну да, в подписанном контр-адмиралом Смирновым документе говорилось что-то о Ленинграде. Хотя и странно – что там делать офицерам береговой радиоразведки?
Но тут на палубу ступил серьезный, как инквизитор, старший интендант Осиновецкой базы майор Клюев с пачкой накладных в руке, и лейтенант Савенко забыл о своих странных пассажирах.
– Ты сильно рисковал, Рольф, – сказал Хаген, когда трое коммандос отошли на порядочное расстояние от маяка. – Зачем ты полез в эту историю с проворовавшимся русским интендантом?
Белобрысый Рольф жестко усмехнулся.
– Если бы там появились люди из комендатуры, у нас могли бы возникнуть проблемы. Военная полиция одинакова повсюду. Это для нашего юного капитана бумажка с подписью контр-адмирала означает, что нужно заткнуться и взять под козырек. А для какого-нибудь дуболома из комендатуры это только повод задержать подозрительных лиц до полного выяснения обстоятельств.
– Русскому интенданту повезло, – проговорил флегматичный Бруно, которого лейтенант Савенко знал под именем сержанта Круминьша. – Бумага с его признанием осталась у капитана. Теперь никто никогда ее не прочтет.
– Да, – согласился Рольф, – мы спасли его от трибунала. И он будет продолжать воровать муку у голодных жителей Ленинграда.
– Приятно делать маленькие добрые дела, – хмыкнул Хаген.
Основной специальностью Бруно были подрывные работы. Бомба с часовым механизмом, которую он установил в трюме «Стремительного», взорвалась, когда катер был на середине пути до Новой Ладоги. Тральщик, на борту которого находились шестьдесят пять эвакуированных из Ленинграда детей и подростков, раскололся надвое и быстро затонул. Может быть, кому-то и удалось бы спастись – вода была довольно теплой, а на поверхности плавало несколько спасательных кругов – но тут с севера налетели «Юнкерсы» и, истошно визжа сиренами, прицельно отбомбились по месту крушения катера. Лейтенанта Савенко прошило пулеметной очередью, когда он пытался затащить на оторванную взрывом крышку якорного ящика маленькую светловолосую девочку. Бортстрелок «Юнкерса» убедился, что пули нашли цель, обернулся к пилоту и поднял вверх большой палец.
Глава четвертая
– Ничего, тут грузчики есть, – буркнул Савенко. – До свидания, товарищ лейтенант, удачи вам.
Гусев пожал ему руку (ладонь его оказалась словно вырезанной из камня), потом сделал знак своим товарищам и легко перепрыгнул на причал. Бобров и Круминьш, синхронно перемахнув через леера, последовали за ним, и тут только Савенко с запозданием понял, что за все время плавания так и не услышал от них ни одного слова. Он проследил взглядом движение пассажиров – троица, проталкиваясь через толпу бледных, вцепившихся в свои мешки, эвакуированных направлялась к дороге, ведущей к железнодорожной станции Борисова Грива. Савенко удивился – ему отчего-то казалось, что разведчики должны были свернуть к Осиновецкой военно-морской базе Балтфлота. Ну да, в подписанном контр-адмиралом Смирновым документе говорилось что-то о Ленинграде. Хотя и странно – что там делать офицерам береговой радиоразведки?
Но тут на палубу ступил серьезный, как инквизитор, старший интендант Осиновецкой базы майор Клюев с пачкой накладных в руке, и лейтенант Савенко забыл о своих странных пассажирах.
– Ты сильно рисковал, Рольф, – сказал Хаген, когда трое коммандос отошли на порядочное расстояние от маяка. – Зачем ты полез в эту историю с проворовавшимся русским интендантом?
Белобрысый Рольф жестко усмехнулся.
– Если бы там появились люди из комендатуры, у нас могли бы возникнуть проблемы. Военная полиция одинакова повсюду. Это для нашего юного капитана бумажка с подписью контр-адмирала означает, что нужно заткнуться и взять под козырек. А для какого-нибудь дуболома из комендатуры это только повод задержать подозрительных лиц до полного выяснения обстоятельств.
– Русскому интенданту повезло, – проговорил флегматичный Бруно, которого лейтенант Савенко знал под именем сержанта Круминьша. – Бумага с его признанием осталась у капитана. Теперь никто никогда ее не прочтет.
– Да, – согласился Рольф, – мы спасли его от трибунала. И он будет продолжать воровать муку у голодных жителей Ленинграда.
– Приятно делать маленькие добрые дела, – хмыкнул Хаген.
Основной специальностью Бруно были подрывные работы. Бомба с часовым механизмом, которую он установил в трюме «Стремительного», взорвалась, когда катер был на середине пути до Новой Ладоги. Тральщик, на борту которого находились шестьдесят пять эвакуированных из Ленинграда детей и подростков, раскололся надвое и быстро затонул. Может быть, кому-то и удалось бы спастись – вода была довольно теплой, а на поверхности плавало несколько спасательных кругов – но тут с севера налетели «Юнкерсы» и, истошно визжа сиренами, прицельно отбомбились по месту крушения катера. Лейтенанта Савенко прошило пулеметной очередью, когда он пытался затащить на оторванную взрывом крышку якорного ящика маленькую светловолосую девочку. Бортстрелок «Юнкерса» убедился, что пули нашли цель, обернулся к пилоту и поднял вверх большой палец.
Глава четвертая
Санаторий
Подмосковье, июль 1942 года
Гумилев, стараясь не шуметь, поднялся с кровати (пружины все-таки предательски скрипнули), натянул брюки и рубашку и на цыпочках вышел из комнаты. От реки поднимался туман, нависшие над водой ивы, полускрытые белесой дымкой, напоминали фантастических марсиан из романа Уэллса. Лев попрыгал немного на террасе, разводя руки в стороны и приседая, потом, решив, что достаточно согрелся, побежал по размокшей после вчерашнего дождя тропинке вниз к реке.
Сбросил одежду на влажный от росы куст, пробарабанил пятками по мосткам и, вытянув вперед руки, прыгнул в воду. Вода была холодной, но не слишком. Гумилев нырнул, коснулся пальцами илистого дна, перевернулся, оттолкнулся ногами и всплыл на поверхность. Кролем доплыл до противоположного берега, вернулся обратно, вылез на мостки и затряс головой, вытряхивая воду из ушей.
Какое все-таки восхитительное чувство – свобода!
Шесть лет из своих тридцати Гумилев провел в лагерях и тюрьмах. Он научился ценить личную свободу, какими бы узкими ни были ее рамки. Можно и в остроге чувствовать себя, как на воле, даже если вся твоя воля – это жесткая шконка и шесть часов, отведенных на сон. Главное, чтобы ум оставался свободным, и чтобы никто не мог заставить тебя думать на чужой лад.
Сейчас Лев чувствовал себя сказочно свободным. Он мог купаться, мог гулять, мог в любое время прилечь на кровать с книгой, не боясь окрика вертухая. Правда, теперь десять часов в день отнимала учеба, но и оставшихся четырнадцати было более чем достаточно. Спал Лев немного, будто организм, как следует отдохнув за первую «курортную» неделю, не желал разбазаривать время на сон. Тело требовало физических нагрузок, и он много плавал, крутил «солнце» на турнике, до седьмого пота отжимался на брусьях, боксировал в спортзале с Теркиным. По пятницам ходили в баню, где Василий, оказавшийся большим любителем парилки, устраивал праздник души и тела – с травяными настоями, замоченными в брусничной воде вениками, и ледяным, ломящим зубы квасом, добываемым у повара.
А еще были занятия. Каждый день, не исключая воскресенья, когда тренировались шесть часов против обычных десяти. Радиодело, шифрование, стрельбы из пистолетов и автоматов, рукопашный бой. Инструктором по рукопашному бою был похожий на медведя прапорщик – на вид ему было хорошо за сорок, но дело свое он знал крепко. Во всяком случае, Шибанов, не без оснований считавший себя опытным бойцом, проигрывал ему девять схваток из десяти.
Почему Шибанов оказался на базе, Гумилев так и не узнал. Похоже, это оставалось загадкой даже для самого капитана. К пребыванию в «Синице» он относился как к командировке – непозволительно долгой и весьма комфортной, но все-таки командировке.
– Делать мне больше нечего, прохлаждаться тут с вами, – ворчал он порой. На занятиях, однако, был самым прилежным, не пропускал ни одного слова инструктора, старательно записывая все в толстую тетрадь в картонном переплете.
– В школе учился плохо, – объяснил он как-то Гумилеву, – вот теперь наверстываю.
Лев подозревал, что в той школе, где учился капитан, просто не преподавали ни работу с рацией, ни криптографию – зачем они особистам? А учиться Шибанову явно нравилось. Самому Льву, впрочем, тоже – особенно его заинтересовало шифровальное дело. Обучал шифрованию старенький профессор-математик совершенно дореволюционного вида. Он имел забавную привычку называть курсантов «милостивый государь», чем очень веселил Шибанова и крайне смущал Теркина. К Кате он обращался не иначе, как «сударыня», что ей, похоже, льстило.
– Об одном жалею, друзья мои, – сказал как-то профессор, близоруко вглядываясь в своих слушателей. – Криптография – интереснейшая наука, на изучение которой можно потратить годы! А вы вынуждены познавать только основы ее, самые, так сказать, азы. Впрочем, базовых элементов вполне достаточно, чтобы осуществлять, так сказать, полевую работу, ведь даже самые простые шифры бывает порой весьма нелегко разгадать. Моя задача – обучить вас как раз таким несложным с виду, но при этом обладающим высокой степенью защиты методам. Итак, поговорим сейчас о сообщениях, которые кодируются и декодируются двумя различными ключами, то есть об ассиметричных алгоритмах шифрования…
Стрельбище было вотчиной майора Гредасова – худого желчного мужика с утиным носом и белесыми, лишенными какого бы то ни было выражения глазами. Больше всего Гредасов напоминал Льву не вполне опохмелившегося слесаря. Несмотря на свою непрезентабельную внешность, в оружии майор разбирался как настоящий бог войны. Он мог по звуку выстрела отличить винтовку Симонова от винтовки Токарева, ППД от ППШ, с завязанными глазами собрать и разобрать пулемет, да и сам стрелял на уровне мастера спорта. На стрельбище Гумилев отставал от других курсантов – его пули упорно не желали ложиться в «яблочко», хаотично разбрасываясь по всей мишени, а порой и вовсе уходили в «молоко». Гредасов относился к нему, как к убогому – повторял все по несколько раз, терпеливо и тщательно объясняя, как следует держать оружие, куда пристраивать приклад и как нужно выравнивать дыхание при прицеливании. Когда у Льва все равно ничего не получалось, майор лишь слегка выдвигал вперед нижнюю челюсть, но никогда не ругался – по-видимому, полагая это бесполезной тратой сил и времени.
– Ладно, – говорил он, вздыхая, – ты, это, тренируйся еще. Рано или поздно научишься.
Два часа в день посвящалось немецкому языку. Немецкий знал только Лев, да и то не блестяще – на уровне второго курса университета. Познания Шибанова ограничивались заученными в школе предложениями «Anna und Marta gehen in die Schule» и «Anna und Marta gehen nach Hause»[5], а Теркин вообще знал только общеизвестные «Haende hoch!» и «Sheisse!». Поэтому преподавательнице немецкого, сухопарой старухе Изольде Францевне, приходилось с курсантами непросто.
Был еще спецкурс, который вела Катя – основы медицинской помощи. Вообще-то Катя училась наравне со всеми – стреляла (кстати, у нее были лучшие результаты в группе), бегала кроссы, изучала радиодело. Но три раза в неделю она из курсанта превращалась в преподавателя.
Лев любил эти занятия. Они проходили в медпункте, на стенах которого висели плакаты с анатомическим строением человека и красочными изображениями различных ранений. В медпункте имелся гуттаперчевый манекен, получивший у курсантов прозвище «Жора». Когда его сажали на стул, голова манекена безвольно падала на грудь, придавая ему сходство с пьяным. Используя Жору как наглядное пособие, Катя показывала, как правильно делать перевязку, как накладывать лубки, вправлять вывихнутые суставы и извлекать пули. Потом начинались практические занятия: курсанты учились использовать полученные навыки друг на друге. Гумилев накладывал шину на якобы сломанную руку Василия, Шибанов проделывал ту же процедуру с Катей. Однажды Лев заметил, как заговорщически усмехается, глядя на свою «пациентку», Шибанов. Как будто бы их соединяла общая тайна.
Ну и что, подумал Гумилев, мне-то какое до них дело. Пусть переглядываются. Но это была неправда. Думать о Кате и Шибанове не хотелось. О Кате отдельно – наоборот. Она вся была легкая, светлая, как солнечный лучик. Огромные, синие, как лед на вершинах, глаза. И такие же холодные, кстати.
Нет, непохоже, чтобы между ними что-то было, думал Лев, украдкой рассматривая сержанта медицинской службы. Иначе с чего бы она опустила глаза так, будто все, что ее интересует – это правильно наложенная капитаном шина… А вот Шибанов, похоже, очень хочет, чтобы она смотрела именно на него.
– Николаич, – прервал его размышления Теркин, – ты мне сейчас руку к стулу примотаешь!
Катя тут же повернулась к Гумилеву и строго сдвинула брови.
– Лев! Сколько раз я говорила: надо быть внимательней!
– Извините, товарищ сержант, – вздохнул Гумилев, – увлекся…
Шибанов хмыкнул – до того двусмысленно это прозвучало. И тут Лев внезапно со всей ясностью понял, что действительно увлекся. Ему нравилось смотреть на Катю. Нравилось слышать ее голос. Хотелось, чтобы она говорила с ним. Дотрагивалась до его руки, объясняя, как делать перевязку.
«Я просто изголодался», – сказал себе Гумилев. После трех лет в лагере даже на снежную бабу будешь смотреть с вожделением. Но в глубине души он понимал, что это не так. Видел же он и других женщин в первые несколько дней, проведенных на базе. Повариху Зину из столовой, например. Ядреная бабенка, с куда более пышными формами, чем у Кати. И что? Не просыпался же он по ночам от мыслей о Зине…
А от мыслей о сержанте медицинской службы Серебряковой просыпается. И стоит в предрассветных сумерках на скользких мостках, вытряхивая из ушей воду и думая о том, как рельефно перекатываются под кожей кубики пресса после двух недель занятий в спортзале. И что было бы здорово, если бы Катя это увидела…
Вместо Кати, однако, по тропинке спустился жизнерадостный капитан Шибанов – тоже, надо признать, в отличной спортивной форме, да еще на голову выше Гумилева и гораздо шире в плечах.
– Привет царю зверей! – весело крикнул Шибанов. Скинул короткие черные штаны и с оглушительным плеском рухнул в реку. Завозился и заплескался там, как резвящийся бегемот.
– Чего не спится? – спросил капитан, выбравшись на берег. – Время – пять минут пятого, до побудки еще полтора часа. Будешь потом на занятиях зевать…
– Это вряд ли, – сказал Гумилев. – Мне пяти часов сна вполне достаточно. Наполеон – тот вообще по три часа спал.
– Наполеон, – протянул Шибанов, – это, конечно, сильный пример. «Мы все глядим в Наполеоны; Двуногих тварей миллионы для нас орудие одно; Нам чувство дико и смешно».
– Любите классику, товарищ капитан?
Шибанов серьезно посмотрел на него.
– Если честно – обожаю. «Евгения Онегина», веришь-нет, наизусть знаю. Еще в детстве выучил. А ты?
Лев улыбнулся.
– Я тоже.
– Ну, еще бы, с такими-то родителями, – подмигнул Шибанов. – Сам-то как, стишками не балуешься?
– Нет, – сухо сказал Лев. Улыбка сошла с его лица, уголки губ напряглись. – Не балуюсь.
– Оно и правильно, – Шибанов улыбнулся еще шире. – У нас дела поважнее есть, правда?
…Какие это были дела, оставалось тайной для всех. Курсантов обучали предметам, входившим в программу подготовки разведчиков, действующих в тылу противника – это и ежу было понятно. Но какое именно задание им собирались поручить, никто не знал и даже не догадывался.
«Надо понять, по какому принципу нас здесь собрали, – думал Гумилев. – Ответ на этот вопрос станет ключом к разгадке. Что между нами общего? Да ничего. Я историк, еще недавно не имевший представления о военном деле. Катя – медсестра откуда-то из уральского госпиталя. Теркин – солдат с передовой. Шибанов – особист…»
Стоп, сказал он себе. О чем меня спрашивал Шибанов в Норильсклаге? О Попугае и о карте. И Берия интересовался тем же. Может быть, другие тоже как-то связаны с предметами?
Он попытался аккуратно прощупать почву – сначала в разговоре с Василием. Но тот то ли действительно ничего не знал о серебряных артефактах, то ли искусно притворялся – зная его хитрющий нрав, можно было предположить и то, и другое. Потерпев поражение, Лев долго думал, как бы по возможности аккуратнее расспросить об этом Катю – пока судьба не решила все за него.
В воскресенье занятия заканчивались рано, в три часа дня. С утра моросил теплый грибной дождик, и из земли повылазило огромное количество дождевых червей.
– Не пропадать же добру! – решил Теркин, набрал полный газетный кулек извивающихся червяков, взял удочку и отправился на речку рыбачить.
Клев в тот день был отменный – к шести вечера в ведре трепыхалось штук пятнадцать окуньков и пара крупных судаков. Пришедшие проведать товарища Гумилев и Шибанов задумчиво разглядывали улов. Потом Шибанов сказал мечтательно:
– Эх, сейчас бы перчику, петрушки да помидорчиков – я б вам такую ростовскую уху сварганил!
– Это можно, – отозвался Теркин, не отрывая взгляда от поплавка. – Мне повар как раз за последний проигрыш кое-что должен.
– Так что ж ты молчишь, чудило! – обрадовался капитан. – Слушай мою команду – начинаем подготовку к операции «уха». Старшина, отставить рыбалку. Тут уже и так рыбы на целую роту. Давай, дуй к повару, и все, что я выше перечислил, тащи сюда. Теперь ты, товарищ ученый. Тебе задание будет простое, но ответственное – собрать дрова. С таким расчетом, чтобы хватило и на уху, и на просто у костерка посидеть. То есть – много.
Все ясно?
Уху Шибанов варить действительно умел. От котелка шел такой невообразимо вкусный запах, что можно было захлебнуться слюной. Дымок костра плыл над рекой, вплетаясь в вечерний туман.
– Как будто и нет войны, – пробормотал про себя Гумилев.
– Что вы сказали, Лев? – спросила Катя, резавшая хлеб – Теркин, помимо помидоров и перчика, притащил из столовой целую буханку черного.
– Спокойно здесь, – Гумилев кивнул на костерок. – Рыбалка, пикник у реки… Трудно поверить, что меньше года назад тут вполне могли стоять немцы…
– Ну, нет, – возразил Шибанов, снимая крышку с котелка и водя носом, – тут немцев отродясь не было. Они с запада шли…
– Прав Николаич, – подал голос Теркин. – Вот даже взять, как нас кормят. Смотри, хлеб какой – не липкий, зернистый! У нас подо Ржевом такого год не видали. Оладушки из ржаной муки за счастье считались. Да и времени их печь не было. Одна атака за другой… Сухари нам, помню, сбрасывали с самолетов – а это, ребята, подвиг был, у фрицев зенитки работали без выходных – так мешки с сухарями ветром к немцам сносило. Они там ржут, большие пальцы показывают – данке шен, кричат, Иван, брот ист гуд! Хорошие, мол, сухари… А мы в окопах сидим, смотрим на них, и в животе одно бурчание… Потом болезнь началась – слепота куриная. Как вечереет, все, на три метра от себя ничего не видишь. И ладно бы у одного-двух – целыми взводами люди слепли. Как тут воевать? Доктор говорит – недостаток витаминов. Ну, в мае отвели нашу часть в деревню Карповку, двадцать километров от линии фронта. А жрать все равно нечего. Сварили нам суп – на триста человек килограмм сои. И что думаешь? С голодухи показалось царским угощением! А потом кто-то прознал, что на полях неподалеку картофель не успели убрать на зиму… Как все туда побежали! Кто штыками, кто лопатами, картошку выкапывают, а она перемороженая, зима-то какая была лютая… Вечером вот у костерка пропекли картошку эту, налопались от пуза. Наутро вся часть – в лежку. У всех животы раздуты, кишки режет так, будто стекла толченого наелись… Два дня мучились, хорошо, не помер никто. А на третий день нам бабы супчик перловый сварили, да хлеб испекли – из той же картошки да отрубей. Мы его «Ржевским» прозвали…
– Лови момент, старшина! – Шибанов взял пучок петрушки и принялся кромсать его остро отточенным ножом, – Как отправят тебя обратно в твои болота, будешь вспоминать ушицу по-ростовски… От зараза!
Он бросил нож и выставил перед собой окровавленный палец.
– Перевязать надо, – сказал Лев. – За бинтом сходить?
– Не надо, – мотнул головой капитан. – Обойдемся без бинтов. Катенька, поможешь?
– Что же вы неловкий такой, товарищ Шибанов, – Катя отряхнула руки от хлебных крошек и подошла к капитану. – Давайте сюда ваш палец…
Дальше произошло что-то непонятное. Катины тонкие ладошки накрыли руку Шибанова, как будто пытались укрыть от ветра невидимую свечу. Глаза сержанта медицинской службы закрылись, на лбу пролегла глубокая складка, сразу сделавшая ее милое лицо очень взрослым. Губы Кати побелели, сжались в две тонкие ниточки. Продолжалось все это недолго, может быть, минуту, потом Серебрякова снова открыла глаза и убрала ладони.
– Все, – произнесла она, как показалось Гумилеву, с облегчением. – И впредь, пожалуйста, будьте внимательнее…
– Как новенький, – удовлетворенно сказал Шибанов, разглядывая палец. – Опять ты меня выручила, Катерина батьковна. Даже не знаю, как тебя благодарить…
– Ух ты, – Теркин присел на корточки возле костра, чтобы получше рассмотреть руку капитана. – Даже следа не осталось!
Он обернулся к Кате.
– И давно ты так умеешь, сестренка?
– Недавно, – почему-то сердито ответила Серебрякова. Видно было, что говорить на эту тему ей совсем не хочется.
– А если рана посерьезней будет – тоже излечишь?
– Старшина, – посуровел Шибанов, – не приставай к человеку, а? Я ж у тебя не допытываюсь, как ты свое умение приобрел – может, с чертом договор кровью подписал?
– Какое умение? – с чисто женским любопытством немедленно спросила Катя.
– Рыбу ловить! – хмыкнул Василий.
«Вот так фокус, – подумал Гумилев. – Катя, значит, умеет останавливать кровь наложением рук. И Шибанова лечит не первый раз… Да и у Василия, выходит, есть какой-то секрет, о котором знает только капитан…»
– Я видел такое в Азии, – сказал он Кате. – Суфийские дервиши иногда останавливают кровь усилием воли. Говорят, был один дервиш, который мог отрезать себе палец, а потом приставить обратно – и тот прирастал на место.
– А кто такие дервиши? – спросила Катя.
– Странствующие аскеты-мистики, что-то вроде бродячих монахов. Они много путешествуют, с детства учатся всяким фокусам и трюкам. Есть у них такой особенный танец – кружение.
Кружиться они могут часами, не оступаясь, не падая – считается, что в это время их души выходят за пределы физического тела и могут достичь Аллаха…
– И вы это своими глазами видели?
– Да, конечно. Они забавные – в таких разноцветных круглых юбках, когда крутятся, юбки взмывают вверх и становятся похожи на чашечки цветка…
Лев все время ожидал, что Шибанов вставит какую-нибудь ехидную реплику – это было бы вполне в духе капитана – но никто не перебивал его, все молчали и слушали.
– Вообще в Азии много интересного, – Гумилев подбросил в костер несколько сухих веток, – и даже, с нашей точки зрения, непонятного. Если хотите, я как-нибудь расскажу вам об огнепоклонниках – они до сих пор живут кое-где в труднодоступных горах. Или о потерянном Бактрийском царстве – когда-то это была густонаселенная страна с сотнями больших городов, прекрасными дорогами и каналами. А потом исчезла, как будто ее и не было. Я работал в экспедиции, которая искала бактрийские города, но так ничего и не нашла. Как будто целую цивилизацию бесследно стерли с лица земли…[6]
Лев замолчал и некоторое время смотрел на пляшущие языки пламени.
– Аналогичный случай был в Тамбове, – сказал Шибанов. – В тридцать девятом году. В одну ночь испарилось целое строительное управление вместе с техникой, сейфом и финдиректором. Финдиректора, правда, через месяц нашли в Краснодаре. А сейф – увы…
– Товарищ капитан! – Внезапно Лев выпрямился и внимательно посмотрел на энкаведешника. – Может быть, пришла пора раскрыть карты? Мне кажется, если кто-то и знает, почему нас всех здесь собрали, так это вы.
Капитан аккуратно смахнул в уху покрошенную зелень и помешал варево деревянной ложкой.
– С чего ты взял?
– Вы знали, что Катя умеет лечить наложением рук? Знали. Знаете, что какое-то умение есть у Василия, так? Вы всех нас нашли и привезли в Москву. Отсюда можно сделать вывод…
– Да никакого вывода отсюда сделать нельзя, – лениво отмахнулся Шибанов. – Вот у тебя, к примеру, есть какое-нибудь секретное умение?
– У меня – нет, – пожал плечами Гумилев. – Для меня вообще загадка, зачем меня сюда вытащили…
– Тебе что, не нравится? Мог бы, между прочим, сейчас в шахте кайлом махать…
– Ладно вам лаяться, – примирительно сказал Теркин. – Скоро там твоя уха-то поспеет, капитан?
– Погоди, – оборвал его Шибанов. Подошел к Гумилеву и навис над ним, мощный, как гладиатор. – Ты, Лев, не обижайся. Я это все к тому, что не больше тебя знаю. Системы здесь нет никакой, а если есть, то такая хитрая, что нам вовек не догадаться. Но есть она или нет – нам главное выполнять свои обязанности. Помнишь, как у Фадеева?
– Я не люблю Фадеева, – буркнул Лев.
– Ну и напрасно. Хороший писатель. Ладно, замяли дело. И вот оно что – чего ты мне все время «выкаешь»? Даже неудобно как-то. Давай на ты?
– Давай, – Лев пожал протянутую руку. «Хочет увести разговор в сторону, – подумал он. – Все-таки что-то он наверняка знает…»
А потом всем и вовсе стало не до загадок. Уха оказалась изумительно вкусной – Лев, во всяком случае, не едал такой никогда в жизни. Теркин извлек из реки оставленную в холодке бутылку со знакомым уже Гумилеву мутноватым пойлом.
– Э, нет, – сказал Шибанов, – сам не употребляю и вам не рекомендую.
– Обижаешь, капитан! Под ушицу-то – самое милое дело!..
– Про вкусовые пупырышки слышал, старшина? Ты ж после этого никакого вкуса не почувствуешь! Эх, деревня… У нас старики, бывало, в уху стакан водки выливали – но так это другое. Это чтобы запах тины отбить. А тут его и нет – рыба вся чистая…
– Правда, Василий, зачем обязательно выпивать? – поддержала капитана Катя. – Я понимаю еще на фронте – там надо напряжение снять. Но у нас-то какое напряжение? И так все хорошо!
Теркин в растерянности посмотрел на Гумилева.
– А ты чего скажешь, Николаич?
– Я? – Лев вспомнил свой предыдущий опыт и запнулся. – Ну, я тоже думаю, что можно и без выпивки обойтись. Тем более, занятия завтра…
– Тьфу на вас, – обиделся Теркин. – Такой вечер испортили!
Но бутылку убрал.
Посидели, впрочем, замечательно и без самогона.
Когда Шибанов с Теркиным затеяли петь песни, Гумилев, считавший себя неспособным к вокалу, ушел от костра и сел на мостках, опустив босые ноги в прохладную воду. Сидел, смотрел на крупные июльские звезды, слушал, как плещутся волны о деревянные столбики мостков, и думал о том, как хорошо было бы дать знать маме, что он уже не в лагере. К сожалению, сделать это было решительно невозможно: во-первых, похоронный агент, оказавшийся на поверку полковником, строго-настрого предупредил его, что местонахождение Льва Гумилева, на базе С-212, является военной тайной, за раскрытие которой полагается самая суровая кара, а во-вторых, он даже не знал, где сейчас мама. Если в Ленинграде, то как туда сообщишь? А может быть, ее успели эвакуировать? Проще всего, конечно, было спросить у того же полковника, он-то наверняка был в курсе, но Льву не хотелось, чтобы ведомство, отправившее его в лагерь, а затем неожиданно вытащившее оттуда, лишний раз обращало внимание на маму.
А кроме мамы, и сообщать-то было некому. Любе Пашкевич, увлечению студенческой молодости? Теду Шумовскому и Коле Ереховичу, сокурсникам по университету? Оба осуждены по тому же делу, что и он сам, оба отправлены в лагеря. Коля, кажется, куда-то на Колыму, с Тедом они вместе шли по этапу до Воркуты, а дальше их пути разошлись[7].
Никого, никого не осталось вокруг. Звенящая пустота.
Сзади послышались легкие шаги.
– Не помешаю?
Он резко обернулся, так, что едва не свалился в воду.
– Катя? Не помешаете, конечно! Только имейте в виду – здесь мокро…
Она засмеялась.
– Ничего, не сахарная, не растаю. Что это вы ушли от костра?
– Решил немного охладиться. А заодно поблагодарить духов реки за дарованную нам рыбу.
«Что я несу? – подумал Гумилев в ужасе. – Какие духи реки? Нет, чтобы честно признаться, что не люблю застольного пения…»
Но Катя уже заинтересовалась.
– Вы ученый – и верите в духов?
Чтобы не показаться девушке круглым идиотом, Лев был вынужден развить тему дальше.
– Нет, конечно, – усмехнулся он. – А вот древние люди верили. Для древнего грека, например, эта река была бы обиталищем наяд. Но кроме наяд, там жили бы еще и другие духи реки, мужского пола…
– Русалки и водяной! – засмеялась Катя.
– Точно! Видите, у нас тоже были свои речные духи. А вообще-то у каждого народа есть собственная мифология, уходящая корнями в глубокую-глубокую древность. Это называется полидоксия – поклонение духам, которые слабее богов, но куда могущественнее людей.
– А может, правда когда-то все так и было? Могли же рядом с людьми жить какие-то другие существа! А потом просто повымерли, как мамонты…
– В Туркестане много рассказывают про албасты, злого демона в женском обличье, живущего при источниках вод. Есть вроде бы и мужские особи, называемые «гул». Во время Гражданской войны были случаи, когда их ловили и расстреливали, принимая за басмачей. Так вот, судя по описаниям эти демоны очень похожи на неандертальцев…
Лев украдкой взглянул на девушку – не утомил ли он ее своими историческими экскурсами. Да вроде бы нет – сидит, слушает с интересом.
– Неандертальцы, как принято считать, вымерли пятьдесят тысяч лет назад. Но что, если они не совсем исчезли? Может быть, наши предки, кроманьонцы, просто вытеснили их из привычных ареалов обитания? И они ушли туда, где их никто не тревожил – в глухие леса, в ущелья снежных гор… Не случайно же во многих легендах этих существ называют «снежными людьми»!
– Ужасно хотелось бы хоть одним глазком взглянуть на такого снежного человека, – протянула Катя. – Вот окончится война, надо будет обязательно организовать экспедицию! Вы же не отказались бы, правда?
– Что за вопрос! Знаете, Катя, это, по-моему, самое лучшее, что может быть в жизни…
Лев запнулся.
– Что же? – лукаво спросила она.
– Свобода… и поиск… разгадка неведомого… а еще – дорога. Я очень люблю путешествовать, Катя.
– А из меня никудышная путешественница, – в голосе девушки прозвучала печаль. – Эвакуация из Ленинграда на Урал, да с Урала в Москву на самолете… Ой, Лев, а вы ведь тоже из Ленинграда?
И они заговорили о любимом городе. Где жили до войны («до ареста», – мысленно поправлял девушку Лев, но вслух ничего не говорил), где любили гулять… Выяснилось, что у них были даже какие-то общие знакомые, хотя Гумилев и был старше на одиннадцать лет. Кто-то водил дружбу со старшей сестрой одной Катиной подруги, и этот кто-то вроде бы учился на параллельном потоке в университете в то же время, что и Гумилев… И не имело значения, что это было пять лет назад, что Кате тогда едва исполнилось четырнадцать, и студент университета наверняка казался ей старым и совершенно неинтересным. Тогда это было неважно, а сейчас стало ниточкой, протянувшейся между двумя людьми, потерявшими всех своих близких.
Сбросил одежду на влажный от росы куст, пробарабанил пятками по мосткам и, вытянув вперед руки, прыгнул в воду. Вода была холодной, но не слишком. Гумилев нырнул, коснулся пальцами илистого дна, перевернулся, оттолкнулся ногами и всплыл на поверхность. Кролем доплыл до противоположного берега, вернулся обратно, вылез на мостки и затряс головой, вытряхивая воду из ушей.
Какое все-таки восхитительное чувство – свобода!
Шесть лет из своих тридцати Гумилев провел в лагерях и тюрьмах. Он научился ценить личную свободу, какими бы узкими ни были ее рамки. Можно и в остроге чувствовать себя, как на воле, даже если вся твоя воля – это жесткая шконка и шесть часов, отведенных на сон. Главное, чтобы ум оставался свободным, и чтобы никто не мог заставить тебя думать на чужой лад.
Сейчас Лев чувствовал себя сказочно свободным. Он мог купаться, мог гулять, мог в любое время прилечь на кровать с книгой, не боясь окрика вертухая. Правда, теперь десять часов в день отнимала учеба, но и оставшихся четырнадцати было более чем достаточно. Спал Лев немного, будто организм, как следует отдохнув за первую «курортную» неделю, не желал разбазаривать время на сон. Тело требовало физических нагрузок, и он много плавал, крутил «солнце» на турнике, до седьмого пота отжимался на брусьях, боксировал в спортзале с Теркиным. По пятницам ходили в баню, где Василий, оказавшийся большим любителем парилки, устраивал праздник души и тела – с травяными настоями, замоченными в брусничной воде вениками, и ледяным, ломящим зубы квасом, добываемым у повара.
А еще были занятия. Каждый день, не исключая воскресенья, когда тренировались шесть часов против обычных десяти. Радиодело, шифрование, стрельбы из пистолетов и автоматов, рукопашный бой. Инструктором по рукопашному бою был похожий на медведя прапорщик – на вид ему было хорошо за сорок, но дело свое он знал крепко. Во всяком случае, Шибанов, не без оснований считавший себя опытным бойцом, проигрывал ему девять схваток из десяти.
Почему Шибанов оказался на базе, Гумилев так и не узнал. Похоже, это оставалось загадкой даже для самого капитана. К пребыванию в «Синице» он относился как к командировке – непозволительно долгой и весьма комфортной, но все-таки командировке.
– Делать мне больше нечего, прохлаждаться тут с вами, – ворчал он порой. На занятиях, однако, был самым прилежным, не пропускал ни одного слова инструктора, старательно записывая все в толстую тетрадь в картонном переплете.
– В школе учился плохо, – объяснил он как-то Гумилеву, – вот теперь наверстываю.
Лев подозревал, что в той школе, где учился капитан, просто не преподавали ни работу с рацией, ни криптографию – зачем они особистам? А учиться Шибанову явно нравилось. Самому Льву, впрочем, тоже – особенно его заинтересовало шифровальное дело. Обучал шифрованию старенький профессор-математик совершенно дореволюционного вида. Он имел забавную привычку называть курсантов «милостивый государь», чем очень веселил Шибанова и крайне смущал Теркина. К Кате он обращался не иначе, как «сударыня», что ей, похоже, льстило.
– Об одном жалею, друзья мои, – сказал как-то профессор, близоруко вглядываясь в своих слушателей. – Криптография – интереснейшая наука, на изучение которой можно потратить годы! А вы вынуждены познавать только основы ее, самые, так сказать, азы. Впрочем, базовых элементов вполне достаточно, чтобы осуществлять, так сказать, полевую работу, ведь даже самые простые шифры бывает порой весьма нелегко разгадать. Моя задача – обучить вас как раз таким несложным с виду, но при этом обладающим высокой степенью защиты методам. Итак, поговорим сейчас о сообщениях, которые кодируются и декодируются двумя различными ключами, то есть об ассиметричных алгоритмах шифрования…
Стрельбище было вотчиной майора Гредасова – худого желчного мужика с утиным носом и белесыми, лишенными какого бы то ни было выражения глазами. Больше всего Гредасов напоминал Льву не вполне опохмелившегося слесаря. Несмотря на свою непрезентабельную внешность, в оружии майор разбирался как настоящий бог войны. Он мог по звуку выстрела отличить винтовку Симонова от винтовки Токарева, ППД от ППШ, с завязанными глазами собрать и разобрать пулемет, да и сам стрелял на уровне мастера спорта. На стрельбище Гумилев отставал от других курсантов – его пули упорно не желали ложиться в «яблочко», хаотично разбрасываясь по всей мишени, а порой и вовсе уходили в «молоко». Гредасов относился к нему, как к убогому – повторял все по несколько раз, терпеливо и тщательно объясняя, как следует держать оружие, куда пристраивать приклад и как нужно выравнивать дыхание при прицеливании. Когда у Льва все равно ничего не получалось, майор лишь слегка выдвигал вперед нижнюю челюсть, но никогда не ругался – по-видимому, полагая это бесполезной тратой сил и времени.
– Ладно, – говорил он, вздыхая, – ты, это, тренируйся еще. Рано или поздно научишься.
Два часа в день посвящалось немецкому языку. Немецкий знал только Лев, да и то не блестяще – на уровне второго курса университета. Познания Шибанова ограничивались заученными в школе предложениями «Anna und Marta gehen in die Schule» и «Anna und Marta gehen nach Hause»[5], а Теркин вообще знал только общеизвестные «Haende hoch!» и «Sheisse!». Поэтому преподавательнице немецкого, сухопарой старухе Изольде Францевне, приходилось с курсантами непросто.
Был еще спецкурс, который вела Катя – основы медицинской помощи. Вообще-то Катя училась наравне со всеми – стреляла (кстати, у нее были лучшие результаты в группе), бегала кроссы, изучала радиодело. Но три раза в неделю она из курсанта превращалась в преподавателя.
Лев любил эти занятия. Они проходили в медпункте, на стенах которого висели плакаты с анатомическим строением человека и красочными изображениями различных ранений. В медпункте имелся гуттаперчевый манекен, получивший у курсантов прозвище «Жора». Когда его сажали на стул, голова манекена безвольно падала на грудь, придавая ему сходство с пьяным. Используя Жору как наглядное пособие, Катя показывала, как правильно делать перевязку, как накладывать лубки, вправлять вывихнутые суставы и извлекать пули. Потом начинались практические занятия: курсанты учились использовать полученные навыки друг на друге. Гумилев накладывал шину на якобы сломанную руку Василия, Шибанов проделывал ту же процедуру с Катей. Однажды Лев заметил, как заговорщически усмехается, глядя на свою «пациентку», Шибанов. Как будто бы их соединяла общая тайна.
Ну и что, подумал Гумилев, мне-то какое до них дело. Пусть переглядываются. Но это была неправда. Думать о Кате и Шибанове не хотелось. О Кате отдельно – наоборот. Она вся была легкая, светлая, как солнечный лучик. Огромные, синие, как лед на вершинах, глаза. И такие же холодные, кстати.
Нет, непохоже, чтобы между ними что-то было, думал Лев, украдкой рассматривая сержанта медицинской службы. Иначе с чего бы она опустила глаза так, будто все, что ее интересует – это правильно наложенная капитаном шина… А вот Шибанов, похоже, очень хочет, чтобы она смотрела именно на него.
– Николаич, – прервал его размышления Теркин, – ты мне сейчас руку к стулу примотаешь!
Катя тут же повернулась к Гумилеву и строго сдвинула брови.
– Лев! Сколько раз я говорила: надо быть внимательней!
– Извините, товарищ сержант, – вздохнул Гумилев, – увлекся…
Шибанов хмыкнул – до того двусмысленно это прозвучало. И тут Лев внезапно со всей ясностью понял, что действительно увлекся. Ему нравилось смотреть на Катю. Нравилось слышать ее голос. Хотелось, чтобы она говорила с ним. Дотрагивалась до его руки, объясняя, как делать перевязку.
«Я просто изголодался», – сказал себе Гумилев. После трех лет в лагере даже на снежную бабу будешь смотреть с вожделением. Но в глубине души он понимал, что это не так. Видел же он и других женщин в первые несколько дней, проведенных на базе. Повариху Зину из столовой, например. Ядреная бабенка, с куда более пышными формами, чем у Кати. И что? Не просыпался же он по ночам от мыслей о Зине…
А от мыслей о сержанте медицинской службы Серебряковой просыпается. И стоит в предрассветных сумерках на скользких мостках, вытряхивая из ушей воду и думая о том, как рельефно перекатываются под кожей кубики пресса после двух недель занятий в спортзале. И что было бы здорово, если бы Катя это увидела…
Вместо Кати, однако, по тропинке спустился жизнерадостный капитан Шибанов – тоже, надо признать, в отличной спортивной форме, да еще на голову выше Гумилева и гораздо шире в плечах.
– Привет царю зверей! – весело крикнул Шибанов. Скинул короткие черные штаны и с оглушительным плеском рухнул в реку. Завозился и заплескался там, как резвящийся бегемот.
– Чего не спится? – спросил капитан, выбравшись на берег. – Время – пять минут пятого, до побудки еще полтора часа. Будешь потом на занятиях зевать…
– Это вряд ли, – сказал Гумилев. – Мне пяти часов сна вполне достаточно. Наполеон – тот вообще по три часа спал.
– Наполеон, – протянул Шибанов, – это, конечно, сильный пример. «Мы все глядим в Наполеоны; Двуногих тварей миллионы для нас орудие одно; Нам чувство дико и смешно».
– Любите классику, товарищ капитан?
Шибанов серьезно посмотрел на него.
– Если честно – обожаю. «Евгения Онегина», веришь-нет, наизусть знаю. Еще в детстве выучил. А ты?
Лев улыбнулся.
– Я тоже.
– Ну, еще бы, с такими-то родителями, – подмигнул Шибанов. – Сам-то как, стишками не балуешься?
– Нет, – сухо сказал Лев. Улыбка сошла с его лица, уголки губ напряглись. – Не балуюсь.
– Оно и правильно, – Шибанов улыбнулся еще шире. – У нас дела поважнее есть, правда?
…Какие это были дела, оставалось тайной для всех. Курсантов обучали предметам, входившим в программу подготовки разведчиков, действующих в тылу противника – это и ежу было понятно. Но какое именно задание им собирались поручить, никто не знал и даже не догадывался.
«Надо понять, по какому принципу нас здесь собрали, – думал Гумилев. – Ответ на этот вопрос станет ключом к разгадке. Что между нами общего? Да ничего. Я историк, еще недавно не имевший представления о военном деле. Катя – медсестра откуда-то из уральского госпиталя. Теркин – солдат с передовой. Шибанов – особист…»
Стоп, сказал он себе. О чем меня спрашивал Шибанов в Норильсклаге? О Попугае и о карте. И Берия интересовался тем же. Может быть, другие тоже как-то связаны с предметами?
Он попытался аккуратно прощупать почву – сначала в разговоре с Василием. Но тот то ли действительно ничего не знал о серебряных артефактах, то ли искусно притворялся – зная его хитрющий нрав, можно было предположить и то, и другое. Потерпев поражение, Лев долго думал, как бы по возможности аккуратнее расспросить об этом Катю – пока судьба не решила все за него.
В воскресенье занятия заканчивались рано, в три часа дня. С утра моросил теплый грибной дождик, и из земли повылазило огромное количество дождевых червей.
– Не пропадать же добру! – решил Теркин, набрал полный газетный кулек извивающихся червяков, взял удочку и отправился на речку рыбачить.
Клев в тот день был отменный – к шести вечера в ведре трепыхалось штук пятнадцать окуньков и пара крупных судаков. Пришедшие проведать товарища Гумилев и Шибанов задумчиво разглядывали улов. Потом Шибанов сказал мечтательно:
– Эх, сейчас бы перчику, петрушки да помидорчиков – я б вам такую ростовскую уху сварганил!
– Это можно, – отозвался Теркин, не отрывая взгляда от поплавка. – Мне повар как раз за последний проигрыш кое-что должен.
– Так что ж ты молчишь, чудило! – обрадовался капитан. – Слушай мою команду – начинаем подготовку к операции «уха». Старшина, отставить рыбалку. Тут уже и так рыбы на целую роту. Давай, дуй к повару, и все, что я выше перечислил, тащи сюда. Теперь ты, товарищ ученый. Тебе задание будет простое, но ответственное – собрать дрова. С таким расчетом, чтобы хватило и на уху, и на просто у костерка посидеть. То есть – много.
Все ясно?
Уху Шибанов варить действительно умел. От котелка шел такой невообразимо вкусный запах, что можно было захлебнуться слюной. Дымок костра плыл над рекой, вплетаясь в вечерний туман.
– Как будто и нет войны, – пробормотал про себя Гумилев.
– Что вы сказали, Лев? – спросила Катя, резавшая хлеб – Теркин, помимо помидоров и перчика, притащил из столовой целую буханку черного.
– Спокойно здесь, – Гумилев кивнул на костерок. – Рыбалка, пикник у реки… Трудно поверить, что меньше года назад тут вполне могли стоять немцы…
– Ну, нет, – возразил Шибанов, снимая крышку с котелка и водя носом, – тут немцев отродясь не было. Они с запада шли…
– Прав Николаич, – подал голос Теркин. – Вот даже взять, как нас кормят. Смотри, хлеб какой – не липкий, зернистый! У нас подо Ржевом такого год не видали. Оладушки из ржаной муки за счастье считались. Да и времени их печь не было. Одна атака за другой… Сухари нам, помню, сбрасывали с самолетов – а это, ребята, подвиг был, у фрицев зенитки работали без выходных – так мешки с сухарями ветром к немцам сносило. Они там ржут, большие пальцы показывают – данке шен, кричат, Иван, брот ист гуд! Хорошие, мол, сухари… А мы в окопах сидим, смотрим на них, и в животе одно бурчание… Потом болезнь началась – слепота куриная. Как вечереет, все, на три метра от себя ничего не видишь. И ладно бы у одного-двух – целыми взводами люди слепли. Как тут воевать? Доктор говорит – недостаток витаминов. Ну, в мае отвели нашу часть в деревню Карповку, двадцать километров от линии фронта. А жрать все равно нечего. Сварили нам суп – на триста человек килограмм сои. И что думаешь? С голодухи показалось царским угощением! А потом кто-то прознал, что на полях неподалеку картофель не успели убрать на зиму… Как все туда побежали! Кто штыками, кто лопатами, картошку выкапывают, а она перемороженая, зима-то какая была лютая… Вечером вот у костерка пропекли картошку эту, налопались от пуза. Наутро вся часть – в лежку. У всех животы раздуты, кишки режет так, будто стекла толченого наелись… Два дня мучились, хорошо, не помер никто. А на третий день нам бабы супчик перловый сварили, да хлеб испекли – из той же картошки да отрубей. Мы его «Ржевским» прозвали…
– Лови момент, старшина! – Шибанов взял пучок петрушки и принялся кромсать его остро отточенным ножом, – Как отправят тебя обратно в твои болота, будешь вспоминать ушицу по-ростовски… От зараза!
Он бросил нож и выставил перед собой окровавленный палец.
– Перевязать надо, – сказал Лев. – За бинтом сходить?
– Не надо, – мотнул головой капитан. – Обойдемся без бинтов. Катенька, поможешь?
– Что же вы неловкий такой, товарищ Шибанов, – Катя отряхнула руки от хлебных крошек и подошла к капитану. – Давайте сюда ваш палец…
Дальше произошло что-то непонятное. Катины тонкие ладошки накрыли руку Шибанова, как будто пытались укрыть от ветра невидимую свечу. Глаза сержанта медицинской службы закрылись, на лбу пролегла глубокая складка, сразу сделавшая ее милое лицо очень взрослым. Губы Кати побелели, сжались в две тонкие ниточки. Продолжалось все это недолго, может быть, минуту, потом Серебрякова снова открыла глаза и убрала ладони.
– Все, – произнесла она, как показалось Гумилеву, с облегчением. – И впредь, пожалуйста, будьте внимательнее…
– Как новенький, – удовлетворенно сказал Шибанов, разглядывая палец. – Опять ты меня выручила, Катерина батьковна. Даже не знаю, как тебя благодарить…
– Ух ты, – Теркин присел на корточки возле костра, чтобы получше рассмотреть руку капитана. – Даже следа не осталось!
Он обернулся к Кате.
– И давно ты так умеешь, сестренка?
– Недавно, – почему-то сердито ответила Серебрякова. Видно было, что говорить на эту тему ей совсем не хочется.
– А если рана посерьезней будет – тоже излечишь?
– Старшина, – посуровел Шибанов, – не приставай к человеку, а? Я ж у тебя не допытываюсь, как ты свое умение приобрел – может, с чертом договор кровью подписал?
– Какое умение? – с чисто женским любопытством немедленно спросила Катя.
– Рыбу ловить! – хмыкнул Василий.
«Вот так фокус, – подумал Гумилев. – Катя, значит, умеет останавливать кровь наложением рук. И Шибанова лечит не первый раз… Да и у Василия, выходит, есть какой-то секрет, о котором знает только капитан…»
– Я видел такое в Азии, – сказал он Кате. – Суфийские дервиши иногда останавливают кровь усилием воли. Говорят, был один дервиш, который мог отрезать себе палец, а потом приставить обратно – и тот прирастал на место.
– А кто такие дервиши? – спросила Катя.
– Странствующие аскеты-мистики, что-то вроде бродячих монахов. Они много путешествуют, с детства учатся всяким фокусам и трюкам. Есть у них такой особенный танец – кружение.
Кружиться они могут часами, не оступаясь, не падая – считается, что в это время их души выходят за пределы физического тела и могут достичь Аллаха…
– И вы это своими глазами видели?
– Да, конечно. Они забавные – в таких разноцветных круглых юбках, когда крутятся, юбки взмывают вверх и становятся похожи на чашечки цветка…
Лев все время ожидал, что Шибанов вставит какую-нибудь ехидную реплику – это было бы вполне в духе капитана – но никто не перебивал его, все молчали и слушали.
– Вообще в Азии много интересного, – Гумилев подбросил в костер несколько сухих веток, – и даже, с нашей точки зрения, непонятного. Если хотите, я как-нибудь расскажу вам об огнепоклонниках – они до сих пор живут кое-где в труднодоступных горах. Или о потерянном Бактрийском царстве – когда-то это была густонаселенная страна с сотнями больших городов, прекрасными дорогами и каналами. А потом исчезла, как будто ее и не было. Я работал в экспедиции, которая искала бактрийские города, но так ничего и не нашла. Как будто целую цивилизацию бесследно стерли с лица земли…[6]
Лев замолчал и некоторое время смотрел на пляшущие языки пламени.
– Аналогичный случай был в Тамбове, – сказал Шибанов. – В тридцать девятом году. В одну ночь испарилось целое строительное управление вместе с техникой, сейфом и финдиректором. Финдиректора, правда, через месяц нашли в Краснодаре. А сейф – увы…
– Товарищ капитан! – Внезапно Лев выпрямился и внимательно посмотрел на энкаведешника. – Может быть, пришла пора раскрыть карты? Мне кажется, если кто-то и знает, почему нас всех здесь собрали, так это вы.
Капитан аккуратно смахнул в уху покрошенную зелень и помешал варево деревянной ложкой.
– С чего ты взял?
– Вы знали, что Катя умеет лечить наложением рук? Знали. Знаете, что какое-то умение есть у Василия, так? Вы всех нас нашли и привезли в Москву. Отсюда можно сделать вывод…
– Да никакого вывода отсюда сделать нельзя, – лениво отмахнулся Шибанов. – Вот у тебя, к примеру, есть какое-нибудь секретное умение?
– У меня – нет, – пожал плечами Гумилев. – Для меня вообще загадка, зачем меня сюда вытащили…
– Тебе что, не нравится? Мог бы, между прочим, сейчас в шахте кайлом махать…
– Ладно вам лаяться, – примирительно сказал Теркин. – Скоро там твоя уха-то поспеет, капитан?
– Погоди, – оборвал его Шибанов. Подошел к Гумилеву и навис над ним, мощный, как гладиатор. – Ты, Лев, не обижайся. Я это все к тому, что не больше тебя знаю. Системы здесь нет никакой, а если есть, то такая хитрая, что нам вовек не догадаться. Но есть она или нет – нам главное выполнять свои обязанности. Помнишь, как у Фадеева?
– Я не люблю Фадеева, – буркнул Лев.
– Ну и напрасно. Хороший писатель. Ладно, замяли дело. И вот оно что – чего ты мне все время «выкаешь»? Даже неудобно как-то. Давай на ты?
– Давай, – Лев пожал протянутую руку. «Хочет увести разговор в сторону, – подумал он. – Все-таки что-то он наверняка знает…»
А потом всем и вовсе стало не до загадок. Уха оказалась изумительно вкусной – Лев, во всяком случае, не едал такой никогда в жизни. Теркин извлек из реки оставленную в холодке бутылку со знакомым уже Гумилеву мутноватым пойлом.
– Э, нет, – сказал Шибанов, – сам не употребляю и вам не рекомендую.
– Обижаешь, капитан! Под ушицу-то – самое милое дело!..
– Про вкусовые пупырышки слышал, старшина? Ты ж после этого никакого вкуса не почувствуешь! Эх, деревня… У нас старики, бывало, в уху стакан водки выливали – но так это другое. Это чтобы запах тины отбить. А тут его и нет – рыба вся чистая…
– Правда, Василий, зачем обязательно выпивать? – поддержала капитана Катя. – Я понимаю еще на фронте – там надо напряжение снять. Но у нас-то какое напряжение? И так все хорошо!
Теркин в растерянности посмотрел на Гумилева.
– А ты чего скажешь, Николаич?
– Я? – Лев вспомнил свой предыдущий опыт и запнулся. – Ну, я тоже думаю, что можно и без выпивки обойтись. Тем более, занятия завтра…
– Тьфу на вас, – обиделся Теркин. – Такой вечер испортили!
Но бутылку убрал.
Посидели, впрочем, замечательно и без самогона.
Когда Шибанов с Теркиным затеяли петь песни, Гумилев, считавший себя неспособным к вокалу, ушел от костра и сел на мостках, опустив босые ноги в прохладную воду. Сидел, смотрел на крупные июльские звезды, слушал, как плещутся волны о деревянные столбики мостков, и думал о том, как хорошо было бы дать знать маме, что он уже не в лагере. К сожалению, сделать это было решительно невозможно: во-первых, похоронный агент, оказавшийся на поверку полковником, строго-настрого предупредил его, что местонахождение Льва Гумилева, на базе С-212, является военной тайной, за раскрытие которой полагается самая суровая кара, а во-вторых, он даже не знал, где сейчас мама. Если в Ленинграде, то как туда сообщишь? А может быть, ее успели эвакуировать? Проще всего, конечно, было спросить у того же полковника, он-то наверняка был в курсе, но Льву не хотелось, чтобы ведомство, отправившее его в лагерь, а затем неожиданно вытащившее оттуда, лишний раз обращало внимание на маму.
А кроме мамы, и сообщать-то было некому. Любе Пашкевич, увлечению студенческой молодости? Теду Шумовскому и Коле Ереховичу, сокурсникам по университету? Оба осуждены по тому же делу, что и он сам, оба отправлены в лагеря. Коля, кажется, куда-то на Колыму, с Тедом они вместе шли по этапу до Воркуты, а дальше их пути разошлись[7].
Никого, никого не осталось вокруг. Звенящая пустота.
Сзади послышались легкие шаги.
– Не помешаю?
Он резко обернулся, так, что едва не свалился в воду.
– Катя? Не помешаете, конечно! Только имейте в виду – здесь мокро…
Она засмеялась.
– Ничего, не сахарная, не растаю. Что это вы ушли от костра?
– Решил немного охладиться. А заодно поблагодарить духов реки за дарованную нам рыбу.
«Что я несу? – подумал Гумилев в ужасе. – Какие духи реки? Нет, чтобы честно признаться, что не люблю застольного пения…»
Но Катя уже заинтересовалась.
– Вы ученый – и верите в духов?
Чтобы не показаться девушке круглым идиотом, Лев был вынужден развить тему дальше.
– Нет, конечно, – усмехнулся он. – А вот древние люди верили. Для древнего грека, например, эта река была бы обиталищем наяд. Но кроме наяд, там жили бы еще и другие духи реки, мужского пола…
– Русалки и водяной! – засмеялась Катя.
– Точно! Видите, у нас тоже были свои речные духи. А вообще-то у каждого народа есть собственная мифология, уходящая корнями в глубокую-глубокую древность. Это называется полидоксия – поклонение духам, которые слабее богов, но куда могущественнее людей.
– А может, правда когда-то все так и было? Могли же рядом с людьми жить какие-то другие существа! А потом просто повымерли, как мамонты…
– В Туркестане много рассказывают про албасты, злого демона в женском обличье, живущего при источниках вод. Есть вроде бы и мужские особи, называемые «гул». Во время Гражданской войны были случаи, когда их ловили и расстреливали, принимая за басмачей. Так вот, судя по описаниям эти демоны очень похожи на неандертальцев…
Лев украдкой взглянул на девушку – не утомил ли он ее своими историческими экскурсами. Да вроде бы нет – сидит, слушает с интересом.
– Неандертальцы, как принято считать, вымерли пятьдесят тысяч лет назад. Но что, если они не совсем исчезли? Может быть, наши предки, кроманьонцы, просто вытеснили их из привычных ареалов обитания? И они ушли туда, где их никто не тревожил – в глухие леса, в ущелья снежных гор… Не случайно же во многих легендах этих существ называют «снежными людьми»!
– Ужасно хотелось бы хоть одним глазком взглянуть на такого снежного человека, – протянула Катя. – Вот окончится война, надо будет обязательно организовать экспедицию! Вы же не отказались бы, правда?
– Что за вопрос! Знаете, Катя, это, по-моему, самое лучшее, что может быть в жизни…
Лев запнулся.
– Что же? – лукаво спросила она.
– Свобода… и поиск… разгадка неведомого… а еще – дорога. Я очень люблю путешествовать, Катя.
– А из меня никудышная путешественница, – в голосе девушки прозвучала печаль. – Эвакуация из Ленинграда на Урал, да с Урала в Москву на самолете… Ой, Лев, а вы ведь тоже из Ленинграда?
И они заговорили о любимом городе. Где жили до войны («до ареста», – мысленно поправлял девушку Лев, но вслух ничего не говорил), где любили гулять… Выяснилось, что у них были даже какие-то общие знакомые, хотя Гумилев и был старше на одиннадцать лет. Кто-то водил дружбу со старшей сестрой одной Катиной подруги, и этот кто-то вроде бы учился на параллельном потоке в университете в то же время, что и Гумилев… И не имело значения, что это было пять лет назад, что Кате тогда едва исполнилось четырнадцать, и студент университета наверняка казался ей старым и совершенно неинтересным. Тогда это было неважно, а сейчас стало ниточкой, протянувшейся между двумя людьми, потерявшими всех своих близких.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента