Страница:
Сегодня я встречалась с Руги. Припарковавшись, я достала своего гигантского ребенка из детского кресла, выполнив потенциально опасный маневр с поворотом и поднятием, чудом не повредив спину. У Люси отросли мягкие светлые кудряшки, которые висели у лица, как связки сосисок. Это было мило до абсурда, и прежде чем перейти через улицу, я задержалась и полюбовалась.
Мы с Руги были знакомы больше десяти лет, и каждый год она меня удивляла. Она работала в программе по защите диких животных и однажды приехала на вечеринку с медвежонком на заднем сиденье своего джипа – «Мне его только в приют забросить надо, это недолго». Когда-то она была солисткой панк-рок команды «Школа волшебства». В городском парке она могла определить канадского гуся на глаз и подхватить его под мышку, как волынку с перьями. Всю жизнь была вегетарианкой, но начала есть мясо после того, как подчиненные-вегетарианки на работе стали раздражать ее своей праведностью: решила подать пример. Ее мозг – как Версаль: зал за залом, двери открываются, и всё время натыкаешься на что-нибудь неожиданное.
Нам с Рути вместе пришлось осваивать материнство. Но она быстрее поняла что к чему. Ее сын, которому было чуть больше года, до сих пор спал с ней и ее мужем Генри в одной кровати. (В северном Сиэтле совместный сон, как это называлось, был синонимом хорошего ухода за детьми. Даже ценой сна родителей.) Она кормила по требованию. Бегала за Джеймсом, который ковылял по дому, и подсовывала ему экологически чистую еду. Такое поведение – совместный сон, кормление до энных лет, обеспечение всех нужд ребенка в ту же секунду, как он дал о них знать, – и характеризовало правильных родителей из Сиэтла. По меркам нашего общества Рути была прекрасной матерью. И она была счастлива.
Ее сын был на полтора года старше Люси, и я смотрела на Рути во все глаза, пытаясь понять, как же стать такой же правильной, как и она. До сих пор ничего не получалось.
Всё было серым: небо, вода, ветки деревьев. Ветер вносил новые оттенки серого. Рути прекрасно вписывалась в пейзаж: серая шапочка поверх темных волос. Джеймс сидел в рюкзаке за ее спиной и весело махал нам ручкой.
Мы с Рути обнялись; она всегда говорила «Привет, Клер» таким голосом, будто встреча со мной – лучшее, что случилось с ней за день. Мы отправились на прогулку, как отшельники, отбывающие наказание: наворачивать круги вокруг озера за свои грехи.
Джеймс потянул Рути за волосы; она ойкнула, но беззлобно. Кажется, это существо, произведенное ею на свет, до сих пор не перестало ее изумлять.
– Джеймс зафанател от Джимми Дейла Гилмора.
Я рассмеялась:
– Что?
– Я ему ставлю, а он улыбается и танцует. У детей хороший вкус.
Как-то вечером, после концерта в Балларде, вся наша компания совершенно влюбилась в чудаковатого кантри-рокера из Остина Джимми Дейла Гилмора. Мы купили ему пива и сидели как зачарованные, даже ребята, слушая, как он говорит, что ему нравится в Сиэтле и тут у нас хорошее пиво. А теперь вот Джеймс его слушает. Джеймс, лысый, который болтает всякую бессмыслицу. Вот так теперь всегда и будет, подумала я. Всё хорошее, даже нашу музыку, даже наших любимчиков из Техаса заберут себе дети. Так несправедливо.
Мы прогулялись еще немного, но остановились, когда ветер сорвал одеяло у Люси и попытался унести его.
– Мы с Генри думаем завести еще.
– Что еще? – рассеянно спросила я, подтыкая одеяло.
– Еще ребенка. А ты о чем подумала?
– А… этого. Ну, ты знаешь мою позицию по этому поводу. Один ребенок у меня уже есть. Зачем мне еще? Ладно, пошли дальше. Не обращай внимания на ее крики. Может, уснет.
– Джеймсу нужен братик или сестричка. Не хочу, чтобы он превратился в одного из этих гадов, которые единственные в семье. – Нам стало смешно. Мой бывший парень был одним ребенком в семье. Правда, он сам всегда так шутил по этому поводу.
– Зато у них высокая самооценка, – возразила я, вспомнив монументальное самомнение своего бывшего.
На этом обсуждение закончилось. Если Джеймсу что-то надо, он это получит – это было очевидно. Наверное, Люси тоже нужен братик, раз Джеймсу он нужен? Эта мысль мне не понравилась. Один ребенок и так был испытанием для моих человеческих возможностей.
– Мм… а разве не нужно прекратить кормить грудью, чтобы забеременеть? – Рути хоть и засыпала на ходу, но планировала кормить Джеймса так долго, как ему захочется.
– Я слышала, что нет. Попробую. – У Рути была потрясающая манера говорить: каждое слово наполнено горечью, будто в момент произнесения его она уже жалела обо всем, что будет.
Мой мозг обдумывал какую-то мысль.
– А где же ребенок будет спать?
– Генри говорит, придется купить большую кровать, чтобы спать вчетвером.
– Что? Серьезно?
– Да, – решительно проговорила она. – Не можем же мы просто выкинуть Джеймса?
Эта идея казалась мне дикостью. Я знала, что принято спать в одной кровати, но с трудом терпела рядом с собой даже мужа, не то что ребенка.
– Что если вы их задавите?
– Не задавим. Ты интуитивно чувствуешь, где спят дети.
Я задумалась об этом ненадолго, пока мы шли. Руги видела, что я сомневаюсь. Я и сомневалась. Что, если Люси вырастет отродьем из-за того, что не спит с нами? Может, я совершаю большую ошибку?
По такой схеме совершались все наши прогулки. Кружок вокруг Зеленого озера; разговоры от одной темы к другой. Начиналось всё с детей; мы пытались разобраться во всех этих новых правилах, которым теперь должны были следовать. Потом речь заходила о работе, коротко, совсем коротко касалась реального мира, а потом – замкнутый заколдованный круг – снова возвращалась к детям. Как темное проклятие.
Мы подошли к тому моменту, когда следовало заговорить о работе. Руги управляла филиалом службы по спасению животных, оказавшихся вдруг жителями пригородов – городское строительство отнимало землю у медведей, койотов, енотов. Обалдевшие звери шатались среди незнакомых пейзажей, ели из помоек, набитых всякой вкусностью, пока Рути их не находила. Она отвозила их в приют, где животных реабилитировали и выпускали на свободу. Но теперь Рути подумывала о том, чтобы уволиться; они вполне могли бы прожить на зарплату Генри. Ей предлагали повышение, чтобы она осталась. Мне тем временем предложили первую работу в «Нью-Йорк Таймс» – коротенькую рецензию на какой-то неизвестный роман. Я так долго к этому стремилась, работала в газетах всё большего и большего ранга, собирала вырезки, чтобы наконец мне досталась работа в «Таймс». И вот у меня получилось. Но если раньше такое развитие событий показалось бы нам исполнением самых дерзких карьерных мечтаний, теперь почему-то оно уже не выглядело таким интересным, как график кормления Люси или отсутствие оного у Джеймса… вот наш разговор и вернулся снова к молоку и режиму сна.
Когда мы подошли к стоянке, пошел дождь – косой и сильный, заставивший меня понять, что плюе («дождь» по-французски) – звукоподражательное слово.
– О такой погоде, наверное, думал Эксл Роуз, когда писал «Ноябрьский дождь», – заметила я.
– Черт, собиралась надеть свадебное платье на встречу, как Стефани Сеймур. Но забыла.
Мы поцеловались на прощание.
Рути укатила на своем маленьком джипе, уверенно и стремительно. У Рути всё получалось, она всё умела – она была настоящей матерью.
Иногда мы гуляли с Изабель или другой моей подругой, у которой детей не было, и это было всё равно что гулять с павлином на поводке. Вы только посмотрите на нее, изумлялась я каждую секунду. Бездетная подруга рассказывала о своих путешествиях во Вьетнам или Зихуатанейо, о том, кто кому что сказал на барбекю, о своем новом увлечении экологичным ландшафтным дизайном или экстремальным катанием на роликах – и всё это время я просто глазела на нее, разинув рот, втайне завидуя, но и чувствуя собственное превосходство. Ведь у меня больше не было интересов. У меня был ребенок.
Если я сомневалась в своих материнских способностях, то Брюс сомневался, сможет ли нас обеспечить. Эти сомнения усиливались каждый раз, когда он ходил работать в кафе. Особенно расстраивали его походы с ноутбуком в одно конкретное кафе: «Кафе Ладро» во Фремонте. Фремонт – квартал чуть к югу от Финни-Ридж. В мою бытность подростком райончик был странный. Мы с друзьями ходили в Фремонт поесть китайской еды, выпить эспрессо (в те годы все еще большая редкость), купить винтажных пальто и поглазеть на реальные настоящие банды мотоциклистов. Теперь же во Фремонте обосновались технологические корпорации «Алдус» и «Гетти». Странный район застроили кондоминиумами с креативными металлоконструкциями и кучей дорогих ресторанов с разноцветными стенами, где обитали молодые белые парни в дорогих шмотках для велосипедистов.
В «Ладро» вечно заседали консультанты, беззаботные безработные и фрилансеры вроде нас. Для Брюса это было суровое испытание. В кафе было много столиков и розеток для ноутбуков, но также и другие человеческие существа, поэтому пребывание там всегда в итоге его расстраивало. Ему казалось, что его окружают высокотехнологичные придурки, не способные оценить то, что делает он, свободный журналист печатного издания. Что он ведет с этими ребятами молчаливую войну, и хуже всего, они об этом не догадываются.
В тот день, когда я гуляла с Рути, Брюс отправился в «Ладро», а я осталась работать дома. (На два ноутбука нашего бюджета уже не хватало.) За малышкой присматривала Джоэль, наша няня. Или бебиситтер. Неважно, как мы ее называли. Ей было все равно. Мы обожали Джоэль. Она пела в группе. А петь она умела. Впервые, когда мы услышали ее группу, они делали кавер на «Сына священника», и Джоэль исполнила песню с бурлескной, почти водевильной сексуальностью. Брюс тогда закрыл рукой глаза и смотрел из-под нее, как на сеансе фильма ужасов.
У Джоэль было убийственное чувство юмора, странно сочетавшееся с ее натурой здоровой девчонки с фермы. Ее обожали все, кроме наших матерей. Те ей завидовали. Как это ей достается быть с Люси, когда они того хотят? (Ответ: поскольку Джоэль платили деньги, она была надежнее.) Джоэль была депрессивным персонажем, тем не менее любившим пошутить. В нашем доме ей сразу нашлось место.
Я оставила ее с Люси на диване за чтением книжки и принялась за статью, когда получила письмо от Брюса:
Кто эти идиоты? Откуда они взялись?
Б
Не успела я сочинить ответ, как пришло второе:
Фразы, которые я услышал за последние десять минут:
Воронка продаж. Метрики. Подстегнуть траффик. Буууу!
Я пыталась придумать ответ, который бы его успокоил, но тут пришло еще одно:
Теперь один из них рассказывает о трехмесячном буддистском ритрите, на который ездил. Взял небольшой отпуск после ухода из «Майкрософт». Эти козлы сидят тут в джинсах за двести баксов и еще пыжатся своим моральным превосходством!
Целую,
Брюс
О боже. Он начал меня отвлекать, а я должна была закончить статью до ухода Джоэль. Я закрыла окно браузера и дала себе обещание не читать сообщения хотя бы час.
Но через двенадцать минут все-таки проверила ящик.
Бабки так и плывут к ним в руки, а ведь они ни хрена, НИ ХРЕНА не делают! Раньше люди или работали на денежной работе или на творческой. Но этим козлам удается быть всеми из себя креативными и при этом в деньгах валяться!
Я снова закрыла браузер. Дописала статью – наконец – и пошла перекусить что-нибудь. Джоэль с Люси ушли на прогулку. Когда Брюс вернулся, я переворачивала кесадилью на сковородке.
Он бросил рюкзак на пол.
– Посмотри на мой лоб! – Он ткнул себе в лоб длинным красивым шишковатым пальцем. – У меня там есть большая буква «Н»? Я что, единственный неудачник в городе?
– Кесадилью будешь?
– Да, пожалуйста. Только дай мне побухтеть минут десять. У входа в этот гадюшник сплошные «Дукати». И у всех новые лэптопы. Сразу видно, что все эти козлы с Востока. Учились, ну не знаю, в Уильямсе. Им кажется, что Сиэтл – миленький городишко, но слишком уж далеко от центра событий. Они, знаешь ли, снизошли до того, чтобы здесь поселиться. А еще раньше им нравился купажный виски, производимый малым тиражом, но теперь они перешли на редкие сорта бурбона.
– Бухтишь.
– Бухчу, а что мне еще остается? Я писатель, я этим на жизнь зарабатываю. И это нелегко! Но меня оценивают по стандартам этих людей, которые все зарабатывают миллионы. Это же абсурд! Теперь даже когда я просто иду выпить кофе, чувствую себя идиотом.
– А ты не чувствуй! Чувствуй себя счастливчиком. Ты же не бедствуешь. Вот твоя кесадилья, там авокадо.
Мы с Брюсом познакомились, когда оба работали в газете. В тот день, когда мы уволились, Брюс на облаках летал от счастья. Перед ним лежал контракт с национальной газетой, на заднем дворе был оборудован домашний офис. О чем еще можно мечтать? Может, он устал от одиночества; может, необходимость содержать семью слишком давила на него. Но настроение у него теперь скакало часто. Я изо всех сил старалась приободрить его, вдохновить словами, кесадильями.
Мы склонились над тарелками, читая газеты. Был вторник – научный выпуск «Таймс». Скука. Я отдала газету Брюсу и стала читать отзыв на концерт группы, о которой даже не слышала.
В тот вечер, когда мы делали падмасану (по моей просьбе), Фрэн остановилась рядом с Элизабет. Та аккуратно сложила ноги и сидела с закрытыми глазами; светлые кудряшки вились по обе стороны лица. Она выглядела чудесно: полная безмятежность, выгодное мягкое освещение, идеальная поза, ну прямо как Будда, если бы Будда принял облик марафонской бегунши, по совместительству корпоративного юриста. Вообще-то, нельзя глазеть на других в классе. Йога и моя бабушка придерживались одного правила: не стоит сравнивать себя с другими. Но я вечно подсматривала из-под прикрытых глаз, и мой взгляд часто опускался на Элизабет, стройную и сильную, как Артемида с луком и стрелами.
Фрэн закрыла глаза, как делала всегда, когда ей приходила мысль.
– Падмасана – опасная поза, – медленно проговорила она. – Потому что она идеальна. Это та самая поза, которую представляют все, кто никогда не занимался йогой, когда речь заходит о йоге. Понимаете, о чем я? – Она улыбнулась, блеснув белыми зубками; ее темные ресницы отбрасывали на щеки полукруглые тени. У Фрэн была сочная улыбка, точно она собиралась полакомиться самим воздухом. – Когда мы пытаемся загнать тело в рамки идеи, это становится опасным. Мы перестаем чувствовать изнутри и принимаем сигналы извне о том, что должно происходить. Это может привести к травмам или хуже – разочарованию.
Сидя в позе лотоса с вывернутой, перекрученной лодыжкой и скрученными в узел бедрами, с нахмуренным лбом, я пыталась прислушаться к тому, что говорила Фрэн, хоть ничего и не понимала. Я также тайком ловила свое отражение в зеркале. Мне хотелось знать, похожа ли я хоть чуточку на Элизабет. В зеркале выглядела я неплохо, довольно йогично, между прочим.
– Закройте глаза, – велела Фрэн. – Хватит смотреть в зеркало. Просто почувствуйте позу. – Черт! Как она узнала, что я подсматривала в зеркало? – Одна из восьми ветвей йоги – пратья-хара, – продолжала она. – Это вовлеченность чувств вовнутрь, наблюдение за происходящим внутри. Осень – прекрасное время для практики пратьяхары, ведь год умирает. – Я, кажется, уже говорила, что Фрэн очень любила всякие сравнения с временами года. – Когда будете выполнять остальные позы на сегодняшнем занятии и потом, когда выйдете в реальный мир, попробуйте попрактиковать пратьяхару. Чувствуйте изнутри, а не судите по внешнему и не замечайте лишь внешнее. Просто попробуйте.
К заданиям Фрэн я относилась так: как скажете. Она была моей преподавательницей, красивой, умной преподавательницей с отменным чувством юмора, которая к тому же умела садиться на шпагат. Так что я ей доверяла. Однако ее слова о вовлечении чувств вовнутрь были для меня непонятными, как расчеты в иностранной валюте. Монетка, которую протягивала мне Фрэн, могла быть финской или даже древней этрусской; я понятия не имела, как ее потратить. Но знала, что какая-то ценность у нее должна быть, что где-то она в ходу.
И я решила притвориться, что знаю, до поры до времени.
4. Бакасана[6]
Мы с Руги были знакомы больше десяти лет, и каждый год она меня удивляла. Она работала в программе по защите диких животных и однажды приехала на вечеринку с медвежонком на заднем сиденье своего джипа – «Мне его только в приют забросить надо, это недолго». Когда-то она была солисткой панк-рок команды «Школа волшебства». В городском парке она могла определить канадского гуся на глаз и подхватить его под мышку, как волынку с перьями. Всю жизнь была вегетарианкой, но начала есть мясо после того, как подчиненные-вегетарианки на работе стали раздражать ее своей праведностью: решила подать пример. Ее мозг – как Версаль: зал за залом, двери открываются, и всё время натыкаешься на что-нибудь неожиданное.
Нам с Рути вместе пришлось осваивать материнство. Но она быстрее поняла что к чему. Ее сын, которому было чуть больше года, до сих пор спал с ней и ее мужем Генри в одной кровати. (В северном Сиэтле совместный сон, как это называлось, был синонимом хорошего ухода за детьми. Даже ценой сна родителей.) Она кормила по требованию. Бегала за Джеймсом, который ковылял по дому, и подсовывала ему экологически чистую еду. Такое поведение – совместный сон, кормление до энных лет, обеспечение всех нужд ребенка в ту же секунду, как он дал о них знать, – и характеризовало правильных родителей из Сиэтла. По меркам нашего общества Рути была прекрасной матерью. И она была счастлива.
Ее сын был на полтора года старше Люси, и я смотрела на Рути во все глаза, пытаясь понять, как же стать такой же правильной, как и она. До сих пор ничего не получалось.
Всё было серым: небо, вода, ветки деревьев. Ветер вносил новые оттенки серого. Рути прекрасно вписывалась в пейзаж: серая шапочка поверх темных волос. Джеймс сидел в рюкзаке за ее спиной и весело махал нам ручкой.
Мы с Рути обнялись; она всегда говорила «Привет, Клер» таким голосом, будто встреча со мной – лучшее, что случилось с ней за день. Мы отправились на прогулку, как отшельники, отбывающие наказание: наворачивать круги вокруг озера за свои грехи.
Джеймс потянул Рути за волосы; она ойкнула, но беззлобно. Кажется, это существо, произведенное ею на свет, до сих пор не перестало ее изумлять.
– Джеймс зафанател от Джимми Дейла Гилмора.
Я рассмеялась:
– Что?
– Я ему ставлю, а он улыбается и танцует. У детей хороший вкус.
Как-то вечером, после концерта в Балларде, вся наша компания совершенно влюбилась в чудаковатого кантри-рокера из Остина Джимми Дейла Гилмора. Мы купили ему пива и сидели как зачарованные, даже ребята, слушая, как он говорит, что ему нравится в Сиэтле и тут у нас хорошее пиво. А теперь вот Джеймс его слушает. Джеймс, лысый, который болтает всякую бессмыслицу. Вот так теперь всегда и будет, подумала я. Всё хорошее, даже нашу музыку, даже наших любимчиков из Техаса заберут себе дети. Так несправедливо.
Мы прогулялись еще немного, но остановились, когда ветер сорвал одеяло у Люси и попытался унести его.
– Мы с Генри думаем завести еще.
– Что еще? – рассеянно спросила я, подтыкая одеяло.
– Еще ребенка. А ты о чем подумала?
– А… этого. Ну, ты знаешь мою позицию по этому поводу. Один ребенок у меня уже есть. Зачем мне еще? Ладно, пошли дальше. Не обращай внимания на ее крики. Может, уснет.
– Джеймсу нужен братик или сестричка. Не хочу, чтобы он превратился в одного из этих гадов, которые единственные в семье. – Нам стало смешно. Мой бывший парень был одним ребенком в семье. Правда, он сам всегда так шутил по этому поводу.
– Зато у них высокая самооценка, – возразила я, вспомнив монументальное самомнение своего бывшего.
На этом обсуждение закончилось. Если Джеймсу что-то надо, он это получит – это было очевидно. Наверное, Люси тоже нужен братик, раз Джеймсу он нужен? Эта мысль мне не понравилась. Один ребенок и так был испытанием для моих человеческих возможностей.
– Мм… а разве не нужно прекратить кормить грудью, чтобы забеременеть? – Рути хоть и засыпала на ходу, но планировала кормить Джеймса так долго, как ему захочется.
– Я слышала, что нет. Попробую. – У Рути была потрясающая манера говорить: каждое слово наполнено горечью, будто в момент произнесения его она уже жалела обо всем, что будет.
Мой мозг обдумывал какую-то мысль.
– А где же ребенок будет спать?
– Генри говорит, придется купить большую кровать, чтобы спать вчетвером.
– Что? Серьезно?
– Да, – решительно проговорила она. – Не можем же мы просто выкинуть Джеймса?
Эта идея казалась мне дикостью. Я знала, что принято спать в одной кровати, но с трудом терпела рядом с собой даже мужа, не то что ребенка.
– Что если вы их задавите?
– Не задавим. Ты интуитивно чувствуешь, где спят дети.
Я задумалась об этом ненадолго, пока мы шли. Руги видела, что я сомневаюсь. Я и сомневалась. Что, если Люси вырастет отродьем из-за того, что не спит с нами? Может, я совершаю большую ошибку?
По такой схеме совершались все наши прогулки. Кружок вокруг Зеленого озера; разговоры от одной темы к другой. Начиналось всё с детей; мы пытались разобраться во всех этих новых правилах, которым теперь должны были следовать. Потом речь заходила о работе, коротко, совсем коротко касалась реального мира, а потом – замкнутый заколдованный круг – снова возвращалась к детям. Как темное проклятие.
Мы подошли к тому моменту, когда следовало заговорить о работе. Руги управляла филиалом службы по спасению животных, оказавшихся вдруг жителями пригородов – городское строительство отнимало землю у медведей, койотов, енотов. Обалдевшие звери шатались среди незнакомых пейзажей, ели из помоек, набитых всякой вкусностью, пока Рути их не находила. Она отвозила их в приют, где животных реабилитировали и выпускали на свободу. Но теперь Рути подумывала о том, чтобы уволиться; они вполне могли бы прожить на зарплату Генри. Ей предлагали повышение, чтобы она осталась. Мне тем временем предложили первую работу в «Нью-Йорк Таймс» – коротенькую рецензию на какой-то неизвестный роман. Я так долго к этому стремилась, работала в газетах всё большего и большего ранга, собирала вырезки, чтобы наконец мне досталась работа в «Таймс». И вот у меня получилось. Но если раньше такое развитие событий показалось бы нам исполнением самых дерзких карьерных мечтаний, теперь почему-то оно уже не выглядело таким интересным, как график кормления Люси или отсутствие оного у Джеймса… вот наш разговор и вернулся снова к молоку и режиму сна.
Когда мы подошли к стоянке, пошел дождь – косой и сильный, заставивший меня понять, что плюе («дождь» по-французски) – звукоподражательное слово.
– О такой погоде, наверное, думал Эксл Роуз, когда писал «Ноябрьский дождь», – заметила я.
– Черт, собиралась надеть свадебное платье на встречу, как Стефани Сеймур. Но забыла.
Мы поцеловались на прощание.
Рути укатила на своем маленьком джипе, уверенно и стремительно. У Рути всё получалось, она всё умела – она была настоящей матерью.
Иногда мы гуляли с Изабель или другой моей подругой, у которой детей не было, и это было всё равно что гулять с павлином на поводке. Вы только посмотрите на нее, изумлялась я каждую секунду. Бездетная подруга рассказывала о своих путешествиях во Вьетнам или Зихуатанейо, о том, кто кому что сказал на барбекю, о своем новом увлечении экологичным ландшафтным дизайном или экстремальным катанием на роликах – и всё это время я просто глазела на нее, разинув рот, втайне завидуя, но и чувствуя собственное превосходство. Ведь у меня больше не было интересов. У меня был ребенок.
Если я сомневалась в своих материнских способностях, то Брюс сомневался, сможет ли нас обеспечить. Эти сомнения усиливались каждый раз, когда он ходил работать в кафе. Особенно расстраивали его походы с ноутбуком в одно конкретное кафе: «Кафе Ладро» во Фремонте. Фремонт – квартал чуть к югу от Финни-Ридж. В мою бытность подростком райончик был странный. Мы с друзьями ходили в Фремонт поесть китайской еды, выпить эспрессо (в те годы все еще большая редкость), купить винтажных пальто и поглазеть на реальные настоящие банды мотоциклистов. Теперь же во Фремонте обосновались технологические корпорации «Алдус» и «Гетти». Странный район застроили кондоминиумами с креативными металлоконструкциями и кучей дорогих ресторанов с разноцветными стенами, где обитали молодые белые парни в дорогих шмотках для велосипедистов.
В «Ладро» вечно заседали консультанты, беззаботные безработные и фрилансеры вроде нас. Для Брюса это было суровое испытание. В кафе было много столиков и розеток для ноутбуков, но также и другие человеческие существа, поэтому пребывание там всегда в итоге его расстраивало. Ему казалось, что его окружают высокотехнологичные придурки, не способные оценить то, что делает он, свободный журналист печатного издания. Что он ведет с этими ребятами молчаливую войну, и хуже всего, они об этом не догадываются.
В тот день, когда я гуляла с Рути, Брюс отправился в «Ладро», а я осталась работать дома. (На два ноутбука нашего бюджета уже не хватало.) За малышкой присматривала Джоэль, наша няня. Или бебиситтер. Неважно, как мы ее называли. Ей было все равно. Мы обожали Джоэль. Она пела в группе. А петь она умела. Впервые, когда мы услышали ее группу, они делали кавер на «Сына священника», и Джоэль исполнила песню с бурлескной, почти водевильной сексуальностью. Брюс тогда закрыл рукой глаза и смотрел из-под нее, как на сеансе фильма ужасов.
У Джоэль было убийственное чувство юмора, странно сочетавшееся с ее натурой здоровой девчонки с фермы. Ее обожали все, кроме наших матерей. Те ей завидовали. Как это ей достается быть с Люси, когда они того хотят? (Ответ: поскольку Джоэль платили деньги, она была надежнее.) Джоэль была депрессивным персонажем, тем не менее любившим пошутить. В нашем доме ей сразу нашлось место.
Я оставила ее с Люси на диване за чтением книжки и принялась за статью, когда получила письмо от Брюса:
Кто эти идиоты? Откуда они взялись?
Б
Не успела я сочинить ответ, как пришло второе:
Фразы, которые я услышал за последние десять минут:
Воронка продаж. Метрики. Подстегнуть траффик. Буууу!
Я пыталась придумать ответ, который бы его успокоил, но тут пришло еще одно:
Теперь один из них рассказывает о трехмесячном буддистском ритрите, на который ездил. Взял небольшой отпуск после ухода из «Майкрософт». Эти козлы сидят тут в джинсах за двести баксов и еще пыжатся своим моральным превосходством!
Целую,
Брюс
О боже. Он начал меня отвлекать, а я должна была закончить статью до ухода Джоэль. Я закрыла окно браузера и дала себе обещание не читать сообщения хотя бы час.
Но через двенадцать минут все-таки проверила ящик.
Бабки так и плывут к ним в руки, а ведь они ни хрена, НИ ХРЕНА не делают! Раньше люди или работали на денежной работе или на творческой. Но этим козлам удается быть всеми из себя креативными и при этом в деньгах валяться!
Я снова закрыла браузер. Дописала статью – наконец – и пошла перекусить что-нибудь. Джоэль с Люси ушли на прогулку. Когда Брюс вернулся, я переворачивала кесадилью на сковородке.
Он бросил рюкзак на пол.
– Посмотри на мой лоб! – Он ткнул себе в лоб длинным красивым шишковатым пальцем. – У меня там есть большая буква «Н»? Я что, единственный неудачник в городе?
– Кесадилью будешь?
– Да, пожалуйста. Только дай мне побухтеть минут десять. У входа в этот гадюшник сплошные «Дукати». И у всех новые лэптопы. Сразу видно, что все эти козлы с Востока. Учились, ну не знаю, в Уильямсе. Им кажется, что Сиэтл – миленький городишко, но слишком уж далеко от центра событий. Они, знаешь ли, снизошли до того, чтобы здесь поселиться. А еще раньше им нравился купажный виски, производимый малым тиражом, но теперь они перешли на редкие сорта бурбона.
– Бухтишь.
– Бухчу, а что мне еще остается? Я писатель, я этим на жизнь зарабатываю. И это нелегко! Но меня оценивают по стандартам этих людей, которые все зарабатывают миллионы. Это же абсурд! Теперь даже когда я просто иду выпить кофе, чувствую себя идиотом.
– А ты не чувствуй! Чувствуй себя счастливчиком. Ты же не бедствуешь. Вот твоя кесадилья, там авокадо.
Мы с Брюсом познакомились, когда оба работали в газете. В тот день, когда мы уволились, Брюс на облаках летал от счастья. Перед ним лежал контракт с национальной газетой, на заднем дворе был оборудован домашний офис. О чем еще можно мечтать? Может, он устал от одиночества; может, необходимость содержать семью слишком давила на него. Но настроение у него теперь скакало часто. Я изо всех сил старалась приободрить его, вдохновить словами, кесадильями.
Мы склонились над тарелками, читая газеты. Был вторник – научный выпуск «Таймс». Скука. Я отдала газету Брюсу и стала читать отзыв на концерт группы, о которой даже не слышала.
В тот вечер, когда мы делали падмасану (по моей просьбе), Фрэн остановилась рядом с Элизабет. Та аккуратно сложила ноги и сидела с закрытыми глазами; светлые кудряшки вились по обе стороны лица. Она выглядела чудесно: полная безмятежность, выгодное мягкое освещение, идеальная поза, ну прямо как Будда, если бы Будда принял облик марафонской бегунши, по совместительству корпоративного юриста. Вообще-то, нельзя глазеть на других в классе. Йога и моя бабушка придерживались одного правила: не стоит сравнивать себя с другими. Но я вечно подсматривала из-под прикрытых глаз, и мой взгляд часто опускался на Элизабет, стройную и сильную, как Артемида с луком и стрелами.
Фрэн закрыла глаза, как делала всегда, когда ей приходила мысль.
– Падмасана – опасная поза, – медленно проговорила она. – Потому что она идеальна. Это та самая поза, которую представляют все, кто никогда не занимался йогой, когда речь заходит о йоге. Понимаете, о чем я? – Она улыбнулась, блеснув белыми зубками; ее темные ресницы отбрасывали на щеки полукруглые тени. У Фрэн была сочная улыбка, точно она собиралась полакомиться самим воздухом. – Когда мы пытаемся загнать тело в рамки идеи, это становится опасным. Мы перестаем чувствовать изнутри и принимаем сигналы извне о том, что должно происходить. Это может привести к травмам или хуже – разочарованию.
Сидя в позе лотоса с вывернутой, перекрученной лодыжкой и скрученными в узел бедрами, с нахмуренным лбом, я пыталась прислушаться к тому, что говорила Фрэн, хоть ничего и не понимала. Я также тайком ловила свое отражение в зеркале. Мне хотелось знать, похожа ли я хоть чуточку на Элизабет. В зеркале выглядела я неплохо, довольно йогично, между прочим.
– Закройте глаза, – велела Фрэн. – Хватит смотреть в зеркало. Просто почувствуйте позу. – Черт! Как она узнала, что я подсматривала в зеркало? – Одна из восьми ветвей йоги – пратья-хара, – продолжала она. – Это вовлеченность чувств вовнутрь, наблюдение за происходящим внутри. Осень – прекрасное время для практики пратьяхары, ведь год умирает. – Я, кажется, уже говорила, что Фрэн очень любила всякие сравнения с временами года. – Когда будете выполнять остальные позы на сегодняшнем занятии и потом, когда выйдете в реальный мир, попробуйте попрактиковать пратьяхару. Чувствуйте изнутри, а не судите по внешнему и не замечайте лишь внешнее. Просто попробуйте.
К заданиям Фрэн я относилась так: как скажете. Она была моей преподавательницей, красивой, умной преподавательницей с отменным чувством юмора, которая к тому же умела садиться на шпагат. Так что я ей доверяла. Однако ее слова о вовлечении чувств вовнутрь были для меня непонятными, как расчеты в иностранной валюте. Монетка, которую протягивала мне Фрэн, могла быть финской или даже древней этрусской; я понятия не имела, как ее потратить. Но знала, что какая-то ценность у нее должна быть, что где-то она в ходу.
И я решила притвориться, что знаю, до поры до времени.
4. Бакасана[6]
– Вы, современные девушки, так серьезно ко всему относитесь, – говорила моя мама. – Вы слишком строги к себе. Вот когда наши дети были маленькими, мы не волновались так из-за всякой ерунды. Мы умели хорошо проводить время.
Я пекла банановый пирог для Люси – завтра ей исполнялся год. Домашний пирог, казалось мне, правильнее покупного, а бананы – правильнее шоколада. Мама тем временем сидела за столом и пила вино из бокала.
– Еще бы ты не умела хорошо проводить время, – ответила я, раздавливая банан на дне большой миски. Кухня наполнилась приятным запахом грязной коробочки для школьных завтраков. – Тебе же было лет двенадцать, не больше, когда ты нас родила. Ты ходила на вечеринки и напивалась, потому что в молодости все так и делают. А я не молодая, я уже старая.
Мама родила моего брата в двадцать четыре, а меня – в двадцать шесть. Мне же в прошлом году перевалило за тридцать. И годы сказывались.
Я вдруг заметила, что не соглашаюсь со всем, что говорит мать, как будто мне снова тринадцать. Но она не унималась:
– Я не говорю, что мы всё время развлекались. Мы просто не заморачивались так сильно, как вы.
– Я не заморачиваюсь, – сердито ответила я. Тут же на нее заморочившись.
Люси приподнялась на стульчике и с выжиданием взглянула на меня.
– Помочь не хочешь? – спросила я. – Это твой пирог. У кого завтра день рождения?
Я подвинула стул, и Люси принялась шлепать по тесту деревянной ложкой.
– Хорошо мешаешь, Люси, – проговорила мама голосом любящей бабули. – Помогай! – Ее глаза блестели и были полны умиления, когда она смотрела на Люси. Она была похожа на Бабу-ягу, которая собирается съесть аппетитного пухлого малыша.
– Мам, не хвали ее всё время. Избалуешь.
– Да ладно, – отмахнулась мать. – Ты сама ее все время хвалишь.
– Да, – рассмеявшись, призналась я. – Но она же такая классная.
– Лучше всех.
Некоторое время мы умилялись Люси, мешавшей пирог, потом нетерпение одержало верх, я отняла у нее ложку и взялась за дело сама. Мама села с Люси на пол и завела с ней беседу, играя в кубики.
Я нервно поглядывала на дверь. Надеялась, что Брюс не войдет. В последнее время у меня развивался когнитивный диссонанс каждый раз, когда я находилась с матерью и мужем в одной комнате. Я разрывалась между ними. Не понимала, к какой семье принадлежу. Брюс стал менее терпимым с моими родственниками, часто срывался на мать. Он вообще стал менее терпимым и чаще срывался. Кто бы ни оказывался у нас в гостях, он воспринимал это как посягательство на свое рабочее время.
Я села на пол с газетой – среда, ресторанный выпуск – и стала читать, периодически поднимая глаза на мать с дочкой. С Люси мать вела себя очень демонстративно – мол, я знаю, как детей воспитывать, вот смотри! А может, мне просто казалось.
Наблюдая за тем, как они выстроили башню из разноцветных деревянных кубиков, я поймала себя на непрошеной мысли: а ведь с нами она не была такой идеальной матерью. В нашем доме в Лорелхерсте висит фотография моей матери. Темные волосы завязаны в два хвоста. Через несколько лет она начнет краситься в блондинку. На кончике носа – большие черные очки. 1969 год. Она на переднем плане – делает бакасану.
Бакасана – красивая поза, глаз не оторвать. Точка опоры в ней изменчива, вес тела то и дело смещается. Она требует подготовки. Можно предположить, что мама делала следующие подготовительные шаги. Села на корточки. Поставила ладони на пол перед собой. Согнула локти и устроила колени чуть выше локтей. Сместила вес с ног на руки. Стопы приподнялись над полом. И вот она делает бакасану! Она летит. На лице торжество, даже самодовольство, пожалуй. Видели бы вы ее лицо – она как карточный шулер, чей трюк удался.
На заднем плане стоит мой долговязый папа, облокотившись о стол, сложив руки на груди и вытянув ноги. У него добродушный вид, но мамины трюки явно не производят на него впечатления. И уж точно он не собирается пробовать их повторить.
На этом снимке – всё, что вам нужно знать о моих родителях периода 1970-х. Моя мама взлетает, как ворон. Папа остается на земле. Когда я была маленькой, все мамы стали уходить. Мама Гретхен купила деловой костюм, а потом нашла работу, куда можно было бы в нем ходить. Мама Дженни стала пить много вина, а потом оставлять Дженни и Пита на выходные с няней, у которой были шелковые волосы и босоножки на платформе. Мама Натали, хоть мы и считали ее древней, сбежала со студентом-старшекурсником.
Моя же, приготовившись взлететь в бакасане, осуществила свое намерение на барбекю с зажаркой целого молочного поросенка. Ну и место выбрала, надо сказать. В 1970-е молочные поросята были в моде. Мы пошли на это сборище, потому что все ходили. В то время мы жили в своего рода коммуне, состоящей из людей, среди которых выросла моя мать в северном Сиэтле. Все они относились к одному приходу. Компания постоянно расширялась – появлялись дети, новые друзья, коллеги с работы заходили домой, чтобы принять участие в пивных марафонах с кувшинами вина. Владения католического прихода росли, подминая под себя всё больше людей с лихой беззаботностью, свойственной ирландцам.
Муж подруги моей матери владел компанией по производству водных лыж, и управляющий его магазина решил зажарить целого поросенка. Мы пошли вместе – брат, мама и я. Папа теперь говорит, что, кажется, тоже был на той вечеринке, но я такого не помню, а может, не хочу вспоминать. Слишком уж сложно всё сопоставить.
Нам с братом сказали, что мы идем на вечеринку хиппи. Хиппи вызывали у нас неподдельный интерес. Это были те ребята, что собирались на Пятнадцатой авеню, на местами облысевшей лужайке перед Вашингтонским университетом. Мы называли ее «хипповской лужайкой» и всё время упрашивали родителей, чтобы те прокатили нас мимо. Хиппи были смешные на вид – у них у всех были длинные волосы, и обычно они одевались в фиолетовое. «Хиппи!» – кричали мы, завидев одного, как любители пернатых, заприметившие редкий птичий экземпляр. А теперь вот нас пригласили на барбекю с хиппи. Мы сможем ходить среди настоящих хиппарей!
Вечеринка была на пляже, далеко от города. Мы сели на паром через залив Пьюджет-Саунд; ноздри щекотал запах соленой воды и креозота. Потом долго ехали по извилистым дорогам, а потом по тропе через лес. Бока машины стегали гигантские папоротники. Мы-то тогда не знали, что в конце этой тропы нас ждет новая жизнь. А кто знает, когда с ним такое случается.
Мы припарковались и сквозь толпу пробрались к центру событий, где порося жарился в яме с углями.
– Привет, – поздоровался с нами юноша с длинными каштановыми волосами и большой бородой, которая, тем не менее, не скрывала его пухлых розовых щек.
Я обратила внимание, что все здесь были… не то чтобы толстыми, но откормленными. У них был здоровый вид. И одно дело глазеть на хиппи поодиночке, «разбросанных» по городу, а совсем другое – когда они вот так собраны в одном месте. Волосатая масса. У края ямы стояли трое мужчин без рубашек и девушка с длинными косами, довольно крутая на вид, которая переворачивала порося на вертеле и пила пиво прямо из бутылки.
Мама, у которой всегда были хорошие манеры, спросила, где хозяин, и ей ответили, что он заболел и лежит в кровати. Она пошла поздороваться с ним, а мы с Дейвом увидели друзей из католического прихода и отправились на пляж заниматься тем, чем обычно занимаются на пляже дети: ходить по бревнышкам, мочить штаны, бить палками камни и цепляться к Фредди О’Брайену. Никому из нас не понравился вид той свиньи, голой и истекающей жиром. Она была как чудовище, приглашенное на вечеринку главным гостем.
Моя мать куда-то испарилась. Это нас устраивало. Мы провели день в лесах и на пляже, как маленькие дикари, стремясь лишь к одному – чтобы не пришлось есть свинью. Наконец, измученная и голодная, я отправилась на поиски мамы. Другие мамы – Рита, Маргарет и Пэтти – стояли у свиной ямы, наслаждаясь общением со своими новыми друзьями-хиппи. Рядом были расставлены длинные столы, покрытые старыми простынями в цветочек. На столах красовались созвездия из полупустых мисок – кривоватая керамика, утилитарный сверкающий металл. Но еда меня не интересовала. Пять видов картофельного салата, зеленый салат и какой-то рисовый салат… Салат для детей как еда не представлял никакой ценности.
– Где моя мама? – спросила я.
Гости взглянули на меня поверх своих чашек с вином.
– Донну не видели? – вяло поспрашивала Маргарет и усадила меня на колени. Я обняла ее и рассеянно потрепала по пушистым волосам.
Я ненадолго осталась с ними. Муж Маргарет Дон играл песни Боба Дилана на гитаре, а все подпевали вполголоса. Солнечный свет падал на залив сквозь ветви деревьев. Наконец Рита пошла в дом за вином и высунула голову из двери черного хода:
– Клер! Твоя мама здесь.
Я вошла. Лучи заходящего солнца освещали большую комнату, обитую деревянными панелями. В одном углу на возвышении стояла кровать. Мама сидела на краешке, увлеченно с кем-то разговаривая. Кровать представляла собой спутанный клубок простыней. У нас дома все простыни были белые, отглаженные, аккуратно сложенные. Эти же все были разных цветов: оранжевые, бирюзовые, зеленые. Под простынями лежал мужчина с пушистыми усами и покрасневшей от солнца кожей. Мама даже не взглянула в мою сторону, всё ее внимание было обращено на него. Она была как цветок, тянущийся к солнцу.
Я пекла банановый пирог для Люси – завтра ей исполнялся год. Домашний пирог, казалось мне, правильнее покупного, а бананы – правильнее шоколада. Мама тем временем сидела за столом и пила вино из бокала.
– Еще бы ты не умела хорошо проводить время, – ответила я, раздавливая банан на дне большой миски. Кухня наполнилась приятным запахом грязной коробочки для школьных завтраков. – Тебе же было лет двенадцать, не больше, когда ты нас родила. Ты ходила на вечеринки и напивалась, потому что в молодости все так и делают. А я не молодая, я уже старая.
Мама родила моего брата в двадцать четыре, а меня – в двадцать шесть. Мне же в прошлом году перевалило за тридцать. И годы сказывались.
Я вдруг заметила, что не соглашаюсь со всем, что говорит мать, как будто мне снова тринадцать. Но она не унималась:
– Я не говорю, что мы всё время развлекались. Мы просто не заморачивались так сильно, как вы.
– Я не заморачиваюсь, – сердито ответила я. Тут же на нее заморочившись.
Люси приподнялась на стульчике и с выжиданием взглянула на меня.
– Помочь не хочешь? – спросила я. – Это твой пирог. У кого завтра день рождения?
Я подвинула стул, и Люси принялась шлепать по тесту деревянной ложкой.
– Хорошо мешаешь, Люси, – проговорила мама голосом любящей бабули. – Помогай! – Ее глаза блестели и были полны умиления, когда она смотрела на Люси. Она была похожа на Бабу-ягу, которая собирается съесть аппетитного пухлого малыша.
– Мам, не хвали ее всё время. Избалуешь.
– Да ладно, – отмахнулась мать. – Ты сама ее все время хвалишь.
– Да, – рассмеявшись, призналась я. – Но она же такая классная.
– Лучше всех.
Некоторое время мы умилялись Люси, мешавшей пирог, потом нетерпение одержало верх, я отняла у нее ложку и взялась за дело сама. Мама села с Люси на пол и завела с ней беседу, играя в кубики.
Я нервно поглядывала на дверь. Надеялась, что Брюс не войдет. В последнее время у меня развивался когнитивный диссонанс каждый раз, когда я находилась с матерью и мужем в одной комнате. Я разрывалась между ними. Не понимала, к какой семье принадлежу. Брюс стал менее терпимым с моими родственниками, часто срывался на мать. Он вообще стал менее терпимым и чаще срывался. Кто бы ни оказывался у нас в гостях, он воспринимал это как посягательство на свое рабочее время.
Я села на пол с газетой – среда, ресторанный выпуск – и стала читать, периодически поднимая глаза на мать с дочкой. С Люси мать вела себя очень демонстративно – мол, я знаю, как детей воспитывать, вот смотри! А может, мне просто казалось.
Наблюдая за тем, как они выстроили башню из разноцветных деревянных кубиков, я поймала себя на непрошеной мысли: а ведь с нами она не была такой идеальной матерью. В нашем доме в Лорелхерсте висит фотография моей матери. Темные волосы завязаны в два хвоста. Через несколько лет она начнет краситься в блондинку. На кончике носа – большие черные очки. 1969 год. Она на переднем плане – делает бакасану.
Бакасана – красивая поза, глаз не оторвать. Точка опоры в ней изменчива, вес тела то и дело смещается. Она требует подготовки. Можно предположить, что мама делала следующие подготовительные шаги. Села на корточки. Поставила ладони на пол перед собой. Согнула локти и устроила колени чуть выше локтей. Сместила вес с ног на руки. Стопы приподнялись над полом. И вот она делает бакасану! Она летит. На лице торжество, даже самодовольство, пожалуй. Видели бы вы ее лицо – она как карточный шулер, чей трюк удался.
На заднем плане стоит мой долговязый папа, облокотившись о стол, сложив руки на груди и вытянув ноги. У него добродушный вид, но мамины трюки явно не производят на него впечатления. И уж точно он не собирается пробовать их повторить.
На этом снимке – всё, что вам нужно знать о моих родителях периода 1970-х. Моя мама взлетает, как ворон. Папа остается на земле. Когда я была маленькой, все мамы стали уходить. Мама Гретхен купила деловой костюм, а потом нашла работу, куда можно было бы в нем ходить. Мама Дженни стала пить много вина, а потом оставлять Дженни и Пита на выходные с няней, у которой были шелковые волосы и босоножки на платформе. Мама Натали, хоть мы и считали ее древней, сбежала со студентом-старшекурсником.
Моя же, приготовившись взлететь в бакасане, осуществила свое намерение на барбекю с зажаркой целого молочного поросенка. Ну и место выбрала, надо сказать. В 1970-е молочные поросята были в моде. Мы пошли на это сборище, потому что все ходили. В то время мы жили в своего рода коммуне, состоящей из людей, среди которых выросла моя мать в северном Сиэтле. Все они относились к одному приходу. Компания постоянно расширялась – появлялись дети, новые друзья, коллеги с работы заходили домой, чтобы принять участие в пивных марафонах с кувшинами вина. Владения католического прихода росли, подминая под себя всё больше людей с лихой беззаботностью, свойственной ирландцам.
Муж подруги моей матери владел компанией по производству водных лыж, и управляющий его магазина решил зажарить целого поросенка. Мы пошли вместе – брат, мама и я. Папа теперь говорит, что, кажется, тоже был на той вечеринке, но я такого не помню, а может, не хочу вспоминать. Слишком уж сложно всё сопоставить.
Нам с братом сказали, что мы идем на вечеринку хиппи. Хиппи вызывали у нас неподдельный интерес. Это были те ребята, что собирались на Пятнадцатой авеню, на местами облысевшей лужайке перед Вашингтонским университетом. Мы называли ее «хипповской лужайкой» и всё время упрашивали родителей, чтобы те прокатили нас мимо. Хиппи были смешные на вид – у них у всех были длинные волосы, и обычно они одевались в фиолетовое. «Хиппи!» – кричали мы, завидев одного, как любители пернатых, заприметившие редкий птичий экземпляр. А теперь вот нас пригласили на барбекю с хиппи. Мы сможем ходить среди настоящих хиппарей!
Вечеринка была на пляже, далеко от города. Мы сели на паром через залив Пьюджет-Саунд; ноздри щекотал запах соленой воды и креозота. Потом долго ехали по извилистым дорогам, а потом по тропе через лес. Бока машины стегали гигантские папоротники. Мы-то тогда не знали, что в конце этой тропы нас ждет новая жизнь. А кто знает, когда с ним такое случается.
Мы припарковались и сквозь толпу пробрались к центру событий, где порося жарился в яме с углями.
– Привет, – поздоровался с нами юноша с длинными каштановыми волосами и большой бородой, которая, тем не менее, не скрывала его пухлых розовых щек.
Я обратила внимание, что все здесь были… не то чтобы толстыми, но откормленными. У них был здоровый вид. И одно дело глазеть на хиппи поодиночке, «разбросанных» по городу, а совсем другое – когда они вот так собраны в одном месте. Волосатая масса. У края ямы стояли трое мужчин без рубашек и девушка с длинными косами, довольно крутая на вид, которая переворачивала порося на вертеле и пила пиво прямо из бутылки.
Мама, у которой всегда были хорошие манеры, спросила, где хозяин, и ей ответили, что он заболел и лежит в кровати. Она пошла поздороваться с ним, а мы с Дейвом увидели друзей из католического прихода и отправились на пляж заниматься тем, чем обычно занимаются на пляже дети: ходить по бревнышкам, мочить штаны, бить палками камни и цепляться к Фредди О’Брайену. Никому из нас не понравился вид той свиньи, голой и истекающей жиром. Она была как чудовище, приглашенное на вечеринку главным гостем.
Моя мать куда-то испарилась. Это нас устраивало. Мы провели день в лесах и на пляже, как маленькие дикари, стремясь лишь к одному – чтобы не пришлось есть свинью. Наконец, измученная и голодная, я отправилась на поиски мамы. Другие мамы – Рита, Маргарет и Пэтти – стояли у свиной ямы, наслаждаясь общением со своими новыми друзьями-хиппи. Рядом были расставлены длинные столы, покрытые старыми простынями в цветочек. На столах красовались созвездия из полупустых мисок – кривоватая керамика, утилитарный сверкающий металл. Но еда меня не интересовала. Пять видов картофельного салата, зеленый салат и какой-то рисовый салат… Салат для детей как еда не представлял никакой ценности.
– Где моя мама? – спросила я.
Гости взглянули на меня поверх своих чашек с вином.
– Донну не видели? – вяло поспрашивала Маргарет и усадила меня на колени. Я обняла ее и рассеянно потрепала по пушистым волосам.
Я ненадолго осталась с ними. Муж Маргарет Дон играл песни Боба Дилана на гитаре, а все подпевали вполголоса. Солнечный свет падал на залив сквозь ветви деревьев. Наконец Рита пошла в дом за вином и высунула голову из двери черного хода:
– Клер! Твоя мама здесь.
Я вошла. Лучи заходящего солнца освещали большую комнату, обитую деревянными панелями. В одном углу на возвышении стояла кровать. Мама сидела на краешке, увлеченно с кем-то разговаривая. Кровать представляла собой спутанный клубок простыней. У нас дома все простыни были белые, отглаженные, аккуратно сложенные. Эти же все были разных цветов: оранжевые, бирюзовые, зеленые. Под простынями лежал мужчина с пушистыми усами и покрасневшей от солнца кожей. Мама даже не взглянула в мою сторону, всё ее внимание было обращено на него. Она была как цветок, тянущийся к солнцу.