Климонтович Николай. Спич

   – И не ходи по земле горделиво: ведь ты не просверлишь землю и не достигнешь гор высотой!
   Равиль Филиппович знал этот стих наизусть, потому что решил, что старой книге не следует слишком-то доверять: современная жизнь такова, что поступать следует с точностью до наоборот.
   Соблазнительно было бы нафантазировать, что отец Равиля был человеком степи и имел несколько семей в разных местах, куда заносила его жизнь вольного кочевника. Для пущей стройности биографии магната можно бы предположить, что его отец был разбойником, конокрадом, угонял чужих овец, присваивал верблюдов. А также держал под контролем систему арыков, собирая дань с оседлых декхан, издавна выращивавших здесь в наиболее пригодных низинах рис и даже тощий хлопок. И могила его неизвестна. На самом же деле, на что глухо намекает авторша, этот самый Филипп был горький пьяница и бродяга и похоронен на поселковом кладбище. Здесь необходимо обратить внимание на этот мотив пусть не полного бастардства, но сиротства при живом отце: нет ли здесь завуалированного намека на чудесное рождение героя. Впрочем, автор этого жизнеописания вряд ли думала о таких тонкостях, лишь добросовестно записывая слова редких доживших до наших дней сверстников Равиля. Эти интервью давались ей, по-видимому, с большими трудами: героический интервьюер должна была дождаться, пока ее собеседник выпил лишь стакан водки, а не всю бутылку, которую она ему поставила, и этот промежуток был краток.
   Дальнейший рассказ тоже ложится в канон апокрифа. Скажем, то и дело упоминается необычайная сила и ловкость подраставшего героя, как положено, случайно и неожиданно, к вящему удивлению матери и односельчан, обнаружившим себя. Причем о первом подвиге сказано вскользь, что говорит лишний раз о том, что авторша плохо чувствовала законы избранного ею жанра. Речь идет о том, как девятилетний Равиль в одиночку извлек из грязи намертво застрявший в ней грузовик: что-то подложил, налег плечом. Упоминание об этом эпизоде тонет в описаниях кулачных боев Равиля, из которых он всякий раз выходил победителем, о чем на высоких нотах повествует восхищенная журналистка. Здесь она нажимает на то, что с младых ногтей Равиль зарекомендовал себя лидером: надо понимать так, что уже лет в тринадцать-четырнадцать он был вожаком поселковой шпаны.
   Очень важны еще два мотива, которые развивает автор очерка. Первый – это неукоснительная приверженность Равиля трезвости. Нет, дело здесь не в законах шариата, родной поселок Равиля Первомайский в те годы – конец шестидесятых – поголовно спивался. Это неудивительно, если учесть, что жили здесь советские мусульмане, давно слившиеся с русскими в то, что прежде называлось новая общность – советский народ. То есть порок бежал героя, так надо бы сказать эпически. Впрочем, дело скорее обстояло проще. В глубинной России часто встречаются случаи, когда в одной семье пьющие и непьющие поколения чередуются. То есть дети, глядя на пьющего отца, на горе матери, испытав на своей шкуре все лишения и ужасы, которые несет алкоголизм главы семейства, с младых ногтей проникаются к водке ненавистью и отвращением. Но и вполне может статься, что просто-напросто организм героя не принимал алкоголя: во всяком случае, по моим данным, будучи уже взрослым и богатым человеком, Равиль никогда не пил ничего крепче шампанского.
   Второй важный мотив – мотив неудачливого любовника. Судя по анализируемому нами тексту, Равиль Ибрагимов на этом поприще не был былинным богатырем. Он не был хорош собой, скорее – наоборот, так что все его любовные победы были обеспечены только напором и силой духа. Этому мотиву в цитируемом очерке уделено значительное место. Журналистка отыскала в областном центре и встретилась с первой любовью Равиля, Дарьей Сухорук, и остается лишь догадываться, откуда в степном ауле появилась украинская девушка. Наверное, она была из семьи ссыльных, но об этом в очерке ни слова.
   Эта самая Дарья Сухорук, судя по всему, была польщена вниманием прессы, но факт связи с Равилем Ибрагимовым начисто отрицала: у меня с Равилем ничего не было, он только пытался за мной ухаживать, приглашал на танцы, пару раз поцеловал. К тому же после окончания восьмого класса его избранница уехала из поселка, окончила пищевой техникум и попала в официантки в ресторан центральной областной гостиницы, что было для Первомайского головокружительной карьерой. Впрочем, она отрицала, что именно разница в социальном положении свела к нулю шансы Равиля: во-первых, я была уже молодой женщиной, а Равиль – просто сопляком, тощим и рыжим, а мне никогда не нравились рыжие, к тому же он был немного помешанный, что ли, но спокойный, задумчивый какой-то, а девчонкам нужны хулиганы. Но проболталась-таки, что позже, когда ее уже давно не было в поселке, а он бросил школу, ей говорили, что теперь Равиль на танцах мог взять любую.
   Показания разноречивы. Надо ли понимать дело так, что, будучи отпетым хулиганом, в свои пятнадцать он одновременно мог взять любую, хотя годом раньше был смиренным соискателем расположения девушки, четырьмя годами его старше. Причем белокожей блондинки – об этом упоминается в очерке, тогда как сам Равиль был рыжим. Отметим лишь, что свой сексуальный путь Равиль начал с фиаско, хоть поначалу и получал, кажется, кое-какие авансы, но позже наверстал упущенное с лихвой. И еще одно важно: не блистательная ли карьера неслучившейся любовницы послужила позже причиной его интереса к гостиничному бизнесу.

5

   Еще один мотив всплывает в связи с любовью его старшего брата Усмана к старшей сестре Дарьи Олесе – национальный. Об этой связи сестры Дарья Сухорук рассказывала куда охотнее, объясняя, что брат Равиля Усман, мы его называли Худым, безумно любил мою сестру, отчасти поэтому и Равиль пытался за мной ухаживать в подражание старшему брату. Она рассказала также, какой Усман был внимательный к сестре: дарил тюльпаны и катал верхом на лошади. Процитируем Дарью дословно: «Наш отец был категорически против этой связи, считал, что его русской дочке унизительно связывать свою судьбу с татарином. Он Олесе по десять раз на день повторял: «Не позорь меня!» То есть будущий миллиардер Равиль Ибрагимов рано столкнулся со своего рода расовой дискриминацией: русские – в данном случае украинцы – считали ни много ни мало позором породниться с татарином.
   Итак, Равиль Ибрагимов был рыжий, маленький, безотцовщина, из очень бедной, если не сказать нищей, семьи, не без странностей, причем татарин, – отличный набор объективных обстоятельств для того, чтобы раскалить тщеславие юного честолюбца.
   Неугомонная журналистка разыскала и Олесю Сухорук. Она пишет: «В чертах женщины до сих пор заметно, что Джульетта Усмана Ибрагимова была красавицей – тоненькой блондинкой с пухлыми губами». Олеся в отличие от младшей сестры была разговорчивее и прямее. Сразу согласилась, что, мол, да, была любовь. «Как мне за него от отца доставалось! Помню, с автобуса на остановку раньше выскакивала, чтобы провожать не увязался. А то отец увидит – беда. Но все равно тайком встречались. Помню, Усмана в армию провожали, я даже сознание потеряла».
   Продолжение этого интервью не имеет прямого отношения к герою, но проливает свет на тамошние нравы, на обстановку, в которой рос будущий магнат. Вот кое-что из интервью с Оксаной Сухорук.
   – А Равиль Ибрагимов в армии служил? – спрашивает журналистка.
   – Нет, не служил. Точно не служил.
   – Почему?
   – Откупился.
   – Но разве в те времена можно было откупиться? Шла Афганская война…
   – За большие деньги можно.
   – А что, у Ибрагимова в восемнадцать-двадцать лет были большие деньги?
   – Были.
   Показательна история самой Оксаны. Она вышла замуж за человека, которого одобрил отец. Сейчас она вдова: местные малолетки вымогали денег и полгода назад отрезали мужу голову.

6

   Итак, будучи четырнадцати с небольшим лет, Равиль бросил школу. То есть не закончил даже восьмилетку. Еще пару лет, до получения паспорта, Равиль болтался в Первомайском, нигде не работая, и только потом подался в город. Эти два года очень интересовали очеркистку, но она столкнулась с тем, что ни один из тех выживших его сверстников, кого удалось обнаружить, не пожелал рассказать ничего вразумительного. Они только восхищались Равилем, с гордостью рассказывали, что он пообещал бывшим односельчанам разбить на центральной площади сквер и устроить фонтан. И что построил для матери на месте хибары, в которой родился, золотой дворец в виде башни с полумесяцем на шпиле. И дворец этот издалека, из степи, сверкал на солнце, как сказочный минарет. Впрочем, мать просила родной дом не сносить, но Равиль сказал жестко, что, мол, нам старья не надо. Отметим этот мотив безжалостного прощания с прошлым – в отличие от многих людей его жесткого склада Равиль не был сентиментален. Впрочем, он оставил в целости глинобитный дувал, через который перемахивал в детстве, когда сбегал из дому кататься с мальчишками постарше на баллоне в единственном здесь арыке.
   Наивная очеркистка умоляла найденных ею с трудом свидетелей юности Равиля рассказать хоть что-нибудь безобидное. И один буркнул: безобидного не было, одно обидное. Что ж, история с отрезанной головой мужа, которую рассказала Олеся Сухорук, помогает составить объективную картину того, что происходит в областном центре в наши дни. А как жил поселок Первомайский в годы младости магната Ибрагимова, лет тридцать назад? Судя по всему, царившие тогда нравы были еще более жестокими, если это возможно.
   Вот как реконструирует журналистка жизнь поселка со слов одной из одноклассниц Ибрагимова Усмана. «Во времена нашей молодости еще хуже было! Убивали в поселке многих. У нас тут стрельбища такие были! Заказные убийства. На мотоцикле едут с обрезом – через забор стреляют. Вот мой друг – Утенок, по молодости встречались, он потом с Аликом Греком работал, – так его и расстреляли. Ибрагима Махмудова тоже убили. В одной компании с Аликом был. У нас на поселке молодежь тогда модная и крутая была. Именно мой возраст. Все были крутые. Те, кто жив остался, сейчас удивляются: как это Равиль смог пробиться и не погиб? Почему у других не получилось? Значит, была рука, которая его тащила. Я вам скажу, даже в горисполкоме у него связи были». Скорее всего, это уже из области мифологии: какая у татарского юноши из нищей семьи могла быть рука в горисполкоме. Наверное, ближе к истине предположить, что уже в юности Равиль приглянулся кому-то из местных уголовников постарше: он же был заводилой среди подростковой шпаны и столь высокоодаренный, подающий большие надежды юноша не мог остаться незамеченным. Собеседница журналистки продолжает: «Это моя компания была, мои друзья. Равиль у нас был самый юный. Его брат Усман привел. С Брагиным работали Утенок, Фарид, еще один, грек, кажется, все трое убиты. Вадим Раббибулин вместе с Равилем боксом занимался – тоже убитый». Нам пригодится и эта деталь: маленький и, наверное, не слишком сильный с детства Равиль Ибрагимов не только шился со шпаной, но не пил и занимался боксом. То есть характер имел твердый и целеустремленный еще в юные годы.
   Журналистка задает уже совершенно ненужный вопрос: остался ли кто-нибудь в живых из той, ранней компании, в которой вращался Равиль. «Несколько людей. Ринат-Журавель живой, на поселке живет. Еще я осталась. Я их всех хорошо знала. Алик как-то мне говорит: «Девочка, если ты будешь болтать, сама понимаешь…»
   По данным поселкового Совета, которые приводит очеркист, в поселке Первомайский мужчин 40–50 лет нет. Спились, скололись, сели, убиты, так объясняют эту демографическую особенность местные. «Ищите их на кладбище», – сказал один вполпьяна мужичок едва постарше Ибрагимова.
   Но и этой корреспондентке, при всей въедливости, не удалось приподнять завесу над годами жизни Равиля Ибрагимова от того, как он бросил школу, до того, как в областном центре в двадцать с небольшим стал директором крупного кооператива. Она пишет, что те, кто знал в те годы Ибрагимова, предпочитают держать язык за зубами. Никто не может вспомнить, к примеру, занимался ли хоть чем-то легальным Равиль в юности.
   – Работал ли после школы?
   – Не знаем.
   – Учился хоть в техникуме?
   – Вроде да.
   – В армии был?
   – Да нет вроде.
   – Почему?
   – Кто его знает…
   Похоже на соблюдение закона омерты. Но скорее на страх, если не ужас, который вызывало в его родных местах имя Равиля Ибрагимова. Но ужас восхищенный – так относятся к суровым богам, от которых, впрочем, можно ждать и нежданной милости.

7

   Как ни странно, в биографии театроведа Евгения Евгеньевича было нечто, напоминающее жизнеописание магната Равиля Ибрагимова. А именно – частичное нищенское почти сиротство: Равиль не знал своего отца, а Евгений Евгеньевич никогда не видел свою мать, которая скончалась через неделю после тяжелых родов. И со своим отцом познакомился, а позже сблизился, будучи уже складным и высоким, умным юношей. Его воспитывала бабка по материнской линии и тетка, старшая сестра матери, нрава крутого, но благородного. Так как свое ханское происхождение, бравшее начало то ли в зыбучих песках Кызылкумов, то ли на просторах Великой степи, Евгений Евгеньевич получил по материнской линии, понятно, что и сестра матери обладала светло-оливкового оттенка кожей и восточным разрезом темных глаз с голыми нижними веками. Она и в пятьдесят была пикантна, но давно утратила к мужчинам какой-либо, кроме близости по духу, интерес, сделалась сурова. Хотя когда-то, возможно, не была синим чулком и, если верить словам ее давней безмужней подруги, в молодости дрозда давала. Замужем тетка тоже никогда не была и своих детей не имела.
   У нас нет надежных источников, которыми можно было бы воспользоваться, чтобы представить себе детство театроведа. Известно только, что оно было печально и бедно. Своего деда по матери, инженера-путейца, он тоже никогда не видел: потом выяснилось, того расстреляли еще перед войной. В детстве Женечки деда почти не поминали: только потом ему стало известно, что дед был мало того что дворянин, но и воевал какое-то время у Колчака, хоть и дезертировал. Женщин, опекавших маленького сироту и существовавших на копейки, – отец в те годы начисто отсутствовал в жизни сына, вращаясь в вихрях кинематографического существования, – хватало лишь на то, чтобы приучить Женечку к чистоте, к книжкам, заставить полюбить театр и развить деликатную природную интеллигентность.
   Притом, что Женечка рос у подола, в детском его облике – об этом свидетельствуют две фотографии, одна с плюшевым мишкой, прижатым локтем, другая с детской ямочкой на левой щеке, попавшиеся мне на глаза, – не было и тени робкой пугливости. Напротив, его облик поражал общим выражением ясности. Это впечатление оставлял прежде всего не по-детски отчетливый взгляд; не умудренный и тоскливый не по возрасту, как бывает у отягощенных ранним насильственным развитием детей, но спокойный и прямой взгляд мальчика из хорошей семьи, как выражались давным-давно, сто лет назад. Красивого мальчика, добавим. Глядя на эти фотографии, никто не подумал бы о бедности, взгляда не перевел бы с этого на редкость миловидного личика на потертую мелкого черного вельвета курточку.
   Жили они в двух больших проходных комнатах в небольшой по московским масштабам коммуналке на Садовом кольце, недалеко от Курского вокзала, прямо над кинотеатром «Встреча». Потолки в квартире были высокие, коридор просторный. Была огромная прихожая, в которой висел на стене один на всех жильцов черный телефонный аппарат. Соседи были люди странные, но милые. Оперный баритон по фамилии Савойский, списанный в филармонию, по утрам громко фыркал в общей ванной и все время пел: «Я тот, которому внимала», даже в телефонную трубку. А при встрече с Евгением Евгеньевичем в коридоре: «Не плачь, дитя», тоже из Демона, хотя Женечка плакал редко и украдкой, баритон этого видеть не мог. Тихая одинокая старуха Лиза Моисеевна, отсидевшая семнадцать лет в лагерях, была, по слухам, бывшая красавица и жена какого-то полковника с Лубянки, Женечке хотелось, чтобы разведчика. Веселый холостой священник с русой бородой по смешной фамилии Карасиков под черной рясой – Женечка подглядел не раз – носил синий тренировочный костюм, каких тогда было не достать и в ГУМе. И Евгений Евгеньевич с теткой и бабкой – вот и все население. То есть Женечка на всех в квартире был единственный ребенок, и на баритона – неунывающего ценителя Рубинштейна, и на священника, который был в непонятном для Женечки состоянии целибата, как выражалась тетка, и на старуху из бывших.
   Бедно жили все, но Женечке после одного случая стало казаться, что они – всех беднее. Это невозможно стыдное детское воспоминание, на сторонний взгляд – сущий пустяк, мучило Евгения Евгеньевича всю жизнь. Однажды бабушка достала свою цигейковую шубку – хорошие шубы ушли в Торгсин еще перед войной, – обдав Женечку легким запахом нафталина. Они шли в Большой на утреннего «Щелкунчика». Какая рождественская елка стояла на сцене в первом действии, огромная и нарядная. И как гибок был Арлекин. И это волшебное превращение парадного зала в зимний лес. И дворец сластей. И фея Драже. И смешной китайский танец Чая… В гардеробе было много разряженных довольных детей и нарядных взрослых. И вот, когда они добрались-таки до стойки, где пожилые задерганные гардеробщицы суетливо пытались отделаться от публики поскорее и покрикивали «бинокль брали», Женечка вдруг, ни с того ни с сего, оглянулся на бабушку. И нежданно ему стало до слез стыдно такого знакомого бабушкиного заплатанного, как у какой-нибудь нищей из Диккенса, шерстяного темно-коричневого платья с пожелтелым от старости кружевным воротником. Именно из Диккенса, что было особенно жалостливо. Было жалко и ее, и самого себя. И стыдно еще и потому, что в этом платье бабушка, единственный человек, которого Женечка любил, показалась ему слабой и беззащитной.
   Это воспоминание долго жгло и мучило. Так что духовная сторона жизни с детства была повернута к Евгению Евгеньевичу своей уязвимой изнанкой, а о силе духа умных и тонких богатых людей он мог лишь читать у Толстого. Возможно, поэтому много позже, став взрослым, он тихо возненавидел опрятное почти монашество и сладострастное самоограничение порядочных людей. Этот вечный соблазн русского смирения, страдальчества, кротости, так манивший не только Достоевского, но даже и Тютчева, был не просто неприятен, но казался глупостью. И отвратительное русское юродство. По свидетельству сестер Достоевских, однажды они услышали из уст Евгения Евгеньевича – в разговоре, кажется, о Зияющих высотах – филиппику об интеллигентах от пивного ларька и ханыжных опрощенцах, но это была минута раздражения. Чаще он бывал мягче и с милой улыбкой отклонял приглашения на дачу, когда узнавал, что там нет теплого сортира; и обаятельно, как бы в шутку, прикрывая рот ладонью, язвил в сторону по поводу интеллигентской дачной самоупоенности жертвенной бедностью.
   Привычка прикрывать рот ладонью, когда смеялся, осталась у Евгения Евгеньевича с юности, поскольку у него с детства были скверные зубы – искусственник. Зубы давно были поменяны, но привычка осталась, казалась даже обаятельной, складывалось впечатление, что Евгений Евгеньевич острит именно для вас, доверительно, по секрету, и собеседнику делалось приятно: Евгений Евгеньевич как бы намекал, мол, мы-то с вами умные люди, мол, мы-то понимаем. На самом деле это у Евгения Евгеньевича получалось непроизвольно…
   Но дело было сделано: сладким ядом театральной поддельной пышности маленький Евгений Евгеньевич был отравлен. Книги, обнаруживая удивительные способности и не менее удивительную память, уже лет в двенадцать научился читать, что называется, по диагонали. В Пушкинском застывал перед Тулуз-Лотреком, а в Третьяковке вдруг заплакал, глядя на готовящиеся завянуть, с траурной каймой на лепестках, розы с натюрмортов Куприна. Он был не просто, что называется, чувствительный мальчик, но мальчик, обладавший какой-то необыкновенно подвижной и жадной восприимчивостью и, конечно, много развитее и умнее своих сверстников.
   До двенадцати лет в школу Женечка почти не ходил – в этом не было никакой надобности. Позже, став взрослым, Евгений Евгеньевич иногда ностальгически вспоминал то уютное наслаждение, которое он получал от самообразования, как от чего-то мягкого, шерстяного, почти плотски теплого, домашнего, как теткины рейтузы зимой. Уже лет в тринадцать он знал так много, что учителя побаивались задавать ему вопросы. На почве его всезнайства иногда случались конфузы: учительница географии, дура и старая дева, однажды на уроке побагровела и побежала чуть не в слезах жаловаться начальству, после того как простодушный мальчик из самых благих побуждений поправил ее в вопросе стока рек Амазонского бассейна. Так что лучше было держать Женечку дома – от греха.