Страница:
«Да, о Петерсбургштрассе!» – продолжает Андрей. – «Там есть ещё несколько интересных заведений. Например, специальный питомник немецких инструкторов – кадры будущего немецкого МВД. Некоторые вещи удобнее делать немецкими руками».
«Меня поражает одно – то, чего эти люди стараются», – говорит Андрей. – «Мне иногда кажется, что некоторые из них искренне верят, что они строят лучшую Германию. Вся эта мелочь даже не получает доппайков как спецтройка».
«Знаешь что это такое – спецтройка?» – Андрей опять смотрит на меня. – «Немцы называют трио Гротеволь-Пик-Ульбрихт сокращенно ГПУ. А мы сами окрестили их для краткости „спецтройкой“.
Андрей снова начал рассказывать лозунги со стен уборных. Видно ему доставляет удовольствие делиться со мной литературными перлами из архивов МВД.
«А знаешь ты что такое СЕД?» – звучит голос майора Госбезопасности. – «Немцы говорят – „So endet deutschland“. Может быть, они и не подозревают, насколько они правы. Это станет ясно, когда Германия обернется Германской ССР, а теперешняя СЕД будет переименована в КП(б)Г. Конечно дело не в названиях, а в сущности.» У Андрея странное выражение лица. В нём остатки наигранной таинственности – эта свойственная его душе потребность удовлетворения ярко выраженного чувства собственного «Я». С другой стороны – в нем неприкрытая горечь.
Ещё в студенческие годы у Андрея были сильно развиты какие-то тёмные подсознательные инстинкты. Может быть, и здесь он не просто Андрей Ковтун, а только майор Госбезопасности при исполнении служебных обязанностей? Может быть, этот разговор просто провокация с целью выяснить мою реакцию?
Для нашей общей пользы я говорю Андрею: «Ты болтаешь довольно странные вещи. Будь на твоём месте кто другой, то я безусловно поставил бы об этом в известность соответствующие органы. Но поскольку предо мной майор Госбезопасности, да ещё в полной форме, то я принимаю все эти штучки как заведомую провокацию. Исходя из этого, я считаю излишним давать ход делу. Крой пока не надоест».
Андрей смотрит на меня и смеётся: «Однако, ты предусмотрительный человек. Застраховаться никогда не мешает. Кто это сказал: „Не полководец тот, кто не обеспечивает путь для отступления.“ Мольтке что ли? Для успокоения собственной совести можешь принимать всё за провокацию. С такой предпосылкой я даже могу говорить откровеннее».
Андрей встаёт и начинает ходить по комнате. Остановившись у книжного шкафа, он рассматривает корешки книг.
«Посмотри вот», – он вытащил книгу о Голландии, листает её и показывает мне. – «Голландцы моют мылом даже тротуары перед домами. Все сыты и одеты. Мне эти маленькие страны особенно жалко.
За каким им чёртом коммунизм? А достаточно двух десятков подлецов, – и они тоже будут маршировать с красными флагами. А мытьё тротуаров… Они тогда и сами мыться перестанут».
Андрей бесцельно перебирает книги на полках. Стоя ко мне спиной он говорит: «Забавно только – как легко целые нации суют голову в эту петлю. Возьми Германию. Если бы Сталин имел всю Германию в своих руках – немцы бы уже сегодня плясали все как один под его дудку.
Знаешь как у них – «Befehl ist Befehl». Конечно сначала предпосылка – будет создана форма самостоятельного немецкого государства – с премьерами и прочими марионетками. Пощекочут немецкое чувство национализма. А потом, когда возьмут вожжи в руки, немцы единогласно проголосуют за создание Германской ССР. Какая она там будет по счёту – двадцатая или двадцать первая».
Шагая по комнате, Андрей продолжает свои созерцательные размышления. Видимо, ему давно не представлялось возможности высказывать свои мысли вслух.
«Форма и содержание», – говорит он, как будто ни к кому не обращаясь. – «Возьми, к примеру, социализм и коммунизм. По Марксу социализм – это первичная стадия коммунизма. Социалистические тенденции очень сильны в мире. Прогресс современного общества естественно требует каких-то новых форм. Социал-демократические партии, социализация при Гитлере, сегодняшние социалистические течения в Англии. Это видишь на каждом шагу. Так что, действительно все дороги ведут к Коммунизму?» Андрей молчит некоторое время, как будто он не может выразить то, что хочет сказать.
«Теперь посмотри на то, что мы сегодня имеем в России», – говорит он. «Это называется социализмом. По форме это как будто действительно социализм – всё принадлежит обществу в лице государства. А по содержанию? По содержанию это государственный капитализм или социалистическое рабовладение.
Народ вытягивает последние жилы ради будущего коммунистического рая. Больше всего это похоже на осла, перед которым на оглобле привязан пучок сена – осёл тянет, а сено все на том же месте. А наивные идеалисты на Западе путают понятия социализм и коммунизм и добровольно суют голову в тот же хомут».
«Помнишь сказку Андерсена „Новое платье короля“, – продолжает Андрей. «Чудесная вещичка! Помнишь, как голого короля вели по улицам, а все кругом расхваливали, какое у него чудесное платье. Невидимое, но чудесное. Коммунизм играет роль такого платья в современном обществе.
Одни расхваливают его, потому что зарабатывают на этом, другие надеются заработать, третьи из боязни, что их примут за реакционных дураков. И все хором повторяют: «Ах, какое хорошее платье!» А никто, кроме нас не знает, что это за платье. Не даром кремлёвские ткачи берегут свою стряпню за семью замками».
«Есть твёрдые законы человеческой психики. Если человеку изо дня в день повторять одно и то же – то он, в конце концов, начинает верить этому. Здесь можно вспомнить заповедь Геббельса: „Чем ложь невероятнее, тем ей больше верят“. Из гитлеровской компании я больше всех уважаю Геббельса, он был умный человек и откровенный циник».
После ужина мы сидим ещё некоторое время за столом. Я задумался над словами Андрея. На эти темы не часто приходится говорить, стараешься даже не думать.
Нужно признать, что коммунистическое учение – это действительно сильная вещь. Ещё не существовало в мире другого мировоззрения, которое бы служило таким универсальным оружием в руках держащего его. Гитлер имел базой расовую доктрину, теорию национального превосходства германской расы.
Слабость национальной доктрины была в её региональной ограниченности. Чем больше расширялась Гитлеровская Империя, тем труднее было применять эту доктрину. В оккупированных странах она служила больше во вред Гитлеру, чем на пользу. Преимущество коммунистической доктрины – в её интернационализме.
Муссолини хотел построить Новую Италию по образцу Римской Империи. Его идея была стара, как пыль веков. Вместе с тем история говорит нам, что только те политические доктрины прошлого имели успех, которые корнями уходили в будущее. Коммунистическая доктрина сильна именно своими рецептами исцеления всех болезней современного общества – в будущем.
В демократическом мире пролетарии надеются улучшить своё существование, хватаясь за коммунизм, – для человека вполне естественно стремиться к лучшему. Мы уже потеряли все иллюзии, но не видим другого пути, не имеем возможностей. Часто мы тщетно пытаемся убедить себя в том, чему мы уже не верим, пытаемся найти какой-то компромисс.
«Как это ни странно, но с коммунистическим ученьем можно провести только одну историческую параллель – это христианское ученье», – говорит Андрей. – «Только оно было так же ортодоксально. Благодаря этому оно и распространилось по всему свету. Христианское ученье говорило душе человека: „Отдай твоему ближнему“, – не так ли?
История шагнула к материализму. Коммунизм бьёт по инстинктам человека. Вульгарный примат коммунизма – «возьми у твоего ближнего». Новое общество по примеру пауков в яме. Это принцип. А всё остальное – только мелочи оформления. Пёстрые тряпки чтобы прикрыть наготу».
«Человек должен верить во что-то», – продолжает он – «Почему люди поклонялись солнцу или языческим идолам и богам?» – «По той же причине. Сталин преследует религию потому, что она является его конкурентом в борьбе за душу человека. Убив веру в Бога, Сталин поставил на его место идола – самого себя. Производное от амёбы поставило себя на место Бога».
«Знаешь, меня ещё до войны приводила в ярость страсть Сталина к лицемерию и преклонению со всех сторон. Умный и морально чистый человек сам бы положил этому конец. Больше того, эта грязная черта его характера даёт мне повод к беспокойству», – Андрей пощёлкивает пальцами, подбирая подходящее выражение.
– «Ему определённо было бы приятно, чтобы весь мир… Нет сомнения, если бы он мог проделать этот эксперимент безнаказанно, то он не колебался бы ни минуты. Эта цель стара, как и всякая диктатура. Есть много примеров, чем все эти затеи кончаются. А ведь на карту поставлена судьба нашего народа».
Андрей медленно опускается в кресло, вытягивает ноги вперед, кладёт голову на плюшевую спинку: «После капитуляции я полагал, что мы возьмём у Европы все лучшее, – ведь мы, в конце концов, победители, – и наведём порядок у себя дома.
Вместо этого мы насаждаем здесь свой бардак, а из нашего народа последние жилы тянем. Перманентная революция! Я здесь строю коммунизм во всегерманском масштабе, Вильгельм Пик бегает у меня на побегушках, а дома у нас что творится?» В глазах Андрея вспыхивает злобный огонёк. Он вскакивает и снова начинает мерить ковёр шагами. Голос его сдавлен от бешенства: «Ради этого я воевал?!» «Послушай, Андрей», – говорю я. – «Допустим на момент, что твои слова не провокация, а твои действительные мысли. Как можно совместить всё это с работой в МВД?» Андрей на одно мгновение смотрит мне в глаза, затем снова устремляет взор в несуществующую точку в полутьме комнаты.
«Ты думаешь, я для чего красную шапку таскаю?» – говорит он – «Просто для смеха. Чтобы позабавиться, как от меня люди шарахаются. Это теперь единственное удовлетворение во всей моей работе. Если пусто внутри, то поневоле ищешь что-то внешнее».
«У тебя эта жилка и раньше была – a la Neron», – говорю я. «Но на этом далеко не уедешь».
«Да, ты прав. Между прочим, знаешь ты профессиональные болезни работников МВД?», – криво усмехнувшись, Андрей продолжает. – «Алкоголизм считается самой безобидной. Большинство наркоманы – морфий, кокаин. Статистикой установлено, что три года работы в оперативных органах достаточны для хронической неврастении».
Андрей смотрит на меня с непонятной усмешкой: «В Крыму есть даже специальный санаторий МВД с первоклассным оборудованием для лечения наркоманов и импотентов. Только это мало помогает.
Нервную систему трудно восстановить. Люди с нормальной психикой не выдерживают этой работы. Интеллигентность для нашей профессии вообще противопоказана. Интеллигенты выдерживают меньше, чем другие».
«Для того, чтобы сделать карьеру в МВД, нужно быть профессиональным подлецом», – продолжает он. – «Идеалисты уже давно сложили свои головы, старая гвардия отошла в область истории ВКП(б). Осталось в основном две категории: или безмолвные исполнители, которым безразлично, каким путем они зарабатывают свой хлеб, или люди готовые продать свою мать во имя карьеры.
Ты знаешь советскую заповедь – спереди будь рабом твоего начальника, а сзади копай ему могилу, тогда сядешь на его место. То же самое в МВД, только в геометрической прогрессии. Как она там – парабола в квадрате, а гипербола по третьей степени – так что ли? Всё забыл. Раньше рассчитывал одноконсольные балки и жёсткие рамы. Теперь аналогия – виселица да решётка. Применение сопромата в политическом аспекте».
«Недаром следователи за кокаин хватаются. Ты обращал внимание, что у всех оперативников восковые лица? Это от ночной работы. – Живут как совы. Днем спят, а ночью работают».
Андрей ещё больше сползает в кресле, закидывает назад голову: «Когда уж больно тошно станет, сажусь среди ночи в машину и гоняю как чумовой по Берлину. На всю педаль по Ост-Вест-Аксе. Английские патрули пробовали гоняться, но куда там – у меня восьмицилиндровая Татра.
Разгоню на сто с гаком и ж-ж-ить сквозь Бранденбургские ворота. Один миллиметр поворота руля – и разлетишься на атомы. Меня даже иногда искушение берет… Так просто… Всего один миллиметр…» «Хорошо тебе – ты инженер. Пахнет маслом и дымом», – говорит Андрей тихо, как будто отвечая своим собственным мыслям. – «А кругом меня пахнет кровью».
«Когда я шёл в университет, карьера инженера представлялась мне чем-то солидным. Как в песне поётся „Дощечка медная и штора синяя его окна…“. Потом, как побывал на практике, как посмотрел на этих инженеров. Кончал университет просто по инерции. Хотел чего-то другого. А сейчас сам не знаю, чего я хочу. Знаю только одно – погибну от пули… своей или чужой».
Мне становится жалко Андрея. В дверь вошёл мужчина в полном расцвете жизненных сил, уверенно смотрящий вперед и, казалось бы, достигший своей цели в жизни. Теперь же в его голосе звучали нотки обречённости. Спокойствие, с каким он произносил эти слова, только усиливали впечатление.
«Но ведь ты тоже инженер», – говорю я. – «К тому же ты член партии, заслуженный герой войны. Можешь переключиться на старое».
«Это исключено», – отвечает Андрей. – Из органов МВД нет пути назад. Даже для нас самих нет. Много ты встречал таких людей? Раньше работа в ЧК по анкетным данным была положительным фактором. Теперь мы прогрессировали также в этой области. Вопрос рассматривается из обратного, ab adversum – как говорил профессор Лузин.
Теперь тебя спрашивают: «А почему Вы ушли из органов МВД?» Теперь это не заслуга, а преступление – дезертирство с самого ответственного участка коммунистического фронта. Меня никогда не отпустят, разве что сам попаду за решётку».
«Потом, кто однажды попробовал вкус власти, чувства силы над людьми – тому трудно ловить бабочек и разводить герань на окнах», – говорит Андрей с нехорошей усмешкой. – «Это пикантное блюдо. Это блюдо отрывают от человека вместе с головой». Снова в словах Андрея звучит двойственность его дикой души.
Однажды я встретил в прифронтовом госпитале солдата штрафной роты. До войны он был авиаинженером. Когда он был призван в Армию, то его, как партийца, направили работать в органы НКВД. Он попал в секретную часть Центрального Аэрогидродинамического Института ЦАГИ в Москве. В то время в ЦАГИ производились особо секретные работы по конструированию высотных самолетов с турбокомпрессорами.
Никто из москвичей не подозревал, что почти всю войну изо дня в день над Москвой висел в воздухе одинокий немецкий самолет Хеншель. Он кружил над Москвой на огромной высоте и был невидим для невооруженного глаза.
Только посвящённые в эту тайну специалисты понимали значение белых зигзагообразных полос, медленно расплывавшихся в небе, – это был морозный след, оставляемый таинственным самолетом.
Самолёт никогда не бомбил, он только производил аэрофотосъемку с помощью инфракрасной камеры. Иметь регулярные аэро-фотоснимки московского ж.д. узла, через который проходил основной поток грузов с востока на запад, было чрезвычайно важно для немцев.
Инфракрасная камера позволяла даже ночную съёмку в темноте. Самолет-призрак висел над Москвой день и ночь. Когда он улетал – на смену прилетал другой. Это действовало на нервы Кремлю.
Когда советские истребители, поднявшись выше десяти километров, задыхаясь, судорожно карабкались вверх, Хеншель спокойно забирался ещё выше, делал вираж, это означало, что он ещё не достиг своего потолка – и обстреливал ЯК-и и МИГ-и (типы советских истребителей) из турельного пулемета. Обычно же он не удостаивал их этой честью, просто посмеиваясь с недоступной высоты над беспомощными советскими истребителями.
ЦАГИ было дано специальное поручение Совета Обороны – спешно разработать методы борьбы с высотными самолетами. Новоиспечённому лейтенанту НКВД, бывшему авиаинженеру, была поручена почётная задача внутреннего контроля за работой ЦАГИ. По даваемому из Главного Управления НКВД плану, он был обязан ежемесячно сдавать в НКВД определённый процент шпионов и диверсантов.
План был твёрдый, каждый месяц столько то процентов шпионов, столько то диверсантов и прочих врагов народа. Иногда давался спешный заказ на десять «шпионов» – фрезеровщиков VI-го разряда или пять «вредителей» – лаборантов – металлургов. В зависимости от внутренних потребностей НКВД, – где-то на спецстройку НКВД требовались люди таких специальностей.
После нескольких месяцев работы нервы лейтенанта НКВД не выдержали. Не будучи хорошо знаком с порядками в НКВД, он подал рапорт с просьбой перевести его на другую работу. На другой день он был отправлен рядовым солдатом в штрафную роту. Встретились мы с ним в госпитале, где он лежал после ампутации обеих ног.
Да, Андрею не уйти из МВД.
«Где сейчас Галина?» – неожиданно спрашивает он.
«Где-то в Москве», – отвечаю я.
«Теперь у меня единственная надежда», – оговорит Андрей задумчиво. – «Может быть, если я встречусь с Галиной…» В это время раздаётся звонок в дверь. Я иду открывать и возвращаюсь с Михаилом Зыковым, который живёт неподалеку от меня. Зыков сопровождает свое появление обычной тирадой: «Шёл мимо, вижу у тебя свет горит, дай думаю заcк…» Он замечает сидящего в глубине комнаты Андрея и обрывает свою речь на полуслове. Лица Андрея не видно в полутьме, яркий свет настольной лампы под абажуром освещает только синие с золотом погоны МВД и густо украшенную орденскими лентами грудь кителя. Михаил Зыков здоровается с Андреем, тот, не поднимаясь с кресла, отвечает ему молчаливым кивком головы. Зыков чувствует, что попал некстати.
С майором МВД нельзя разговаривать так запросто, как с другими. Потом неизвестно, по какому поводу он здесь, может быть это визит служебного характера. В таких случаях лучше всего незаметно испариться. К тому же молчаливый майор не проявляет особой охоты завязывать новое знакомство.
Отказавшись от предложенного мною стула, Зыков говорит: «Ну, я, наверное, побегу дальше. Посмотрю, что в клубе делается».
Он исчезает так же внезапно, как и появляется. Завтра на работе он, безусловно, разгласит, что я в приятельских отношениях с МВД, определённо приукрасит факты. Мои акции в официальных кругах СВА пойдут в гору – близкое знакомство с МВД что-то да значит.
Андрей сидит некоторое время молча, потом поднимается и говорит: «Ну, пора и мне домой. Если будешь когда в Потсдаме – заезжай ко мне».
Глава 10. Король атом
– «Прочтите!»
Начальник Управления Промышленности протягивает мне украшенную красной поперечной полосой секретную депешу-шифровку. В депеше значится: «Обнаружены электронные измерительные приборы неизвестного назначения. Предполагаю атомные исследования. Жду инструкций. Васильев».
Полковник Васильев – это уполномоченный СВА на заводах Сименса в Арнштадте и одновременно директор советского Научно-исследовательского Института Телевидения, работающего на базе этих заводов. Васильев достаточно опытный и серьёзный человек. Если он упоминает слово «атом», то значит, для этого есть основания.
Я держу депешу в руках и жду, что скажет Александров.
«Нам нужно послать туда человека. Поскольку завод Ваш, лучше всего, если поедете Вы». – предлагает он.
«Хорошо было бы взять ещё кого-нибудь из Отдела Науки и Техники», – говорю я.
Через полчаса заместитель начальника Отдела Науки и Техники, майор Попов, и я выезжаем из Карлсхорста в Тюрингию. После нескольких часов езды мы в Арнштадте. Несмотря на то, что стрелка часов близится к полуночи, мы немедленно отправляемся на квартиру к полковнику Васильеву, который живёт в домике как раз напротив завода. Васильев, предупреждённый по телефону, ожидает нас со своим помощником.
«Что за открытие Вы здесь сделали, тов. полковник?» – спрашивает майор Попов.
«Пойдемте сразу на завод. Посмотрите сами», – говорит Васильев, приглашая нас следовать за ним.
Освещая дорогу карманными фонарями, мы идём в темноте между фабричными корпусами. Нас сопровождает начальник караула. В самом конце фабричного двора, там, где помещаются склады сырья и кладовые готовой продукции, нас останавливает окрик часового. Внутри здания у опечатанной сургучом двери мы натыкаемся на второго часового с автоматом.
Вскрыв печати, мы входим в огромный пакхауз, загроможденный полусобранными магнитными станциями, щитами управления и исковерканной военной радиоаппаратурой. Неоконченная военная продукция, ржавеющая на складах. Характерная картина на всех немецких заводах после капитуляции.
Полковник Васильев останавливается у лежащих на стапелях длинных деревянных ящиков. Тщательно упакованные в распорках и амортизационных креплениях, в ящиках поблёскивают огромные стеклянные приборы с шарообразными расширениями в средней части. По виду они несколько напоминают обычные катодные трубки осциллографа, но во много раз превосходят их размерами.
Не трудно догадаться, что загадочные приборы предназначены для целей электрических измерений. Судя по изоляции, они должны быть рассчитаны на колоссальные напряжения. Такие напряжения и магнитные поля применяются в циклотронах при опытах над расщеплением атомного ядра.
На одном из приборов имеются специальные приспособления для снятия фотограммы процесса. Что за чудовищные электромагнитные поля должен регистрировать этот прибор? Судя по конструкции, приборы рассчитаны не на длительную, а на ударную нагрузку. Разряд циклотрона?
На ящиках стоят предостерегающие надписи: «Vorsicht! Glas» Напрасно мы осматриваем ящики в поисках отправителя и места назначения. Вместо этого виднеются только ряды чёрных ничего не говорящих цифр и букв.
«Откуда эти вещи сюда попали?» – спрашиваю я полковника Васильева. – «Ведь на Вашем заводе их изготовить не могли».
Полковник только пожимает плечами.
Утром следующего дня мы проводим официальное следствие. В кабинет Васильева, по очереди вызывают всех, кто может иметь какое-либо отношение к загадочным ящикам в пакхаузе. Опросу подвергаются все, начиная от кладовщиков и кончая техническими директорами производства. Кладовщики ничего не знают, т. к. ящики не вскрывались с момента их поступления в склад.
Технические руководители подтверждают, что данная аппаратура в Арнштадте не изготовлялась, а была прислана из Берлина вместе с другим эвакуированным оборудованием основных предприятий Телефункена и Сименса. Мы убеждаемся, что они даже не знают точно, о какой аппаратуре идёт речь. Со своей стороны, мы никому не высказываем наших предположений.
Не замешивая в это дело СВА Тюрингии, мы даем шифровку в Карлсхорст, прося помощи со стороны специалистов Особой Группы. Особая Группа – это высшая в Германии советская инстанция по делам научных изысканий, входящая в Отдел Науки и Техники МВД в Потсдаме. В случае необходимости они имеют возможность моментального контакта со всеми научно-исследовательскими Институтами СССР.
В ожидании прибытия специалистов Особой Группы, мы подводим результаты и обсуждаем дальнейшие возможности.
То, что загадочная аппаратура оказалась на складах Сименса, не представляет собой ничего особенного. В последний год войны крупные немецкие предприятия, как правило, эвакуировали производство, создавали филиалы и склады в безопасных от авианалётов районах.
Непосредственно перед капитуляцией наиболее ценное оборудование и сырье вывозилось в тайные склады в самых заброшенных уголках Германии. Мы нередко наталкивались на заманчивые сюрпризы в самых неожиданных местах.
Нам важно установить, кто заказывал эту аппаратуру и, для кого она предназначалась. Самый лёгкий путь к этому – узнать, где эта аппаратура изготовлялась. Такого рода заказ под силу только довольно ограниченному числу германских предприятий. Основной комплекс подобного рода предприятий находится в Сименсштадте в английском секторе Берлина. Это вне пределов нашей досягаемости. Во всяком случае, официально.
Зато, совсем рядом находится завод Телефункена в Эрфурте, где изготовляются крупные генераторные лампы для радиостанций. Телефункен-Эрфурт в состоянии выполнить подобный заказ. Кроме того, технические директора в Эрфурте имеют постоянные деловые связи с Сименсштадтом и хорошо осведомлены обо всём, что происходит на других предприятиях концерна Телефункен. Там мы должны попытаться найти нити, ведущие к таинственной аппаратуре на складах Сименса.
Мы решаем, что полковник Васильев останется в Арнштадте ожидать прибытия специалистов из Особой Группы, а майор Попов и я тем временем съездим в Эрфурт на завод Телефункен.
Предупреждённые по телефону, контрольные офицеры СВА на Телефункене, подполковник Евтихов и лейтенант Новиков, ожидают нас в кабинете директора. Узнав о цели нашего посещения, они облегченно вздыхают. По-видимому, они опасались очередной ревизии по поводу хронического невыполнения производственного плана и поставок по репарациям.
Узнав, что нас интересует не нехватка вольфрамовой и молибденовой проволоки, а катодная аппаратура, подполковник Евтихов с готовностью берётся помогать нам. Одного за другим мы опрашиваем всех инженеров, работающих в отделе генераторных ламп. Здесь мы получаем некоторые существенные нити.
«Меня поражает одно – то, чего эти люди стараются», – говорит Андрей. – «Мне иногда кажется, что некоторые из них искренне верят, что они строят лучшую Германию. Вся эта мелочь даже не получает доппайков как спецтройка».
«Знаешь что это такое – спецтройка?» – Андрей опять смотрит на меня. – «Немцы называют трио Гротеволь-Пик-Ульбрихт сокращенно ГПУ. А мы сами окрестили их для краткости „спецтройкой“.
Андрей снова начал рассказывать лозунги со стен уборных. Видно ему доставляет удовольствие делиться со мной литературными перлами из архивов МВД.
«А знаешь ты что такое СЕД?» – звучит голос майора Госбезопасности. – «Немцы говорят – „So endet deutschland“. Может быть, они и не подозревают, насколько они правы. Это станет ясно, когда Германия обернется Германской ССР, а теперешняя СЕД будет переименована в КП(б)Г. Конечно дело не в названиях, а в сущности.» У Андрея странное выражение лица. В нём остатки наигранной таинственности – эта свойственная его душе потребность удовлетворения ярко выраженного чувства собственного «Я». С другой стороны – в нем неприкрытая горечь.
Ещё в студенческие годы у Андрея были сильно развиты какие-то тёмные подсознательные инстинкты. Может быть, и здесь он не просто Андрей Ковтун, а только майор Госбезопасности при исполнении служебных обязанностей? Может быть, этот разговор просто провокация с целью выяснить мою реакцию?
Для нашей общей пользы я говорю Андрею: «Ты болтаешь довольно странные вещи. Будь на твоём месте кто другой, то я безусловно поставил бы об этом в известность соответствующие органы. Но поскольку предо мной майор Госбезопасности, да ещё в полной форме, то я принимаю все эти штучки как заведомую провокацию. Исходя из этого, я считаю излишним давать ход делу. Крой пока не надоест».
Андрей смотрит на меня и смеётся: «Однако, ты предусмотрительный человек. Застраховаться никогда не мешает. Кто это сказал: „Не полководец тот, кто не обеспечивает путь для отступления.“ Мольтке что ли? Для успокоения собственной совести можешь принимать всё за провокацию. С такой предпосылкой я даже могу говорить откровеннее».
Андрей встаёт и начинает ходить по комнате. Остановившись у книжного шкафа, он рассматривает корешки книг.
«Посмотри вот», – он вытащил книгу о Голландии, листает её и показывает мне. – «Голландцы моют мылом даже тротуары перед домами. Все сыты и одеты. Мне эти маленькие страны особенно жалко.
За каким им чёртом коммунизм? А достаточно двух десятков подлецов, – и они тоже будут маршировать с красными флагами. А мытьё тротуаров… Они тогда и сами мыться перестанут».
Андрей бесцельно перебирает книги на полках. Стоя ко мне спиной он говорит: «Забавно только – как легко целые нации суют голову в эту петлю. Возьми Германию. Если бы Сталин имел всю Германию в своих руках – немцы бы уже сегодня плясали все как один под его дудку.
Знаешь как у них – «Befehl ist Befehl». Конечно сначала предпосылка – будет создана форма самостоятельного немецкого государства – с премьерами и прочими марионетками. Пощекочут немецкое чувство национализма. А потом, когда возьмут вожжи в руки, немцы единогласно проголосуют за создание Германской ССР. Какая она там будет по счёту – двадцатая или двадцать первая».
Шагая по комнате, Андрей продолжает свои созерцательные размышления. Видимо, ему давно не представлялось возможности высказывать свои мысли вслух.
«Форма и содержание», – говорит он, как будто ни к кому не обращаясь. – «Возьми, к примеру, социализм и коммунизм. По Марксу социализм – это первичная стадия коммунизма. Социалистические тенденции очень сильны в мире. Прогресс современного общества естественно требует каких-то новых форм. Социал-демократические партии, социализация при Гитлере, сегодняшние социалистические течения в Англии. Это видишь на каждом шагу. Так что, действительно все дороги ведут к Коммунизму?» Андрей молчит некоторое время, как будто он не может выразить то, что хочет сказать.
«Теперь посмотри на то, что мы сегодня имеем в России», – говорит он. «Это называется социализмом. По форме это как будто действительно социализм – всё принадлежит обществу в лице государства. А по содержанию? По содержанию это государственный капитализм или социалистическое рабовладение.
Народ вытягивает последние жилы ради будущего коммунистического рая. Больше всего это похоже на осла, перед которым на оглобле привязан пучок сена – осёл тянет, а сено все на том же месте. А наивные идеалисты на Западе путают понятия социализм и коммунизм и добровольно суют голову в тот же хомут».
«Помнишь сказку Андерсена „Новое платье короля“, – продолжает Андрей. «Чудесная вещичка! Помнишь, как голого короля вели по улицам, а все кругом расхваливали, какое у него чудесное платье. Невидимое, но чудесное. Коммунизм играет роль такого платья в современном обществе.
Одни расхваливают его, потому что зарабатывают на этом, другие надеются заработать, третьи из боязни, что их примут за реакционных дураков. И все хором повторяют: «Ах, какое хорошее платье!» А никто, кроме нас не знает, что это за платье. Не даром кремлёвские ткачи берегут свою стряпню за семью замками».
«Есть твёрдые законы человеческой психики. Если человеку изо дня в день повторять одно и то же – то он, в конце концов, начинает верить этому. Здесь можно вспомнить заповедь Геббельса: „Чем ложь невероятнее, тем ей больше верят“. Из гитлеровской компании я больше всех уважаю Геббельса, он был умный человек и откровенный циник».
После ужина мы сидим ещё некоторое время за столом. Я задумался над словами Андрея. На эти темы не часто приходится говорить, стараешься даже не думать.
Нужно признать, что коммунистическое учение – это действительно сильная вещь. Ещё не существовало в мире другого мировоззрения, которое бы служило таким универсальным оружием в руках держащего его. Гитлер имел базой расовую доктрину, теорию национального превосходства германской расы.
Слабость национальной доктрины была в её региональной ограниченности. Чем больше расширялась Гитлеровская Империя, тем труднее было применять эту доктрину. В оккупированных странах она служила больше во вред Гитлеру, чем на пользу. Преимущество коммунистической доктрины – в её интернационализме.
Муссолини хотел построить Новую Италию по образцу Римской Империи. Его идея была стара, как пыль веков. Вместе с тем история говорит нам, что только те политические доктрины прошлого имели успех, которые корнями уходили в будущее. Коммунистическая доктрина сильна именно своими рецептами исцеления всех болезней современного общества – в будущем.
В демократическом мире пролетарии надеются улучшить своё существование, хватаясь за коммунизм, – для человека вполне естественно стремиться к лучшему. Мы уже потеряли все иллюзии, но не видим другого пути, не имеем возможностей. Часто мы тщетно пытаемся убедить себя в том, чему мы уже не верим, пытаемся найти какой-то компромисс.
«Как это ни странно, но с коммунистическим ученьем можно провести только одну историческую параллель – это христианское ученье», – говорит Андрей. – «Только оно было так же ортодоксально. Благодаря этому оно и распространилось по всему свету. Христианское ученье говорило душе человека: „Отдай твоему ближнему“, – не так ли?
История шагнула к материализму. Коммунизм бьёт по инстинктам человека. Вульгарный примат коммунизма – «возьми у твоего ближнего». Новое общество по примеру пауков в яме. Это принцип. А всё остальное – только мелочи оформления. Пёстрые тряпки чтобы прикрыть наготу».
«Человек должен верить во что-то», – продолжает он – «Почему люди поклонялись солнцу или языческим идолам и богам?» – «По той же причине. Сталин преследует религию потому, что она является его конкурентом в борьбе за душу человека. Убив веру в Бога, Сталин поставил на его место идола – самого себя. Производное от амёбы поставило себя на место Бога».
«Знаешь, меня ещё до войны приводила в ярость страсть Сталина к лицемерию и преклонению со всех сторон. Умный и морально чистый человек сам бы положил этому конец. Больше того, эта грязная черта его характера даёт мне повод к беспокойству», – Андрей пощёлкивает пальцами, подбирая подходящее выражение.
– «Ему определённо было бы приятно, чтобы весь мир… Нет сомнения, если бы он мог проделать этот эксперимент безнаказанно, то он не колебался бы ни минуты. Эта цель стара, как и всякая диктатура. Есть много примеров, чем все эти затеи кончаются. А ведь на карту поставлена судьба нашего народа».
Андрей медленно опускается в кресло, вытягивает ноги вперед, кладёт голову на плюшевую спинку: «После капитуляции я полагал, что мы возьмём у Европы все лучшее, – ведь мы, в конце концов, победители, – и наведём порядок у себя дома.
Вместо этого мы насаждаем здесь свой бардак, а из нашего народа последние жилы тянем. Перманентная революция! Я здесь строю коммунизм во всегерманском масштабе, Вильгельм Пик бегает у меня на побегушках, а дома у нас что творится?» В глазах Андрея вспыхивает злобный огонёк. Он вскакивает и снова начинает мерить ковёр шагами. Голос его сдавлен от бешенства: «Ради этого я воевал?!» «Послушай, Андрей», – говорю я. – «Допустим на момент, что твои слова не провокация, а твои действительные мысли. Как можно совместить всё это с работой в МВД?» Андрей на одно мгновение смотрит мне в глаза, затем снова устремляет взор в несуществующую точку в полутьме комнаты.
«Ты думаешь, я для чего красную шапку таскаю?» – говорит он – «Просто для смеха. Чтобы позабавиться, как от меня люди шарахаются. Это теперь единственное удовлетворение во всей моей работе. Если пусто внутри, то поневоле ищешь что-то внешнее».
«У тебя эта жилка и раньше была – a la Neron», – говорю я. «Но на этом далеко не уедешь».
«Да, ты прав. Между прочим, знаешь ты профессиональные болезни работников МВД?», – криво усмехнувшись, Андрей продолжает. – «Алкоголизм считается самой безобидной. Большинство наркоманы – морфий, кокаин. Статистикой установлено, что три года работы в оперативных органах достаточны для хронической неврастении».
Андрей смотрит на меня с непонятной усмешкой: «В Крыму есть даже специальный санаторий МВД с первоклассным оборудованием для лечения наркоманов и импотентов. Только это мало помогает.
Нервную систему трудно восстановить. Люди с нормальной психикой не выдерживают этой работы. Интеллигентность для нашей профессии вообще противопоказана. Интеллигенты выдерживают меньше, чем другие».
«Для того, чтобы сделать карьеру в МВД, нужно быть профессиональным подлецом», – продолжает он. – «Идеалисты уже давно сложили свои головы, старая гвардия отошла в область истории ВКП(б). Осталось в основном две категории: или безмолвные исполнители, которым безразлично, каким путем они зарабатывают свой хлеб, или люди готовые продать свою мать во имя карьеры.
Ты знаешь советскую заповедь – спереди будь рабом твоего начальника, а сзади копай ему могилу, тогда сядешь на его место. То же самое в МВД, только в геометрической прогрессии. Как она там – парабола в квадрате, а гипербола по третьей степени – так что ли? Всё забыл. Раньше рассчитывал одноконсольные балки и жёсткие рамы. Теперь аналогия – виселица да решётка. Применение сопромата в политическом аспекте».
«Недаром следователи за кокаин хватаются. Ты обращал внимание, что у всех оперативников восковые лица? Это от ночной работы. – Живут как совы. Днем спят, а ночью работают».
Андрей ещё больше сползает в кресле, закидывает назад голову: «Когда уж больно тошно станет, сажусь среди ночи в машину и гоняю как чумовой по Берлину. На всю педаль по Ост-Вест-Аксе. Английские патрули пробовали гоняться, но куда там – у меня восьмицилиндровая Татра.
Разгоню на сто с гаком и ж-ж-ить сквозь Бранденбургские ворота. Один миллиметр поворота руля – и разлетишься на атомы. Меня даже иногда искушение берет… Так просто… Всего один миллиметр…» «Хорошо тебе – ты инженер. Пахнет маслом и дымом», – говорит Андрей тихо, как будто отвечая своим собственным мыслям. – «А кругом меня пахнет кровью».
«Когда я шёл в университет, карьера инженера представлялась мне чем-то солидным. Как в песне поётся „Дощечка медная и штора синяя его окна…“. Потом, как побывал на практике, как посмотрел на этих инженеров. Кончал университет просто по инерции. Хотел чего-то другого. А сейчас сам не знаю, чего я хочу. Знаю только одно – погибну от пули… своей или чужой».
Мне становится жалко Андрея. В дверь вошёл мужчина в полном расцвете жизненных сил, уверенно смотрящий вперед и, казалось бы, достигший своей цели в жизни. Теперь же в его голосе звучали нотки обречённости. Спокойствие, с каким он произносил эти слова, только усиливали впечатление.
«Но ведь ты тоже инженер», – говорю я. – «К тому же ты член партии, заслуженный герой войны. Можешь переключиться на старое».
«Это исключено», – отвечает Андрей. – Из органов МВД нет пути назад. Даже для нас самих нет. Много ты встречал таких людей? Раньше работа в ЧК по анкетным данным была положительным фактором. Теперь мы прогрессировали также в этой области. Вопрос рассматривается из обратного, ab adversum – как говорил профессор Лузин.
Теперь тебя спрашивают: «А почему Вы ушли из органов МВД?» Теперь это не заслуга, а преступление – дезертирство с самого ответственного участка коммунистического фронта. Меня никогда не отпустят, разве что сам попаду за решётку».
«Потом, кто однажды попробовал вкус власти, чувства силы над людьми – тому трудно ловить бабочек и разводить герань на окнах», – говорит Андрей с нехорошей усмешкой. – «Это пикантное блюдо. Это блюдо отрывают от человека вместе с головой». Снова в словах Андрея звучит двойственность его дикой души.
Однажды я встретил в прифронтовом госпитале солдата штрафной роты. До войны он был авиаинженером. Когда он был призван в Армию, то его, как партийца, направили работать в органы НКВД. Он попал в секретную часть Центрального Аэрогидродинамического Института ЦАГИ в Москве. В то время в ЦАГИ производились особо секретные работы по конструированию высотных самолетов с турбокомпрессорами.
Никто из москвичей не подозревал, что почти всю войну изо дня в день над Москвой висел в воздухе одинокий немецкий самолет Хеншель. Он кружил над Москвой на огромной высоте и был невидим для невооруженного глаза.
Только посвящённые в эту тайну специалисты понимали значение белых зигзагообразных полос, медленно расплывавшихся в небе, – это был морозный след, оставляемый таинственным самолетом.
Самолёт никогда не бомбил, он только производил аэрофотосъемку с помощью инфракрасной камеры. Иметь регулярные аэро-фотоснимки московского ж.д. узла, через который проходил основной поток грузов с востока на запад, было чрезвычайно важно для немцев.
Инфракрасная камера позволяла даже ночную съёмку в темноте. Самолет-призрак висел над Москвой день и ночь. Когда он улетал – на смену прилетал другой. Это действовало на нервы Кремлю.
Когда советские истребители, поднявшись выше десяти километров, задыхаясь, судорожно карабкались вверх, Хеншель спокойно забирался ещё выше, делал вираж, это означало, что он ещё не достиг своего потолка – и обстреливал ЯК-и и МИГ-и (типы советских истребителей) из турельного пулемета. Обычно же он не удостаивал их этой честью, просто посмеиваясь с недоступной высоты над беспомощными советскими истребителями.
ЦАГИ было дано специальное поручение Совета Обороны – спешно разработать методы борьбы с высотными самолетами. Новоиспечённому лейтенанту НКВД, бывшему авиаинженеру, была поручена почётная задача внутреннего контроля за работой ЦАГИ. По даваемому из Главного Управления НКВД плану, он был обязан ежемесячно сдавать в НКВД определённый процент шпионов и диверсантов.
План был твёрдый, каждый месяц столько то процентов шпионов, столько то диверсантов и прочих врагов народа. Иногда давался спешный заказ на десять «шпионов» – фрезеровщиков VI-го разряда или пять «вредителей» – лаборантов – металлургов. В зависимости от внутренних потребностей НКВД, – где-то на спецстройку НКВД требовались люди таких специальностей.
После нескольких месяцев работы нервы лейтенанта НКВД не выдержали. Не будучи хорошо знаком с порядками в НКВД, он подал рапорт с просьбой перевести его на другую работу. На другой день он был отправлен рядовым солдатом в штрафную роту. Встретились мы с ним в госпитале, где он лежал после ампутации обеих ног.
Да, Андрею не уйти из МВД.
«Где сейчас Галина?» – неожиданно спрашивает он.
«Где-то в Москве», – отвечаю я.
«Теперь у меня единственная надежда», – оговорит Андрей задумчиво. – «Может быть, если я встречусь с Галиной…» В это время раздаётся звонок в дверь. Я иду открывать и возвращаюсь с Михаилом Зыковым, который живёт неподалеку от меня. Зыков сопровождает свое появление обычной тирадой: «Шёл мимо, вижу у тебя свет горит, дай думаю заcк…» Он замечает сидящего в глубине комнаты Андрея и обрывает свою речь на полуслове. Лица Андрея не видно в полутьме, яркий свет настольной лампы под абажуром освещает только синие с золотом погоны МВД и густо украшенную орденскими лентами грудь кителя. Михаил Зыков здоровается с Андреем, тот, не поднимаясь с кресла, отвечает ему молчаливым кивком головы. Зыков чувствует, что попал некстати.
С майором МВД нельзя разговаривать так запросто, как с другими. Потом неизвестно, по какому поводу он здесь, может быть это визит служебного характера. В таких случаях лучше всего незаметно испариться. К тому же молчаливый майор не проявляет особой охоты завязывать новое знакомство.
Отказавшись от предложенного мною стула, Зыков говорит: «Ну, я, наверное, побегу дальше. Посмотрю, что в клубе делается».
Он исчезает так же внезапно, как и появляется. Завтра на работе он, безусловно, разгласит, что я в приятельских отношениях с МВД, определённо приукрасит факты. Мои акции в официальных кругах СВА пойдут в гору – близкое знакомство с МВД что-то да значит.
Андрей сидит некоторое время молча, потом поднимается и говорит: «Ну, пора и мне домой. Если будешь когда в Потсдаме – заезжай ко мне».
Глава 10. Король атом
1.
– «Сименс в Арнштадте – это Ваше предприятие?» – «Да»– «Прочтите!»
Начальник Управления Промышленности протягивает мне украшенную красной поперечной полосой секретную депешу-шифровку. В депеше значится: «Обнаружены электронные измерительные приборы неизвестного назначения. Предполагаю атомные исследования. Жду инструкций. Васильев».
Полковник Васильев – это уполномоченный СВА на заводах Сименса в Арнштадте и одновременно директор советского Научно-исследовательского Института Телевидения, работающего на базе этих заводов. Васильев достаточно опытный и серьёзный человек. Если он упоминает слово «атом», то значит, для этого есть основания.
Я держу депешу в руках и жду, что скажет Александров.
«Нам нужно послать туда человека. Поскольку завод Ваш, лучше всего, если поедете Вы». – предлагает он.
«Хорошо было бы взять ещё кого-нибудь из Отдела Науки и Техники», – говорю я.
Через полчаса заместитель начальника Отдела Науки и Техники, майор Попов, и я выезжаем из Карлсхорста в Тюрингию. После нескольких часов езды мы в Арнштадте. Несмотря на то, что стрелка часов близится к полуночи, мы немедленно отправляемся на квартиру к полковнику Васильеву, который живёт в домике как раз напротив завода. Васильев, предупреждённый по телефону, ожидает нас со своим помощником.
«Что за открытие Вы здесь сделали, тов. полковник?» – спрашивает майор Попов.
«Пойдемте сразу на завод. Посмотрите сами», – говорит Васильев, приглашая нас следовать за ним.
Освещая дорогу карманными фонарями, мы идём в темноте между фабричными корпусами. Нас сопровождает начальник караула. В самом конце фабричного двора, там, где помещаются склады сырья и кладовые готовой продукции, нас останавливает окрик часового. Внутри здания у опечатанной сургучом двери мы натыкаемся на второго часового с автоматом.
Вскрыв печати, мы входим в огромный пакхауз, загроможденный полусобранными магнитными станциями, щитами управления и исковерканной военной радиоаппаратурой. Неоконченная военная продукция, ржавеющая на складах. Характерная картина на всех немецких заводах после капитуляции.
Полковник Васильев останавливается у лежащих на стапелях длинных деревянных ящиков. Тщательно упакованные в распорках и амортизационных креплениях, в ящиках поблёскивают огромные стеклянные приборы с шарообразными расширениями в средней части. По виду они несколько напоминают обычные катодные трубки осциллографа, но во много раз превосходят их размерами.
Не трудно догадаться, что загадочные приборы предназначены для целей электрических измерений. Судя по изоляции, они должны быть рассчитаны на колоссальные напряжения. Такие напряжения и магнитные поля применяются в циклотронах при опытах над расщеплением атомного ядра.
На одном из приборов имеются специальные приспособления для снятия фотограммы процесса. Что за чудовищные электромагнитные поля должен регистрировать этот прибор? Судя по конструкции, приборы рассчитаны не на длительную, а на ударную нагрузку. Разряд циклотрона?
На ящиках стоят предостерегающие надписи: «Vorsicht! Glas» Напрасно мы осматриваем ящики в поисках отправителя и места назначения. Вместо этого виднеются только ряды чёрных ничего не говорящих цифр и букв.
«Откуда эти вещи сюда попали?» – спрашиваю я полковника Васильева. – «Ведь на Вашем заводе их изготовить не могли».
Полковник только пожимает плечами.
Утром следующего дня мы проводим официальное следствие. В кабинет Васильева, по очереди вызывают всех, кто может иметь какое-либо отношение к загадочным ящикам в пакхаузе. Опросу подвергаются все, начиная от кладовщиков и кончая техническими директорами производства. Кладовщики ничего не знают, т. к. ящики не вскрывались с момента их поступления в склад.
Технические руководители подтверждают, что данная аппаратура в Арнштадте не изготовлялась, а была прислана из Берлина вместе с другим эвакуированным оборудованием основных предприятий Телефункена и Сименса. Мы убеждаемся, что они даже не знают точно, о какой аппаратуре идёт речь. Со своей стороны, мы никому не высказываем наших предположений.
Не замешивая в это дело СВА Тюрингии, мы даем шифровку в Карлсхорст, прося помощи со стороны специалистов Особой Группы. Особая Группа – это высшая в Германии советская инстанция по делам научных изысканий, входящая в Отдел Науки и Техники МВД в Потсдаме. В случае необходимости они имеют возможность моментального контакта со всеми научно-исследовательскими Институтами СССР.
В ожидании прибытия специалистов Особой Группы, мы подводим результаты и обсуждаем дальнейшие возможности.
То, что загадочная аппаратура оказалась на складах Сименса, не представляет собой ничего особенного. В последний год войны крупные немецкие предприятия, как правило, эвакуировали производство, создавали филиалы и склады в безопасных от авианалётов районах.
Непосредственно перед капитуляцией наиболее ценное оборудование и сырье вывозилось в тайные склады в самых заброшенных уголках Германии. Мы нередко наталкивались на заманчивые сюрпризы в самых неожиданных местах.
Нам важно установить, кто заказывал эту аппаратуру и, для кого она предназначалась. Самый лёгкий путь к этому – узнать, где эта аппаратура изготовлялась. Такого рода заказ под силу только довольно ограниченному числу германских предприятий. Основной комплекс подобного рода предприятий находится в Сименсштадте в английском секторе Берлина. Это вне пределов нашей досягаемости. Во всяком случае, официально.
Зато, совсем рядом находится завод Телефункена в Эрфурте, где изготовляются крупные генераторные лампы для радиостанций. Телефункен-Эрфурт в состоянии выполнить подобный заказ. Кроме того, технические директора в Эрфурте имеют постоянные деловые связи с Сименсштадтом и хорошо осведомлены обо всём, что происходит на других предприятиях концерна Телефункен. Там мы должны попытаться найти нити, ведущие к таинственной аппаратуре на складах Сименса.
Мы решаем, что полковник Васильев останется в Арнштадте ожидать прибытия специалистов из Особой Группы, а майор Попов и я тем временем съездим в Эрфурт на завод Телефункен.
Предупреждённые по телефону, контрольные офицеры СВА на Телефункене, подполковник Евтихов и лейтенант Новиков, ожидают нас в кабинете директора. Узнав о цели нашего посещения, они облегченно вздыхают. По-видимому, они опасались очередной ревизии по поводу хронического невыполнения производственного плана и поставок по репарациям.
Узнав, что нас интересует не нехватка вольфрамовой и молибденовой проволоки, а катодная аппаратура, подполковник Евтихов с готовностью берётся помогать нам. Одного за другим мы опрашиваем всех инженеров, работающих в отделе генераторных ламп. Здесь мы получаем некоторые существенные нити.