Страница:
Так или почти так развивались события до того момента, когда бригада из управления прибыла на место происшествия.
Тело Капитолины Шебуевой было обнаружено практически сразу. Слегка прикрытое комьями смерзшегося снега, оно лежало за полусгнившей стеной дощатого сарайчика — неестественно короткое, в вечернем платье, пропитанном кровью и талой водой, с завернутой за спину левой рукой и разбросанными, словно в хмельном сне, пухлыми ногами в лаковых туфлях. Все драгоценности остались на месте, если не считать массивной цепочки белого золота с бриллиантовым крестиком, соскользнувшей с обрубка шеи в снег, но и ее нашли получасом позже, когда были произведены тщательный осмотр и фиксация положения жертвы. Попытки использовать розыскную собаку ни к чему не привели.
По первым прикидкам экспертизы, вице-президент Евроазиатской ассоциации меценатов, чьи последние минуты были посвящены ностальгии на развалинах родового гнезда, практически не оказывала сопротивления убийце. Не считая небольшого кровоподтека на запястье левой руки, на теле не имелось никаких следов борьбы или насилия.
Вряд ли такая женщина, как Капитолина, подпустила бы к себе совершенно незнакомого человека, однако нельзя было исключить и полную внезапность нападения.
Имелись и другие нюансы. Убийце почему-то понадобилось снять с жертвы окровавленное манто, однако его совершенно не заинтересовали драгоценности, а каких-либо признаков сексуальной агрессии с его стороны обнаружить не удалось.
Это могло бы показаться странным, как и то, что, по мнению эксперта, жертва была сначала задушена, а уж затем преступник отделил ее голову в области шестого позвонка, срезав при этом бугорок Шассеньяка в том месте, где вплотную к нему проходит сонная артерия. Причем сделано это было одним и тем же орудием.
Факт этот, однако, никого не удивил — хотя бы потому, что такое орудие было уже известно следствию.
И наконец, случившееся определенно не являлось заказным убийством.
Вероятность того, что Капитолина окажется одна в глухом и безлюдном углу, была настолько ничтожна, что никакой профессионал не стал бы тратить время, выслеживая ее там. С кем-то она столкнулась совершенно случайно, и весьма вероятно, что этот кто-то был ей знаком.
Тем не менее действовал он стремительно, будто заранее был заряжен на убийство, и совершенно хладнокровно.
Отделив голову, этот придурок отволок тело за сарай, бросив его там, поскольку оно его совершенно не интересовало, и. приступил к своему ритуалу.
Дождавшись, когда кровотечение из рассеченных сосудов прекратится, он стер снегом с лица жертвы следы крови, восстановил прическу и даже отчасти макияж (косметичка с необходимым как раз и находилась в боковом кармане манто), после чего поместил голову в снег на обрубке липы в том же примерно положении, в котором находится небезызвестная голова Нефертити.
Затем ему снова понадобилось немного крови — и он вернулся туда, где прикончил свою жертву, но утоптанный снег уже все впитал, и ему пришлось еще раз посетить сарай. На ходу он подобрал ржавую банку из-под тушенки, которой и воспользовался в качестве емкости.
Изобразив на щеке женщины цифру, он отбросил жестянку, немного полюбовался на дело своих рук и без спешки удалился — но не в лесополосу, как полагал перепуганный репортер, а в сторону дороги, по которой двадцать минут спустя проехал к часовне на джипе телохранитель убитой, никого не заметив. У поселка дорога разветвлялась, и если преступник был местным, возможностей скрыться у него имелось сколько угодно.
Все дело было в орудии и в положении головы жертвы, выставленной так, словно убийца намеревался кому-то предъявить ее в наилучшем виде.
Совершенно очевидно, что усердствовал он не для того, чтобы вызвать сильное эстетическое переживание у оперативников из следственной бригады управления. У этого малого была идея — и непростая. Во всяком случае, за ее воплощение он взялся серьезно.
Таким образом, Капитолина Шебуева (это подтверждалось и цифрой на ее остывшей щеке) стала, говоря профессиональным языком, «третьим эпизодом». Такой вот выдался март.
И во всех трех убийца воспользовался одним и тем же инструментом — пилой «Турист». Эта штука в середине восьмидесятых выпускалась где-то в Прибалтике и представляла собой довольно компактное и оригинальное устройство.
Конструкция ее была до смешного проста: две удобные эбонитовые рукоятки, соединенные прочной цепочкой из вороненой стали длиной около метра. Каждое звено цепочки было снабжено тремя или четырьмя острыми зубьями, заточенными под особым углом. В нерабочем состоянии «Турист» легко помещался в заднем кармане джинсов, а в рабочем был вполне эффективен, если, например, требовалось спилить толстый сук, находящийся вне пределов обычной досягаемости. Стоило только перебросить через него цепочку, а затем поработать рукоятями — примерно так, как вытирают спину полотенцем. На деревяшку объемом с бицепс крепкого мужчины уходило не больше полутора минут — я сам засекал время, когда кто-то притащил этот «Турист» в прокуратуру. Якобы с целью постановки следственного эксперимента.
Но наш парень мыслил шире: во всех эпизодах он поначалу использовал цепочку как удавку, и только обездвижив жертву, применял инструмент по прямому назначению.
Результат превосходил худшие ожидания. Первая голова была обнаружена в самом начале марта около восьми утра на повороте окружной дороги. Слева от нее вверх поднимался откос, заросший ольшаником, справа лежала заснеженная лощина, в которую выходила бетонная труба дорожного дренажа. Голова пожилой женщины стояла прямо на ограждении трассы, а тело позднее обнаружилось в трубе, метрах в трех от ее устья. Едва рассвело, и водитель «четверки» поначалу принял эту голову за некий вполне безобидный предмет и, лишь проехав метров двести, что-то заподозрил и вернулся. Когда он затормозил возле поста ГАИ у поворота в город, на нем лица не было.
Цифра на щеке в этом случае оказалась римской, но уже во втором эпизоде парень перешел к арабской нумерации.
Между прочим, это обстоятельство — «несходство почерка», как выразилось одно высокое лицо, не пожелавшее признавать появление в городе серийного убийцы, — стало причиной того, что специальная следственная группа прокуратуры была создана только после того, как он добрался до госпожи Шебуевой. Что же до второго эпизода, то он выглядел на этом фоне вполне заурядно: бульвар Конституции, один из самых престижных микрорайонов, с особой планировкой и застройкой «улучшенного качества», дворовый бытовой блок: две мастерские — по ремонту обуви и электроники, — крохотное кафе и овощной магазинчик. На задворках овощного в половине одиннадцатого вечера на крыше мусорного контейнера и была обнаружена голова еще одной пожилой женщины. Расхождения в последовательности действий убийцы действительно имелись, но их характер был таков, будто он колебался или вынужден был, против обыкновения, очень торопиться. Это, однако, не помешало ему спрятать тело женщины так, что оно по сей день не было найдено. Зато цифра оказалась на своем месте, и положение головы говорило само за себя.
Между первым и вторым эпизодами прошло две недели, между вторым и третьим — десять дней, но за это время следствие не продвинулось ни на шаг; к тому же массу времени заняли попытки установления личности первой жертвы, которая, похоже, водилась с бомжами и при себе никаких документов не имела. Со второй было проще — ее опознали жильцы, местный участковый дотошно прочесал весь микрорайон, но женщина оказалась совершенно одинокой, и ее смертью никто не заинтересовался, кроме соседей. Дело повисло. Оставалось ждать следующих шагов Дровосека, как кто-то окрестил этого олигофрена.
В конце концов, уже после объединения всех трех эпизодов в одно дело, городское УВД проснулось и выползло в эфир на местных телеканалах, предъявив народу сильно отретушированные фотографии голов, и невнятно попросило помощи тех, кто знал жертвы, не сообщив, однако, о характере преступлений. Разумеется, изображение предпринимателя и мецената Капитолины Шебуевой в обращении не фигурировало.
Результат, однако, и после этого остался нулевым. В довершение всех бедствий маньяк бесповоротно отравил мне последние недели практики в прокуратуре.
Вместо того чтобы появляться там два раза в неделю, как и полагалось бы заурядному студенту пятого курса юридического, а в остальное время сидеть дома, передирая для отчета всякие там протоколы изъятия и постановления о привлечении в качестве гражданского ответчика, я оказался в самой гуще событий и трудился не разгибаясь с утра до позднего вечера.
Погубил меня, как водится, длинный язык. Я проболтался руководителю практики, что довольно сносно печатаю на машинке и владею компьютерной грамотой, и был за это жестоко наказан. Вся документация специальной следственной группы по делу о тройном убийстве обрушилась на меня, как плита перекрытия при землетрясении. Я был придан в качестве «технического персонала» спецгруппе и получил все шансы обзавестись любой из профессиональных болезней машинисток и компьютерных наборщиков — от геморроя до туннельного кистевого синдрома, И во всех этих мегабайтах текстов, которыми я засорял свои мозги, смысла содержалось не больше, чем в упомянутой железобетонной плите, потому что наш парень по всем параметрам переигрывал следствие. В его действиях не усматривалось явных мотивов. Он мог остановиться и на месяцы и годы лечь на дно, как нередко поступают серийные убийцы, и тогда достать его не было бы никакой возможности. Он был, так сказать, логически неуязвим, потому что его логика отличалась от логики следствия примерно так, как новенький «феррари» от велосипеда «Украина».
К тому же он ни разу не ошибся, потому что принадлежал к тому типу убийц, которых называют «организованными». Это означало, что он вел вполне нормальный образ жизни, был опрятен и собран, обладал довольно высоким интеллектом, был контактен и способен вызвать симпатию. Статистически к этой разновидности относятся люди не старше тридцати пяти. И самое главное — ни один из них не останавливается до тех пор, пока им не помешают, потому что потребность убивать у них равносильна потребности обычного человека в воде. При этом никакой ненависти к своим жертвам они не испытывают; убийство для них — всего лишь способ разрешения собственных внутренних проблем.
Но мне-то от этого легче не становилось. После случая с Капитолиной производство бумаг в прокуратуре достигло неслыханных масштабов, я зашивался; к тому же на мне висела работа, суточные дежурства, что называется «сутки-трое», и мне приходилось без конца изворачиваться и переносить рабочие дни, сдвигая их на выходные, в результате я не высыпался и нервничал.
Дошло до того, что даже на идиотские замечания руководителя практики следователя Гаврюшенко по поводу серьги у меня в ухе, пряди на выстриженном затылке и спецназовских ботинок, которые громыхали по ободранному паркету следственного отдела, я уже не огрызался, а только вздыхал и вяло кивал, усаживаясь в восемь пятнадцать за монитор допотопной «трехсотки» с мыслью, что в иные минуты тоже вполне способен на немотивированное убийство.
В особенности если под руку подвернется средних лет работник прокуратуры с претензиями на остроумие и солидным стажем работы.
Глава 2
Тело Капитолины Шебуевой было обнаружено практически сразу. Слегка прикрытое комьями смерзшегося снега, оно лежало за полусгнившей стеной дощатого сарайчика — неестественно короткое, в вечернем платье, пропитанном кровью и талой водой, с завернутой за спину левой рукой и разбросанными, словно в хмельном сне, пухлыми ногами в лаковых туфлях. Все драгоценности остались на месте, если не считать массивной цепочки белого золота с бриллиантовым крестиком, соскользнувшей с обрубка шеи в снег, но и ее нашли получасом позже, когда были произведены тщательный осмотр и фиксация положения жертвы. Попытки использовать розыскную собаку ни к чему не привели.
По первым прикидкам экспертизы, вице-президент Евроазиатской ассоциации меценатов, чьи последние минуты были посвящены ностальгии на развалинах родового гнезда, практически не оказывала сопротивления убийце. Не считая небольшого кровоподтека на запястье левой руки, на теле не имелось никаких следов борьбы или насилия.
Вряд ли такая женщина, как Капитолина, подпустила бы к себе совершенно незнакомого человека, однако нельзя было исключить и полную внезапность нападения.
Имелись и другие нюансы. Убийце почему-то понадобилось снять с жертвы окровавленное манто, однако его совершенно не заинтересовали драгоценности, а каких-либо признаков сексуальной агрессии с его стороны обнаружить не удалось.
Это могло бы показаться странным, как и то, что, по мнению эксперта, жертва была сначала задушена, а уж затем преступник отделил ее голову в области шестого позвонка, срезав при этом бугорок Шассеньяка в том месте, где вплотную к нему проходит сонная артерия. Причем сделано это было одним и тем же орудием.
Факт этот, однако, никого не удивил — хотя бы потому, что такое орудие было уже известно следствию.
И наконец, случившееся определенно не являлось заказным убийством.
Вероятность того, что Капитолина окажется одна в глухом и безлюдном углу, была настолько ничтожна, что никакой профессионал не стал бы тратить время, выслеживая ее там. С кем-то она столкнулась совершенно случайно, и весьма вероятно, что этот кто-то был ей знаком.
Тем не менее действовал он стремительно, будто заранее был заряжен на убийство, и совершенно хладнокровно.
Отделив голову, этот придурок отволок тело за сарай, бросив его там, поскольку оно его совершенно не интересовало, и. приступил к своему ритуалу.
Дождавшись, когда кровотечение из рассеченных сосудов прекратится, он стер снегом с лица жертвы следы крови, восстановил прическу и даже отчасти макияж (косметичка с необходимым как раз и находилась в боковом кармане манто), после чего поместил голову в снег на обрубке липы в том же примерно положении, в котором находится небезызвестная голова Нефертити.
Затем ему снова понадобилось немного крови — и он вернулся туда, где прикончил свою жертву, но утоптанный снег уже все впитал, и ему пришлось еще раз посетить сарай. На ходу он подобрал ржавую банку из-под тушенки, которой и воспользовался в качестве емкости.
Изобразив на щеке женщины цифру, он отбросил жестянку, немного полюбовался на дело своих рук и без спешки удалился — но не в лесополосу, как полагал перепуганный репортер, а в сторону дороги, по которой двадцать минут спустя проехал к часовне на джипе телохранитель убитой, никого не заметив. У поселка дорога разветвлялась, и если преступник был местным, возможностей скрыться у него имелось сколько угодно.
Все дело было в орудии и в положении головы жертвы, выставленной так, словно убийца намеревался кому-то предъявить ее в наилучшем виде.
Совершенно очевидно, что усердствовал он не для того, чтобы вызвать сильное эстетическое переживание у оперативников из следственной бригады управления. У этого малого была идея — и непростая. Во всяком случае, за ее воплощение он взялся серьезно.
Таким образом, Капитолина Шебуева (это подтверждалось и цифрой на ее остывшей щеке) стала, говоря профессиональным языком, «третьим эпизодом». Такой вот выдался март.
И во всех трех убийца воспользовался одним и тем же инструментом — пилой «Турист». Эта штука в середине восьмидесятых выпускалась где-то в Прибалтике и представляла собой довольно компактное и оригинальное устройство.
Конструкция ее была до смешного проста: две удобные эбонитовые рукоятки, соединенные прочной цепочкой из вороненой стали длиной около метра. Каждое звено цепочки было снабжено тремя или четырьмя острыми зубьями, заточенными под особым углом. В нерабочем состоянии «Турист» легко помещался в заднем кармане джинсов, а в рабочем был вполне эффективен, если, например, требовалось спилить толстый сук, находящийся вне пределов обычной досягаемости. Стоило только перебросить через него цепочку, а затем поработать рукоятями — примерно так, как вытирают спину полотенцем. На деревяшку объемом с бицепс крепкого мужчины уходило не больше полутора минут — я сам засекал время, когда кто-то притащил этот «Турист» в прокуратуру. Якобы с целью постановки следственного эксперимента.
Но наш парень мыслил шире: во всех эпизодах он поначалу использовал цепочку как удавку, и только обездвижив жертву, применял инструмент по прямому назначению.
Результат превосходил худшие ожидания. Первая голова была обнаружена в самом начале марта около восьми утра на повороте окружной дороги. Слева от нее вверх поднимался откос, заросший ольшаником, справа лежала заснеженная лощина, в которую выходила бетонная труба дорожного дренажа. Голова пожилой женщины стояла прямо на ограждении трассы, а тело позднее обнаружилось в трубе, метрах в трех от ее устья. Едва рассвело, и водитель «четверки» поначалу принял эту голову за некий вполне безобидный предмет и, лишь проехав метров двести, что-то заподозрил и вернулся. Когда он затормозил возле поста ГАИ у поворота в город, на нем лица не было.
Цифра на щеке в этом случае оказалась римской, но уже во втором эпизоде парень перешел к арабской нумерации.
Между прочим, это обстоятельство — «несходство почерка», как выразилось одно высокое лицо, не пожелавшее признавать появление в городе серийного убийцы, — стало причиной того, что специальная следственная группа прокуратуры была создана только после того, как он добрался до госпожи Шебуевой. Что же до второго эпизода, то он выглядел на этом фоне вполне заурядно: бульвар Конституции, один из самых престижных микрорайонов, с особой планировкой и застройкой «улучшенного качества», дворовый бытовой блок: две мастерские — по ремонту обуви и электроники, — крохотное кафе и овощной магазинчик. На задворках овощного в половине одиннадцатого вечера на крыше мусорного контейнера и была обнаружена голова еще одной пожилой женщины. Расхождения в последовательности действий убийцы действительно имелись, но их характер был таков, будто он колебался или вынужден был, против обыкновения, очень торопиться. Это, однако, не помешало ему спрятать тело женщины так, что оно по сей день не было найдено. Зато цифра оказалась на своем месте, и положение головы говорило само за себя.
Между первым и вторым эпизодами прошло две недели, между вторым и третьим — десять дней, но за это время следствие не продвинулось ни на шаг; к тому же массу времени заняли попытки установления личности первой жертвы, которая, похоже, водилась с бомжами и при себе никаких документов не имела. Со второй было проще — ее опознали жильцы, местный участковый дотошно прочесал весь микрорайон, но женщина оказалась совершенно одинокой, и ее смертью никто не заинтересовался, кроме соседей. Дело повисло. Оставалось ждать следующих шагов Дровосека, как кто-то окрестил этого олигофрена.
В конце концов, уже после объединения всех трех эпизодов в одно дело, городское УВД проснулось и выползло в эфир на местных телеканалах, предъявив народу сильно отретушированные фотографии голов, и невнятно попросило помощи тех, кто знал жертвы, не сообщив, однако, о характере преступлений. Разумеется, изображение предпринимателя и мецената Капитолины Шебуевой в обращении не фигурировало.
Результат, однако, и после этого остался нулевым. В довершение всех бедствий маньяк бесповоротно отравил мне последние недели практики в прокуратуре.
Вместо того чтобы появляться там два раза в неделю, как и полагалось бы заурядному студенту пятого курса юридического, а в остальное время сидеть дома, передирая для отчета всякие там протоколы изъятия и постановления о привлечении в качестве гражданского ответчика, я оказался в самой гуще событий и трудился не разгибаясь с утра до позднего вечера.
Погубил меня, как водится, длинный язык. Я проболтался руководителю практики, что довольно сносно печатаю на машинке и владею компьютерной грамотой, и был за это жестоко наказан. Вся документация специальной следственной группы по делу о тройном убийстве обрушилась на меня, как плита перекрытия при землетрясении. Я был придан в качестве «технического персонала» спецгруппе и получил все шансы обзавестись любой из профессиональных болезней машинисток и компьютерных наборщиков — от геморроя до туннельного кистевого синдрома, И во всех этих мегабайтах текстов, которыми я засорял свои мозги, смысла содержалось не больше, чем в упомянутой железобетонной плите, потому что наш парень по всем параметрам переигрывал следствие. В его действиях не усматривалось явных мотивов. Он мог остановиться и на месяцы и годы лечь на дно, как нередко поступают серийные убийцы, и тогда достать его не было бы никакой возможности. Он был, так сказать, логически неуязвим, потому что его логика отличалась от логики следствия примерно так, как новенький «феррари» от велосипеда «Украина».
К тому же он ни разу не ошибся, потому что принадлежал к тому типу убийц, которых называют «организованными». Это означало, что он вел вполне нормальный образ жизни, был опрятен и собран, обладал довольно высоким интеллектом, был контактен и способен вызвать симпатию. Статистически к этой разновидности относятся люди не старше тридцати пяти. И самое главное — ни один из них не останавливается до тех пор, пока им не помешают, потому что потребность убивать у них равносильна потребности обычного человека в воде. При этом никакой ненависти к своим жертвам они не испытывают; убийство для них — всего лишь способ разрешения собственных внутренних проблем.
Но мне-то от этого легче не становилось. После случая с Капитолиной производство бумаг в прокуратуре достигло неслыханных масштабов, я зашивался; к тому же на мне висела работа, суточные дежурства, что называется «сутки-трое», и мне приходилось без конца изворачиваться и переносить рабочие дни, сдвигая их на выходные, в результате я не высыпался и нервничал.
Дошло до того, что даже на идиотские замечания руководителя практики следователя Гаврюшенко по поводу серьги у меня в ухе, пряди на выстриженном затылке и спецназовских ботинок, которые громыхали по ободранному паркету следственного отдела, я уже не огрызался, а только вздыхал и вяло кивал, усаживаясь в восемь пятнадцать за монитор допотопной «трехсотки» с мыслью, что в иные минуты тоже вполне способен на немотивированное убийство.
В особенности если под руку подвернется средних лет работник прокуратуры с претензиями на остроумие и солидным стажем работы.
Глава 2
На этом фоне к концу марта окрепло и мое намерение уйти с работы.
Причем настолько, что я как-то сразу успокоился. Вместе с этим и планы на лето приобрели конкретные очертания. После сессии я постановил ехать к родителям и уговорить отца окончательно перебраться ко мне вместе с мамой. Встретив с ними Новый год, я понял, что кто-то из нас все-таки должен положить конец неопределенности, вызванной состоянием матери. Я хорохорился изо всех сил в те два праздничных дня, избегая смотреть на ее неузнаваемо похудевшее лицо, где прежними остались лишь глаза, в которых, правда, теперь навсегда поселились испуг и сострадание к нам обоим. Мы с отцом молча много пили. Невеселые получились проводы високосного года, а через неделю после моего отъезда матери сделали очередную операцию…
Моя работа давала возможность об этом поразмыслить, поскольку заключалась в круглосуточных дежурствах в подъезде нашего шестнадцатиэтажного дома в качестве не то вахтера, не то охранника. Уже около года я совмещал эту должность с учебой в институте, зарплату мне и моим трем коллегам выплачивал «совет кондоминиума», как пышно именовал себя теперь бывший домовый комитет, но основной доход приносила асфальтированная площадка у подъезда, где автовладельцы оставляли на ночь свой транспорт — разумеется, за определенную плату, но с гарантией найти свой «опель» или «восьмерку» утром целыми и невредимыми. Поспать в часы дежурства практически не удавалось, зато мой заработок вдвое превосходил расходы — правда, только потому, что я человек неприхотливый.
Однако долгосрочные прогнозы собственной жизни я все-таки связывал с окончанием института и профессией юриста — что-нибудь вроде специализации в области интеллектуальной собственности. Вместе с тем давало себя знать и одиночество, которое я нередко ощущал очень болезненно.
Вот и сегодня, сидя с восьми утра за ограждением своего поста, я слепо ползал взглядом по бумажкам из прокуратуры, которые должны были стать основой для стопятидесятистраничных «Материалов учебно-производственной практики».
Документы, слава Богу, не имели отношения к делу о головах, мне дали их на пару дней по большому блату — передрать. Но едва я напрягся и сосредоточился, как входная дверь подъезда с шумом распахнулась и вместе с сырым воздухом с улицы впустила в вестибюль двух парней; я покосился на часы: девять ноль три. Что-то рановато для начала.
Под куртками у незнакомцев были подозрительно несвежие белые халаты, а у подъезда, вплотную к ступеням, застыла заляпанная мартовской грязью «скорая».
Водитель, надвинув на глаза кепку, уже спал за рулем.
— Эй, друг, — сказал медбрат, вплотную подходя к моей загородке, — на каком у вас тут двадцать четвертая?
Он был посуше и повыше своего коллеги и, если можно так выразиться, более щеголеват: халат под кожаной курткой имел серо-голубой оттенок и отличался покроем. Глаза второго медработника смотрели равнодушно, смуглое лицо было досиня выскоблено, а .рот, узкий и неулыбчивый, походил на прорезь в копилке. Пахло от него кофе и первоклассным табаком.
— На шестом, — вежливо ответил я. — Из лифта направо.
Он развернулся и, как бы не замечая второго парня, прошагал за угол к лифтам. Через десять минут оба спустились и молча проследовали к выходу, причем на физиономии врача застыло брезгливое выражение. Еще спустя минуту хлопнула дверца «скорой», и машина, взревев, укатила.
Все это время я изучал «Протокол очной ставки», позаимствованный из уже закрытого дела. Вел его все тот же следователь Гаврюшенко, он и вынул из папки эту бумагу для меня, взяв страшную клятву не потерять сей блистательный образец я и намеревался полностью воспроизвести, — кроме прочего, в ходе практики мы якобы учились грамотно оформлять служебную документацию.
Я уже изготовился было поупражняться в каллиграфии, как к дому вновь подкатила «скорая». Время я зафиксировал: десять ноль пять.
На сей раз это был «реанимобиль», ядовито-лимонный и чистенький, как с витрины автосалона. На стоянку он влетел на бешеной скорости, с включенной мигалкой, и лихо втиснулся между «Нивой» моего приятеля Поля и ржавой «Таврией», забытой у подъезда загульным гостем из пятнадцатой. Дверцы мягко щелкнули, а затем деликатно отворилась входная дверь подъезда.
Я с любопытством оглядел вошедших. Это была настоящая медицина. По высшему классу. Женщина-реаниматор в холодно блестящих очках и накрахмаленной шапочке держала в объятиях новенький бикс, а аккуратно одетый медбрат чинно остановился позади нее в двух шагах. Процессию замыкал дюжий санитар с каким-то аппаратом в чехле.
Женщина обратила ко мне симпатичное сорокалетнее лицо и озабоченно спросила:
— Простите, на каком этаже двадцать четвертая?
— На шестом.
— Спасибо, — кивнула докторша и коротко бросила санитару:
— Витя, подождите пока в машине.
Группа разделилась, а я призадумался. Кого это в двадцать четвертой могло так прихватить? С месяц назад туда въехало новое семейство: муж с женой, их отпрыск, пожилая дама и пес. Скорее всего очередная мартовская магнитная буря припечатала старушку, решил я, но сейчас же усомнился, потому что буквально накануне видел ее в добром здравии, бодро прогуливающейся со своим скотч-терьером. Однако чего не бывает в такую хлябь.
Честно говоря, лишь пес привлек мое внимание к новым жильцам. Скотчи — единственная глубокоуважаемая мной порода, а черно-пестрый Стивен был, без сомнения, лидером всех виденных мной шотландских терьеров. С широкой грудью, прямой спиной и тяжелой мордой, невозмутим и абсолютно независим, он был в самом соку, мужчина что надо; овчарка полоумной супружеской пары Чуйко из шестьдесят первой, пол которой я так и не смог установить в течение года, пока продолжались мои дежурства в этом подъезде, сразу это почувствовала и поджала хвост. Скотч, однако, ни разу не повернул в ее сторону горбоносую морду, двигаясь точно по линии выбранного им самим маршрута. Только с пожилой дамой Стивен прогуливался без поводка, остальные же члены семейства выводили его взнузданным. Похоже, с ними он вел себя несколько иначе, чем с хозяйкой…
Я вышел покурить к «скорой». Она стояла замерев, похожая на яичный желток в тарелке с остывшей овсянкой. Санитар щелкнул дверцей и, разминая сигарету без фильтра, подошел ко мне.
— Много вызовов? — спросил я, чиркая зажигалкой перед его носатым, слегка опухшим лицом.
— Второй, — отвечал он коротко.
— А первый? — поинтересовался я.
— Довезли, — доложил санитар. — Обширный инфаркт. Дважды уже в машине запускали сердце. Между прочим, у нашей бригады сегодня первый выезд. — Санитар швырнул окурок в голые кусты. — Мы в городе — третья по счету реанимационная машина. Две другие работают уже с месяц. А всего будет шесть — по одной на округ.
— С почином, значит?
— Вчера уже отметили, — сообщил он и, передернув плечами, нырнул обратно в микроавтобус.
Я вернулся к своим протоколам. Прошло не меньше получаса, а пожилую даму все не несли. А с чего, собственно, я взял, что именно ее? И вообще, какое мне дело? Я об этой квартире даже думать не хотел; то, что там произошло в конце прошлого года, все еще болезненно отзывалось во мне. Цифра «двадцать четыре» теперь была прочно связана для меня с девушкой по имени Зоя Оглоблина, в которой мне нравились молочный запах, деревенское упрямство и беззащитная глупость. У нее было прелестное, всегда удивленное лицо, упругая попка и абрикосовый шелковистый живот.
Мне навсегда запомнилось, как я прижимал ее к себе, дрожащую и полуголую, когда тащил вниз с антресолей старого шкафа, стоявшего в одной из комнат квартиры — той самой, куда уже дважды сегодня наведалась «скорая». Как она упиралась и взвизгивала, и тем не менее мне удалось переправить девушку в свою берлогу кружным путем: по темному коридору двадцать четвертой в соседнюю двадцать третью, а затем на балкон — и вниз, через люк пожарной лестницы. Пока мы разбирались с ее соседом, Зоя, вцепившись в табурет, просидела у меня на кухне, и лишь нашему участковому старшему лейтенанту Домушнику удалось заставить ее надеть мою рубашку и шлепанцы и вернуться к месту жительства. Вел он ее бережно, как молодую вдову за гробом. Вот тогда-то, у двери двадцать четвертой, я и обнял мою пастушку в последний раз.
Странная, отдающая какой-то замогильной жутью история, случившаяся в тот поздний осенний вечер, не только заставила Зою навсегда исчезнуть из моей жизни. Мне впервые довелось столкнуться с темной, разрушительной и злобной изнанкой человеческого сознания.
Я почувствовал неладное почти сразу после памятного бессмысленного убийства жены Македонова, хозяина двадцать третьей квартиры, находившейся в одном тамбуре с Зоиной двадцать четвертой. Женщине особым ударом сломали позвоночник в закутке на лестничной площадке, где за хриплой дверью располагался мусоропровод. С чего я взял, что существует связь между этим убийством и смертью отца Зои, после которой ей досталась двадцать четвертая, — одному Богу известно. Но связь была, и некоторые странности в поведении Македонова заставили меня пристально наблюдать за соседом моей девушки, а в один из вечеров даже покинуть пост, подняться на шестой этаж, имея в качестве оружия рассверленную болванку, которая когда-то была офицерским «вальтером», и довольно необычным способом проникнуть в квартиру Македонова, который к тому времени, вскрыв дверь, уже находился в двадцать четвертой. Обрывки разговора, который мне удалось там услышать, довершили картину… Но только Зоя-то, бедная моя пастушка, была тут совершенно ни при чем, хотя от страха окончательно потеряла голову. А сам я и подавно оказался в этом криминальном уравнении за скобками.
К вечеру следующего дня Зоя уехала к матери в Краснопольск, а через неделю оттуда заявился ее отчим и сообщил, что двадцать четвертая продается.
Пятнадцатого января моя любовь вышла замуж за какого-то там местного фермера, а вскоре в нашем доме возникли новые жильцы…
Наконец-то загудел лифт и появились реаниматоры. Никого они не эвакуировали, однако у докторши было несколько огорченное лицо. Судя по нему, больной не оправдал ее ожиданий. Женщина-врач вежливо попрощалась, а медбрат стрельнул сигаретку, с укоризной заметив: «Экая упрямая, однако, старуха!»
«Скорая» отбыла восвояси, а я решил, что все-таки причиной вызовов была именно пожилая дама со скотч-терьером.
Положительно, эта квартира на шестом не даст мне сегодня заняться делом; как ни крути, я не могу выбросить ее из головы.
Двадцать четвертая недолго простояла пустой. Зато двадцать третья и по сей день опечатана, ее хозяин до сих пор под следствием; мне же пришлось фигурировать в деле в качестве основного свидетеля. Должен заметить, это было еще то удовольствие. Казимир Борисович Македонов был привлечен по обвинению в убийстве жены и в покушении на жизнь Зои Анатольевны Оглоблиной. Вел дело сам начальник следственного управления прокуратуры, и я честно выложил все, что знал. Вплоть до того, почему оказался в полночь в двадцать четвертой. Я позволил себе даже высказать собственные предположения относительно того, почему преступник был прикован наручниками к батарее парового отопления на кухне и кто, помимо него, нанес в этот вечер визит в злополучную квартиру.
Старший советник юстиции выслушал все с большим любопытством, после чего меня больше не вызывали. Участковый Домушник посоветовал мне поменьше фантазировать, сославшись на то, что правосудие само разберется в этой запутанной истории, а нам, рядовым гражданам, лучше бы заняться частной жизнью. Которая все-таки лучше никакой.
Частной жизни, помимо работы и посещения лекций и семинаров, у меня в этот период не было, но я заткнулся, здраво рассудив, что раз нет трупа — нет и факта преступления. Зои также больше нет, и чего уж тут слезу точить. Поль по этому поводу глубокомысленно заметил: "Женщин много, а ты, Джордж, у себя один.
Предательство закаляет дух мужчины".
Но Поль не был белым европейцем двадцати пяти лет с довольно романтическим взглядом на жизнь. Совсем наоборот… К дьяволу! Что за день воспоминаний… Я вновь свирепо уставился в свои бумажки…
Около часу дня, когда я покуривал у подъезда, на пороге показался скотч-терьер Стивен, удерживаемый плетеным кожаным поводком, за конец которого судорожно цеплялся пацан лет тринадцати в распахнутой куртке. Едва переступив порог подъезда, пацан завопил: «Стой, бешеный!..»
Скотч, однако, и не думал никуда бежать. Торжественно переваливаясь, он спустился по ступеням и, подняв короткую крепкую заднюю лапу, оросил переднее колесо «Таврии». Заметив меня, пацан отвернул свое веснушчатое, как бы примятое подушкой лицо и принялся обшаривать окрестности рыжеватыми наглыми глазами.
Стивен, не обращая ни на кого внимания, покрутился на месте и потянул пацана от машины, принюхиваясь к собачьим следам и брезгливо стряхивая лапы.
Так бы мирно они оба и удалились в глубь двора к пустеющему детскому саду, если бы не Риччи. Доберман из девятой, грудью шарахнув входную дверь, стремительно вырвался на волю. Вслед за ним вышел хозяин и, застыв на нижней ступеньке, метнул в рот сигарету. Риччи был добродушный красавец, но, как я заметил раньше, отчасти глуповат и истеричен. Все еще не видя скотч-терьера, он по-балетному изящно вскинул стройную лапу над колесом злополучной «Таврии», морда его нежно потянулась к хозяину, и на ней появилось выражение чистого блаженства.
В ту же секунду Стивен рывком поменял направление движения. Риччи его еще не заметил, а скотч, натянув поводок, как буксирный трос, уже глухо рычал, меряя из-под жестких бровей сухим янтарным взглядом стройную голую шею красавчика.
Доберман застыл, забыв опустить лапу.
— Риччи, — проворковал, все еще благодушествуя, хозяин, — смотри, какая у нас тут забавная собачка! Лохматая, дворняга небось…
Причем настолько, что я как-то сразу успокоился. Вместе с этим и планы на лето приобрели конкретные очертания. После сессии я постановил ехать к родителям и уговорить отца окончательно перебраться ко мне вместе с мамой. Встретив с ними Новый год, я понял, что кто-то из нас все-таки должен положить конец неопределенности, вызванной состоянием матери. Я хорохорился изо всех сил в те два праздничных дня, избегая смотреть на ее неузнаваемо похудевшее лицо, где прежними остались лишь глаза, в которых, правда, теперь навсегда поселились испуг и сострадание к нам обоим. Мы с отцом молча много пили. Невеселые получились проводы високосного года, а через неделю после моего отъезда матери сделали очередную операцию…
Моя работа давала возможность об этом поразмыслить, поскольку заключалась в круглосуточных дежурствах в подъезде нашего шестнадцатиэтажного дома в качестве не то вахтера, не то охранника. Уже около года я совмещал эту должность с учебой в институте, зарплату мне и моим трем коллегам выплачивал «совет кондоминиума», как пышно именовал себя теперь бывший домовый комитет, но основной доход приносила асфальтированная площадка у подъезда, где автовладельцы оставляли на ночь свой транспорт — разумеется, за определенную плату, но с гарантией найти свой «опель» или «восьмерку» утром целыми и невредимыми. Поспать в часы дежурства практически не удавалось, зато мой заработок вдвое превосходил расходы — правда, только потому, что я человек неприхотливый.
Однако долгосрочные прогнозы собственной жизни я все-таки связывал с окончанием института и профессией юриста — что-нибудь вроде специализации в области интеллектуальной собственности. Вместе с тем давало себя знать и одиночество, которое я нередко ощущал очень болезненно.
Вот и сегодня, сидя с восьми утра за ограждением своего поста, я слепо ползал взглядом по бумажкам из прокуратуры, которые должны были стать основой для стопятидесятистраничных «Материалов учебно-производственной практики».
Документы, слава Богу, не имели отношения к делу о головах, мне дали их на пару дней по большому блату — передрать. Но едва я напрягся и сосредоточился, как входная дверь подъезда с шумом распахнулась и вместе с сырым воздухом с улицы впустила в вестибюль двух парней; я покосился на часы: девять ноль три. Что-то рановато для начала.
Под куртками у незнакомцев были подозрительно несвежие белые халаты, а у подъезда, вплотную к ступеням, застыла заляпанная мартовской грязью «скорая».
Водитель, надвинув на глаза кепку, уже спал за рулем.
— Эй, друг, — сказал медбрат, вплотную подходя к моей загородке, — на каком у вас тут двадцать четвертая?
Он был посуше и повыше своего коллеги и, если можно так выразиться, более щеголеват: халат под кожаной курткой имел серо-голубой оттенок и отличался покроем. Глаза второго медработника смотрели равнодушно, смуглое лицо было досиня выскоблено, а .рот, узкий и неулыбчивый, походил на прорезь в копилке. Пахло от него кофе и первоклассным табаком.
— На шестом, — вежливо ответил я. — Из лифта направо.
Он развернулся и, как бы не замечая второго парня, прошагал за угол к лифтам. Через десять минут оба спустились и молча проследовали к выходу, причем на физиономии врача застыло брезгливое выражение. Еще спустя минуту хлопнула дверца «скорой», и машина, взревев, укатила.
Все это время я изучал «Протокол очной ставки», позаимствованный из уже закрытого дела. Вел его все тот же следователь Гаврюшенко, он и вынул из папки эту бумагу для меня, взяв страшную клятву не потерять сей блистательный образец я и намеревался полностью воспроизвести, — кроме прочего, в ходе практики мы якобы учились грамотно оформлять служебную документацию.
Я уже изготовился было поупражняться в каллиграфии, как к дому вновь подкатила «скорая». Время я зафиксировал: десять ноль пять.
На сей раз это был «реанимобиль», ядовито-лимонный и чистенький, как с витрины автосалона. На стоянку он влетел на бешеной скорости, с включенной мигалкой, и лихо втиснулся между «Нивой» моего приятеля Поля и ржавой «Таврией», забытой у подъезда загульным гостем из пятнадцатой. Дверцы мягко щелкнули, а затем деликатно отворилась входная дверь подъезда.
Я с любопытством оглядел вошедших. Это была настоящая медицина. По высшему классу. Женщина-реаниматор в холодно блестящих очках и накрахмаленной шапочке держала в объятиях новенький бикс, а аккуратно одетый медбрат чинно остановился позади нее в двух шагах. Процессию замыкал дюжий санитар с каким-то аппаратом в чехле.
Женщина обратила ко мне симпатичное сорокалетнее лицо и озабоченно спросила:
— Простите, на каком этаже двадцать четвертая?
— На шестом.
— Спасибо, — кивнула докторша и коротко бросила санитару:
— Витя, подождите пока в машине.
Группа разделилась, а я призадумался. Кого это в двадцать четвертой могло так прихватить? С месяц назад туда въехало новое семейство: муж с женой, их отпрыск, пожилая дама и пес. Скорее всего очередная мартовская магнитная буря припечатала старушку, решил я, но сейчас же усомнился, потому что буквально накануне видел ее в добром здравии, бодро прогуливающейся со своим скотч-терьером. Однако чего не бывает в такую хлябь.
Честно говоря, лишь пес привлек мое внимание к новым жильцам. Скотчи — единственная глубокоуважаемая мной порода, а черно-пестрый Стивен был, без сомнения, лидером всех виденных мной шотландских терьеров. С широкой грудью, прямой спиной и тяжелой мордой, невозмутим и абсолютно независим, он был в самом соку, мужчина что надо; овчарка полоумной супружеской пары Чуйко из шестьдесят первой, пол которой я так и не смог установить в течение года, пока продолжались мои дежурства в этом подъезде, сразу это почувствовала и поджала хвост. Скотч, однако, ни разу не повернул в ее сторону горбоносую морду, двигаясь точно по линии выбранного им самим маршрута. Только с пожилой дамой Стивен прогуливался без поводка, остальные же члены семейства выводили его взнузданным. Похоже, с ними он вел себя несколько иначе, чем с хозяйкой…
Я вышел покурить к «скорой». Она стояла замерев, похожая на яичный желток в тарелке с остывшей овсянкой. Санитар щелкнул дверцей и, разминая сигарету без фильтра, подошел ко мне.
— Много вызовов? — спросил я, чиркая зажигалкой перед его носатым, слегка опухшим лицом.
— Второй, — отвечал он коротко.
— А первый? — поинтересовался я.
— Довезли, — доложил санитар. — Обширный инфаркт. Дважды уже в машине запускали сердце. Между прочим, у нашей бригады сегодня первый выезд. — Санитар швырнул окурок в голые кусты. — Мы в городе — третья по счету реанимационная машина. Две другие работают уже с месяц. А всего будет шесть — по одной на округ.
— С почином, значит?
— Вчера уже отметили, — сообщил он и, передернув плечами, нырнул обратно в микроавтобус.
Я вернулся к своим протоколам. Прошло не меньше получаса, а пожилую даму все не несли. А с чего, собственно, я взял, что именно ее? И вообще, какое мне дело? Я об этой квартире даже думать не хотел; то, что там произошло в конце прошлого года, все еще болезненно отзывалось во мне. Цифра «двадцать четыре» теперь была прочно связана для меня с девушкой по имени Зоя Оглоблина, в которой мне нравились молочный запах, деревенское упрямство и беззащитная глупость. У нее было прелестное, всегда удивленное лицо, упругая попка и абрикосовый шелковистый живот.
Мне навсегда запомнилось, как я прижимал ее к себе, дрожащую и полуголую, когда тащил вниз с антресолей старого шкафа, стоявшего в одной из комнат квартиры — той самой, куда уже дважды сегодня наведалась «скорая». Как она упиралась и взвизгивала, и тем не менее мне удалось переправить девушку в свою берлогу кружным путем: по темному коридору двадцать четвертой в соседнюю двадцать третью, а затем на балкон — и вниз, через люк пожарной лестницы. Пока мы разбирались с ее соседом, Зоя, вцепившись в табурет, просидела у меня на кухне, и лишь нашему участковому старшему лейтенанту Домушнику удалось заставить ее надеть мою рубашку и шлепанцы и вернуться к месту жительства. Вел он ее бережно, как молодую вдову за гробом. Вот тогда-то, у двери двадцать четвертой, я и обнял мою пастушку в последний раз.
Странная, отдающая какой-то замогильной жутью история, случившаяся в тот поздний осенний вечер, не только заставила Зою навсегда исчезнуть из моей жизни. Мне впервые довелось столкнуться с темной, разрушительной и злобной изнанкой человеческого сознания.
Я почувствовал неладное почти сразу после памятного бессмысленного убийства жены Македонова, хозяина двадцать третьей квартиры, находившейся в одном тамбуре с Зоиной двадцать четвертой. Женщине особым ударом сломали позвоночник в закутке на лестничной площадке, где за хриплой дверью располагался мусоропровод. С чего я взял, что существует связь между этим убийством и смертью отца Зои, после которой ей досталась двадцать четвертая, — одному Богу известно. Но связь была, и некоторые странности в поведении Македонова заставили меня пристально наблюдать за соседом моей девушки, а в один из вечеров даже покинуть пост, подняться на шестой этаж, имея в качестве оружия рассверленную болванку, которая когда-то была офицерским «вальтером», и довольно необычным способом проникнуть в квартиру Македонова, который к тому времени, вскрыв дверь, уже находился в двадцать четвертой. Обрывки разговора, который мне удалось там услышать, довершили картину… Но только Зоя-то, бедная моя пастушка, была тут совершенно ни при чем, хотя от страха окончательно потеряла голову. А сам я и подавно оказался в этом криминальном уравнении за скобками.
К вечеру следующего дня Зоя уехала к матери в Краснопольск, а через неделю оттуда заявился ее отчим и сообщил, что двадцать четвертая продается.
Пятнадцатого января моя любовь вышла замуж за какого-то там местного фермера, а вскоре в нашем доме возникли новые жильцы…
Наконец-то загудел лифт и появились реаниматоры. Никого они не эвакуировали, однако у докторши было несколько огорченное лицо. Судя по нему, больной не оправдал ее ожиданий. Женщина-врач вежливо попрощалась, а медбрат стрельнул сигаретку, с укоризной заметив: «Экая упрямая, однако, старуха!»
«Скорая» отбыла восвояси, а я решил, что все-таки причиной вызовов была именно пожилая дама со скотч-терьером.
Положительно, эта квартира на шестом не даст мне сегодня заняться делом; как ни крути, я не могу выбросить ее из головы.
Двадцать четвертая недолго простояла пустой. Зато двадцать третья и по сей день опечатана, ее хозяин до сих пор под следствием; мне же пришлось фигурировать в деле в качестве основного свидетеля. Должен заметить, это было еще то удовольствие. Казимир Борисович Македонов был привлечен по обвинению в убийстве жены и в покушении на жизнь Зои Анатольевны Оглоблиной. Вел дело сам начальник следственного управления прокуратуры, и я честно выложил все, что знал. Вплоть до того, почему оказался в полночь в двадцать четвертой. Я позволил себе даже высказать собственные предположения относительно того, почему преступник был прикован наручниками к батарее парового отопления на кухне и кто, помимо него, нанес в этот вечер визит в злополучную квартиру.
Старший советник юстиции выслушал все с большим любопытством, после чего меня больше не вызывали. Участковый Домушник посоветовал мне поменьше фантазировать, сославшись на то, что правосудие само разберется в этой запутанной истории, а нам, рядовым гражданам, лучше бы заняться частной жизнью. Которая все-таки лучше никакой.
Частной жизни, помимо работы и посещения лекций и семинаров, у меня в этот период не было, но я заткнулся, здраво рассудив, что раз нет трупа — нет и факта преступления. Зои также больше нет, и чего уж тут слезу точить. Поль по этому поводу глубокомысленно заметил: "Женщин много, а ты, Джордж, у себя один.
Предательство закаляет дух мужчины".
Но Поль не был белым европейцем двадцати пяти лет с довольно романтическим взглядом на жизнь. Совсем наоборот… К дьяволу! Что за день воспоминаний… Я вновь свирепо уставился в свои бумажки…
Около часу дня, когда я покуривал у подъезда, на пороге показался скотч-терьер Стивен, удерживаемый плетеным кожаным поводком, за конец которого судорожно цеплялся пацан лет тринадцати в распахнутой куртке. Едва переступив порог подъезда, пацан завопил: «Стой, бешеный!..»
Скотч, однако, и не думал никуда бежать. Торжественно переваливаясь, он спустился по ступеням и, подняв короткую крепкую заднюю лапу, оросил переднее колесо «Таврии». Заметив меня, пацан отвернул свое веснушчатое, как бы примятое подушкой лицо и принялся обшаривать окрестности рыжеватыми наглыми глазами.
Стивен, не обращая ни на кого внимания, покрутился на месте и потянул пацана от машины, принюхиваясь к собачьим следам и брезгливо стряхивая лапы.
Так бы мирно они оба и удалились в глубь двора к пустеющему детскому саду, если бы не Риччи. Доберман из девятой, грудью шарахнув входную дверь, стремительно вырвался на волю. Вслед за ним вышел хозяин и, застыв на нижней ступеньке, метнул в рот сигарету. Риччи был добродушный красавец, но, как я заметил раньше, отчасти глуповат и истеричен. Все еще не видя скотч-терьера, он по-балетному изящно вскинул стройную лапу над колесом злополучной «Таврии», морда его нежно потянулась к хозяину, и на ней появилось выражение чистого блаженства.
В ту же секунду Стивен рывком поменял направление движения. Риччи его еще не заметил, а скотч, натянув поводок, как буксирный трос, уже глухо рычал, меряя из-под жестких бровей сухим янтарным взглядом стройную голую шею красавчика.
Доберман застыл, забыв опустить лапу.
— Риччи, — проворковал, все еще благодушествуя, хозяин, — смотри, какая у нас тут забавная собачка! Лохматая, дворняга небось…