Из-за экземы я с трудом уснул накануне. И спал плохо, видел отвратительные сны. Под утро мне вообще приснилось нечто невообразимое: Минотавр и Лаомедонт, оба пьяные вдрызг, едут в обнимку верхом на цистерне с надписью "Желудочный сок". Проснулся совершенно разбитым, а вспомнив все новости последней недели, так и вовсе почувствовал себя только что не на кладбище. Не знаю, почему, но возвращения зятя я уже ждал не просто с нетерпением, а, как писали в старых романах - "сгорая от нетерпения". Мне почему-то казалось, что вот приедет Харон и все, по крайней мере, объяснит. Боже мой, когда же я, наконец, научусь: ни от событий, ни от объяснений нельзя ждать ничего хорошего. В таком мире мы живем. Так оно и произошло. Что же - Харон, наконец-то, вернулся. Был он мрачен и настолько озабочен, что даже не обратил внимание на неуверенную улыбку и бегающие глазки Артемиды. Так я и не удосужился с ней серьезно поговорить. Вечно что-то мешает: то одно, то другое. Слава Богу, повторяю, что Харону, похоже, не до того было, семейного скандала я бы, наверное, не перенес. Приехал он к обеду. Спасибо лаомедонтовым деньгам - Гермиона с утра отправилась по магазинам, так что к возвращению Харона у нее и впрямь получилось нечто вроде праздничного стола. Увы, зять мой, как всегда, и на это не обратил никакого внимания. Впрочем, Гермиона привыкла и давно уже не обижалась на подобное поведение. Мне не терпелось узнать, какие новости он привез из столицы, но я сдерживал вполне естественное любопытство, понимая, что новости могли оказаться не очень приятными. Во всяком случае, непредназначенными для женских ушей. Поэтому я сидел молча в ожидании обеда, а Харон быстро просматривал газеты, изредка ругаясь шепотом. Содержание некоторых номеров, по-моему, приводило его в настоящую ярость. Вошла Гермиона с супницей, разлила по тарелкам и тихонько вышла. Еще один признак всеобщей растерянности. Обычно они с Артемидой стараются присутствовать при всех мужских разговорах. А тут тихонько уселись в кухне. Ну, Артемида - понятно почему. Но и Гермиона не предприняла никаких попыток остаться в нашем обществе. Обед закончился в молчании, но за десертом я все-таки спросил - обычным, по возможности, беспечным тоном: "Что новенького?" - "Новенького? - Харон нехорошо усмехнулся. - Боюсь, что очередная смена властей, отец." Я не поверил собственным ушам. Хотя, если разобраться - именно этого следовало ожидать. "То есть как? - спросил я. - А марсиане?" Харон пожал плечами. "Разве вы не читали газет? - спросил он. - Вот, например, доктор Махаон доказывает, что жизни на Марсе нет вот уже более миллиона лет. А раз нет жизни, то и марсиан, соответственно, тоже. И не было." Все это он говорил с нескрываемым сарказмом. Я счел это вполне естественной реакцией на непроходимую и очевидную глупость газетных публикаций и решил подождать, пока он немного успокоится. Но он продолжал говорить. То, что я узнал повергло меня не то, что в шок. Я даже не могу подобрать правильного определения своему тогдашнему состоянию. Правильно будет охарактеризовать его как временное полное отупение. Только и сумел выдавить: "Как это может быть? Как они могут с нами так поступить?" На что Харон ответил, что еще как могут, потому что с нами только ленивый не поступает как захочет. По его словам выходило так, что марсиане еще около месяца назад начали интенсивную подготовку к возвращению. Загрузили все запасы сока, выкачанного из наших желудков. И, наконец, улетели. Я вспомнил вереницу цистерн, проходивших ночью через наш город. Мне стало нехорошо. Что же это получается, господа марсиане? В тот самый момент, когда народ в вас поверил и даже ощутил некую благодарность - за то что вы, наконец, позаботились о нем, обеспечили ему стабильное и безбедное существование, обеспечили источником дохода, независящим от инфляции, девальвации, приватизации и национализации и Бог знает, чего еще - в этот самый миг, повторяю, вы вдруг закрываете пункты приема желудочного сока! Мало того - вы выпускаете из тюрьмы господина Лаомедонта, которым он, этот народ, был сыт уже по горло! И вы еще смеете считать себя цивилизованной властью? Вы такие же эгоисты и гангстеры, господа, как господин Лаомедонт и его подручные, ничуть не лучше. Хоть вам и удалось пересечь космическое пространство. В конце Харон сказал: "Вот так-то, отец. Они нас покинули. Улетели. Фью-ють! И сделали ручкой. Так что никаких марсиан больше нет. А насчет того, были ли они, тут доктору Махаону виднее." - "Но послушайте, Харон, они же просто не имеют права! - в полной растерянности промямлил я. Существует же, в конце концов, какая-то ответственность. Перед обществом, перед людьми. Сейчас, когда народ принял их, наконец, с открытой душой, когда мы нашли общий язык, когда впервые - за столько-то лет! - никто не ругает власти... Ну, не без претензий, конечно... - я смутился и замолчал под ироничным взглядом моего дорогого зятя. Но все-таки сказал: - А как же желудочный сок?" "Собственно, почему вы думаете, что их потребность в сем субстрате бесконечна? - с интересом спросил Харон. - Вам никогда не приходило в голову, что им нужно конечное, вполне определенное количество и что получив его, они попросту уберутся восвояси?" Нет, конечно же, нет. Никогда такое не приходило мне в голову. "Представьте себе, - заметил Харон. - А ведь я писал об этом. Да и не один я." Как-будто в нынешней ситуации может иметь серьезное значение - кто о чем писал. Наш разговор прервался неожиданным образом. В столовую вошла Гермиона. Глаза ее были широко раскрыты и она, по-моему, заикалась почти как Калаид. Во всяком случае, ни я, ни Харон не смогли понять звуков, которые она издавала. В конце концов, под нашими недоуменными взглядами она и вовсе замолчала, только указала рукой на входную дверь. Мы с Хароном одновременно посмотрели туда. Не знаю, как у моего зятя, а у меня немедленно появилось желание если не исчезнуть, то сделаться очень маленьким. Дверь распахнулась, и на пороге нашей уютной семейной гостинной появился господин Лаомедонт собственной персоной. Он сделал вид, что не замечает нашего изумления. Улыбнулся точь-в-точь как на предвыборном плакате, в левой руке на отлете - шляпа. Пока я собирался с мыслями, господин кандидат в мэры прочувствованно пожал мне руку и по-моему, даже справился о здоровье. Пишу так неуверенно, потому что не очень контролировал собственные мысли в тот момент. Повернувшись к Харону, господин Лаомедонт попросил того уделить ему несколько минут для важного разговора. Харон молча указал ему на дверь своего кабинета, и они скрылись там. Я осторожно выглянул в прихожую. Оказывается, господин Лаомедонт прибыл в сопровождении Эака и Никострата. Оба молодых человека держались официально. Я сделал неожиданный вывод: оба молодых человека были похожи друг на друга как родные братья. Или так только казалось - из-за общего выражения лиц? Никострат старательно делал вид, что не узнает Артемиду, стоявшую в двух шагах от него. Я вернулся в столовую. Мы с Гермионой посмотрели друг на друга и, по-моему, вспомнили об одном и том же - о злосчастной статье Харона, в которой нынешний кандидат в мэры был назван обыкновенным гангстером. Я на цыпочках подкрался к двери в кабинет и прислушался. В этот самый момент господин Лаомедонт сказал: "Интересы демократии..." Дальше я не расслышал, но мне стало по-настоящему плохо. Когда господа лаомедонты говорят о демократии, здравомыслящий человек испытывает неодолимое желание немедленно последовать примеру Миртила. То есть, сбежать как можно дальше и сидеть как можно тише. Что ответил Харон, я не расслышал. Вскоре господин Лаомедонт вышел. Харон сопровождал его. Лицо моего зятя было совершенно бесстрастно. Лицо кандидата сияло доброй улыбкой. "Надеюсь, вы передумаете", - сказал он. Повернувшись к нам с Гермионой, произнес: "Всего хорошего, господа". На этот раз ни Гермиона, ни Артемида не усидели в кухне. Мы стояли втроем в каком-то столбняке и во все глаза смотрели на Харона, ставшего с уходом новоиспеченного кандидата еще более мрачным. Оглядев нас по очереди, всех троих, Харон сообщил: "Господин Лаомедонт желает принять меня на работу." Честно говоря, я ожидал услышать совсем другое. "На работу? - недоверчиво переспросила Артемида. - На какую работу?" Тогда Харон с неприятной усмешкой сообщил, что господин Лаомедонт, ценя его высокие профессиональные качества и принципиальность позиции, предложил стать пресс-секретарем предвыборного штаба. А может быть, принять участие в компании в качестве кандидата на пост вице-мэра. Естественно, при мэре-Лаомедонте. Гермиона прижала руку к груди и медленно опустилась на диван. Артемида молча хлопала глазами. Я осторожно нащупал стул за спиной и тоже сел. "Мало того, - добавил он, - мне предложена зарплата в несколько раз превышающая нынешнюю." Мне оставалось только развести руками и поблагодарить Бога. Но по лицу моего зятя я видел, что не все с этим предложением обстояло гладко. "И что же? - осторожно спросил я. - Надеюсь, вы согласились?" Харон посмотрел на меня так, будто я спросил: "Надеюсь, вы согласились ограбить Национальный банк?" "Разумеется, нет, - ответил он. - Неужели вы не знаете, что из себя представляет этот тип? Как вы могли предположить, что я соглашусь?" Артемида задохнулась от негодования и пулей вылетела из гостинной. Гермиона последовала за ней. Я понимаю, что есть идеалы. Есть принципы. Человек не может жить без принципов. Прекрасно! Вот же он, удобный момент для того, чтобы попытаться воплотить их в жизнь! "Харон, - сказал я. - Не мне вас судить, вы человек взрослый. Не знаю, может быть он предложил вам что-то противозаконное?" "Противозаконное? Конечно нет. Я просто должен буду создать образ идеального избранника народа из этого уголовника!" Нет, все-таки, его не переделаешь. Но я не мог уйти просто так, я должен был объяснить ему то, чего он не видел. При всем своем уме и всей своей принципиальности. "Послушайте, Харон, - сказал я, - нельзя же так, в конце концов..." "Как? - спросил он обманчиво-кротким голосом. - Как нельзя, отец?" Ох, как я не люблю выяснять отношения... Еще со времен женитьбы. Покойница как раз-таки очень любила расставлять все точки и прочие знаки препинания. Артемида в этом отношении многое взяла от матери. А вот я не могу. Не могу! Стоит подумать о каком-то принципиальном споре, как я тут же заранее - начинаю чувствовать себя виноватым. Неизвестно в чем и неизвестно почему. Начинаю сомневаться даже в очевидном. Причем состояние это никоим образом не связано с уверенностью в собственной правоте. Вот знаю, что прав, а чувствую себя виноватым. Словом, пока я мучительно искал слова, которые не обидели бы моего зятя и в то же время прояснили для него реальную ситуацию, в гостинную вошла Артемида. Не вошла, а влетела. Глаза горят, щеки красные. Девица-громовержица, да и только. Я на всякий случай быстренько ретировался в дальний угол. Артемида встала с грозным видом напротив мужа, подбоченилась и выдала ему. Честное слово, мне даже стало неловко. Неприятно слышать от собственной дочери выражения подобного рода. Да и она, к тому же, сама не без греха... Так что я старался не слышать ее тирады. Но, с другой стороны, я ее понимаю. Я Харона не понимаю. И не хочу понимать. Артемида объяснила мужу, кем его считает. Самым мягким словом было, по-моему, слово "мул". После чего хлопнула дверью - теперь уже основательно. На зятя жалко было смотреть. Взгляд, который он бросил на меня, просил о помощи. И я сказал: "Харон, мальчик мой. Не хочу обвинять вас в чем бы-то ни было, вам и так тяжело. Но согласитесь, ведь часть вины за происходящее - и немалая часть - лежит на вас." Харон уставился в дверь. Вид его стал отрешенно-задумчивым, и это меня приободрило. Я продолжил: "Ведь это вы - да-да, именно вы - несете значительную часть ответственности за то, что происходит! В глубине души вы знаете, что я прав. Вы не хотите кривить душей, идти против принципов. Очень хорошо. Вы верите в идеалы. Замечательно. Но ведь все это на словах! Что выходит на деле из этой вашей принципиальности, вы подумали?" Теперь он уставился на меня, как давеча в дверь. Вид его из отрешенно-задумчивого стал удивленным. "О чем вы говорите, отец? - спросил он. - Я понимаю, что она ваша дочь, но, между нами говоря, самая настоящая шлюха!" Я задохнулся. Нет, говорить с ним решительно не стоило. Я последовал примеру Артемиды - хлопнул дверью и ушел к себе.
18 сентября (вечер).
Я ходил по комнате, натыкаясь на мебель, и дискутировал с зятем. То есть, в действительности я был в полном одиночестве. Харон отправился разыскивать сбежавшую жену, Гермиона занималась хозяйством. А я поднялся к себе - выпить рюмку коньяку и успокоиться. Но успокоиться не смог. Слова переполняли меня, я должен был выговориться. Мне представилось, что Харон сидит в кресле напротив, а я расхаживаю перед ним и говорю: "Вы критиковали нашего старого премьер-министра, обличали коррупцию в его окружении. И вы преуспели в том, что эти обвинения стали общим местом. Может быть, именно поэтому, когда появились марсиане, кроме кучки свихнувшихся идеалистов - извините меня, Харон, но это так - никто и не подумал вступиться за старую власть. Власть сменилась. Появились марсиане. И что же? Пробовали вы найти общий язык с ними? Не критиковать, но указывать - честно и принципиально - на их ошибки? Вам ведь позволили это делать! Вам даже предложили - цивилизованно, по-деловому. А что же вы? Со всей язвительностью обрушились на них! Каков результат? - я осуждающе покачал головой. - Марсиане ушли. Может быть, и из-за вашей позиции тоже. Они ведь считали вас элитой общества! Вы отвергли союз с ними. Каков итог на этот раз? Долгожданная свобода? Да ничуть не бывало! Просто нас, слабых и беззащитных, вы лишили хоть и небольшого, но стабильного источника дохода. Микроскопических средств к существованию. Тех самых, которых не обеспечите нам ни вы, ни вам подобные." Я замолчал, чтобы просто перевести дух. Воображаемый Харон, разумеется, не возражал. "Теперь появляется новая власть, - продолжил я тоном ниже. - Да, не идеальная. Да, может быть, в прошлом, преступная. Этой новой власти сейчас мало кто доверяет. Ей, помимо всего прочего, не достает опыта. И она пытается протянуть руку вам, опереться на вас, справедливо полагая, что вы поможете ей навести порядок в нашей несчастной стране. И что же вы? Отвергаете - с типичным интеллигентским презрением и высокомерием!" "И вы считаете, что народу нужны именно такие правители? - с обычным своим сарказмом спросил бы Харон. - Гангстеры? Вы верите, что они будут заботиться о нашем спокойствии и благоденствии? Вы правда так думаете?" Тогда я рассказал своему воображаемому оппоненту о разговоре с господином Никостратом, о фонде, созданном господином Лаомедонтом для поддержки нуждающихся. "Согласитесь, - сказал я, - согласитесь, Харон, ведь у этого человека в избытке есть то, чего так недостает вам. У него есть хватка, есть энергия, есть желание что-то реальное осуществить. Да, он шел против государства. Против общества. Но... вы ведь тоже были оппозиционером! Просто ваша оппозиционность - она наряжена в белые перчатки. А он... Что же, ему не хватало культуры, образования, он попросту не знал, куда приложить силы. И оказался в конфликте с законом. Так помогите ему! Направьте его силы в нужное русло!" Конечно, я не смог бы переубедить его - вот так, сразу. Но я бы сказал то, о чем думал давно. Я сказал бы: "Харон, вы всегда говорили о государстве. Об обществе. О народе. Но сами-то вы за этими абстакциями никогда не видели реальных людей. На самом-то деле вы не любили народ. Вы любили собственную любовь к этому абстрактному понятию. Вы не знали его практических нужд. Не знали, чего же в действительности хочет народ? Чего хотим все мы? Так я вам скажу. Мы хотим покоя. Понимаете? Покоя. Мы устали. Вы хотите вновь бороться? На этот раз с господином Лаомедонтом? Ладно. Боритесь. Только не прикрывайте это заботой о народе. Вы не знаете, чего он хочет. Вы думаете - реформ, новых властей, порядочного мэра? - я покачал головой. - Нет, друг мой. Мы хотим только одного - чтобы вы и вам подобные не трогали нас." На этом я остановился и выпил еще одну рюмку. А потом записал все это сюда, в дневник. Перечитал. Нет, я не буду говорить Харону всего этого. Никогда люди, подобные ему, не поймут нас. Никогда. Что ж, пусть поступает, как знает. Хоть он и член нашей семьи, но имеет свою голову на плечах. Пусть выступает в своей газете против господина Лаомедонта, пусть обличает его прошлое (как-будто это прошлое для кого-нибудь является тайной!). А я буду голосовать за господина Лаомедонта. Я хочу хотя бы под конец жизни почувствовать, что такое покой и уверенность в завтрашнем дне. Мне почему-то кажется, что только при новом мэре я смогу это почувствовать. Странно, но сейчас я чувствовал удивительную легкость. Выпил рюмку коньяка и лег. Надо бы на днях навестить предвыборный штаб. Узнать - что да как. Почитать предвыборную программу, послушать. Кстати, показать эту запись. В конце концов, почему бы и нет? Я ведь писал это искренне, от чистого сердца. Я действительно так думаю. Интересно, могу ли я расчитывать на помощь от нового Фонда? И где, наконец, Гермиона?
18 сентября (вечер).
Я ходил по комнате, натыкаясь на мебель, и дискутировал с зятем. То есть, в действительности я был в полном одиночестве. Харон отправился разыскивать сбежавшую жену, Гермиона занималась хозяйством. А я поднялся к себе - выпить рюмку коньяку и успокоиться. Но успокоиться не смог. Слова переполняли меня, я должен был выговориться. Мне представилось, что Харон сидит в кресле напротив, а я расхаживаю перед ним и говорю: "Вы критиковали нашего старого премьер-министра, обличали коррупцию в его окружении. И вы преуспели в том, что эти обвинения стали общим местом. Может быть, именно поэтому, когда появились марсиане, кроме кучки свихнувшихся идеалистов - извините меня, Харон, но это так - никто и не подумал вступиться за старую власть. Власть сменилась. Появились марсиане. И что же? Пробовали вы найти общий язык с ними? Не критиковать, но указывать - честно и принципиально - на их ошибки? Вам ведь позволили это делать! Вам даже предложили - цивилизованно, по-деловому. А что же вы? Со всей язвительностью обрушились на них! Каков результат? - я осуждающе покачал головой. - Марсиане ушли. Может быть, и из-за вашей позиции тоже. Они ведь считали вас элитой общества! Вы отвергли союз с ними. Каков итог на этот раз? Долгожданная свобода? Да ничуть не бывало! Просто нас, слабых и беззащитных, вы лишили хоть и небольшого, но стабильного источника дохода. Микроскопических средств к существованию. Тех самых, которых не обеспечите нам ни вы, ни вам подобные." Я замолчал, чтобы просто перевести дух. Воображаемый Харон, разумеется, не возражал. "Теперь появляется новая власть, - продолжил я тоном ниже. - Да, не идеальная. Да, может быть, в прошлом, преступная. Этой новой власти сейчас мало кто доверяет. Ей, помимо всего прочего, не достает опыта. И она пытается протянуть руку вам, опереться на вас, справедливо полагая, что вы поможете ей навести порядок в нашей несчастной стране. И что же вы? Отвергаете - с типичным интеллигентским презрением и высокомерием!" "И вы считаете, что народу нужны именно такие правители? - с обычным своим сарказмом спросил бы Харон. - Гангстеры? Вы верите, что они будут заботиться о нашем спокойствии и благоденствии? Вы правда так думаете?" Тогда я рассказал своему воображаемому оппоненту о разговоре с господином Никостратом, о фонде, созданном господином Лаомедонтом для поддержки нуждающихся. "Согласитесь, - сказал я, - согласитесь, Харон, ведь у этого человека в избытке есть то, чего так недостает вам. У него есть хватка, есть энергия, есть желание что-то реальное осуществить. Да, он шел против государства. Против общества. Но... вы ведь тоже были оппозиционером! Просто ваша оппозиционность - она наряжена в белые перчатки. А он... Что же, ему не хватало культуры, образования, он попросту не знал, куда приложить силы. И оказался в конфликте с законом. Так помогите ему! Направьте его силы в нужное русло!" Конечно, я не смог бы переубедить его - вот так, сразу. Но я бы сказал то, о чем думал давно. Я сказал бы: "Харон, вы всегда говорили о государстве. Об обществе. О народе. Но сами-то вы за этими абстакциями никогда не видели реальных людей. На самом-то деле вы не любили народ. Вы любили собственную любовь к этому абстрактному понятию. Вы не знали его практических нужд. Не знали, чего же в действительности хочет народ? Чего хотим все мы? Так я вам скажу. Мы хотим покоя. Понимаете? Покоя. Мы устали. Вы хотите вновь бороться? На этот раз с господином Лаомедонтом? Ладно. Боритесь. Только не прикрывайте это заботой о народе. Вы не знаете, чего он хочет. Вы думаете - реформ, новых властей, порядочного мэра? - я покачал головой. - Нет, друг мой. Мы хотим только одного - чтобы вы и вам подобные не трогали нас." На этом я остановился и выпил еще одну рюмку. А потом записал все это сюда, в дневник. Перечитал. Нет, я не буду говорить Харону всего этого. Никогда люди, подобные ему, не поймут нас. Никогда. Что ж, пусть поступает, как знает. Хоть он и член нашей семьи, но имеет свою голову на плечах. Пусть выступает в своей газете против господина Лаомедонта, пусть обличает его прошлое (как-будто это прошлое для кого-нибудь является тайной!). А я буду голосовать за господина Лаомедонта. Я хочу хотя бы под конец жизни почувствовать, что такое покой и уверенность в завтрашнем дне. Мне почему-то кажется, что только при новом мэре я смогу это почувствовать. Странно, но сейчас я чувствовал удивительную легкость. Выпил рюмку коньяка и лег. Надо бы на днях навестить предвыборный штаб. Узнать - что да как. Почитать предвыборную программу, послушать. Кстати, показать эту запись. В конце концов, почему бы и нет? Я ведь писал это искренне, от чистого сердца. Я действительно так думаю. Интересно, могу ли я расчитывать на помощь от нового Фонда? И где, наконец, Гермиона?