Кокоулин Леонид Леонтьевич. Андрейка

   Ребята собирают переходную анкерную опору. Выбирают из кучи изоляторы, комплектуют. Андрей тоже помогает - укладывает болты.
   Вернулся с трассы трактор с метизами*. Тракторист поставил его под уклон на горе, а сам подсел к нам. Закурил. Вдруг, смотрим, трактор посунулся и стал набирать ход. Мимо нас мелькнули испуганные глазенки Андрея. Нас как ветром сдуло за ним. Трактор, высекая гусеницами искры о торчащие из-под снега булыги, катился по крутяку, набирая скорость. Километра через полтора-два спуск кончается обрывом. Парни сломя голову бегут за трактором, я тоже бегу, передо мной пружинисто поднимается смятый тягачом кустарник. И откуда сила берется. Доносится глухой треск. Подбегаю. Тягач завис над пропастью. Одна гусеница еще вращается вхолостую. Парни барахтаются, тащат Андрюшку из кабины. Он хватается за рычаги и отчаянно кричит:
   - Что вы меня, дед вам даст! - Лицо перемазано кровью, из уха тоже течет кровь.
   _______________
   * М е т и з ы - болты, гайки, костыли, скобы и т. д. - все для
   монтажа ЛЭП.
   Хватаю Андрюху и тащу в гору. Бог мой, какие колдобины, цепкий, как колючая проволока, кустарник. Едва дотащил до палатки. Раздеваю, ощупываю: кости целы, руки, ноги тоже. Талип грозится всыпать Андрею, выпроваживает ребят. Все успокаиваются. Я сажусь за стол составлять форму.
   Андрей трется около моей ноги, о чем-то спрашивает, я не слышу.
   - Ты со мной не разговариваешь, да?
   - Почему не разговариваю, просто я занят.
   - А я тогда буду стол строгать.
   - Так мы с тобой, Андрюха, не договоримся.
   - Договоримся, договор дороже денег, ты же ведь сам говорил, бугор тоже говорил.
   - Ты не слушаешься.
   - Слушаюсь, слушаюсь. - Андрей поднимает глаза и не мигая смотрит на меня. - А кто инструмент собирает, не я, скажешь?
   - Это хорошо. Молодец, Андрюха.
   - И ты, дед, молодец, - серьезно замечает он. - А то бы эта техника инструментальная до сих пор валялась где попало.
   Я беру Андрея за руку, привлекаю к себе и серьезно говорю:
   - Надо нам с тобой, Андрюха-горюха, подумать о матери.
   - Да ну? - оживляется Андрей. - А какая она? Не кричит, хорошая?
   - Милая, ласковая.
   - А Талипа возьмем?
   - Талипу надо строить ЛЭП.
   - А мне не надо? Я ведь тоже строю!..
   На том и покончили.
   Нет, не умею я с Андреем разговаривать. Оделся и ушел в горы-гольцы. Стою под самым небом. Низкие беспокойные тучи плывут над туманом. Горы далеко внизу. В расщелине еле дымит поселок. Думаю об Андрейке.
   Почему-то все ребята считают, что я на него имею больше прав. Почему? Димка с Галкой даже просили его у меня, хотела Галка увезти к своей матери. А теперь, не знаю, что делать. Где я буду завтра - неизвестно. Ничего не могу придумать. Пацану нужна школа, близкие, любящие его люди. У меня в кармане телеграмма - вызывают в управление. Несчастный случай на производстве, я, прораб, в ответе, но какое бы решение ни приняли, не могу я Андрея вот так оставить. Не могу, и все тут. Просеку буду рубить, все что угодно, пока не определю его. Андрей еще не знает, что Седой умер. Мы ему не говорим. Мальчишка к нему был привязан. А может быть, в таких случаях надо говорить? Все это получилось очень нелепо. Седой отморозил ноги. В тот день, когда он нес заболевшего Талипа из тайги, дул сильный холодный ветер. Седой снял с себя портянки - замотал Талипу лицо и руки. Когда дотащил до палатки, разуться не смог - ему разрезали сапоги, а ноги у него почернели.
   Я так и не поговорил с ним напоследок. Заезжал раз в больницу - Седой лежал на спине, прикрытый одеялом, увидел меня, улыбнулся, сдул упавшую на глаза прядь волос.
   Я смотрел на Седого: не лицо - земля. Только и есть всего - глаза. А он все улыбался.
   - Слушай, - сказал он тихо. Губы у него потрескались. - У меня к тебе просьба - присмотрись к Полине Павловне, пожалуйста. Это стоящий человек. Если попросит, отдай ей Андрюху. И еще, - Седой набрал воздуха, в груди у него сильно свистело, - не пиши матери, пусть живет надеждой. Обещай, дед!
   Я попрощался с Седым и вышел в коридор.
   Доктор отвела меня от двери.
   - Что за человек ваш Талип? Салават Юлаев? Я его боюсь. Даже судно не доверяет, все сам и спит тут. Я уже смирилась, а он все свое: не будете лечить как следует - башка сикирить буду. Кто знает, что ему в голову взбредет.
   Успокаиваю доктора и спрашиваю про Седого. Доктор пожимает плечами: начался двусторонний отек легких.
   А я так и не поговорил с ним, хотя были мы старыми товарищами. Ну что же, теперь придется попристальнее приглядеться к Полине Павловне...
   В ГОСТЯХ У НЕЛЬСОНА
   Из палатки выглянул Андрей и обрадованно закричал во весь голос:
   - Смотри, братва, дед вернулся. Вот он, видите, я же говорил!
   - Вот тебе, Андрей, работенка, - я протянул ему старый заржавевший пускач, который подобрал на руднике - Возьми у бригадира ключи и отремонтируй.
   - Сейчас?
   - Да нет, когда снег перестанет.
   Андрей деловито осмотрел заржавевший пускач.
   - Постараюсь, дед. А ты меня к Нельсону возьмешь - пончики поесть у Полины Павловны?
   - Ты откуда взял?
   - Мужики говорили.
   Захожу в палатку - так и есть, телефонограмма. Читаю: "НА ПЕРЕВАЛЕ ЛИТОЙ ГРАНИТ ТЧК БОРОВЫЕ СТАНКИ НЕ БЕРУТ ТЧК ВВОД ЛИНИИ СРЫВАЕТСЯ ТЧК ТЯГЛОВ".
   Надо ехать. Если уж Нельсон написал, значит, плохо дело.
   - Заводить, дед?
   - Долго думать нечего, поехали.
   Усаживаемся в вездеход, и Славка трогает машину.
   Дорога бежит по крутому нагорью. По обе стороны упал навзничь стланик. Метели прикрыли его ветки, пригрелся под снегом и будет лежать так до весны, сохраняя завязь шишек. Весной распрямится, зеленая хвоя станет голубой, запахнет кедровым орехом. Но уж если пожар, то страшен стланик в огне. Тушить его бесполезно. Это сплошной вал огня. Горит и стонет, как живой. Вначале замрет, притаится огонь - хитрый зверь. Это он ждет, пока из хвои вытопится и накалится смола, потом заголосит - душу вывернет. Перебежит огонь дальше на хвою, стебли корчатся, судорожно упираясь вершинами в землю, норовят подняться, да так и замрут. Не вздумай попасть случайно на это кладбище, хоть летом, хоть зимой. Запутаешься, обдерешься. А если еще и припозднишься, то испугаешься до смерти.
   Сейчас мы едем в бригаду Нельсона, к тому самому бригадиру, бывшему строителю Иркутской, Братской, Вилюйской ГЭС, который со своими ребятами еще в 50-х годах выдал всесоюзный рекорд скорости при натяжке проводов линий электропередач Иркутск - Братск.
   Но в один из самых неудачных дней оборвался провод и выхлестнул Ивану Михайловичу Тяглову глаз. Вот тогда и пристала к нему кличка "адмирал Нельсон". С тех пор почти никто не знает его настоящей фамилии, разве только бухгалтерия. Я тоже о Нельсоне знаю понаслышке, близко сталкиваться не приходилось. Уже лет двадцать, а то и больше бригадирствует он по линиям.
   Говорят, адмирал - мужик себе на уме, и что у него характер не из легких, и что не любит, когда в его дела суют нос. Но за справедливость Нельсона уважают товарищи. И еще рассказывают, не любит адмирал смотреть в рот начальству и будто самому ему не раз предлагали портфель, да все не соглашается на должность. Начальники приходили и уходили, а бригадир оставался бригадиром...
   Славка переключил скорость.
   - Ну, кажется, подъезжаем, - сказал он. Круто повернул вправо и сразу подрулил к вагончикам, в которых жила бригада.
   Как всегда на ЛЭП, первыми встречают гостей собаки. Псы облаяли машину, обнюхали нас, успокоились, но вид их говорил: палки не хватайте, камни из-за пазухи выбросьте.
   Вагончики образовали незамкнутый круг с выездом. Такое расположение напоминает старинную крепость. Только нет часовых у ворот.
   - Ну, что же вы, входите, - звонким голосом приглашает Полина Павловна.
   Обметаем веткой стланика снег с валенок.
   - Да вы проходите, проходите, снег не сало - стряхнул и отстало.
   У Полины Павловны на кухне блеск: пол выскоблен дожелта, кастрюли улыбаются. Вижу - рада нам. Но не просто так: нет-нет да и клонит разговор к Андрею. Вроде и не должно бы удивлять это: в какую бригаду ни приедешь все спрашивают о мальце. Но у нее свой прицел - забрать к себе хочет мальчишку. Не раз уж говорил: сын он бригадный, не мой, ребятам и решать.
   Как-то приехала Полина Павловна в бригаду к Димке, поохала, повздыхала и давай нас корить: и папиросами-то начадили - топор вешай, и выражаетесь не так. Разве общество это для ребенка?..
   - Слушай, Полина Павловна, - озлился Седой, - хоть и уважаем мы тебя, а иди-ка ты лучше подобру-поздорову, пока холодок, да не торопись к нам в другой раз. А ты, мужик, - это к Андрею, - ступай на улицу, посмотри погоду! А ты видела лицо Талипа, - наступает Седой на Полину Павловну, когда он по ночам шьет или стирает Андрейкино?
   Та молчит.
   - То-то!.. Живут люди и пусть живут...
   Полина Павловна сутулится, плечи у нее вздрагивают. Седой не может усидеть на месте.
   - Полинушка, милая ты моя, - говорит он, - послушай, что я тебе скажу, только не реви!
   Полина Павловна поднимает голову и с надеждой смотрит на Седого.
   - И твой черед наступит, - Седой кивком отбрасывает волосы, - вот увидишь. Куда мы с ним, ведь скоро в школу ему...
   И еще вспомнилось мне: приезжаю где-то под утро в Димкину бригаду, захожу в палатку. С ножницами в руках Седой за столом сидит, через плечо рулетка и охапка лоскутков. Что это он ночью вздумал ветошь перебирать?
   - Кружок кройки и шитья? - спрашиваю.
   - Видишь, какая штука, дед, - вздохнул Седой. - Шьешь, порешь, ниткам горе. Набрали Андрею обновки. А не люблю я эти лямочки, а ленточки, вязочки. Да и Андрей не хочет надевать. Просит штаны, как у меня, с карманами. Посему ателье. - У Седого рот до ушей. - Модняче получается. Ну-ка, дед, снимай брюки, и твои смоделирую, с себя уже искромсал, за Талиповы взялся. Скрою, приметаю: то карманы ниже колен получаются, то прореха кукишем выходит.
   Смотрю.
   Так и есть, вот и обрезки от его парадного костюма. Но Седой доволен.
   Вспоминая, мне показалось, что я всего-навсего успел закрыть глаза. Посмотрел, а Полина Павловна закалывает седую прядь на маленькой головке и сразу становится выше ростом.
   - Да проходите же, что задумались?
   Ходит она легко. Ставит на стол пирог с кетой и луком, мягкий. К пирогу - холодный квас. Проголодались с дороги да и давно уже так вкусно не ели. Наваливаемся.
   На ЛЭП закон: кто бы ни зашел, ни заехал - угостят как следует, отдохнуть предложат.
   - А где народ? - спрашиваю.
   - Мужики-то? Вторую неделю ни обеда, ни ужина. Там, на увале, камень угрызть не могут. Адмирал темнее тучи. Только зубами скрежещет, зверь зверем! Вам чайку или компоту?
   - Спасибо, Павловна, спасибо.
   - Не за что. Они тут недалеко, километрах в шести на заход солнца. Вернетесь - чайку морского сотворим. Кипяток постоянно крутым держим. Нельсон, спасу нет, как с пылу любит.
   Поблагодарив еще раз хозяйку, выхожу из столовой под навес. Ветер сухим веником пошуршал под навесом, где аккуратно, по-хозяйски сложены тросы, пилы и прочая монтажная арматура. Бреду по снежному целику через елань к подножию хребта. Пробираюсь сквозь ерник - цепкий, как колючая проволока. Прыгаю, как козел, с камня на камень; хорошо, хоть ветер обдул с них снег, видно, куда ступать. Оступишься - свернешь шею. А идти между камнями неохота. Будешь барахтаться в снегу и вешки не увидишь. Сдвигаю на затылок шапку, расстегиваю меховую куртку - валит пар. Хватаю, как загнанный мерин, воздух. На самом крутяке булыги реже, и совсем неудобно ступать но ним. Но вот камни стали окатистее, скоро, значит, перевал. Так и есть, на самой макушке копошатся люди. Сам черт не скажет, как только затащили сюда эту махину БУ-20. Подхожу, здороваюсь. Парней не признать: все обросшие.
   Нельсон руки не подал. Не до меня ему. Осматриваю разбивку под анкерную опору. В передвижной дизельной порядок. Иду к станку. Несколько скважин начаты, но брошены. Темно-красная пульпа выплеснулась из скважины, подъела снег и спеклась кровью, как на бойне.
   - Все это бесполезно, - говорит буровой мастер. - Не взять минерал. Литой гранит. За двадцать смен метр проходим.
   Смотрю на свалку металлолома. Валяются вдребезги расхлестанные инструменты. Нельсон перехватывает мой взгляд и кривит рот. Это что, он так улыбается?
   - Ну, что скажешь, командир? - почти не открывая рта, цедит адмирал и давит зачем-то ногой долото.
   - Не знаю, что и посоветовать, слабоват я в этом деле. Хотел поднатореть, у тебя недельку-другую пожить, вот и приехал. Не откажешь?
   Нельсон как будто отмяк.
   Мы склоняемся над скважиной...
   Двое суток не отходили от станка. Кроим, режем металл, варим. А толку нет.
   Полина Павловна приносит еду: похлебку подогревает на костре в ведерке, на крышке - пироги.
   - Молодец, Полина Павловна. За такую работу, - говорит бурильщик, орден полагается.
   - Какой уж там орден, шли бы да отдохнули. Глаза совсем провалились.
   Взглянул на Нельсона - и то правда. Смотрю на горы. Зябко. Спрашиваю Нельсона, есть ли периодичка - сталь 5.
   - Пара прутьев найдется.
   Он приносит два прута и бросает к моим ногам.
   Режем, навариваем к забурнику направляющие прутья. Нельсон велит запустить станок. Снаряд взлетает вверх и бьет. Мы с головы до ног обрызганы пульпой, покрываемся чешуйками льда, но не отходим. Снаряд бьет так глухо, что отдает под ногами.
   - Шабаш, поднимай! - Поднимают снаряд. Сталь искрошилась, рассыпалась.
   Адмирал багровеет. Но ни слова.
   Мы смотрим на кучу лома. Валяются похожие на арбузные корки срезки труб, куски листовой стали. Гранит одну марку стали крошит, другую - мнет.
   Перекуриваем. Не смотрим друг на друга. В десяти шагах молотит тягач. Взглянул на трактор.
   - Снимем рессору? - говорит Нельсон.
   Жаль расставаться с тягачом.
   - Снимем!
   Снимаем. Выкраиваем из рессоры похожую на ласточкин хвост полосу, привариваем к долоту. Запускаем станок. Стоим, не дышим. Снаряд тяжело ухает, бьет как колотушкой.
   - Надо на ребро ее приварить, - замечает адмирал.
   Привариваем, запускаем станок. В полторы тонны кулак рушит гранит.
   - Берет, - говорит Нельсон.
   Отнимает со штанов засохшую пульпу.
   - Пойдем, вздремнем малость.
   Идем по зимней шубе горы, изорванной камнями. Адмирал то и дело останавливается, прислушивается.
   - Стучит, ишь ты как! - он кривит рот и пялит на меня незрячий глаз. - Пойдем, чайком с жимолостью согреемся. В ней вся сила.
   - Почему?
   - А ты разве не знаешь? Жимолость - ягодка горькая, но это настоящий эликсир жизни. Ни хворь, ни холод не берет. Съел пару ложек - усталость снимает.
   Подходим к самому крутяку.
   - Ты вот так, мелким ступом, - говорит Нельсон.
   Он откидывается. Я, стараясь попасть след в след, топаю за ним. Сходим с крутяка на тракторную объездную дорогу, ноги меня не слушаются, словно развинтились в суставах. А Нельсон ничего, молодцом, приосанился, словно на марше. Я едва поспеваю за ним. Заходим на стан. Я прямо в столовую, Нельсон в свой вагончик.
   Полина Павловна хлопочет на кухне. Пахнет вкусно. На столе горкой дымятся румяные шаньги, в эмалированной миске рубиновое варенье из жимолости.
   Полина Павловна проворно наливает из кастрюли в умывальник горячей воды и говорит:
   - Мойтесь, мужики. Что вам - суп-лапшу или щи? Нельсон любит щи.
   - Мне бы пару мисочек жимолости, если можно, и больше ничего.
   - Да ради бога, - забеспокоилась повариха, - сама собирала ягодку-то. Другой раз обед приставлю и по ручью - глядишь, за час-другой оберу куст, как бобы синие в котелке лежат. Рясно растет. Вот и Андрейке увезете баночку. Как он там? - спросила она. - Здоров? Управляетесь-то как с ним?
   Рассказываю.
   Полина Павловна, подперев щеку рукой, слушает, притулившись к косяку.
   - Ведь сколько раз просила, писала Седому, царство ему небесное, да разве... - Полина Павловна махнула рукой и отвернулась. Подала растопленное в чашке масло. Оно трещало и брызгалось. - Отдайте нам Андрюшку, - вдруг сказала она. - Мать мальчишке нужна. Эх, мужики, мужики, как вы понятия не имеете... Мы с Нельсоном два ломтя, выходит, от одной краюхи. Куда нам друг от друга, вот бы и Андрей около нас. Своих ни у него, ни у меня нету. И не заметили, как сгорела жизнь. Поговорите с ребятами, они послушают вас. Это вам и Нельсон скажет. Ну-ка, я сбегаю за ним, где он там.
   Полина Павловна юркнула в дверь. Я посмотрел на стол, стол раскачивался, как на волнах, в ушах шумел прибой. Шея стала ватной: ты и вроде не ты. Вернулась Полина Павловна.
   - Заснул Нельсон, - огорчилась она и сразу как-то сникла. Говорила об Андрейке и еще о чем-то, не помню. Заснул за столом и я.
   Утром меня разбудил Славка.
   - Ну и ну! - сказал он. - Свирепо ты, дед, дрыхнешь.
   Я поднялся и пошел к Нельсону. Навстречу Полина Павловна.
   - Спит, - сказала она, - словно окаменел, вот устряпался.
   - Однако мы поедем, Полина Павловна, - сказал я. - Спасибо вам за хлеб, за соль.
   - Рада была угостить, чем бог послал. Вы уж извините, если что не так. Приезжайте еще.
   Проводить нас из вагончиков высыпала вся бригада. Собаки сновали между людьми и тревожно скулили. Запыхавшаяся Полина Павловна сунула булку хлеба - сгодится, не ближний свет дорога. Славка сунул хлеб в багажник и поддал газу. Машина обогнула котловину и круто пошла в гору, надрывно постанывая.
   Меня нещадно клонило в сон, голова непроизвольно падала, ныла нога. Я еще утром, когда выходил из вагончика, почувствовал, как из-за гор потянуло ветерком. Мглистое небо припало до самой земли. Я еще подумал снег будет. Наконец меня укачало. Очнулся от резкого толчка, открыл глаза. Присмотрелся. Передо мной вращался рой белых мух и отчаянно болтался на стекле дворник.
   - Кажись, вправо слишком взяли, - сказал Славка, - а может, влево, усомнился он.
   Поглядев на часы, я только тут сообразил, что мы сбились с пути.
   - Может, переждем, - сказал я, - видишь какая каша.
   - Каша - мать наша, - пропел Славка, - каши нету. - Он вытащил из багажника уже ощипанную буханку и сунул обратно.
   Котелок с заваркой подвешен под капотом - это вещь, ничего что припахивает бензином. Зато теплый. Сухая корка не лезет в горло. Промочить в самый раз, заморишь червячка и дюжишь. Вообще надо подкрепиться. Если считать по времени - порядочно отмахали. И надо же, как убитый спал. Видать, вымотало нас долото. Скосил глаз на Славку - мечется. То влево, то вправо дергает рычаги, вижу - нет уверенности.
   - Может, переждем.
   - Можно и переждать, - соглашается Славка. Останавливает машину. Глушит мотор. Сразу наступает тишина, и тут же захватывает тревога.
   Мы сидим, уперевшись взглядами в мутное пространство за стеклом.
   Я хочу сказать Славке, что надо было вернуться, когда начался снег, но язык не поворачивается.
   Вдруг в кабине стало светлее, и сразу перестал падать снег. Открылась заснеженная даль. Земля вспухла от свежего снега. Жидкий лесок и кустарник показались сказочными. Славка повертел головой.
   - Вот чудеса, - выдохнул он, - будто небо кто пробкой заткнул. - И завел мотор. - Тебе не кажется, что мы отклонились вправо или влево? Пересечем эту падь, - показал он глазами на распадок, - там и сориентируемся. Кажись, гора мне эта знакома. Не мог же я...
   По мягкому снегу машина шла тяжело, закапывалась по самый буфер.
   Только я хотел сказать: "Славка, давай перекусим", и враз стемнело, как в погребе. Стоим, мотор захлебнулся. Снег вокруг на глазах ржавеет. Машина выжимает коричневую жижу. Медленно, но верно погружаемся. Славка открывает верхний люк и через горловину протискивается. Для меня люк узковат, но медлить нельзя. Сбрасываю телогрейку, протягиваюсь, как через игольное ушко.
   - Дюжев, - командует Славка, - не вздумай идти. Только вот так...
   - Клюкву подавишь, - кричу ему и ложусь рядом. В штаны, под рубаху плывет. Зябко.
   Славка отчаянно работает руками и ногами.
   - Почувствовал твердую почву. Спешились, - говорит Славка.
   Я вылез из пропарины следом.
   - "Спешились"... - передразниваю. - Надо было смотреть.
   На ногах у нас по сто пудов. Помогаем друг другу стянуть сапоги. Встаем на портянки и колотим сапогами о кустарник.
   - О черт! - спохватывается Славка, - забыли папиросы и хлебушек. Он попрыгал на одной ноге, натянул раскисший сапог и снова по-пластунски к машине.
   - Славка, - кричу я ему, - назад!
   Барахтается. Вернулся с горбушкой и котелком. В бороде запуталась тина. Отминает портянки от грязи, обувается. Из двух портянок делает четыре. Две обул, две за пазуху сунул. Я не догадался.
   Месим снег, то и дело оглядываемся, жалко вездеход. Славка шмыгает носом, едва выговаривает:
   - Лучше плохо ехать, чем хорошо идти.
   Ощипанную булку он держит под мышкой. На нее налип снег. Корка обледенела.
   Я тащусь с котелком. Далеко на косогоре виднеется разрушенный замок. Подходим. Это выветренные скалы - залюбуешься.
   - Где-то тут должен быть внизу брошенный вагончик, - говорит Славка.
   По крутому спуску, по камням, идти плохо. Спускаемся вниз. Действительно, вагончик нашли - наши бросили, дальше не смогли протащить. Вваливаемся в вагон. Нары, печь - здорово. Большего счастья не надо!
   - Давай натаскаем вначале дров, - настаивает Славка, - а то сядем не поднимемся.
   Собираем валежник и ломаем ногами. Растапливаем печь. Тает снег на чай, таскаем снег цилиндром старой бересты, одно отверстие заткнув шапкой. Вода закипает быстро. Рука почти терпит, а в котелке уже булькает. Но зато чай заваривается плохо. Невкусный, привыкнуть надо.
   Вагончик нагрелся. Сушим свою одежду. Пьем поочереди из котелка кипяток. Едим хлеб. Крошки тоже собираем. Остаток хлеба Славка делит поровну. На рудник за тягачом и тросами Славке надо еще идти километров сорок в сторону, не меньше. Я остаюсь, у меня под коленом и на пояснице чирьи. Знобит меня. Славка зачем-то снимает теплую рубашку и бросает на нары. Поверх майки напяливает куртку. Сует за пазуху хлеб, но еще не уходит, медлит. Достает хлеб, отламывает корку и кладет ее на рубаху. Я возражаю, Славка не слушается. Говорит: "Пока!" Уходит. Я долго сижу на нарах. Страсть как не хочется подниматься. Скоро стемнеет. Не заготовлю дров, ночью откину хвост.
   Иду добывать дрова. Смотрю, где снег выпирает валиком - там валежина. Сподручные сушины обламываю. Таскаю к вагончику. Совсем темнеет. Забираюсь в вагон. Подбрасываю в печь. Экономно - ночь длинная, а дров мало. Без топора много не наломаешь. Дрова длинные, дверка не закрывается. Пахнет дымом, ест глаза. Когда дрова разгораются, становится светлее, уютнее. Ложусь на бок. Мучительно дергает под коленом, ломит поясницу. Под головой низко, неудобно. А тут еще ветер то и дело открывает дверь. Злюсь. Дверь покоробило, в притворе не подходит. Сгибаю крючок и засаживаю палку между косяком и дверью. Под голову выбираю из дров добрую орясину. Вообще под голову лиственница не годится. Лучше осина или сосна, а где взять? Сон не идет. Хоть глаза выколи. Всякие мысли лезут. Дела на ЛЭП идут неважно, на такой высоте и такие болота. А тут еще лесу нет. Лес тоже не выходит из головы. Кости ноют. В вагончике жарко, а с меня холодный пот льет, все мерзну. Натянул Славкину рубаху. Кручусь с боку на бок. Забылся.
   Проснулся - не могу сообразить, где я и что со мной. Пить хочется. Нашарил котелок, даже руки трясутся, припал, не чувствую, как вода в горло катится. Постучали.
   Вспомнил: дверь-то я закрыл. Выбил палку, пнул дверь - никого. Что за черт? Померещилось. Не помню, как и до нар добрался.
   А Славка вернулся лишь на третий день на вездеходе с ребятами. У меня фурункулы, что называется, расцвели. Было мне худо до того, что я не узнал своих друзей.
   ОТПУСК
   Славка с Диксона возился с вездеходом и напевал о журавлях. Андрейка сидел в кабине - дергал за рычаги и отчаянно рычал. Так рычал, что было слышно Талипу. Талип на бревне около вагончика чистил картошку. Клубни, прихваченные морозом, сочились светлой жидкостью. Талип брезгливо бросил в ведро с водой картофелину, воткнул в бревно нож, встал и подошел к вездеходу.
   - Андрейка, что такое журавлиная болезнь, знаешь? - спросил он.
   Андрейка перестал рычать и высунулся из кабины.
   - Не знаю, дядя Талип. А она заразная?
   - Заразная, шибко даже заразная... - ответил Талип и посмотрел на Славку.
   - Не слушай его, Андрюха, - пропел Славка, заправляя из бочонка коричневым солидолом шприц.
   - Смотри, мужик, раньше этот водитель Славка заливал в бортовые жидкий нитрол, теперь густую смазку набивает и то и дело пялит глаза на небо - это и есть журавлиная болезнь.
   - Не забивай пацану мозги, иди чисти картошку, а то парни придут, схлопочешь по шее.
   Андрей поднял голову.
   - Смотрите, во-он, дядя Слава!
   Славка выпустил из рук шприц, запрокинул голову, не мигая смотрел, смотрел. Небесная синь резала, сосала глаза до тех пор, пока птицы не слились с далеко отодвинутым от земли небом.
   Андрей перевел взгляд на Славку и вздохнул.
   - У тебя журавлиная боль, да?
   Андрей спрыгнул с вездехода, подергал меня за штанину:
   - Дед, а дед? Заболел я. Честно. Журавлиной болью, - с грустью сказал пацан.
   - Ну, ступай. Вредно смотреть на солнце.
   Андрей целыми днями возился во дворе, строил плотины, каналы, бродил по лужам, сосал ледяшки и с ног до головы мокрый возвращался уже в сумерках. Если не загнать, то и про ужин забудет.
   - Сорванец этакий, - ворчал Талип, стаскивая промокшую обувку, - вот скажу деду. Совсем от рук отбился!
   Андрей, переодетый в сухое, садился за стол на свое место, упрямо сопел носом и уплетал кашу за обе щеки.
   Славка заглянул после обеда в палатку и кивком головы подозвал меня.
   Я набросил на плечи телогрейку и вышел. На дворе ярко светило солнце. Пахло талой водой. На противоположном склоне горы чернели точками на снегу отогретые камни.