Кокурина Екатерина. Глазами женщины

Кокурина Екатерина

Глазами женщины

   Екатерина Кокурина
   Глазами женщины
   Сон
   Тени пришли ко мне. Тени женщин, давно умерших, или никогда не живших. Кого только не было среди них! Блудницы и монахини, крестьянки и знатные дамы, красавицы и дурнушки... Все они были я и не я. Они тесным кольцом окружили меня, и каждая громко умоляла выслушать ее историю. Еще немного, и они растерзали бы друг друга, а может, и меня заодно. "Стойте! -- закричала я. -- Успокойтесь! Я выслушаю вас всех. Начнет... ну, вот, хотя бы ты..."
   Судьба
   О Финн Мак Кумал, зачем ты упрекаешь меня в измене? Зачем бередишь мои раны? Да, я виновна пред тобой, не спорю, но могла ли я поступить иначе, чем поступила?
   Ведь ты, доблестный Финн, никогда не искал моей любви. Ты просто подумал, что настало время взять себе жену, и начал подыскивать ее. Ты пришел свататься ко мне, решив, что я буду тебе достойной супругой, раз красотой и умом превзошла всех дев Эрин. Разумом, а не сердцем, выбирал ты жену, о Финн! И все, что случилось после -- твоя расплата.
   Сердце мое не знало любви. Все вокруг по кому-то вздыхали, но только не Грайне. Ни один прекрасный юноша не привлек моего взгляда. И мне, по совести, тогда все равно было, за кого выйти замуж. Вспомни, что я ответила на твое сватовство: "Стать женой Финна Мак Кумала для меня честь". И это воистину так, о Финн. Но только сердце мое молчало.
   И после, на свадебном пиру, когда все пили чашу за чашей за молодую жену Финна, я радовалась и гордилась, а сердце все так же молчало. Вдруг две белых гончих, что лежали у моих ног, стали драться из-за брошеной кости. Какой-то светловолосый юноша подбежал и так ловко разнял их, что я рассмеялась. Юноша, улыбаясь, поднял на меня глаза, и мне показалось, что мир озарился. Это заговорило, наконец, мое сердце. Так пришла ко мне любовь к юному Диармеду, твоему племяннику.
   Не думай, о Финн, что я сразу решилась изменить тебе. О, больше всего на свете я хотела бы, чтобы ты никогда не сватался ко мне! И, пока ты бражничал с воинами, я сидела и размышляла: "Финн, отважный предводитель Воинства Фианов, оказал мне великую честь, предложив стать его женой. Но Финн не любит меня, как и я не люблю его. Диармед самый красивый юноша, какого я видела, и в глазах его горит сама молодость. Сердце мое пылает от любви к нему. Так что же мне выбрать -- долг или сердце? Могу ли я заставить свое сердце молчать? Нет, никогда. Это судьба". И я решилась.
   Дождавшись, когда ты и большинство воинов отяжелели от выпитого вина и уснули, я подозвала Диармеда и призналась, что полюбила его. Я стала просить его убежать со мной прямо сейчас, со свадебного пира. Но Диармед, хоть сердце его пылало так же сильно, как мое, не хотел предавать своего родственника и господина. Душа его содрогалась при мысли о подобном бесчестьи. И он хотел предпочесть долг любви.
   Тогда я сказала:
   -- Не думай, о Диармед, что ты так легко сможешь отвергнуть меня! А что, если против одного долга я поставлю другой? Я накладываю на тебя гейс и запрещаю когда-либо расставаться со мной!
   И тогда Диармед смирился, ведь нарушить гейс -- еще большее бесчестье, чем предать господина. Подумай сам, о Финн, мог ли твой племянник поступить иначе? О, нет, все мы попали в сети судьбы.
   В ту же ночь мы бежали. И хотя нас преследовали, словно оленей, мы были счастливы своей любовью. Но иногда Диармед мрачнел. Как-то раз он сказал мне:
   -- Я ни о чем не жалею. Но сердце говорит мне, о Грайне, что недолгим будет наше счастье, а месть Финна будет ужасна.
   Я возразила:
   -- Финн Мак Кумал не только доблестен, но и справедлив. Позже мы повинимся ему, и он не сможет отказать нам в прощеньи. Ведь только любовь была виною нашего проступка.
   Так я думала тогда. Что ты скажешь на это, о Финн? Где была твоя справедливость, когда ты обманом завлек своего племянника в западню и погубил его? Неужели душа твоя не содрогнулась от такого вероломства?
   Когда Диармед услышал твой рог, призывающий на помощь, он, позабыв все распри, поспешил на твой зов. А я поспешила вслед за Диармедом, чтобы, если понадобится, встретить с ним вместе и смерть, и бесчестье. Скажи мне, о Финн, как случилось, что бесстрашный Диармед умер?
   Ты молчишь. Разве месть так сладка, чтобы ради нее погубить родную кровь? Ведь ты не любил меня, Финн, и я не успела еще стать твоей женой -зачем же ты мстил? Ответь мне, ответь!
   Ты плачешь! О, не плачь, не плачь! Прости меня, доблестный Финн, я не хотела быть жестокой. Я знаю, ты не мог поступить иначе, как не могла и я. Это наша судьба, злая судьба.
   Спасение
   Имам Ахмед ибн Ибрагим аль-Гази, прозванный Левшой, огненным смерчем прошелся по эфиопской земле. Стон и плач неслись отовсюду. Страна была разорена и разграблена, почти все церкви и монастыри -- разрушены. Среди того немногого, что еще уцелело, была драгоценнейшая жемчужина Эфиопии, Лалибэла.
   О, Лалибэла, восьмое чудо света! Никто и никогда не создавал ничего подобного тебе! Огромные храмы, изваянные в скалах, уходят глубоко под землю, как другие возносятся высоко в небо. В тяжелые времена родилась Лалибэла. Построенные среди гор храмы-убежища несколько веков защищали христианство от нападений разъяренных мусульман. Мудрость и богатство, накопленные здесь, были неисчислимы. Но наступили времена, когда и Лалибэла должна была пасть. Имам Ахмед неумолимо приближался к ней.
   Накануне того, как войти в Лалибэлу и предать ее огню и мечу, имам увидел страшный сон. Суровый голос, звенящий и пронзающий сердце, сказал ему: "Если имам не спасет завтра женщину, он умрет!" Левша проснулся в лихорадке, чувствуя тяжесть во всех членах. Страшные слова продолжали звучать в его ушах и заставляли сердце болезненно сжиматься. Имам стал искать женщину, которую он мог бы спасти, но ни одной женщины не осталось в округе -- все они разбежались и попрятались, напуганные приближением его войска. Полный недобрых предчувствий, имам Ахмед отправился осматривать храмы Лалибэлы, о чудесах которых ходили легенды.
   Сумрачной и жуткой показалась ему Лалибэла. Бесчисленные подземелья, ведущие в самые недра земли, заманивали души в преисподнюю. Странные, вытянутые лики святых смотрели со стен, кто с укором, кто с насмешкой. Ужас все глубже проникал в душу Ахмеда. Ужас и ненависть к чернокожим монахам в черных рясах.
   Войдя в Бетэ Ымануэл, самый большой и богатый храм Лалибэлы, имам приказал развести посреди храма костер и согнать к нему всех монахов. Странное дело -- чем ярче разгорался костер, тем сильнее бил Левшу озноб. Он поднял глаза и замер -- с потолка жутким взглядом, полным угрозы, на него смотрели двенадцать апостолов. Ахмед зажмурился и попытался справиться с собою. Тут согнанные в церковь монахи затянули заунывные псалмы. Отзвуки их голосов разносились по подземелью, рождая странное эхо, полное вздохов и всхлипов. "Зов шайтана!" -- ужаснулся имам.
   -- В огонь! -- пронзительно закричал Левша. -- Всех монахов -- в огонь!
   Не успели воины выполнить приказ имама, как невесть откуда в храме появилась женщина в белоснежных одеждах. Стремительно подбежав к костру, она прыгнула в огонь. Мусульмане застыли в растерянности, не зная что делать.
   -- Назад! -- крикнул Ахмед, но голос его сорвался и перешел в хрип. -Назад!
   Языки пламени лизали белые одежды женщины, но она, казалось, не замечала этого. Спокойно стоя посреди бушующего костра она заговорила, и имам вздрогнул -- ее голос был голосом из его сна:
   -- Я не сгорю в огне, если ты, собака, поклянешься не губить Лалибэлу!
   -- Клянусь! -- воскликнул Ахмед и бросился в костер, желая спасти женщину. Воины, пришедшие, наконец, в себя, поспешили на помощь имаму. У него, к счастью, успела только обгореть одежда, женщина же была вся покрыта ужасными ожогами.
   Имам постепенно приходил в себя, к нему возвращалось всегдашнее спокойствие. В последний раз оглядев сумрачный храм он приказал:
   -- По коням! Не будем задерживаться в этой обители шайтана!
   Через час войско Ахмеда было уже далеко.
   Так женщина спасла Лалибэлу.
   Ребенок
   Она родилась зимой. Быть может, она бы не умерла, родись она летом.
   Она родилась девочкой. Если б она родилась мальчиком, она могла остаться жить.
   Мы знали, что придется убить ее -- у нас не было иного выхода. Когда я рожала ее, я уже знала об этом. Своей жизнью она могла причинить смерть нам и другим нашим детям. Зима только началась, а мы уже голодали. Лишний рот стал бы для нас смертным приговором. С нами такое случилось впервые, но многие наши соседи уже не раз умервщляли детей, которых не могли прокормить. В Исландии жизнь сурова.
   Мое сердце обливалось кровью при мысли, что мое дитя ждет смерть на самом пороге жизни. Как только я почувствовала приближение родов, я начала молиться всем богам, и нашим исконным покровителям, и новому Спасителю, весть о котором принесли люди с Юга. Я молилась, чтобы родился мальчик -- у Сигурда не поднялась бы рука убить крепкого и здорового мальчика, будущего воина и работника. У девочки не было никакой надежды на спасение.
   Видно, боги не пожелали прислушаться к моим мольбам -- родилась девочка. Едва очнувшись от родовых мук, я смотрела на Сигурда, мрачно вглядывавшегося в ребенка при свете очага. Ребенок истошно кричал. Сигурд сидел так очень долго.
   -- Муж мой! -- взмолилась я. -- Она так мала! Много ли она съест? Оставь ей жизнь!
   Он ничего не отвечал, не смотрел в мою сторону, и только его сильные руки то сжимались, то разжимались.
   Наконец, он повернулся ко мне. Во взгляде его серых, как море, глаз были непреклонность и боль.
   -- Ты помнишь наш уговор. Что толку говорить об этом? Ты знаешь, что этот маленький ротик может принести нам смерть. Подумай о других детях. Взгляни на них!
   И он указал на детей, жавшихся к теплу очага. Они с тревогой смотрели на нас светлыми глазенками, не понимая смысла разговора, но чувствуя, что пришла беда. Два сына и дочь.
   -- Взгляни на них! -- повторил Сигурд. -- Они умрут, если оставить в живых этот крохотный пищащий комочек, даже не похожий еще на человека. Мы все решили. Ты должна смириться.
   Я отвернулась от него, не в силах сдержать рыданий. Через несколько мучительных мгновений я услышала, как за Сигурдом закрылась дверь.
   Он вернулся через полчаса, уже без ребенка. Его плечи были опущены, словно он нес непосильный груз, глаза избегали моего взгляда.
   Дети, сидевшие до этого тихо, как мышки, вдруг все как один принялись громко реветь. Их маленькие головки начали смутно постигать всю жестокость этого мира.
   Дама с собачкой
   Ах, эта новая мода просто обворожительна! Особенно тем, что не успела еще распространиться слишком широко.
   Представьте себе, дорогая, нынче модно держать маленьких собачек, лучше всего -- болонок. Ах, это так трогательно -- появиться в гостиной с этакой малышкой на руках! Действует безотказно. К тому же, собачка совершенно незаменима, если в разговоре вдруг возникает пауза. Ну, знаете, эти мерзкие паузы, когда все вдруг понимают, что говорить-то им, в сущности, не о чем и впадают в хандру. Теперь эта проблема решена -- вы просто начинаете ласково болтать с собачкой, играть с ней, спрашивать у всех:"Ну разве не прелесть?" и все такое прочее. Гости умиляются, улыбаются, ваш вечер спасен.
   Но самое главное, что у этих милых собачек есть еще одно, тайное, достоинство. Говорят, эта мода пришла из Азии. Вы берете чашку с молоком, ложитесь, раздвигаете ноги и понемножку льете молоко на свои прелести. Да-да, дорогая, прямо туда. А собачка начинает молоко подлизывать. Вот и все. Говорят (сама я, конечно, не пробовала, нет-нет), что это ужасно приятно, а главное, заниматься этим можно чуть не целый день.
   Естественно, сперва собачку нужно немного выдрессировать. Я слышала, были случаи -- кого-то покусали. Это, конечно, очень неприятно. Но зато потом вам не понадобится даже молоко -- со временем собачка входит во вкус. На всякий случай заведите двух -- вдруг одна устанет. Кстати, молоко можно лить куда хотите.
   Нет, конечно же, не все дамы, которые держат собачек, занимаются такими вещами. Но многие. А самое смешное то, что мужчины даже не подозревают ни о чем подобном. Один граф, говорят, подарил пару таких собачек своей дочери, которая только что вернулась из монастырского пансиона. Ну и слава Богу, что они не знают -- этот вандал, мой муж, выкинул бы Диди в окно, а я так к нему привязалась! Ну, Диди, иди скорей к маме! Ну разве не прелесть?
   Вечная вдова
   Жизнь моя пуста и горька. Каждое утро, едва проснувшись, я призываю смерть. Но она все не приходит. Если б я знала тогда то, что знаю сейчас, я была бы давно мертва, и, может быть, счастлива.
   Встаю и, совершив омовение, надеваю свое белое платье. Ненавижу его, ненавижу! Ни одной краски нет на нем -- только мертвая белизна. Других у меня не будет больше никогда. Украшений, красок для лица, благовоний -всего этого у меня тоже нет и не будет. Вдове не подобает наряжаться. По белому платью каждый издалека узнает ее и спешит свернуть в сторону, чтобы не оскверниться.
   Свекровь услышала, что я встала, и кричит из-за стенки, задает мне работу на сегодня. В мою комнату она не войдет ни за что на свете -- после этого ей придется совершать долгий ритуал очищения. Только сыновей не оскверняет мое присутствие, и они могли бы безбоязненно общаться со мной. Но у меня нет сыновей. Поэтому в моей комнате прорубили отдельный выход, и все домашние меньше рискуют случайно встретить меня. Хотя выхожу я очень редко. Все, что нужно для поддержания моего существования, оставляют у двери.
   Не так уж много они там оставляют. Мне дают ровно столько, сколько нужно, чтобы я не умерла с голоду. Почти вся пища для меня запретна. Даже соль. Кроме того, примерно два раза в месяц свекровь по лунному календарю определяет дни поста. В эти дни мне запрещено даже пить воду, а спать я должна на голой земле. Так я искупаю свои грехи. Должно быть, у меня немало грехов...
   Говорят, это мои грехи причина смерти мужа, и я немногим лучше убийцы. В этой жизни я просто не успела совершить грехов -- ведь я овдовела в четырнадцать лет -- но могла нагрешить в прошлых рождениях. А в довершение всего я совершила еще один гнусный поступок -- отказалась от сати. Сейчас, вкусив вдовьей жизни досыта, я бы этого не сделала. Но в четырнадцать лет так хочется жить...
   Жить! Разве можно назвать это жизнью? Но нет никакой надежды, ничто не изменится. Я никогда не выйду второй раз замуж -- это запрещено, да и кто захочет жениться на женщине, которая одного мужа уже умертвила? Я обречена жить так до самой смерти. Я -- вечная вдова.
   Эта женщина
   Мы ненавидим эту женщину. Но наша ненависть, как и многое другое, ничего не значит для нее.
   Город: беспорядочное и некрасивое скопление домов, зной и пыль. Приезжие и события здесь одинаково редки. Всего здесь по одному: одна церковь, одна почта, одна больница, одно питейное заведение. И один дом терпимости, вотчина этой женщины.
   Сложно сказать, сколько лет уже она его держит, но никак не меньше десяти. Ей около сорока, и ее подопечные называют ее на французский манер "мадам", настоящего же ее имени никто не знает. Говорят, она со своими "девочками" на дружеской ноге, да и сама не отказывается обслужить клиента, если тот проявляет желание.
   Все свои дни она проводит одинаково. До полудня она отсыпается после бессонной ночи. С часу дня и до полуночи ее можно неизменно видеть сидящей перед дверьми своего заведения под выгоревшим полотняным навесом. Она сидит в покойной, ленивой позе, с полузакрытыми глазами и совершенно без всякого выражения на лице. Она сидит так час за часом, не двигаясь, словно языческий идол. Мимо проходят люди, проезжают повозки, пробегают собаки -- она остается такой же безразличной, ни на что не обращает внимания.
   У этой женщины удивительное тело -- в любом платье она кажется голой, любая ее поза кажется неприличной. Ее полнота только усиливает это впечатление. Но тех, кто видит ее впервые, куда больше поражает ее лицо. Оно некрасивое, но приятное -- большие темные глаза, полные губы -- и всегда, при любых обстоятельствах, лишено какого-либо выражения. Так, наверное, выглядела Ева до того, как познала добро и зло.
   Мы ненавидим эту женщину. Она, как соринка в глазу, мешает и раздражает. То, как невозмутимо она сидит целыми днями у дверей своего позорного дома, приводит нас в бешенство. Мы склонны видеть в ее поведении злой умысел, желание оскорбить и унизить нас. Но мы не смеем высказать наш гнев: приличные женщины не должны даже замечать таких, как она. Каждая из нас вынуждена по нескольку раз в день проходить мимо нее -- и не видеть.
   Мужчины, напротив, считают, что эта женщина -- одна из главных достопримечательностей нашего города. Всех гостей непременно водят посмотреть на нее, и она имеет немалый успех. Те, кто не боятся общественного мнения, порой даже останавливаются поболтать с ней. Она им улыбается, но выражение ее лица от этого не меняется. Отвечает она односложно, без выражения, явно с трудом подбирая слова. Единственная тема, которая ее интересует -- ее заведение. Все остальное ей непонятно или не трогает. Даже ее поклонники и защитники признают, что она непроходимо глупа.
   Однажды она исчезла. Ни в два, ни в три часа дня ее все еще не было на обычном месте. К четырем весть о ее отсутствии разнеслась по всему городу. Небольшие группы людей стали собираться напротив ее дома, оживленно обсуждая, куда могла деться "мадам", и высказывая самые невероятные предположения. Кто-то даже сказал, что, возможно, она раскаялась в своих грехах и удалилась в монастырь. Но фантазера дружно высмеяли -- все прекрасно знали, что у этой женщины просто не хватит ума на такое сложное предприятие.
   Вдоволь наболтавшись, народ разошелся. Дом стоял тихий, грустный, словно лишился жизни.
   На следующий день "мадам" по-прежнему не было. Прохожие напрасно искали глазами ее полную фигуру под полотняным навесом. Все чувствовали какую-то пустоту, ведь мы привыкли видеть ее ежедневно. Казалось бы, мы должны были обрадоваться ее исчезновению, некому стало колоть нам глаза, но, странное дело, мы совсем не радовались.
   На третий день мы, наконец, узнали где она. Доктор Алвариш рассказал кому-то по-секрету, что "мадам" в больнице, куда он сам ее и поместил. По его словам, ее жизнь была в большой опасности. Естественно, этот секрет вскоре стал известен всему городу.
   Эта женщина серьезно больна! Мы несказанно удивились -- нам почему-то всегда казалось, что у нее железное здоровье. Чем же она больна? "Уж наверное, какой-нибудь позорной болезнью" -- презрительно фыркали некоторые. Но большинство, не слушая их, отправило депутацию к доктору Алваришу чтобы, наконец, выяснить, что же происходит.
   Доктор сначала пытался отделаться от депутации дам, делая вид, что не понимает, о чем его спрашивают, но вскоре сдался. Он рассказал нам, что у "мадам" опухоль мозга, и шансов на выздоровление почти никаких. Мало того, оказалось, что ее странное поведение, речь и выражение лица -- тоже следствия болезни. Еще маленькой девочкой она упала с лестницы и очень сильно ударилась головой. С тех пор ее умственное развитие остановилось, а в поведении появились странности.
   Его слова словно окатили нас холодной водой. Значит, она вовсе не хотела нам ничего плохого, а мы так ненавидели ее! Пристыженные и притихшие, мы попрощались с доктором. Мы шли по улице молча, и сердце каждой из нас жгло сознание собственной несправедливости и жестокости. Наконец, жена аптекаря нарушила молчание.
   -- Вы, конечно, можете осудить меня, -- сказала она, -- но я собираюсь завтра навестить эту женщину в больнице и отнести ей немного фруктов.
   Тут же и другие стали говорить, что они намереваются поступить точно так же. Никто не посмел им возразить.
   С тех пор больная "мадам" ежедневно получала больше гостинцев и подарков, чем все остальные больные вместе взятые. К ее постели установилось настоящее паломничество. Все дамы города в один голос утверждали, что причиной нравственного падения этой женщины и ее позорной профессии была только ее злосчастная болезнь. Мужчины не знали, что и подумать о таком обороте дел, кое-кто даже пытался запретить своим женам навещать эту женщину. Но мы стояли насмерть, и им пришлось сдаться. Мы самоотверженно ухаживали за ней, впавшей в беспамятство и страшно исхудавшей. Мы чувствовали, что только так можем искупить свою вину перед ней.
   Как и предсказывал доктор Алвариш, через месяц она умерла. Мы оплакивали ее, словно родную. У "мадам" не было наследников, и ее заведение перешло в руки одной из ее "девочек". Эта негодница, молодая и неимоверно наглая, заставила нас еще раз пожалеть о старых временах. Но когда она попыталась восстановить обычай "мадам" и сама села под памятный навес у дверей дома, толпа возмутилась и прогнала ее, закидав гнилыми овощами. Мы не могли позволить ей оскорбить память этой женщины.
   Сэр Лингхэм
   Сэр Лингхэм уезжал, и я ходила молчаливая и подавленная. Мои платья сходились на мне все с большим трудом, и старая кормилица, помогавшая мне по утрам одеваться, уже начала поглядывать на меня исподлобья, но пока молчала. Еще немного -- и слуги начнут шушукаться за моей спиной.
   У меня не было ни отца, ни брата, ни другого защитника, и я должна была сама найти выход из западни, в которую попала. Мне было необходимо поговорить с сэром Лингхэмом наедине, но все никак не представлялась возможность. Я была очень робка. Каждый раз, когда его взгляд встречался с моим, я пристально и умоляюще смотрела на него, надеясь, что он спросит о причине. Но тщетно -- он, казалось, ничего не замечал, и лицо его оставалось таким же спокойным и безучастным.
   Наконец, в последний вечер его пребывания в замке, я смогла застать его на крепостной стене одного, вдали от людей. Сэр Лингхэм стоял и молча смотрел на закат -- багровое солнце и кровавые облака предвещали ненастье. Когда я тихо подошла к нему, он обернулся и проговорил с учтивой улыбкой:
   -- Ах, это Вы, милое дитя!
   -- Сэр Лингхэм, -- пролепетала я, смущаясь и краснея, -- Сэр Лингхэм, помните ли Вы вечер... несколько месяцев назад... когда мы... когда Вы... изволили обратить на меня внимание?..
   -- Помню ли я? Еще бы!
   В одно мгновение человек превратился в зверя. Его глаза плотоядно сверкнули, а рука обвилась вокруг моих бедер.
   -- Ты что, пришла подарить мне немного ласки на прощанье?
   Я в ужасе отпрыгнула от него и, подавив рыданье, нашла в себе силы продолжать:
   -- Сэр Лингхэм... я должна сказать Вам... наши труды в тот вечер не остались бесплодными... я ношу Ваше дитя...
   Он перестал пытаться обнять меня. Между его бровей появилась морщинка, губы скривились в презрительную усмешку:
   -- Мое? А чем ты мне докажешь, что в тот же вечер не переспала с псарем или конюхом? А, красотка?
   Кровь моих предков начала закипать во мне.
   -- Сэр Лингхэм! Позвольте напомнить Вам, что я была девственна, а кроме того -- что Вы говорите с девицей знатного рода! Потрудитесь быть вежливы!
   Он засмеялся еще презрительней:
   -- О, эти девицы высокого происхождения! Те же шлюхи, но им повезло родиться прямиком в золотую колыбельку. И между ног у вас то же самое, и стонете в постели вы точно так же. Разве нет, а, красотка? А о своей девственности тебе надо было подумать чуть раньше... Ну, ладно. Допустим, это мой ребенок. Чего же ты хочешь?
   -- И Вы еще спрашиваете? Вы же не хуже меня знаете, что искупить этот грех можно только одним средством -- законным браком.
   Он посмотрел на меня удивленно, даже -- ошарашенно.
   -- Что? Мне -- жениться на тебе?
   И вдруг расхохотался. Весело, безудержно. Он хохотал так долго и так громко, что вспугнул стаю ворон с крыши конюшни. Обиженно каркая, они закружились над нами.
   -- Ты шутишь? Мне -- к которому благоволит сама королева, не говоря уж о придворных дамах -- жениться на сиротке захудалого рода, без денег и без связей! Все, что у тебя есть -- это предки, но много ли в них проку? К тому же, мне бы не хотелось, чтобы моя жена так резво раздвигала ножки для первого встречного, как ты.
   Кровь стучала в моих висках тысячей кузнечных молотов.
   -- Так Вы отказываетесь жениться на мне?
   -- Да, черт возьми, отказываюсь! Не понимаю, как у тебя хватило наглости предложить мне это! Послушай, что я тебе скажу. У меня есть надежная женщина, немая, как рыба. Ты поедешь к ней, а когда придет твой срок -- она все сделает, во всем поможет. Ублюдка, я думаю, лучше сразу утопить, но если хочешь -- я пристрою его куда-нибудь. И если ты сама не станешь звонить об этой истории на весь мир -- никто ничего не узнает. Согласна?
   Весь мир стал багрово-алым перед моими глазами.
   -- Сэр Лингхэм! Спрашиваю Вас в последний раз: женитесь ли Вы на мне?
   Он снова захохотал, как безумный, и, хохоча, сказал:
   -- А ты настырная! Да если б я женился на всех таких, как ты, у меня бы в каждом замке было по жене! Клянусь, своим гаремом я посрамил бы самого...
   Отточеная сталь мелькнула у его горла, и он захлебнулся последним словом и собственной кровью. Он так и умер, смеясь, не успев даже понять, что случилось. Только глаза у него стали невеселые.
   И никто так никогда и не узнает, кого он мог бы посрамить своим гаремом.
   Пророчество об Ариях
   Они собрались в круглом дворе храма, обнесенном высокой стеной. Пришли все -- от молоденьких девушек, лишь недавно получивших посвящение, до сморщеных старух, которые покидали дома только ради величайших праздников. Сотни женщин теснились вдоль стен, и тишина, неестественная в таком скоплении людей, звенела в ушах.
   В центре круга женщин сидела ясновидящая. Древняя, как море и холмы, она пришла вчера с юга и принесла страшные вести. На ней была лишь узенькая набедренная повязка, и ее желтая кожа висела складками, как у старой слонихи. Ее маленькие и умные черные глазки снова и снова обегали толпу, заставляя даже самых смелых отводить взгляд. Тишина становилась такой густой и осязаемой, что ее можно было резать ножом.