Страница:
— Конечно, Аллэн. Мистер Брок был для вас вторым отцом. Всякое разногласие между вами в таком серьезном деле, как это, было бы самым печальным обстоятельством, какое только могло бы случиться. Вы должны уверить его, что мисс Гуильт — в чем я совершенно уверен — достойна, во всех отношениях достойна…
Голос его замер против его воли, и он не кончил фразу.
— Я сам это чувствую, — начал Аллэн. — Теперь мы можем перейти к тому, о чем я особенно желал посоветоваться с вами. Если бы вы были на моем месте, Мидуинтер, вы сумели бы сказать ей все как следует. Вы сказали бы это деликатно, даже если бы начали совершенно издалека. Я не могу этого сделать. Я болтлив и ужасно боюсь сказать что-нибудь такое, что огорчит ее. Семейные несчастья — такой щекотливый предмет, особенно с такими утонченными и нежно сердечными женщинами, как мисс Гуильт. Может быть, в ее семействе была какая-нибудь страшная смерть, может быть, какой-нибудь ее родственник обесславил себя, какая-нибудь адская жестокость принудила бедняжку пойти в гувернантки. Мне пришло в голову, не может ли майор помочь мне. Может быть, он знал о семейных обстоятельствах мисс Гуильт, прежде чем нанял ее?
— Это возможно, Аллэн.
— Именно так, как думал я! Мое мнение — поговорить с майором. Если бы я мог узнать ее историю сначала от него, я лучше бы стал говорить об этом с мисс Гуильт потом. Вы советуете мне попробовать спросить майора?
Мидуинтер отвечал не тотчас и отвечал не совсем охотно.
— Я, право, не знаю, что посоветовать вам, Аллэн. Это очень щекотливый предмет.
— Я думаю, что вы обратились бы к майору, если бы были на моем месте, — возразил Аллэн, возвращаясь к своему обыкновенному способу задавать вопросы.
— Может быть, — отвечал Мидуинтер все неохотнее. — Но если бы я говорил с майором, я поступил бы очень осторожно на вашем месте, чтобы не поставить себя в фальшивое положение. Я остерегался бы позволить подозревать меня в низости стараться допытаться секретов женщины тайно от нее.
Лицо Аллэна вспыхнуло.
— Великий Боже! Мидуинтер! — воскликнул он. — Кто может подозревать меня в этом?
— Никто, Аллэн, кто знает вас коротко.
— Майор знает меня, майор менее всех на свете станет подозревать меня, говорить о щекотливом предмете с мисс Гуильт, не оскорбив ее чувства. Что может быть проще между двумя джентльменами?
Вместо ответа Мидуинтер все также неохотно сам задал вопрос:
— Вы намерены сказать майору Мильрою о ваших намерениях относительно мисс Гуильт?
Настроение Аллэна изменилось. Он колебался и сконфузился.
— Я думал об этом, — отвечал он, — и намерен сначала разузнать, а потом сказать ему или нет, как покажут обстоятельства.
Такой осторожный поступок был так поразительно несообразен с характером Аллэна, что не мог не удивить всякого, кто знал его. Мидуинтер прямо выказал свое удивление.
— Вы забываете мое сумасбродное волокитство за мисс Мильрой? — продолжал Аллэн, все более и более конфузясь. — Может быть, майор приметил это и, может быть, думал, что я имел намерение такое, какого я не имел. Было бы не совсем ловко, не правда ли, прямо в глаза ему сделать предложение его гувернантке, а не его дочери?
Он ждал ответа, но его не было. Мидуинтер раскрыл губы, чтобы заговорить, и вдруг остановился. Аллэн, встревоженный его молчанием и вдвойне встревоженный воспоминаниями о дочери майора, вызванными этим разговором, встал и довольно нетерпеливо прекратил разговор.
— Полно, полно! — сказал он. — Не принимайте такого загадочного выражения лица, не делайте из мухи слона. У вас такая старая голова, Мидуинтер, на ваших молодых плечах. Покончим все эти за и против. Намерены вы сказать мне просто, что мне не годится говорить с майором?
— Я не могу взять на себя ответственность, Аллэн, сказать вам это. Сказать еще проще, я не полагаюсь сам на основательность совета, который я могу подать вам, в.., в нашем настоящем положении относительно друг друга. Я уверен только, что не может быть дурно просить вас сделать две вещи.
— Что такое?
— Если вы будете говорить с майором Мильроем, пожалуйста, вспомните мое предостережение, пожалуйста, подумайте о том, что вы скажете, прежде чем станете говорить.
— Я подумаю, не бойтесь! Еще что?
— Прежде чем вы сделаете какой-нибудь серьезный шаг в этом деле, напишите к мистеру Броку. Обещаете вы мне это?
— От всего моего сердца. Еще что?
— Более ничего. Я сказал мои последние слова.
Аллэн пошел к двери.
— Пойдемте в мою комнату, — сказал он. — Я дам вам сигару. Слуги придут сюда сейчас убирать завтрак, а я хочу говорить о мисс Гуильт.
— Не ждите меня, — отвечал Мидуинтер. — Я приду к вам минуты через две.
Он не вставал с места, пока Аллэн не закрыл дверь, потом поднялся и раздвинул занавес в углу комнаты, куда он спрятал дорожный мешок, уложенный для путешествия.
Когда он стоял с мешком в руке у окна и думал, прежняя сильная бледность разлилась по его лицу — оно как будто лишилось последней своей кровинки в одно мгновение.
То, что проницательность опытной женщины открыла несколько дней назад, стало явным для Мидуинтера только в эту ночь. Огорчение, поразившее его, когда он услышал признание Аллэна, в первый раз обнаружило истину Мидуинтера. Он осознал, что смотрел на мисс Гуильт другими глазами и с новым чувством в следующий раз после достопамятного свидания в саду майора Мильроя. Он сознавал свой увеличившийся интерес к ее обществу, свой увеличившийся восторг к ее красоте, но до сих пор он не знал, какую страсть возбудила она в нем. Узнав наконец, что эта страсть вполне овладела им, Мидуинтер имел мужество, которого человек с менее трагическим прошлым не имел бы, мужество вспомнить, что Аллэн говорил ему о своих чувствах, и решительно взглянуть на будущее сквозь свои благодарные воспоминания о прошлом.
В бессонные часы ночи он твердо решился принести себя в жертву дорогим интересам своего друга в знак великой признательности, какой он был обязан Аллэну. Твердо пришел он к убеждению, что должен победить страсть, овладевшую им, для Аллэна и что единственный способ победить ее — уехать. Никакие сомнения относительно этой жертвы не волновали его, когда настало утро; никакие сомнения не волновали его теперь. Единственный вопрос, заставивший его колебаться, состоял в том, как ему оставить Торп-Эмброз. Хотя письмо мистера Брока избавило его от необходимости наблюдать в Норфольке за женщиной, которая находилась в Сомерсершире, хотя обязанности управляющего могли быть безопасно оставлены в испытанных и надежных руках мистера Бэшуда, все-таки, допуская эти соображения, душа Мидуинтера была неспокойна при мысли оставить Аллэна в такое время, когда в жизни его приближается кризис. Он в последний раз задал своей совести этот вопрос: «Можешь ли ты положиться на себя, чтобы видеть ее каждый день, а ты должен ее видеть? Можешь ты положиться на себя, чтобы слушать, как он будет говорить о ней каждый час, а ты должен его слушать, если останешься в этом доме?» Опять ответ получился такой, каким он был целую ночь, опять сердце Мидуинтера предостерегло его ради интересов этой дружбы, которую он считал священной, — уехать, пока он мог располагать временем, уехать, прежде чем женщина, овладевшая его любовью, овладеет его способностью к самопожертвованию и его чувством признательности.
Он машинально осмотрелся вокруг. Каждое воспоминание о разговоре, только что происходившем между ним и Аллэном, указывало на то же заключение и предостерегало его, как предостерегало его совесть ехать. Добросовестно ли упомянул он о возражениях, которые и он, и всякий мог видеть в привязанности Аллэна? Предостерег ли он Аллэна — как знание легкомысленного характера его друга обязывало его сделать — не доверять своим первым впечатлениям и испытать себя временем, прежде чем он удостоверится, что счастье всей его жизни зависит от мисс Гуильт? Нет. Сомнение, бескорыстное ли чувство заставить его говорить сомкнуло уста и будет смыкать и в будущем, пока не пройдет пора говорить, терзало Мидуинтера. Разве может удержать Аллэна тот самый человек, который отдал бы целый свет, если бы он имел его, для того чтобы встать на место Аллэна? Был только один способ действия для честного, признательного человека в том положении, в каком он находился. Удалившись от всякой возможности видеть ее и слышать, один со своими верными воспоминаниями о том, чем он был обязан своему другу, он мог надеяться преодолеть свою страсть, как преодолевал слезы в своем детстве под палкой своего хозяина-цыгана, как он преодолевал горе своей одинокой юности в лавке провинциального книгопродавца.
— Я должен ехать, — сказал он уныло, отходя от окна, — прежде чем она войдет опять в этот дом; я должен уехать, прежде чем еще час пронесется над головой моей.
С этим намерением он вышел из комнаты и, выходя, сделал невозвратный шаг от настоящего к будущему.
Дождь все шел. Мрачное небо до самого горизонта было затянуто свинцовыми тучами, когда Мидуинтер, одетый по-дорожному, вошел в комнату Аллэна.
— Великий Боже! — закричал Аллэн, указывая на дорожный мешок. — Это что значит?
— Ничего необыкновенного, — отвечал Мидуинтер. — Это значит только — прощайте.
— Прощайте, — вскочив, повторил Аллэн с изумлением.
Мидуинтер тихо посадил его опять на стул и сам сел возле него.
— Когда вы приметили сегодня утром, что у меня нездоровый вид, — начал он, — я сказал вам, что придумывал способ поправить свое здоровье и намерен поговорить с вами об этом после. Это после наступило теперь. Я уже несколько времени был не в духе, как говорится. Вы сами это приметили, Аллэн, не раз с вашей обыкновенной добротой извиняли многое в моем поведении, которое иначе было бы непростительно даже в ваших дружеских глазах.
— Милый мой, — перебил Аллэн, — неужели вы намерены отправиться в путь в такой проливной дождь?
— Дождь ничего не значит, — возразил Мидуинтер, — дождь и я — старые друзья. Вы немного знаете, Аллэн, жизнь, какую я вел, прежде чем вы встретились со мною. Я с самого детства привык к трудностям и ко всякой погоде. Ночь и день, иногда несколько месяцев кряду голова моя не имела кровли над собой. Много лет я вел жизнь дикого зверя, может быть, мне следовало бы сказать жизнь дикаря, между тем как вы были дома и счастливы. Во мне еще остались задатки бродяги… Вам неприятно слышать, что я говорю о себе таким образом? Я не буду вас огорчать, я только скажу, что комфорт и роскошь нашей здешней жизни иногда, я думаю, слишком обременительны для человека, для которого комфорт и роскошь чужды. Мне ничего более не нужно, для того чтобы поправиться, кроме воздуха и движения, менее сытных завтраков и обедов, мой милый друг, чем я имею здесь. Дайте мне воротиться к тем трудностям, для исключения которых нарочно устроен этот комфортабельный дом, дайте мне встречать ветер и непогоду, как я привык встречать их ребенком, дайте мне поутомляться от долгого пути, не имея экипажа под рукой, и голодать, когда наступает вечер, а впереди целые мили до ужина, дайте мне постранствовать недели две, Аллэн, пешком к северу, к йоркширским болотам, и я обещаю воротиться в Торп-Эмброз лучшим собеседником для вас и для ваших друзей. Я ворочусь, прежде чем вы успеете соскучиться обо мне. Мистер Бэшуд займется делами в конторе. Только на неделю и для моей собственной пользы отпустите меня!
— Мне это не нравится, — сказал Аллэн. — Мне не нравится, что вы оставляете меня так внезапно. В этом есть что-то странное и туманное. Зачем вы не попробуете ездить верхом, если вам нужно больше движения? Все лошади в конюшне в вашем распоряжении. Во всяком случае, вы не можете ехать сегодня. Посмотрите, какой дождь.
Мидуинтер посмотрел в окно и тихо покачал головой.
— Я совсем не думал о дожде, — сказал он, — когда я был ребенком и зарабатывал себе пропитание с пляшущими собаками. Зачем мне думать об этом теперь? Промокнуть мне и вам, Аллэн, две разные вещи. Когда я служил у рыбака на Гебридских островах, на мне по целым неделям не было сухой нитки.
— Но вы теперь не на Гебридских островах, — настаивал Аллэн. — Я ожидаю наших друзей из коттеджа завтра вечером. Вам нельзя ехать раньше послезавтра. Мисс Гуильт будет играть на фортепьяно, а вы любите игру мисс Гуильт.
Мидуинтер отвернулся застегнуть ремни на своем дорожном мешке.
— Доставьте мне другой случай послушать мисс Гуильт, когда я ворочусь, — сказал он, не поднимая голову и старательно застегивая ремни.
— У вас есть один недостаток, мой милый, и он в вас увеличивается, — заметил Аллэн. — Когда вы что-то забрали себе в голову, вы самый упрямый человек на свете; вас нельзя убедить послушаться рассудка. Если вы хотите уйти, — прибавил Аллэн, вдруг встав, когда Мидуинтер молча взял свою палку, — я хочу идти с вами и попробовать также трудности жизни.
— Идти со мной, — повторил Мидуинтер с какой-то горечью в голосе, — и оставить мисс Гуильт?
Аллэн опять сел и, видимо, согласившись с силой этого возражения, замолчал. Не говоря ни слова более со своей стороны, Мидуинтер протянул руку и простился. Оба были глубоко растроганы, и оба старались скрыть свое волнение друг от друга. Аллэн прибегнул к последнему средству, которое помогало сохранить твердость его духа: он старался продлить минуту прощания шуткой.
— Вот что я скажу вам, — произнес он. — Я начинаю сомневаться: совершенно ли вы вылечились от вашей веры в сон? Я подозреваю, что вы просто бежите от меня.
Мидуинтер посмотрел на него, не зная, шутит Аллэн или говорит серьезно.
— Что вы хотите сказать? — спросил он.
— Что вы мне говорили намедни? — возразил Аллэн. — Что вы сказали об этой комнате и о втором видении сна? Вот второе видение! — воскликнул он, опять вскочив на ноги. — Дождь бьет в окно. Вот луг и сад. Вот я стою там, где стоял во сне, и вот вы стоите там, где стояла тень. Вся сцена вполне, и за окном, и дома, и это я узнал на этот раз!
На минуту жизнь опять зашевелилась в умерших останках суеверия Мидуинтера. Лицо его изменилось, он с жаром, почти свирепо оспаривал слова Аллэна.
— Нет! — сказал он, указывая на мраморную фигуру, стоявшую на пьедестале. — Сцена неполная, вы забыли кое-что по обыкновению. Сновидение ошибочно на этот раз, слава Богу, совершенно ошибочно! В вашем сновидении вы видели статую, лежавшую в обломках на полу, и вы наклонились над ними с волнением и гневом. А статуя стоит цела и невредима, а в вашей душе нет и следа гневного чувства.
Он схватил Аллэна за руку. В ту же минуту им овладело сознание, что он говорил и действовал так серьезно, как будто верил в сон. Румянец опять вспыхнул на его лице, и он отвернулся в смущении.
— Что я вам говорю? — сказал Аллэн, смеясь, несколько тревожно. — Эта ночь на корабле так же, как прежде, тяготит вашу душу.
Ничего не тяготит меня, отвечал Мидуинтер с нетерпением, — кроме моего мешка на спине и времени, которое я теряю здесь. Я пойду и посмотрю, не прочищается ли небо.
— Вы вернетесь? — спросил Аллэн.
Мидуинтер отворил французское окно и вышел в сад.
— Да, — отвечал он с прежней кротостью в голосе, — я ворочусь через две недели. Прощайте, Аллэн. Желаю вам счастья с мисс Гуильт!
Он затворил окно и вышел в сад, прежде чем его друг успел бы опять открыть окно и последовать за ним. Аллэн встал и сделал шаг в сад, потом остановился у окна и вернулся к своему креслу. Он так хорошо знал Мидуинтера, что чувствовал совершенную бесполезность пытаться следовать за ним или возвратить его. Он ушел, и не было надежды увидеть его раньше двух недель. Прошло более часа, дождь все шел, и небо было мрачно. Тяжелое чувство одиночества, чувство, которое прежняя жизнь сделала его менее всего способным понимать, овладело душой Аллэна. Пугаясь своего уединенного дома, он позвонил, чтобы ему подали шляпу и зонтик, и решился укрыться в коттедже майора.
«Я мог бы пройти немного с ним, — говорил себе Аллэн, все думая о Мидуинтере, когда надевал шляпу. — Мне хотелось бы посмотреть, как этот милый старый друг начал свое путешествие».
Он взял свой зонтик. Если бы Аллэн обратил внимание на лицо слуги, который подал ему его, он, может быть, задал бы несколько вопросов и узнал несколько известий, интересных для него в его настоящем расположении духа. Теперь же он вышел, не смотря на слугу и не подозревая, что слуги его знали более о последних минутах Мидуинтера в Торп-Эмброзе, чем знал он сам. Десять минут назад бакалейщик и мясник приходили получить плату по своим счетам, и они видели, как Мидуинтер отправился в путь. Первый встретил его бакалейщик, недалеко от дома. Мидуинтер остановился под проливным дождем поговорить с оборванным мальчишкой, язвой своего околотка. Обычная дерзость этого мальчишки обнаружилась еще необузданнее обыкновенного при виде дорожного мешка Мидуинтера. Что же сделал мистер Мидуинтер? Он остановился с огорченным лицом и кротко положил обе руки на плечи мальчика. Бакалейщик видел это собственными глазами и собственными ушами слышал, как мистер Мидуинтер сказал:
— Бедняжка! Я знаю, как продувает ветер и мочит дождь сквозь оборванное платье, лучше, чем знают многие имеющие хороший сюртук на плечах.
С этими словами он сунул руку в карман и наградил дерзость мальчика шиллингом.
— Здесь неладно, — сказал бакалейщик, коснувшись своего лба. — Вот мое мнение о друге мистера Армадэля!
Мясник видел его далее, на другом конце города. Он остановился — опять на проливном дожде, — и на этот раз затем, чтобы посмотреть на голодную собаку, дрожащую у дверей какого-то дома.
— Я не спускал с него глаз, — сказал мясник. — И что, вы думаете, он сделал? Он перешел через дорогу к моей лавке и купил кусок мяса, который годился бы и для доброго христианина. Очень хорошо. Простился со мной, воротился назад и — вот вам честное слово — стал на колени на мокрых ступенях, вынул перочинный нож, разрезал мясо и отдал его собаке. Говорю вам опять: кусок, годившийся для христианина! Я человек не жестокий, сударыня, — заключил мясник, обращаясь к кухарке, — но мясо — все-таки мясо и, может быть, друг вашего господина доживет до того, что оно понадобилось бы ему самому.
С этим большим сочувствием к старому незабытому времени Мидуинтер оставил город и скрылся в туманной дали. Бакалейщик и мясник видели его в последний раз и обсудили великую натуру, как судятся все великие натуры с точки зрения бакалейщика и мясника.
Голос его замер против его воли, и он не кончил фразу.
— Я сам это чувствую, — начал Аллэн. — Теперь мы можем перейти к тому, о чем я особенно желал посоветоваться с вами. Если бы вы были на моем месте, Мидуинтер, вы сумели бы сказать ей все как следует. Вы сказали бы это деликатно, даже если бы начали совершенно издалека. Я не могу этого сделать. Я болтлив и ужасно боюсь сказать что-нибудь такое, что огорчит ее. Семейные несчастья — такой щекотливый предмет, особенно с такими утонченными и нежно сердечными женщинами, как мисс Гуильт. Может быть, в ее семействе была какая-нибудь страшная смерть, может быть, какой-нибудь ее родственник обесславил себя, какая-нибудь адская жестокость принудила бедняжку пойти в гувернантки. Мне пришло в голову, не может ли майор помочь мне. Может быть, он знал о семейных обстоятельствах мисс Гуильт, прежде чем нанял ее?
— Это возможно, Аллэн.
— Именно так, как думал я! Мое мнение — поговорить с майором. Если бы я мог узнать ее историю сначала от него, я лучше бы стал говорить об этом с мисс Гуильт потом. Вы советуете мне попробовать спросить майора?
Мидуинтер отвечал не тотчас и отвечал не совсем охотно.
— Я, право, не знаю, что посоветовать вам, Аллэн. Это очень щекотливый предмет.
— Я думаю, что вы обратились бы к майору, если бы были на моем месте, — возразил Аллэн, возвращаясь к своему обыкновенному способу задавать вопросы.
— Может быть, — отвечал Мидуинтер все неохотнее. — Но если бы я говорил с майором, я поступил бы очень осторожно на вашем месте, чтобы не поставить себя в фальшивое положение. Я остерегался бы позволить подозревать меня в низости стараться допытаться секретов женщины тайно от нее.
Лицо Аллэна вспыхнуло.
— Великий Боже! Мидуинтер! — воскликнул он. — Кто может подозревать меня в этом?
— Никто, Аллэн, кто знает вас коротко.
— Майор знает меня, майор менее всех на свете станет подозревать меня, говорить о щекотливом предмете с мисс Гуильт, не оскорбив ее чувства. Что может быть проще между двумя джентльменами?
Вместо ответа Мидуинтер все также неохотно сам задал вопрос:
— Вы намерены сказать майору Мильрою о ваших намерениях относительно мисс Гуильт?
Настроение Аллэна изменилось. Он колебался и сконфузился.
— Я думал об этом, — отвечал он, — и намерен сначала разузнать, а потом сказать ему или нет, как покажут обстоятельства.
Такой осторожный поступок был так поразительно несообразен с характером Аллэна, что не мог не удивить всякого, кто знал его. Мидуинтер прямо выказал свое удивление.
— Вы забываете мое сумасбродное волокитство за мисс Мильрой? — продолжал Аллэн, все более и более конфузясь. — Может быть, майор приметил это и, может быть, думал, что я имел намерение такое, какого я не имел. Было бы не совсем ловко, не правда ли, прямо в глаза ему сделать предложение его гувернантке, а не его дочери?
Он ждал ответа, но его не было. Мидуинтер раскрыл губы, чтобы заговорить, и вдруг остановился. Аллэн, встревоженный его молчанием и вдвойне встревоженный воспоминаниями о дочери майора, вызванными этим разговором, встал и довольно нетерпеливо прекратил разговор.
— Полно, полно! — сказал он. — Не принимайте такого загадочного выражения лица, не делайте из мухи слона. У вас такая старая голова, Мидуинтер, на ваших молодых плечах. Покончим все эти за и против. Намерены вы сказать мне просто, что мне не годится говорить с майором?
— Я не могу взять на себя ответственность, Аллэн, сказать вам это. Сказать еще проще, я не полагаюсь сам на основательность совета, который я могу подать вам, в.., в нашем настоящем положении относительно друг друга. Я уверен только, что не может быть дурно просить вас сделать две вещи.
— Что такое?
— Если вы будете говорить с майором Мильроем, пожалуйста, вспомните мое предостережение, пожалуйста, подумайте о том, что вы скажете, прежде чем станете говорить.
— Я подумаю, не бойтесь! Еще что?
— Прежде чем вы сделаете какой-нибудь серьезный шаг в этом деле, напишите к мистеру Броку. Обещаете вы мне это?
— От всего моего сердца. Еще что?
— Более ничего. Я сказал мои последние слова.
Аллэн пошел к двери.
— Пойдемте в мою комнату, — сказал он. — Я дам вам сигару. Слуги придут сюда сейчас убирать завтрак, а я хочу говорить о мисс Гуильт.
— Не ждите меня, — отвечал Мидуинтер. — Я приду к вам минуты через две.
Он не вставал с места, пока Аллэн не закрыл дверь, потом поднялся и раздвинул занавес в углу комнаты, куда он спрятал дорожный мешок, уложенный для путешествия.
Когда он стоял с мешком в руке у окна и думал, прежняя сильная бледность разлилась по его лицу — оно как будто лишилось последней своей кровинки в одно мгновение.
То, что проницательность опытной женщины открыла несколько дней назад, стало явным для Мидуинтера только в эту ночь. Огорчение, поразившее его, когда он услышал признание Аллэна, в первый раз обнаружило истину Мидуинтера. Он осознал, что смотрел на мисс Гуильт другими глазами и с новым чувством в следующий раз после достопамятного свидания в саду майора Мильроя. Он сознавал свой увеличившийся интерес к ее обществу, свой увеличившийся восторг к ее красоте, но до сих пор он не знал, какую страсть возбудила она в нем. Узнав наконец, что эта страсть вполне овладела им, Мидуинтер имел мужество, которого человек с менее трагическим прошлым не имел бы, мужество вспомнить, что Аллэн говорил ему о своих чувствах, и решительно взглянуть на будущее сквозь свои благодарные воспоминания о прошлом.
В бессонные часы ночи он твердо решился принести себя в жертву дорогим интересам своего друга в знак великой признательности, какой он был обязан Аллэну. Твердо пришел он к убеждению, что должен победить страсть, овладевшую им, для Аллэна и что единственный способ победить ее — уехать. Никакие сомнения относительно этой жертвы не волновали его, когда настало утро; никакие сомнения не волновали его теперь. Единственный вопрос, заставивший его колебаться, состоял в том, как ему оставить Торп-Эмброз. Хотя письмо мистера Брока избавило его от необходимости наблюдать в Норфольке за женщиной, которая находилась в Сомерсершире, хотя обязанности управляющего могли быть безопасно оставлены в испытанных и надежных руках мистера Бэшуда, все-таки, допуская эти соображения, душа Мидуинтера была неспокойна при мысли оставить Аллэна в такое время, когда в жизни его приближается кризис. Он в последний раз задал своей совести этот вопрос: «Можешь ли ты положиться на себя, чтобы видеть ее каждый день, а ты должен ее видеть? Можешь ты положиться на себя, чтобы слушать, как он будет говорить о ней каждый час, а ты должен его слушать, если останешься в этом доме?» Опять ответ получился такой, каким он был целую ночь, опять сердце Мидуинтера предостерегло его ради интересов этой дружбы, которую он считал священной, — уехать, пока он мог располагать временем, уехать, прежде чем женщина, овладевшая его любовью, овладеет его способностью к самопожертвованию и его чувством признательности.
Он машинально осмотрелся вокруг. Каждое воспоминание о разговоре, только что происходившем между ним и Аллэном, указывало на то же заключение и предостерегало его, как предостерегало его совесть ехать. Добросовестно ли упомянул он о возражениях, которые и он, и всякий мог видеть в привязанности Аллэна? Предостерег ли он Аллэна — как знание легкомысленного характера его друга обязывало его сделать — не доверять своим первым впечатлениям и испытать себя временем, прежде чем он удостоверится, что счастье всей его жизни зависит от мисс Гуильт? Нет. Сомнение, бескорыстное ли чувство заставить его говорить сомкнуло уста и будет смыкать и в будущем, пока не пройдет пора говорить, терзало Мидуинтера. Разве может удержать Аллэна тот самый человек, который отдал бы целый свет, если бы он имел его, для того чтобы встать на место Аллэна? Был только один способ действия для честного, признательного человека в том положении, в каком он находился. Удалившись от всякой возможности видеть ее и слышать, один со своими верными воспоминаниями о том, чем он был обязан своему другу, он мог надеяться преодолеть свою страсть, как преодолевал слезы в своем детстве под палкой своего хозяина-цыгана, как он преодолевал горе своей одинокой юности в лавке провинциального книгопродавца.
— Я должен ехать, — сказал он уныло, отходя от окна, — прежде чем она войдет опять в этот дом; я должен уехать, прежде чем еще час пронесется над головой моей.
С этим намерением он вышел из комнаты и, выходя, сделал невозвратный шаг от настоящего к будущему.
Дождь все шел. Мрачное небо до самого горизонта было затянуто свинцовыми тучами, когда Мидуинтер, одетый по-дорожному, вошел в комнату Аллэна.
— Великий Боже! — закричал Аллэн, указывая на дорожный мешок. — Это что значит?
— Ничего необыкновенного, — отвечал Мидуинтер. — Это значит только — прощайте.
— Прощайте, — вскочив, повторил Аллэн с изумлением.
Мидуинтер тихо посадил его опять на стул и сам сел возле него.
— Когда вы приметили сегодня утром, что у меня нездоровый вид, — начал он, — я сказал вам, что придумывал способ поправить свое здоровье и намерен поговорить с вами об этом после. Это после наступило теперь. Я уже несколько времени был не в духе, как говорится. Вы сами это приметили, Аллэн, не раз с вашей обыкновенной добротой извиняли многое в моем поведении, которое иначе было бы непростительно даже в ваших дружеских глазах.
— Милый мой, — перебил Аллэн, — неужели вы намерены отправиться в путь в такой проливной дождь?
— Дождь ничего не значит, — возразил Мидуинтер, — дождь и я — старые друзья. Вы немного знаете, Аллэн, жизнь, какую я вел, прежде чем вы встретились со мною. Я с самого детства привык к трудностям и ко всякой погоде. Ночь и день, иногда несколько месяцев кряду голова моя не имела кровли над собой. Много лет я вел жизнь дикого зверя, может быть, мне следовало бы сказать жизнь дикаря, между тем как вы были дома и счастливы. Во мне еще остались задатки бродяги… Вам неприятно слышать, что я говорю о себе таким образом? Я не буду вас огорчать, я только скажу, что комфорт и роскошь нашей здешней жизни иногда, я думаю, слишком обременительны для человека, для которого комфорт и роскошь чужды. Мне ничего более не нужно, для того чтобы поправиться, кроме воздуха и движения, менее сытных завтраков и обедов, мой милый друг, чем я имею здесь. Дайте мне воротиться к тем трудностям, для исключения которых нарочно устроен этот комфортабельный дом, дайте мне встречать ветер и непогоду, как я привык встречать их ребенком, дайте мне поутомляться от долгого пути, не имея экипажа под рукой, и голодать, когда наступает вечер, а впереди целые мили до ужина, дайте мне постранствовать недели две, Аллэн, пешком к северу, к йоркширским болотам, и я обещаю воротиться в Торп-Эмброз лучшим собеседником для вас и для ваших друзей. Я ворочусь, прежде чем вы успеете соскучиться обо мне. Мистер Бэшуд займется делами в конторе. Только на неделю и для моей собственной пользы отпустите меня!
— Мне это не нравится, — сказал Аллэн. — Мне не нравится, что вы оставляете меня так внезапно. В этом есть что-то странное и туманное. Зачем вы не попробуете ездить верхом, если вам нужно больше движения? Все лошади в конюшне в вашем распоряжении. Во всяком случае, вы не можете ехать сегодня. Посмотрите, какой дождь.
Мидуинтер посмотрел в окно и тихо покачал головой.
— Я совсем не думал о дожде, — сказал он, — когда я был ребенком и зарабатывал себе пропитание с пляшущими собаками. Зачем мне думать об этом теперь? Промокнуть мне и вам, Аллэн, две разные вещи. Когда я служил у рыбака на Гебридских островах, на мне по целым неделям не было сухой нитки.
— Но вы теперь не на Гебридских островах, — настаивал Аллэн. — Я ожидаю наших друзей из коттеджа завтра вечером. Вам нельзя ехать раньше послезавтра. Мисс Гуильт будет играть на фортепьяно, а вы любите игру мисс Гуильт.
Мидуинтер отвернулся застегнуть ремни на своем дорожном мешке.
— Доставьте мне другой случай послушать мисс Гуильт, когда я ворочусь, — сказал он, не поднимая голову и старательно застегивая ремни.
— У вас есть один недостаток, мой милый, и он в вас увеличивается, — заметил Аллэн. — Когда вы что-то забрали себе в голову, вы самый упрямый человек на свете; вас нельзя убедить послушаться рассудка. Если вы хотите уйти, — прибавил Аллэн, вдруг встав, когда Мидуинтер молча взял свою палку, — я хочу идти с вами и попробовать также трудности жизни.
— Идти со мной, — повторил Мидуинтер с какой-то горечью в голосе, — и оставить мисс Гуильт?
Аллэн опять сел и, видимо, согласившись с силой этого возражения, замолчал. Не говоря ни слова более со своей стороны, Мидуинтер протянул руку и простился. Оба были глубоко растроганы, и оба старались скрыть свое волнение друг от друга. Аллэн прибегнул к последнему средству, которое помогало сохранить твердость его духа: он старался продлить минуту прощания шуткой.
— Вот что я скажу вам, — произнес он. — Я начинаю сомневаться: совершенно ли вы вылечились от вашей веры в сон? Я подозреваю, что вы просто бежите от меня.
Мидуинтер посмотрел на него, не зная, шутит Аллэн или говорит серьезно.
— Что вы хотите сказать? — спросил он.
— Что вы мне говорили намедни? — возразил Аллэн. — Что вы сказали об этой комнате и о втором видении сна? Вот второе видение! — воскликнул он, опять вскочив на ноги. — Дождь бьет в окно. Вот луг и сад. Вот я стою там, где стоял во сне, и вот вы стоите там, где стояла тень. Вся сцена вполне, и за окном, и дома, и это я узнал на этот раз!
На минуту жизнь опять зашевелилась в умерших останках суеверия Мидуинтера. Лицо его изменилось, он с жаром, почти свирепо оспаривал слова Аллэна.
— Нет! — сказал он, указывая на мраморную фигуру, стоявшую на пьедестале. — Сцена неполная, вы забыли кое-что по обыкновению. Сновидение ошибочно на этот раз, слава Богу, совершенно ошибочно! В вашем сновидении вы видели статую, лежавшую в обломках на полу, и вы наклонились над ними с волнением и гневом. А статуя стоит цела и невредима, а в вашей душе нет и следа гневного чувства.
Он схватил Аллэна за руку. В ту же минуту им овладело сознание, что он говорил и действовал так серьезно, как будто верил в сон. Румянец опять вспыхнул на его лице, и он отвернулся в смущении.
— Что я вам говорю? — сказал Аллэн, смеясь, несколько тревожно. — Эта ночь на корабле так же, как прежде, тяготит вашу душу.
Ничего не тяготит меня, отвечал Мидуинтер с нетерпением, — кроме моего мешка на спине и времени, которое я теряю здесь. Я пойду и посмотрю, не прочищается ли небо.
— Вы вернетесь? — спросил Аллэн.
Мидуинтер отворил французское окно и вышел в сад.
— Да, — отвечал он с прежней кротостью в голосе, — я ворочусь через две недели. Прощайте, Аллэн. Желаю вам счастья с мисс Гуильт!
Он затворил окно и вышел в сад, прежде чем его друг успел бы опять открыть окно и последовать за ним. Аллэн встал и сделал шаг в сад, потом остановился у окна и вернулся к своему креслу. Он так хорошо знал Мидуинтера, что чувствовал совершенную бесполезность пытаться следовать за ним или возвратить его. Он ушел, и не было надежды увидеть его раньше двух недель. Прошло более часа, дождь все шел, и небо было мрачно. Тяжелое чувство одиночества, чувство, которое прежняя жизнь сделала его менее всего способным понимать, овладело душой Аллэна. Пугаясь своего уединенного дома, он позвонил, чтобы ему подали шляпу и зонтик, и решился укрыться в коттедже майора.
«Я мог бы пройти немного с ним, — говорил себе Аллэн, все думая о Мидуинтере, когда надевал шляпу. — Мне хотелось бы посмотреть, как этот милый старый друг начал свое путешествие».
Он взял свой зонтик. Если бы Аллэн обратил внимание на лицо слуги, который подал ему его, он, может быть, задал бы несколько вопросов и узнал несколько известий, интересных для него в его настоящем расположении духа. Теперь же он вышел, не смотря на слугу и не подозревая, что слуги его знали более о последних минутах Мидуинтера в Торп-Эмброзе, чем знал он сам. Десять минут назад бакалейщик и мясник приходили получить плату по своим счетам, и они видели, как Мидуинтер отправился в путь. Первый встретил его бакалейщик, недалеко от дома. Мидуинтер остановился под проливным дождем поговорить с оборванным мальчишкой, язвой своего околотка. Обычная дерзость этого мальчишки обнаружилась еще необузданнее обыкновенного при виде дорожного мешка Мидуинтера. Что же сделал мистер Мидуинтер? Он остановился с огорченным лицом и кротко положил обе руки на плечи мальчика. Бакалейщик видел это собственными глазами и собственными ушами слышал, как мистер Мидуинтер сказал:
— Бедняжка! Я знаю, как продувает ветер и мочит дождь сквозь оборванное платье, лучше, чем знают многие имеющие хороший сюртук на плечах.
С этими словами он сунул руку в карман и наградил дерзость мальчика шиллингом.
— Здесь неладно, — сказал бакалейщик, коснувшись своего лба. — Вот мое мнение о друге мистера Армадэля!
Мясник видел его далее, на другом конце города. Он остановился — опять на проливном дожде, — и на этот раз затем, чтобы посмотреть на голодную собаку, дрожащую у дверей какого-то дома.
— Я не спускал с него глаз, — сказал мясник. — И что, вы думаете, он сделал? Он перешел через дорогу к моей лавке и купил кусок мяса, который годился бы и для доброго христианина. Очень хорошо. Простился со мной, воротился назад и — вот вам честное слово — стал на колени на мокрых ступенях, вынул перочинный нож, разрезал мясо и отдал его собаке. Говорю вам опять: кусок, годившийся для христианина! Я человек не жестокий, сударыня, — заключил мясник, обращаясь к кухарке, — но мясо — все-таки мясо и, может быть, друг вашего господина доживет до того, что оно понадобилось бы ему самому.
С этим большим сочувствием к старому незабытому времени Мидуинтер оставил город и скрылся в туманной дали. Бакалейщик и мясник видели его в последний раз и обсудили великую натуру, как судятся все великие натуры с точки зрения бакалейщика и мясника.