Страница:
Бесполезно было возвращаться в свою квартиру и говорить с Бэшудом, прежде чем узнаю, что доктор намерен делать. Я ходила поблизости взад и вперёд по улицам, перекрёсткам и скверам с каким-то тупым, застывшим чувством, которое не допускало не только активной работы мысли, но и всякого ощущения физической усталости. Я вспомнила, что то же самое чувство испытала несколько лет назад в то утро, когда тюремные служители пришли за мной, чтобы вести в суд, где решался вопрос о моей жизни. Вся эта страшная сцена снова пришла мне на память самым странным образом, как будто в ней участвовала не я, а какое-то другое лицо. Раза два я спрашивала себя в страшном отчаянии, зачем меня тогда не повесили.
Когда я вернулась в лечебницу, мне сказали, что доктор пришёл уже полчаса назад и что он сейчас в своей комнате, с нетерпением ждёт меня.
Я вошла к нему в кабинет и увидела его сидящим у камина. Он обхватил голову руками и опирался локтями на колени. На столе возле него кроме письма Армадэля и моей записки я увидела в небольшом кругу света, отбрасываемом лампой, открытый указатель расписания железных дорог. Не думал ли он о побеге? Нельзя было узнать по его лицу, когда он взглянул на меня, что он замышлял или как это известие поразило его, известие о том, что Армадэль жив.
«Сядьте около камина, — сказал он. — Сегодня сыро и холодно».
Я молча села. Доктор молча растирал колени перед огнём.
«Вы ничего не хотите сказать мне?» — спросила я.
Он встал и вдруг приподнял абажур лампы так, что свет упал на моё лицо.
«Вы, кажется, нездоровы? — спросил он. — Что с вами?»
«Голова у меня тяжёлая, а глаза горят, — ответила я. — Верно, от погоды».
Странно было, как мы оба удалялись от самого важного вопроса, о котором собрались говорить.
«Я думаю, что чашка чаю пойдёт вам на пользу», — заметил доктор.
Я приняла предложение, и он приказал подавать чай. Пока подавали чай, доктор ходил взад и вперёд по комнате, а я сидела у камина, и ни слова не было сказано. Чай взбодрил меня, и доктор заметил перемену к лучшему в моём лице. Он сел напротив у стола и наконец заговорил: «Если бы у меня было десять тысяч фунтов в эту минуту, я отдал бы их за то, чтобы не компрометировать себя в вашей отчаянной спекуляции со смертью мистера Армадэля».
Он сказал эти слова резко, запальчиво, что не вязалось с его обычным обращением. Был ли он сам испуган или старался испугать меня? Я решилась заставить его объясниться, прежде всего относительно того, что касалось меня.
«Минуту, минуту, доктор, — сказала я. — Вы обвиняете меня в том, что случилось?»
«Конечно нет, — отвечал он угрюмо. — Ни вы и никто не мог предвидеть того, что случилось. Когда я говорю, что отдал бы десять тысяч, чтобы не участвовать в этом деле, я не осуждаю никого, кроме себя. А когда я скажу вам, что не позволю воскресению мистера Армадэля погубить меня, не воспротивившись этому всеми силами, я открою вам одну из самых простых истин, когда-либо открытых мною мужчине или женщине за всю мою жизнь. Не думайте, что я подло отделял свои интересы от ваших в общей опасности, теперь угрожающей нам обоим. Я просто указываю разницу в риске, которому мы взаимно подвергались. Вы не использовали все свои ресурсы на приобретение лечебницы; вы не давали ложных показаний перед судьёй, которые наказываются законом как клятвопреступление…»
Я опять перебила доктора. Его эгоизм принёс мне больше пользы, чем его чай: он возвратил мне бодрость.
«Оставим в покое ваш и мой риск и приступим к делу, — сказала я. — Я вижу на вашем столе указатель железных дорог. Уж не собираетесь ли вы бежать?»
«Бежать? — переспросил доктор. — Вы, кажется, забываете, что мои последние деньги вложены в это заведение».
«Стало быть, вы остаётесь здесь?»
«Непременно!»
«А что вы намерены делать, когда мистер Армадэль приедет в Англию?»
Одинокая муха, видимо последняя из своего рода, пощажённая зимой, слабо жужжала, летая около лица доктора. Он поймал её, прежде чем ответить мне, и протянул через стол в своём сжатом кулаке.
«Если бы эту муху звали Армадэль, — сказал он, — и если бы вы поймали его, как я поймал её теперь, что сделали бы вы?»
Взгляд его, обращённый на моё лицо, сразу же устремился, когда он задал свой вопрос, на моё вдовье платье. Я тоже посмотрела на своё платье. Воспоминание о старой смертельной ненависти и вынесенном Армадэлю смертном приговоре охватило меня опять.
«Я убила бы его», — ответила я.
Доктор вскочил, все ещё держа муху в кулаке, и посмотрел на меня — чересчур театрально — с выражением крайнего ужаса.
«Убили бы его! — повторил доктор в приступе добродетельного испуга. — Насилие! Убийство! В моей лечебнице! Перехватило даже дух у меня!»
Я встретила его взгляд, когда он выражался с таким искусственным негодованием, рассматривая меня с пытливым любопытством, которое, чтобы не сказать более, нисколько не согласовалось с пылкостью его языка и горячностью тона. Доктор тревожно засмеялся, когда наши глаза встретились, и вернулся к своему обычному обращению за ту минуту, которая прошла, прежде чем он заговорил опять.
«Приношу тысячу извинений, — сказал он. — Мне следовало знать, что слова дамы нельзя принимать буквально. Позвольте мне напомнить вам, однако, что обстоятельство слишком серьёзно для… позвольте сказать, всякого преувеличения или шутки. Вы услышите, что я предлагаю, без дальнейших предисловий».
Он остановился и продолжал, используя муху, заключённую в его кулаке.
«Вот мистер Армадэль. Я могу выпустить его или удержать — как хочу, и он это знает. Я говорю ему, — продолжал доктор, шутливо обращаясь к мухе, — дайте мне надлежащие гарантии, мистер Армадэль, что вы не предпримите ничего против этой дамы или меня, и я выпущу вас из кулака. Откажете, и, каков бы ни был риск, я вас задержу. Можете ли вы точно предсказать, каков будет раньше или позже ответ мистера Армадэля? Можете ли вы не сомневаться, — сказал доктор, приноравливая действие к словам и выпуская муху, — что это кончится к совершенному удовольствию всех сторон таким образом?»
«Я не скажу сейчас, — отвечала я, — сомневаюсь я или нет. Дайте мне прежде убедиться, что я правильно понимаю вас. Вы предлагаете, если я не ошибаюсь, запереть двери этой лечебницы за мистером Армадэлем и не выпускать его до тех пор, пока он не согласится на условия, которые наши интересы требуют предложить ему? Могу ли я спросить в таком случае, как вы намерены заставить его войти в ловушку, которую расставите для него здесь?»
«Я предлагаю, — сказал доктор, положив руку на указатель расписания железных дорог, — удостовериться, во-первых, в какое время каждый вечер в этом месяце приходят в Лондон поезда из Дувра и Фолкестона, а потом я предлагаю послать человека, известного мистеру Армадэлю и на которого вы и я можем положиться, ждать прихода поездов и встретить мистера Армадэля в ту минуту, когда он выйдет из вагона».
«Вы придумали, — спросила я, — кто должен быть этот человек?»
«Тот самый, к кому адресовано это письмо», — сказал доктор, взяв письмо Армадэля.
Ответ испугал меня. Неужели было возможно, что он и Бэшуд знали друг друга? Я немедленно задала этот вопрос.
«До сегодняшнего дня я даже не слышал имени этого господина, — сказал доктор. — Я просто следовал процессу выводов рассуждения, которыми мы обязаны бессмертному Бэкону. Как это важное письмо попало в ваши руки? Я не могу оскорблять вас предположением, что оно было украдено. Следовательно, этот человек пользуется вашим доверием. Следовательно, он первый пришёл мне в голову. Вы видите, как идёт процесс выводов? Очень хорошо. Позвольте мне задать несколько вопросов о мистере Бэшуде, прежде чем мы пойдём далее?»
Вопросы доктора, по обыкновению, вели прямо к цели. Из моих ответов он узнал, что мистер Бэшуд был управителем Армадэля, что он получил это письмо в Торп-Эмброзе сегодня утром и привёз его прямо ко мне с первым поездом, что он не показывал его и не говорил о нём перед отъездом ни майору Мильрою и никому другому, что я подучила от него эту услугу, не доверив ему моей тайны, что я поддерживала с ним отношения как вдова Армадэля, что он скрыл это письмо, вообще повинуясь только предосторожности, так как я предложила ему молчать до тех пор, если в Торп-Эмброзе случится что-нибудь странное, пока он не посоветуется со мною, и наконец, что причина, по которой он в этом случае исполнил все так, как я ему велела, состояла в том, что и в этом случае, так и во всех других, мистер Бэшуд был слепо предан моим интересам.
В этом месте рассказа доктор посмотрел на меня недоверчиво из-под очков.
«В чём заключается тайна этой слепой преданности мистера Бэшуда вашим интересам?» — спросил он.
Я поколебалась с минуту — из сострадания к Бэшуду, а не в себе.
«Если вам хочется знать, — отвечала я, — то мистер Бэшуд в меня влюблён».
«Да, да! — воскликнул доктор с видом облегчения. — Я начинаю теперь понимать. Он молод?»
«Старик».
Доктор откинулся на спинку кресла и тихо захохотал.
«Все лучше и лучше, — сказал он. — Бэшуд именно такой человек, какой нам нужен. Кто подходит больше управителя мистера Армадэля для того, чтобы встретить своего господина, когда тот вернётся в Лондон? И кто более способен употребить влияние на мистера Бэшуда надлежащим образом, как не очаровательный предмет обожания мистера Бэшуда?»
Нельзя было сомневаться, что Бэшуд годился для реализации цели доктора и что на моё влияние можно положиться для того, чтобы заставить Бэшуда служить этой цели. Затруднение заключалось не в этом, а в том вопросе, который остался без ответа. Я задала этот вопрос опять.
«Положим, что управитель мистера Армадэля встретит своего хозяина на железной дороге, — сказала я, — могу я спросить ещё раз, как он убедит мистера Армадэля приехать сюда?»
«Не считайте меня невежей, — возразил доктор самым спокойным тоном. — Если я спрошу со своей стороны: как мужчин убеждают делать девять раз из десяти сумасбродные поступки в их жизни? Их убеждает ваш очаровательный пол. Слабая сторона каждого мужчины сторона женская. Нам надо только найти слабую сторону мистера Армадэля — пощекотать его с этой стороны, и молодой человек станет шёлковым. Я заметил здесь, — продолжал доктор, открывая письмо Армадэля, — ссылку на какую-то молодую девицу, ссылку, обещающую нам многое. Где записка, которую мистер Армадэль адресовал к мисс Мильрой?»
Вместо того чтобы ответить ему, я вскочила со своего места. Как только доктор упомянул о мисс Мильрой, все что я слышала от Бэшуда о её болезни и о причине её, пришло мне на память. Я увидела способ заманить Армадэля в лечебницу так ясно, как видела по другую сторону стола доктора, удивившегося необыкновенной перемене во мне. Какое наслаждение заставить наконец мисс Мильрой послужить моим интересам!
«Оставьте записку в покое, — сказала я. — Она сожжена из предосторожности. Я могу сказать вам все (даже более), чем эта записка могла мне сказать. Мисс Мильрой разрубает узел! Мисс Мильрой снимает все наши затруднения! Она тайно помолвлена с ним. До неё дошли ложные слухи о его смерти, и с тех пор она серьёзно болеет в Торп-Эмброзе. Когда Бэшуд встретит Армадэля на станции, его первый вопрос непременно будет…»
«Вижу, — воскликнул доктор, перебивая меня. — Мистеру Бэшуду ничего более не остаётся, как помочь истине, добавив немного вымысла. Когда он скажет своему хозяину, что ложные слухи дошли до мисс Мильрой, ему только стоит прибавить, что это сообщение так подействовало на её психику, что она заболела и находится здесь под медицинским наблюдением. Бесподобно! Бесподобно! Бесподобно! Мы будем иметь его в лечебнице так скоро, как только самая быстрая извозчичья лошадь в Лондоне может привезти его к нам. И заметьте, никакого риска, никакой необходимости доверяться другим! Это не сумасшедший дом, это патентованное заведение; здесь не нужно докторских свидетельств. Поздравляю вас, поздравляю самого себя. Позвольте мне передать вам указатель расписания железных дорог, просить вас засвидетельствовать моё уважение мистеру Бэшуду и указать ему на страницу, загнутую для него в надлежащем месте, на которое ему следует обратить особое внимание».
Вспомнив, как долго я заставила Бэшуда ждать меня, я тотчас взяла книгу и, простившись с доктором, ушла без дальнейших церемоний. Когда он вежливо отворил мне дверь, то без малейшей необходимости, хотя я не сказала ни слова, которое могло бы подвести его к этому, заговорил о той вспышке добродетельного испуга, случившейся с ним в начале нашего свидания.
«Я надеюсь, — сказал он, — что вы забудете и простите мой странный недостаток такта и проницательности, когда… словом, когда я поймал муху. Я положительно краснею за мою собственную глупость, как я могу придать буквальный смысл шутке дамы! Насилие в моей лечебнице! — воскликнул доктор, опять пристально устремив глаза на моё лицо. — Насилие в этом просвещённом девятнадцатом столетии! Было ли когда что-нибудь до такой степени смешное? Застегните ваше манто, прежде чем выйдете отсюда — там холодно и сыро! Не проводить ли мне вас? Не послать ли с вами моего лакея? А! Вы были всегда независимы, всегда, если я могу так выразиться, сама себе хозяйка! Могу я прийти завтра утром и узнать, что вы решили с мистером Бэшудом?»
Я сказала «да» и наконец ушла от него. Через четверть часа я вернулась в свою квартиру, и служанка мне сказала, что пожилой господин ещё ждёт меня.
У меня недостало духу или терпения — право не знаю чего — потратить много слов на то, что произошло между мною и Бэшудом. Было так легко, так удивительно легко дёргать верёвочку этой бедной старой куклы, поворачивая её куда захочу! Я не встретила таких затруднений, какие могла бы встретить с человеком моложе или менее ослеплённым любовью ко мне. Я оставила объяснения намёком на мисс Мильрой в письме Армадэля, которые привели в недоумение Бэшуда. Я даже не побеспокоилась выдумать вероятные причины, чтобы приказать ему встретить Армадэля на станции и заманить его хитростью в лечебницу доктора. Я только нашла необходимым упомянуть о том, о чём написала Бэшуду после моего приезда в Лондон, потом повторила то, что сказала ему, когда он лично отвечал на моё письмо в гостинице.
«Вы уже знаете, — сказала я, — что моё замужество было несчастливо. Сделайте из этого какие хотите заключения и не принуждайте меня говорить вам, так ли приятно известие о спасении мистера Армадэля, как следовало бы быть для его жены».
Этого было довольно для того, чтобы заставить засиять его дряблое лицо и снова оживить его увядшие старые надежды. Мне стоило только прибавить: «Если вы сделаете то, о чём я вас прошу, — всё равно, какой бы непонятной и таинственной ни показалась вам моя просьба, — и если вы примете мои уверения, что сами вы не подвергнетесь никакому риску и получите надлежащее объяснение в надлежащее время, — вы будете иметь такие права на мою признательность и на моё внимание, какие не имел ещё ни один человек на свете!» Мне стоило только сказать эти слова, сопроводить их нежным взглядом и пожать его руку украдкой, и он был у моих ног, слепо стремясь повиноваться мне. Если бы он мог только знать, что я думала о себе… но это всё равно, он не знает ничего.
Прошло несколько часов после того, как я отослала Бэшуда (взяв с него обещание молчать, снабдив его инструкциями и расписанием поездов на железной дороге) в гостиницу возле станции, где он должен оставаться до тех пор, пока Армадэль не появится на платформе. Волнение, охватившее меня в начале вечера, прошло, и мною овладело опять тупое безразличие. Неужели моя энергия изменяет мне, желала бы я знать, именно в то время, когда она более всего нужна? Или мною овладевает какое-то предчувствие несчастья, которого я ещё не могу понять?
Я была расположена просидеть здесь ещё несколько часов, предаваясь подобным мыслям и позволяя им превращаться в слова, если бы дневник дал возможность для этого. Но моё ленивое перо было, однако, так прилежно, что добралось до конца тетради. Я дописала последние строчки, оставшиеся на последней странице, — и нравится мне это или нет — должна закрыть тетрадь на этот раз совсем.
Прощай, мой старый друг и товарищ многих несчастных дней! Так как мне некого и нечего любить, я подозреваю, что безрассудно любила тебя.
Какая я дура!
КНИГА ПОСЛЕДНЯЯ
Глава I
Когда я вернулась в лечебницу, мне сказали, что доктор пришёл уже полчаса назад и что он сейчас в своей комнате, с нетерпением ждёт меня.
Я вошла к нему в кабинет и увидела его сидящим у камина. Он обхватил голову руками и опирался локтями на колени. На столе возле него кроме письма Армадэля и моей записки я увидела в небольшом кругу света, отбрасываемом лампой, открытый указатель расписания железных дорог. Не думал ли он о побеге? Нельзя было узнать по его лицу, когда он взглянул на меня, что он замышлял или как это известие поразило его, известие о том, что Армадэль жив.
«Сядьте около камина, — сказал он. — Сегодня сыро и холодно».
Я молча села. Доктор молча растирал колени перед огнём.
«Вы ничего не хотите сказать мне?» — спросила я.
Он встал и вдруг приподнял абажур лампы так, что свет упал на моё лицо.
«Вы, кажется, нездоровы? — спросил он. — Что с вами?»
«Голова у меня тяжёлая, а глаза горят, — ответила я. — Верно, от погоды».
Странно было, как мы оба удалялись от самого важного вопроса, о котором собрались говорить.
«Я думаю, что чашка чаю пойдёт вам на пользу», — заметил доктор.
Я приняла предложение, и он приказал подавать чай. Пока подавали чай, доктор ходил взад и вперёд по комнате, а я сидела у камина, и ни слова не было сказано. Чай взбодрил меня, и доктор заметил перемену к лучшему в моём лице. Он сел напротив у стола и наконец заговорил: «Если бы у меня было десять тысяч фунтов в эту минуту, я отдал бы их за то, чтобы не компрометировать себя в вашей отчаянной спекуляции со смертью мистера Армадэля».
Он сказал эти слова резко, запальчиво, что не вязалось с его обычным обращением. Был ли он сам испуган или старался испугать меня? Я решилась заставить его объясниться, прежде всего относительно того, что касалось меня.
«Минуту, минуту, доктор, — сказала я. — Вы обвиняете меня в том, что случилось?»
«Конечно нет, — отвечал он угрюмо. — Ни вы и никто не мог предвидеть того, что случилось. Когда я говорю, что отдал бы десять тысяч, чтобы не участвовать в этом деле, я не осуждаю никого, кроме себя. А когда я скажу вам, что не позволю воскресению мистера Армадэля погубить меня, не воспротивившись этому всеми силами, я открою вам одну из самых простых истин, когда-либо открытых мною мужчине или женщине за всю мою жизнь. Не думайте, что я подло отделял свои интересы от ваших в общей опасности, теперь угрожающей нам обоим. Я просто указываю разницу в риске, которому мы взаимно подвергались. Вы не использовали все свои ресурсы на приобретение лечебницы; вы не давали ложных показаний перед судьёй, которые наказываются законом как клятвопреступление…»
Я опять перебила доктора. Его эгоизм принёс мне больше пользы, чем его чай: он возвратил мне бодрость.
«Оставим в покое ваш и мой риск и приступим к делу, — сказала я. — Я вижу на вашем столе указатель железных дорог. Уж не собираетесь ли вы бежать?»
«Бежать? — переспросил доктор. — Вы, кажется, забываете, что мои последние деньги вложены в это заведение».
«Стало быть, вы остаётесь здесь?»
«Непременно!»
«А что вы намерены делать, когда мистер Армадэль приедет в Англию?»
Одинокая муха, видимо последняя из своего рода, пощажённая зимой, слабо жужжала, летая около лица доктора. Он поймал её, прежде чем ответить мне, и протянул через стол в своём сжатом кулаке.
«Если бы эту муху звали Армадэль, — сказал он, — и если бы вы поймали его, как я поймал её теперь, что сделали бы вы?»
Взгляд его, обращённый на моё лицо, сразу же устремился, когда он задал свой вопрос, на моё вдовье платье. Я тоже посмотрела на своё платье. Воспоминание о старой смертельной ненависти и вынесенном Армадэлю смертном приговоре охватило меня опять.
«Я убила бы его», — ответила я.
Доктор вскочил, все ещё держа муху в кулаке, и посмотрел на меня — чересчур театрально — с выражением крайнего ужаса.
«Убили бы его! — повторил доктор в приступе добродетельного испуга. — Насилие! Убийство! В моей лечебнице! Перехватило даже дух у меня!»
Я встретила его взгляд, когда он выражался с таким искусственным негодованием, рассматривая меня с пытливым любопытством, которое, чтобы не сказать более, нисколько не согласовалось с пылкостью его языка и горячностью тона. Доктор тревожно засмеялся, когда наши глаза встретились, и вернулся к своему обычному обращению за ту минуту, которая прошла, прежде чем он заговорил опять.
«Приношу тысячу извинений, — сказал он. — Мне следовало знать, что слова дамы нельзя принимать буквально. Позвольте мне напомнить вам, однако, что обстоятельство слишком серьёзно для… позвольте сказать, всякого преувеличения или шутки. Вы услышите, что я предлагаю, без дальнейших предисловий».
Он остановился и продолжал, используя муху, заключённую в его кулаке.
«Вот мистер Армадэль. Я могу выпустить его или удержать — как хочу, и он это знает. Я говорю ему, — продолжал доктор, шутливо обращаясь к мухе, — дайте мне надлежащие гарантии, мистер Армадэль, что вы не предпримите ничего против этой дамы или меня, и я выпущу вас из кулака. Откажете, и, каков бы ни был риск, я вас задержу. Можете ли вы точно предсказать, каков будет раньше или позже ответ мистера Армадэля? Можете ли вы не сомневаться, — сказал доктор, приноравливая действие к словам и выпуская муху, — что это кончится к совершенному удовольствию всех сторон таким образом?»
«Я не скажу сейчас, — отвечала я, — сомневаюсь я или нет. Дайте мне прежде убедиться, что я правильно понимаю вас. Вы предлагаете, если я не ошибаюсь, запереть двери этой лечебницы за мистером Армадэлем и не выпускать его до тех пор, пока он не согласится на условия, которые наши интересы требуют предложить ему? Могу ли я спросить в таком случае, как вы намерены заставить его войти в ловушку, которую расставите для него здесь?»
«Я предлагаю, — сказал доктор, положив руку на указатель расписания железных дорог, — удостовериться, во-первых, в какое время каждый вечер в этом месяце приходят в Лондон поезда из Дувра и Фолкестона, а потом я предлагаю послать человека, известного мистеру Армадэлю и на которого вы и я можем положиться, ждать прихода поездов и встретить мистера Армадэля в ту минуту, когда он выйдет из вагона».
«Вы придумали, — спросила я, — кто должен быть этот человек?»
«Тот самый, к кому адресовано это письмо», — сказал доктор, взяв письмо Армадэля.
Ответ испугал меня. Неужели было возможно, что он и Бэшуд знали друг друга? Я немедленно задала этот вопрос.
«До сегодняшнего дня я даже не слышал имени этого господина, — сказал доктор. — Я просто следовал процессу выводов рассуждения, которыми мы обязаны бессмертному Бэкону. Как это важное письмо попало в ваши руки? Я не могу оскорблять вас предположением, что оно было украдено. Следовательно, этот человек пользуется вашим доверием. Следовательно, он первый пришёл мне в голову. Вы видите, как идёт процесс выводов? Очень хорошо. Позвольте мне задать несколько вопросов о мистере Бэшуде, прежде чем мы пойдём далее?»
Вопросы доктора, по обыкновению, вели прямо к цели. Из моих ответов он узнал, что мистер Бэшуд был управителем Армадэля, что он получил это письмо в Торп-Эмброзе сегодня утром и привёз его прямо ко мне с первым поездом, что он не показывал его и не говорил о нём перед отъездом ни майору Мильрою и никому другому, что я подучила от него эту услугу, не доверив ему моей тайны, что я поддерживала с ним отношения как вдова Армадэля, что он скрыл это письмо, вообще повинуясь только предосторожности, так как я предложила ему молчать до тех пор, если в Торп-Эмброзе случится что-нибудь странное, пока он не посоветуется со мною, и наконец, что причина, по которой он в этом случае исполнил все так, как я ему велела, состояла в том, что и в этом случае, так и во всех других, мистер Бэшуд был слепо предан моим интересам.
В этом месте рассказа доктор посмотрел на меня недоверчиво из-под очков.
«В чём заключается тайна этой слепой преданности мистера Бэшуда вашим интересам?» — спросил он.
Я поколебалась с минуту — из сострадания к Бэшуду, а не в себе.
«Если вам хочется знать, — отвечала я, — то мистер Бэшуд в меня влюблён».
«Да, да! — воскликнул доктор с видом облегчения. — Я начинаю теперь понимать. Он молод?»
«Старик».
Доктор откинулся на спинку кресла и тихо захохотал.
«Все лучше и лучше, — сказал он. — Бэшуд именно такой человек, какой нам нужен. Кто подходит больше управителя мистера Армадэля для того, чтобы встретить своего господина, когда тот вернётся в Лондон? И кто более способен употребить влияние на мистера Бэшуда надлежащим образом, как не очаровательный предмет обожания мистера Бэшуда?»
Нельзя было сомневаться, что Бэшуд годился для реализации цели доктора и что на моё влияние можно положиться для того, чтобы заставить Бэшуда служить этой цели. Затруднение заключалось не в этом, а в том вопросе, который остался без ответа. Я задала этот вопрос опять.
«Положим, что управитель мистера Армадэля встретит своего хозяина на железной дороге, — сказала я, — могу я спросить ещё раз, как он убедит мистера Армадэля приехать сюда?»
«Не считайте меня невежей, — возразил доктор самым спокойным тоном. — Если я спрошу со своей стороны: как мужчин убеждают делать девять раз из десяти сумасбродные поступки в их жизни? Их убеждает ваш очаровательный пол. Слабая сторона каждого мужчины сторона женская. Нам надо только найти слабую сторону мистера Армадэля — пощекотать его с этой стороны, и молодой человек станет шёлковым. Я заметил здесь, — продолжал доктор, открывая письмо Армадэля, — ссылку на какую-то молодую девицу, ссылку, обещающую нам многое. Где записка, которую мистер Армадэль адресовал к мисс Мильрой?»
Вместо того чтобы ответить ему, я вскочила со своего места. Как только доктор упомянул о мисс Мильрой, все что я слышала от Бэшуда о её болезни и о причине её, пришло мне на память. Я увидела способ заманить Армадэля в лечебницу так ясно, как видела по другую сторону стола доктора, удивившегося необыкновенной перемене во мне. Какое наслаждение заставить наконец мисс Мильрой послужить моим интересам!
«Оставьте записку в покое, — сказала я. — Она сожжена из предосторожности. Я могу сказать вам все (даже более), чем эта записка могла мне сказать. Мисс Мильрой разрубает узел! Мисс Мильрой снимает все наши затруднения! Она тайно помолвлена с ним. До неё дошли ложные слухи о его смерти, и с тех пор она серьёзно болеет в Торп-Эмброзе. Когда Бэшуд встретит Армадэля на станции, его первый вопрос непременно будет…»
«Вижу, — воскликнул доктор, перебивая меня. — Мистеру Бэшуду ничего более не остаётся, как помочь истине, добавив немного вымысла. Когда он скажет своему хозяину, что ложные слухи дошли до мисс Мильрой, ему только стоит прибавить, что это сообщение так подействовало на её психику, что она заболела и находится здесь под медицинским наблюдением. Бесподобно! Бесподобно! Бесподобно! Мы будем иметь его в лечебнице так скоро, как только самая быстрая извозчичья лошадь в Лондоне может привезти его к нам. И заметьте, никакого риска, никакой необходимости доверяться другим! Это не сумасшедший дом, это патентованное заведение; здесь не нужно докторских свидетельств. Поздравляю вас, поздравляю самого себя. Позвольте мне передать вам указатель расписания железных дорог, просить вас засвидетельствовать моё уважение мистеру Бэшуду и указать ему на страницу, загнутую для него в надлежащем месте, на которое ему следует обратить особое внимание».
Вспомнив, как долго я заставила Бэшуда ждать меня, я тотчас взяла книгу и, простившись с доктором, ушла без дальнейших церемоний. Когда он вежливо отворил мне дверь, то без малейшей необходимости, хотя я не сказала ни слова, которое могло бы подвести его к этому, заговорил о той вспышке добродетельного испуга, случившейся с ним в начале нашего свидания.
«Я надеюсь, — сказал он, — что вы забудете и простите мой странный недостаток такта и проницательности, когда… словом, когда я поймал муху. Я положительно краснею за мою собственную глупость, как я могу придать буквальный смысл шутке дамы! Насилие в моей лечебнице! — воскликнул доктор, опять пристально устремив глаза на моё лицо. — Насилие в этом просвещённом девятнадцатом столетии! Было ли когда что-нибудь до такой степени смешное? Застегните ваше манто, прежде чем выйдете отсюда — там холодно и сыро! Не проводить ли мне вас? Не послать ли с вами моего лакея? А! Вы были всегда независимы, всегда, если я могу так выразиться, сама себе хозяйка! Могу я прийти завтра утром и узнать, что вы решили с мистером Бэшудом?»
Я сказала «да» и наконец ушла от него. Через четверть часа я вернулась в свою квартиру, и служанка мне сказала, что пожилой господин ещё ждёт меня.
У меня недостало духу или терпения — право не знаю чего — потратить много слов на то, что произошло между мною и Бэшудом. Было так легко, так удивительно легко дёргать верёвочку этой бедной старой куклы, поворачивая её куда захочу! Я не встретила таких затруднений, какие могла бы встретить с человеком моложе или менее ослеплённым любовью ко мне. Я оставила объяснения намёком на мисс Мильрой в письме Армадэля, которые привели в недоумение Бэшуда. Я даже не побеспокоилась выдумать вероятные причины, чтобы приказать ему встретить Армадэля на станции и заманить его хитростью в лечебницу доктора. Я только нашла необходимым упомянуть о том, о чём написала Бэшуду после моего приезда в Лондон, потом повторила то, что сказала ему, когда он лично отвечал на моё письмо в гостинице.
«Вы уже знаете, — сказала я, — что моё замужество было несчастливо. Сделайте из этого какие хотите заключения и не принуждайте меня говорить вам, так ли приятно известие о спасении мистера Армадэля, как следовало бы быть для его жены».
Этого было довольно для того, чтобы заставить засиять его дряблое лицо и снова оживить его увядшие старые надежды. Мне стоило только прибавить: «Если вы сделаете то, о чём я вас прошу, — всё равно, какой бы непонятной и таинственной ни показалась вам моя просьба, — и если вы примете мои уверения, что сами вы не подвергнетесь никакому риску и получите надлежащее объяснение в надлежащее время, — вы будете иметь такие права на мою признательность и на моё внимание, какие не имел ещё ни один человек на свете!» Мне стоило только сказать эти слова, сопроводить их нежным взглядом и пожать его руку украдкой, и он был у моих ног, слепо стремясь повиноваться мне. Если бы он мог только знать, что я думала о себе… но это всё равно, он не знает ничего.
Прошло несколько часов после того, как я отослала Бэшуда (взяв с него обещание молчать, снабдив его инструкциями и расписанием поездов на железной дороге) в гостиницу возле станции, где он должен оставаться до тех пор, пока Армадэль не появится на платформе. Волнение, охватившее меня в начале вечера, прошло, и мною овладело опять тупое безразличие. Неужели моя энергия изменяет мне, желала бы я знать, именно в то время, когда она более всего нужна? Или мною овладевает какое-то предчувствие несчастья, которого я ещё не могу понять?
Я была расположена просидеть здесь ещё несколько часов, предаваясь подобным мыслям и позволяя им превращаться в слова, если бы дневник дал возможность для этого. Но моё ленивое перо было, однако, так прилежно, что добралось до конца тетради. Я дописала последние строчки, оставшиеся на последней странице, — и нравится мне это или нет — должна закрыть тетрадь на этот раз совсем.
Прощай, мой старый друг и товарищ многих несчастных дней! Так как мне некого и нечего любить, я подозреваю, что безрассудно любила тебя.
Какая я дура!
КНИГА ПОСЛЕДНЯЯ
Глава I
НА СТАНЦИИ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ
Вечером второго декабря Бэшуд в первый раз занял свой наблюдательный пост на станции Юго-Восточной железной дороги. Это было шестью днями ранее того числа, которое Аллэн назначил для своего возвращения. Но доктор, посоветовавшись со своей медицинской опытностью, счёл возможным, что «мистер Армадэль мог в свои молодые лета выздороветь скорее, чем предполагали его доктора». Вследствие этого, предосторожности ради, Бэшуду было велено начать ожидать прибытия поездов на другой день после того, как он получил письмо от своего хозяина.
От второго до седьмого декабря управитель аккуратно ждал на платформе, видел, как подъезжали поезда и убеждался каждый вечер, что все приезжие были незнакомы ему. От второго до седьмого декабря мисс Гуильт (мы возвращаемся к имени, под которым она более известна на этих страницах) получала его ежедневные донесения иногда лично, иногда письменно. Доктор, которому передавались эти донесения, читал их в свою очередь с невозмутимой уверенностью в правильности принятой предосторожности, до утра восьмого числа. В этот день раздражение от столь продолжительной неизвестности произвело перемену к худшему в переменчивом расположении духа мисс Гуильт, заметную для всех окружающих. Эта метаморфоза довольно странным образом отразилась такой же заметной переменой в обращении доктора, когда он нанёс мисс Гуильт свой обычный визит. По случайности столь необыкновенной, что его враги могли бы подозревать, что это вовсе не было случайностью, в то утро, когда мисс Гуильт потеряла терпение, доктор в первый раз также потерял свою уверенность.
— Нет известий, разумеется, — сказал он, садясь с тяжёлым вздохом. — Хорошо! Хорошо!
Мисс Гуильт с раздражением подняла на него глаза от своей работы.
— Вы, кажется, в необыкновенно унылом расположении сегодня, — сказала она. — Чего вы боитесь теперь?
— Обвинение в боязни, — торжественно отвечал доктор, — нельзя опрометчиво бросать ни на одного мужчину, даже когда он принадлежит к такой мирной профессии, как моя. Я не боюсь. Я, как вы правильнее выразились сначала, в необыкновенно унылом расположении духа. Я по природе, как вам известно, сангвиник и вижу сегодня только то, что без моей привычной наклонности к надежде я мог и должен бы видеть неделю тому назад.
Мисс Гуильт с досадой бросила свою работу.
— Если бы слова стоили денег, — сказала она, — увлечение болтовнёй обошлось бы для вас дорого.
— Что я мог и должен был бы видеть, — повторил доктор, не обращая ни малейшего внимания на слова мисс Гуильт, — неделю тому назад? Говоря попросту, я вовсе не так уверен, как прежде, что мистер Армадэль согласится без борьбы на условия, которые мои выгоды, в меньшей степени чем ваши, требуют поставить ему. Заметьте, я не сомневаюсь что нам удастся заманить его в лечебницу, я только сомневаюсь, окажется ли он таким сговорчивым, как я сначала предполагал. Что если он смел, упрям, — продолжал доктор, в первый раз поднимая глаза и пристально всматриваясь в мисс Гуильт, — что если он будет держаться целые недели, целые месяцы, как многие люди в подобном положении держались и прежде него? Что выйдет из этого? Риск задерживать его насильно в заключении увеличивается с быстро растущими процентами и становится огромным! Мой дом в эту минуту уже готов для приёмов пациентов; пациенты могут появиться через неделю; пациенты могут поддерживать связь с мистером Армадэлем, или мистер Армадэль может поддерживать связь с пациентами. Записка или письмо могут быть вынесены из дома и переданы комиссионерам, наблюдающим за домами умалишённых. Даже когда дело идёт о частном заведении, таком, как моё, этим господам стоит только обратиться к лорду-канцлеру за разрешением и, придя в мою лечебницу, и обыскать дом сверху донизу! Я не желаю смущать вас, я не желаю вас пугать, я не имею намерения сказать, что меры, принятые для нашей безопасности, не самые лучшие, какие имеются в нашем распоряжении, я только прошу вас вообразить, как комиссионеры войдут в мой дом, а потом представить последствия… последствия! — повторил доктор, поднимаясь со своего места и взяв шляпу, будто имел намерение уйти из комнаты.
— Вы хотите ещё что-то сказать? — спросила мисс Гуильт.
— Можете вы высказать что-нибудь на это с вашей стороны? — возразил доктор.
Он стоял со шляпой в руке и ждал. Минуты две оба смотрели друг на друга. Мисс Гуильт заговорила первая:
— Мне кажется, я понимаю вас, — сказала она, вдруг снова став спокойной.
— Извините, — переспросил доктор, приложив руку к уху, — что вы сказали?
— Ничего.
— Ничего?
— Если вам случится поймать другую муху сегодня, — с горечью сказала мисс Гуильт, насмешливо делая ударение на слово «муху», — я способна оскорбить вас другой «шуточкой».
Доктор умоляюще поднял кверху обе руки с выражением покорности на лице и явно повеселев.
— Жестоко, — прошептал он кротко, — что вы не простили мне даже теперь этой несчастной ошибки!
— Что ещё хотите вы сказать? Я жду, — проговорила мисс Гуильт.
Она с пренебрежением повернула кресло к окну и опять принялась за свою работу. Доктор встал позади неё и положил руку на спинку кресла.
— Во-первых, я должен задать вопрос, — сказал он, — а во-вторых, посоветовать принять меры необходимой предосторожности. Если вы удостоите меня вашим вниманием, я прежде задам вопрос.
— Я слушаю.
— Вы знаете, что мистер Армадэль жив, — продолжал доктор, — знаете, что он возвращается в Англию, зачем же вы продолжаете носить ваш вдовий траур?
Она отвечала ему без малейшей нерешительности, продолжая заниматься своей работой:
— Потому что я сангвинического характера, так же как и вы, и намерена полагаться на случай до самого конца. Мистер Армадэль может ещё умереть на обратном пути.
— А если он приедет живой, тогда что?
— Тогда может произойти ещё одна случайность.
— Какая, позвольте спросить?
— Он может умереть в вашей лечебнице.
— Милостивая государыня, — возразил доктор густым басом, который он сохранял для вспышек добродетельного негодования, — подождите! Вы говорите о случайностях, — продолжал он, переходя на более спокойный тон в разговоре. — Да! Да! Разумеется. Я понимаю вас на этот раз. Даже искусство излечения зависит часто от случайностей, даже в такой лечебнице, как моя, может иметь место смертельный исход. Именно, именно! — повторил доктор, соглашаясь с мисс Гуильт с показным беспристрастием. — Я допускаю случайности, если вы хотите рассчитывать на них. Заметьте: я говорю, если вы хотите рассчитывать на них.
Наступила снова минута молчания — молчания такого глубокого, что в комнате ничего не было слышно, кроме шороха от иголки мисс Гуильт, продеваемой в её работе.
— Продолжайте, — сказала она, — вы ещё не кончили.
— Правда, — ответил доктор, выслушав этот вопрос, — я должен ещё посоветовать вам принять меры предосторожности. Вы увидите, что я с своей стороны не расположен полагаться на случайности. Размышления убедили меня, что мы с вами (говоря о местности) не так удобно живём, как мы могли бы жить в расчёте на непредвиденный случай. Кэбов мало в этой только обживаемой местности. Я живу в двадцати минутах ходьбы от вас, вы живёте в двадцати минутах ходьбы от меня. Я ничего не знаю о характере мистера Армадэля, вы знаете его хорошо. Может быть, окажется необходимо — крайне необходимо — вдруг обратиться к вашему более близкому знакомству с ним. Как же это я сделаю, если мы не будем находиться близко друг от друга, не под одной кровлей? В интересах нас обоих я приглашаю вас переселиться в мою лечебницу на короткое время.
Быстрая иголка мисс Гуильт вдруг остановилась.
— Я понимаю вас, — сказала она опять так же спокойно, как прежде.
— Извините, — отвечал доктор в новом приступе глухоты поднося руку к уху.
Она засмеялась про себя тихим дьявольским смехом, который испугал даже доктора, так что он отнял свою руку от спинки её кресла.
— Переселиться в вашу лечебницу? — повторила она. — Вы соблюдаете внешне приличия во всём другом, намерены ли вы соблюсти эти приличия, принимая меня в ваш дом.
— Непременно! — отвечал доктор с энтузиазмом. — Я удивляюсь, почему вы задаёте мне этот вопрос? Знали ли вы когда человека моей профессии, который пренебрегал бы внешними приличиями? Если вы согласитесь принять моё приглашение, вы поступите в мою лечебницу в самой безупречной роли — роли пациентки.
— Когда вам нужен мой ответ?
— Можете вы решить сегодня?
— Нет.
— Завтра?
— Да. Вы хотите ещё что-то сказать?
— Больше ничего.
— Оставьте же меня. Я не соблюдаю приличий. Я желаю быть одна, и говорю это. Всего доброго.
— О женщины! Женщины! — сказал доктор, опять возвратившись к прежнему расположению духа. — Такая восхитительная впечатлительность! Какая очаровательная небрежность в том, что они говорят или как они говорят! О! Как женщины нерешительны, застенчивы и как им трудно угодить! Прощайте.
От второго до седьмого декабря управитель аккуратно ждал на платформе, видел, как подъезжали поезда и убеждался каждый вечер, что все приезжие были незнакомы ему. От второго до седьмого декабря мисс Гуильт (мы возвращаемся к имени, под которым она более известна на этих страницах) получала его ежедневные донесения иногда лично, иногда письменно. Доктор, которому передавались эти донесения, читал их в свою очередь с невозмутимой уверенностью в правильности принятой предосторожности, до утра восьмого числа. В этот день раздражение от столь продолжительной неизвестности произвело перемену к худшему в переменчивом расположении духа мисс Гуильт, заметную для всех окружающих. Эта метаморфоза довольно странным образом отразилась такой же заметной переменой в обращении доктора, когда он нанёс мисс Гуильт свой обычный визит. По случайности столь необыкновенной, что его враги могли бы подозревать, что это вовсе не было случайностью, в то утро, когда мисс Гуильт потеряла терпение, доктор в первый раз также потерял свою уверенность.
— Нет известий, разумеется, — сказал он, садясь с тяжёлым вздохом. — Хорошо! Хорошо!
Мисс Гуильт с раздражением подняла на него глаза от своей работы.
— Вы, кажется, в необыкновенно унылом расположении сегодня, — сказала она. — Чего вы боитесь теперь?
— Обвинение в боязни, — торжественно отвечал доктор, — нельзя опрометчиво бросать ни на одного мужчину, даже когда он принадлежит к такой мирной профессии, как моя. Я не боюсь. Я, как вы правильнее выразились сначала, в необыкновенно унылом расположении духа. Я по природе, как вам известно, сангвиник и вижу сегодня только то, что без моей привычной наклонности к надежде я мог и должен бы видеть неделю тому назад.
Мисс Гуильт с досадой бросила свою работу.
— Если бы слова стоили денег, — сказала она, — увлечение болтовнёй обошлось бы для вас дорого.
— Что я мог и должен был бы видеть, — повторил доктор, не обращая ни малейшего внимания на слова мисс Гуильт, — неделю тому назад? Говоря попросту, я вовсе не так уверен, как прежде, что мистер Армадэль согласится без борьбы на условия, которые мои выгоды, в меньшей степени чем ваши, требуют поставить ему. Заметьте, я не сомневаюсь что нам удастся заманить его в лечебницу, я только сомневаюсь, окажется ли он таким сговорчивым, как я сначала предполагал. Что если он смел, упрям, — продолжал доктор, в первый раз поднимая глаза и пристально всматриваясь в мисс Гуильт, — что если он будет держаться целые недели, целые месяцы, как многие люди в подобном положении держались и прежде него? Что выйдет из этого? Риск задерживать его насильно в заключении увеличивается с быстро растущими процентами и становится огромным! Мой дом в эту минуту уже готов для приёмов пациентов; пациенты могут появиться через неделю; пациенты могут поддерживать связь с мистером Армадэлем, или мистер Армадэль может поддерживать связь с пациентами. Записка или письмо могут быть вынесены из дома и переданы комиссионерам, наблюдающим за домами умалишённых. Даже когда дело идёт о частном заведении, таком, как моё, этим господам стоит только обратиться к лорду-канцлеру за разрешением и, придя в мою лечебницу, и обыскать дом сверху донизу! Я не желаю смущать вас, я не желаю вас пугать, я не имею намерения сказать, что меры, принятые для нашей безопасности, не самые лучшие, какие имеются в нашем распоряжении, я только прошу вас вообразить, как комиссионеры войдут в мой дом, а потом представить последствия… последствия! — повторил доктор, поднимаясь со своего места и взяв шляпу, будто имел намерение уйти из комнаты.
— Вы хотите ещё что-то сказать? — спросила мисс Гуильт.
— Можете вы высказать что-нибудь на это с вашей стороны? — возразил доктор.
Он стоял со шляпой в руке и ждал. Минуты две оба смотрели друг на друга. Мисс Гуильт заговорила первая:
— Мне кажется, я понимаю вас, — сказала она, вдруг снова став спокойной.
— Извините, — переспросил доктор, приложив руку к уху, — что вы сказали?
— Ничего.
— Ничего?
— Если вам случится поймать другую муху сегодня, — с горечью сказала мисс Гуильт, насмешливо делая ударение на слово «муху», — я способна оскорбить вас другой «шуточкой».
Доктор умоляюще поднял кверху обе руки с выражением покорности на лице и явно повеселев.
— Жестоко, — прошептал он кротко, — что вы не простили мне даже теперь этой несчастной ошибки!
— Что ещё хотите вы сказать? Я жду, — проговорила мисс Гуильт.
Она с пренебрежением повернула кресло к окну и опять принялась за свою работу. Доктор встал позади неё и положил руку на спинку кресла.
— Во-первых, я должен задать вопрос, — сказал он, — а во-вторых, посоветовать принять меры необходимой предосторожности. Если вы удостоите меня вашим вниманием, я прежде задам вопрос.
— Я слушаю.
— Вы знаете, что мистер Армадэль жив, — продолжал доктор, — знаете, что он возвращается в Англию, зачем же вы продолжаете носить ваш вдовий траур?
Она отвечала ему без малейшей нерешительности, продолжая заниматься своей работой:
— Потому что я сангвинического характера, так же как и вы, и намерена полагаться на случай до самого конца. Мистер Армадэль может ещё умереть на обратном пути.
— А если он приедет живой, тогда что?
— Тогда может произойти ещё одна случайность.
— Какая, позвольте спросить?
— Он может умереть в вашей лечебнице.
— Милостивая государыня, — возразил доктор густым басом, который он сохранял для вспышек добродетельного негодования, — подождите! Вы говорите о случайностях, — продолжал он, переходя на более спокойный тон в разговоре. — Да! Да! Разумеется. Я понимаю вас на этот раз. Даже искусство излечения зависит часто от случайностей, даже в такой лечебнице, как моя, может иметь место смертельный исход. Именно, именно! — повторил доктор, соглашаясь с мисс Гуильт с показным беспристрастием. — Я допускаю случайности, если вы хотите рассчитывать на них. Заметьте: я говорю, если вы хотите рассчитывать на них.
Наступила снова минута молчания — молчания такого глубокого, что в комнате ничего не было слышно, кроме шороха от иголки мисс Гуильт, продеваемой в её работе.
— Продолжайте, — сказала она, — вы ещё не кончили.
— Правда, — ответил доктор, выслушав этот вопрос, — я должен ещё посоветовать вам принять меры предосторожности. Вы увидите, что я с своей стороны не расположен полагаться на случайности. Размышления убедили меня, что мы с вами (говоря о местности) не так удобно живём, как мы могли бы жить в расчёте на непредвиденный случай. Кэбов мало в этой только обживаемой местности. Я живу в двадцати минутах ходьбы от вас, вы живёте в двадцати минутах ходьбы от меня. Я ничего не знаю о характере мистера Армадэля, вы знаете его хорошо. Может быть, окажется необходимо — крайне необходимо — вдруг обратиться к вашему более близкому знакомству с ним. Как же это я сделаю, если мы не будем находиться близко друг от друга, не под одной кровлей? В интересах нас обоих я приглашаю вас переселиться в мою лечебницу на короткое время.
Быстрая иголка мисс Гуильт вдруг остановилась.
— Я понимаю вас, — сказала она опять так же спокойно, как прежде.
— Извините, — отвечал доктор в новом приступе глухоты поднося руку к уху.
Она засмеялась про себя тихим дьявольским смехом, который испугал даже доктора, так что он отнял свою руку от спинки её кресла.
— Переселиться в вашу лечебницу? — повторила она. — Вы соблюдаете внешне приличия во всём другом, намерены ли вы соблюсти эти приличия, принимая меня в ваш дом.
— Непременно! — отвечал доктор с энтузиазмом. — Я удивляюсь, почему вы задаёте мне этот вопрос? Знали ли вы когда человека моей профессии, который пренебрегал бы внешними приличиями? Если вы согласитесь принять моё приглашение, вы поступите в мою лечебницу в самой безупречной роли — роли пациентки.
— Когда вам нужен мой ответ?
— Можете вы решить сегодня?
— Нет.
— Завтра?
— Да. Вы хотите ещё что-то сказать?
— Больше ничего.
— Оставьте же меня. Я не соблюдаю приличий. Я желаю быть одна, и говорю это. Всего доброго.
— О женщины! Женщины! — сказал доктор, опять возвратившись к прежнему расположению духа. — Такая восхитительная впечатлительность! Какая очаровательная небрежность в том, что они говорят или как они говорят! О! Как женщины нерешительны, застенчивы и как им трудно угодить! Прощайте.