– То есть как, простите, постороннего, Ольга Артемовна? Вы что такое себе позволяете? – опешила от такой наглости Александра Васильевна. – Как вы не понимаете, что мы с дочерью не можем существовать друг без друга?
   – А вы в этом уверены? Вы не ошибаетесь в своих предположениях? По моим наблюдениям, Вероника очень даже неплохо без вас обходится… – на всякий случай отстраняясь от задохнувшейся яростью Александры Васильевны, вежливо проговорила Ольга Артемовна. – Я, конечно, вас где-то понимаю… А хотите, хороший совет дам? Купите себе собаку…
   – Вы бы лучше сына своего побольше воспитывали, чем глупые советы давать! Он же просто хам у вас стопроцентный! Он же практически не позволяет мне с дочерью видеться! Я даже не знаю теперь, что происходит в ее жизни… Не бегать же ей ко мне тайком, в самом деле!
   – А что? Захочет, и в самом деле прибежит. Хоть и тайком. Вот вы и ждите, чтоб она сама прибежала. А насиловать их своим присутствием я вам все-таки не советую…
   Ольга Артемовна замолчала и больше так и не вступила в этот странный диалог, который вскорости сам по себе перешел в один только монолог Александры Васильевны, гневный и страстный. Сидела себе, помалкивала, подперев щеку рукой, да думала грустные свои мысли о том, что оказалась-таки эта молоденькая, хорошенькая Вероника с проблемами. Как в воду она глядела. С огромными внутренними проблемами оказалась эта девочка, тут и по психологам ходить не надо. Достаточно только эту ее маму сейчас послушать…
   А Вероникин отец вскорости после свадьбы дочери умер. Вероника с Игорем на похороны ездили, а Александру Васильевну с собой даже и не позвали. Как будто чужая она им стала. И так во всем получилось – полностью они ее от своей жизни отстранили. Неблагодарной оказалась ее дочь. Она в нее всю себя без остатка вложила, только ее жизнью и жила, и вот тебе пожалуйста – плачевный какой результат… Нет, совсем она ее не бросила, конечно, наезжает регулярно вместе с мужем раз в неделю, но как? Для того только, чтоб денег ей сунуть? Или холодильник загрузить продуктами? Да разве этим душевную потребность в дочери заменишь? Эту болезненную, непреходящую потребность видеть ее рядом, знать о ней все до самых мельчайших и вкусных подробностей… Нет, деньги и продукты она брала, конечно. Сердито называла все это жалкими подачками, но брала. Хотя и понимала, что совсем они не были такими уж и жалкими – Вероникин муж, надо отдать ему должное, в этом плане оказался как раз нежадным…
   А Вероника, будто ей назло, еще и с соседкой все отведенное для визита к ней время пытается провести. Конечно, назло! Нет чтоб с матерью посекретничать, сразу к Катьке своей рыжей бежит. Тоже нашла подружку. Она эту Катьку рыжую с детства ненавидит и мать ее, пьянчужку, ненавидела. Обидно. Обидно! У нее, у Вероники, мать родная есть, а она – к рыжей Катьке…

Глава 3

   – Игорь, что случилось? Почему ты с чемоданом?
   Ольга Артемовна застыла в дверях строгим сухопарым изваянием, с ужасом переводя взгляд с лица сына на торчащие из углов пухлого чемодана кусочки рубашки и полосатого галстука, потом, как солдат на плацу, сделала один четкий шаг назад и один в сторону, давая ему дорогу. Игорь вошел, молча стянул дубленку, забросил шапку на верхнюю полку прихожей и так же молча прошел в свою бывшую комнату, по пути все-таки запнувшись об этот злосчастный чемодан, хлопнувшийся об пол прихожей с виноватым глухим стуком. И закрыл за собой дверь. Не мог он сейчас ни о чем говорить. Тяжело было. Нельзя ни о чем говорить в такие вот минуты, когда жизнь вдруг ни с того ни с сего выворачивает тебя наизнанку. Наверное, только плакать можно. Но это уж женская привилегия, простите. А мужику все переплакать нельзя. Ему только все перемолчать можно…
   Ольга Артемовна вслед за сыном не пошла. Моргнула растерянно в закрывшуюся перед носом дверь и ушла на кухню, без сил опустилась на мягкий диванчик. Игорь был очень благодарен ей за это. Он вообще родителей своих очень уважал. Да и не пошел бы к ним ни за что в такую вот минуту, если б только на миг мог представить свою мать заламывающей картинно руки и восклицающей с пафосом что-то вроде «я знала, я так и знала» или «зачем, зачем ты меня тогда не послушал». Не из таких его родители, не из торжествующих по поводу своей пресловутой прозорливости. И ни о чем таком, он знал, сами они не спросят, пока он свою версию произошедшего им не выложит. И примут эту версию тоже за данность. Любую, даже самую невероятную и надуманную. Так что он просто будет жить теперь здесь, и все. Как сумеет. Сорокалетний сыночек их, Игорь, вернувшийся неожиданно из стопроцентного семейного счастья под родительский кров…
   Даже в комнате его за последние десять лет ничего не изменилось. Та же твердая тахта, покрытая клетчатым шерстяным пледом, тот же большой письменный стол с допотопным теперь уже компьютером, и занавески на окнах, и книги на полках те же самые. Только он теперь другой. Еще вчера прежний был Игорь – веселый, жизнерадостный и правильный сын, муж и отец, а сегодня уже другой, будто взяли и содрали с него прежнюю кожу и вывернули ее наизнанку так грубо, что она порвалась о торчащие на голове острые рога и кровоточит больно…
   Он тут же задохнулся будто и с порога рванул к форточке, распахнул ее настежь, пустив в комнату морозный уличный ветер. И застыл у окна. Даже вид из него оставался таким же, как и десять лет назад, – тот же двор с самодельным катком, те же стылые и сморщенные стволы толстых тополей, та же оцинкованная крыша соседнего дома, так весело отражающая солнечные лучи летом… Вспомнилось почему-то, как мама старательно уговаривала его не жениться на Веронике. Нет, не требовала исполнения своей материнской прихоти, а именно уговаривала. Ему тогда казалось – такие странные доводы приводила…
   – …Сынок, я же не первый год на свете живу, ты послушай меня… Вероника твоя, наверное, очень хорошая девочка сама по себе, но она тебя не может любить… Она еще очень юна…
   – Да? – улыбался ей весело и поднимал брови домиком Игорь. – Это почему так? Разве твой сын недостоин любви юной девушки? Мне надо жениться на толстой вдовушке с тремя детьми, да?
   – Да ну тебя… – грустно отмахивалась от него мать. – Ты же знаешь, я никогда в твои дела особо не лезла… Только, понимаешь, я твою Веронику насквозь вижу. Привыкла уже за тридцать лет людей насквозь видеть. А иначе на такой работе и года бы не продержалась…
   Работа у Ольги Артемовны действительно была сложная и требовала от нее присутствия этого самого «сквозного» взгляда постоянно. С тридцати своих лет она руководила огромной областной клиникой, и руководила довольно-таки успешно. И даже прямые свои и, в общем, приятные для многих женщин обязанности по ведению домашнего хозяйства и воспитанию только родившегося сына отдала на откуп трудной своей, но такой социально важной и даже где-то почетной работе. По тем временам действительно почетной – кто ж станет за копеечную зарплату тянуть на себе этот воз? Только почетом и можно было в этой жизни медику утвердиться…
   Сыном и домом заниматься пришлось мужу Ольги Артемовны, тоже медику, скромному врачу-педиатру, образцово-административную свою жену боготворившему. В хорошем смысле боготворившему, потому что любил ее очень. И роль бытового подкаблучника принял на себя осознанно, и никогда ею не тяготился. Гордился он своей женой бесконечно. И жили они душа в душу, то есть практически дома и не виделись. Просто знали всегда, что они есть друг у друга. Им и хватало. Без всяких там выяснений отношений, положенных семейных ссор по поводу не вынесенного на помойку ведра с мусором и нервотрепки под названием «где ты был – не ври, что на работе задержался…». И сын их Игорь рос в этой счастливой и суетливой нехватке родительского времени довольно благополучно. И ему досталось с лихвой от этого вкусного пирога родительской полувиртуальной любви. Мать над ним не тряслась днями и ночами, и отец особо воспитанием не мучил. Только приговаривал все время с улыбкой, отвечая на все его детские притязания: «Ты ж мужик! Сам не можешь вопрос решить? Обязательно тебе маму для этого надо?» Всегда и получалось, что он решал все свои вопросы сам. Ему казалось, что и с женитьбой своей, до тридцатилетнего возраста припозднившейся, он тоже должен решить только сам…
   – Мам, а может, тебе Вероника просто не понравилась? Как говорится, не к душе пришлась? А что, бывает же… Или в тебе ревность материнская проснулась?
   – Да ничего такого во мне вовсе не проснулось! Ишь размечтался…
   – Ну а что тогда?
   – Понимаешь ли, сын… У меня такое чувство, что она замужеством своим какую-то цель преследует… Нет-нет, в этом ничего как раз дурного нет. Все женщины, стремясь замуж, в общем, преследуют какую-то цель. Только тут другое… Она будто за твоей спиной от чего-то спастись хочет. Ей не замуж надо, ей броня жены нужна…
   – Так и что в этом плохого, мам? На то спина мужа и есть, чтоб жена за ней пряталась!
   – Нет, нет, сын. Ты не понимаешь… У нее другая какая-то проблема есть… А родители у нее кто?
   – Да они с матерью вдвоем живут всю жизнь. Отца она и не помнит. Мам, да не переживай ты так! А то у меня комплекс неполноценности разовьется. Что, меня и в самом деле полюбить по-настоящему нельзя, что ли?
   – Да можно, Игорь, можно! Еще как можно! Просто я хочу уберечь тебя от разочарований, как нормальная мать, и все. Вот не нравится мне твоя Вероника, хоть режь меня на части… Что-то не так с ней… А что не так, не пойму. Может, повременишь все-таки со свадьбой? Ты же всегда на полшага вперед все взвешивал, чего на этот раз так вдруг приспичило? А, сын?
   – Да просто влюбился, мам! Влюбился, поглупел, голову потерял… Женюсь, женюсь просто срочно, просто немедленно женюсь, и все! И обязательно буду счастлив! А Веронику тебе придется принять, мамочка. Никуда ты от своей невестки не денешься…
   Ольга Артемовна невестку действительно приняла, но только сдержанно очень. Дальше пуговиц не пустила. Подарки дорогие дарила, при редких встречах улыбалась вежливо, но и не более того. Да и сама невестка особо дружить с ней не рвалась. Девочкой она оказалась хозяйственной, Игорь ходил довольный, сытый и обихоженный и даже успевал на службе карьеру какую-никакую сотворить, а это уже хорошо. Даже, можно сказать, замечательно. И внука им подарила крепкого и здорового, и институт закончила – вроде и придраться особо к ней не с чем было. И вот на тебе – произошло что-то… Как в воду глядела десять лет назад Ольга Артемовна…
   Игорь постоял еще у окна под форточкой, пока не замерз. Вот жалко, что он не курит. Сейчас бы самое время затянуться сигаретой по-настоящему, по-мужски. Или выпить, к примеру, стакан водки. Чтоб сразу, чтоб одним залпом, нервно двигая туда-сюда острым, некрасиво обросшим щетиной кадыком. А только не получится у него ничего такого. Потому что он правильный. Потому что искренне всегда считал, что имеет полное право быть этим самым правильным. Потому что ему хорошо было жить именно так – правильно. Водки не пить, табака не курить, щетиной не обрастать, любимой женщине не изменять…
   Отойдя от затянутого хрупкой изморозью окна, он с размаху бросился на твердый диван лицом вниз и попытался на себя мысленно прикрикнуть – чего, мол, так раскиселился-то, идиот… Раз так получилось, значит, сам виноват. Что-то упустил в своем правильном семейном счастье. Где-то недоглядел. А может, не понял… Ну вот откуда, откуда он взялся, этот самый ее Стасик? Что у них было не так? Они же с полуслова всегда понимали друг друга, с полувзгляда… Веронике, например, не надо было в свое время ему объяснять, что с мамой своей она ни при каких условиях жить не желает. Ему хватило одного только взгляда на отчаянно-испуганное ее лицо тогда, на свадьбе, куда Вероникин отец приволок эту самую дарственную на квартиру. И он все понял, и взял все на себя, и осторожненько вывел из их интимной жизни тещу – Веронике даже с ней и ссориться за свою территорию не пришлось. Хотя какое уж там осторожненько… Если б знала Вероника на самом деле, как далось ему это самое «осторожненько»! Мамочка-то той еще черной пиявкой оказалась, и как она только с ней раньше жила, непонятно…
   А может, он обидел ее чем? Обидел и не заметил? Хотя нет, она бы сказала… Они все и всегда друг другу откровенно высказывали, с самого первого дня совместной их жизни. И в постельных всяких радостях она к нему претензий не имела. И не врала – он это прекрасно чувствовал. Нет, что-то тут не так, не так… Не могла же она ни с того ни с сего взять и разрушить все! Или он не понял чего важного? А может, она просто влюбилась? Вот взяла и влюбилась, бывает же… И голову потеряла. Ну да, конечно! Не просто банального мачо-любовника завела от скуки, а именно влюбилась. Почему он решил, что его жена всю жизнь должна только его одного любить? Если он в этом вопросе такой весь из себя правильный, то это ж не значит, что и она, его Вероника, должна быть такой же… Нет, все-таки зря он с ней не поговорил. Собрался тут же, как горделивый идиот какой. Будто все эти десять лет семейного счастья псу под хвост сунул, или она все эти десять лет плохой женой ему была, и ему вроде как теперь и жалеть нечего… Зря ушел. Надо было объясниться все-таки. Фу, мерзко как на душе… Да еще и у Андрюшки такие отчаянные глаза были… И не поговорил с мальчишкой толком, не объяснил ничего. Изведется теперь там, в зимнем своем лагере, на думы детские да грустные…
   Он и сам не заметил, как уснул неловким, тяжелым сном, уткнувшись лицом в пахнущий теплой, чистой шерстью плед. И не слышал, как вскоре пришел с рынка отец, как тревожно-горестно шептался на кухне с матерью, как они, склонившись навстречу друг другу и напрягая плохо гнущиеся к старости позвоночники, стояли под дверью его комнаты, старательно вслушиваясь в тишину. А потом отец, не выдержав, тихонько и дробно-испуганно постучал в дверь и просунул в нее осторожно седую голову, а мама стояла сзади, прикрыв рот сухой ладошкой…
   Проснулся он только глубокой ночью – ноги затекли в неудобной позе. Рядом с диваном на стуле аккуратной стопочкой было сложено одеяло, глажено-крахмальное постельное белье, подушка в цветастой, веселой наволочке. Он быстро застелил диван, снова лег. Однако сон больше не приходил. Так и пролежал, пялясь в утонувший в вязкой серости зимней ночи потолок с дурацкой самодельной лепниной по углам, дожидаясь хоть каких-нибудь спасительных утренних звуков – звона трамвая на соседней оживленной улице, например, или скрипа рассохшегося старого плиточного паркета, или недовольно-ворчливого хлопка толстой ржаво-железной подъездной двери…

Глава 4

   Вероника тоже не смогла уснуть этой ночью. Лежала на свой половине большой супружеской кровати, старательно смежив веки, плавала в зыбкой тягости полусна-полуяви, когда совершенно точно знаешь, что не спишь, но все равно ночное время старательно уносит тебя в одному только ему ведомое пространство, где твоему сну давно уже заранее определено и отдано во власть емкое и надежное местечко, и маленькие стрелочки там уже ждут и сердито шуршат-отстукивают вхолостую свою сонную музыку положенных им часов, минут и секунд… Так и не дождавшись утреннего звонка будильника, она встала, вышла на кухню и, взгромоздившись на стул, потянулась за пачкой сигарет к потайному местечку – к расположившейся высоко под потолком вязаной корзинке с сухим букетиком сиреневых ирисов, призванных изображать собой нечто вроде покушения на японскую икебану. Достав ополовиненную уже пачку, уселась за кухонный стол, закурила. Курить вот так, на кухне, сидя за столом, сложив ногу на ногу и упершись локтем о стол, а не высунувшись головой в форточку практически на улицу, было совсем уж непривычно. И не бояться, что останется запах табака на кухне, тоже было непривычно. И сигарета была сухой и полувыпотрошенной от долгого лежания в корзинке и от маленькой своей сигаретной радости, что вспомнили о ней наконец и разрешили отдать, как положено, свой вещный табачный долг, сухо и с наслаждением потрескивала и отдавала себя торопливо щедрыми порциями острого и едкого дыма. Все было непривычно, только радости от этой непривычности не было. Веронике все время казалось, что она, раздевшись, входит медленно в холодную воду незнакомого озера, и ежится, и не знает дна, но искупаться в этом озере все равно ужас как тянет…
   Игорю со Стасом она изменила впервые. Оно и произошло-то все мимоходом как-то, на корпоративной вечеринке, откуда он, личный водитель их шефа, развозил всех по домам. Она последней осталась в машине, и они ехали по ночному городу под льющиеся из мощных динамиков популярные песенки звездно-юных певцов-фабрикантов, и Вероника, пьяно дурачась, все старалась перекричать их слабенькие, переработанные синтезаторами голоса. Стас с удивлением и одновременно с большим удовольствием на нее поглядывал, потому как не каждый день можно наблюдать такое вот интересное зрелище – чтоб строгая, выдержанная во всех рьяных капризах дресс-кода и высоко ценимая самим шефом экономистка вдруг распоясалась, как шальная подвыпившая малолетка, и орала от души на всю проезжую часть дурным голосом модные песенки. А потом он пригласил ее пропустить в этот вечер еще одну рюмочку, и они пошли в бар, и Вероника изо всех сил старалась держаться прямо, и забавно балансировала на высоченных тоненьких шпильках, и крутила лихо за длинный ремень свою стильную сумочку, и колготка у нее так мило пустила стрелку вверх от красивой сухой лодыжки… Он потом ей рассказывал, что стрелка эта самая и сыграла роковую, решающую роль в эту ночь. А иначе ему б ни за что смелости не хватило развернуть после похода в бар свою машину и повезти ее молча в обратную от дома сторону. И она тоже молчала, вжавшись спиной в переднее сиденье, не пела больше и не дурачилась, а лишь взглядывала на него сбоку испуганно и вопрошающе, будто и в самом деле ждала каких-то словесных объяснений…
   Домой она в ту ночь пришла только под утро. Тихо открыла своим ключом дверь, тихо прилегла рядом со спящим Игорем. Он проснулся, уставился на нее удивленно, пробормотал сквозь сон нечленораздельное что-то. Вроде того – «волновался очень, надо было предупредить, что задержишься…». Она хотела было соврать что-нибудь из серии стандартно-успокаивающего – про севшую в телефоне батарейку, например, да Игорь снова уснул. Вообще, по большому счету, врать ей ему и не приходилось. Он никогда ей ревнивых истерик не устраивал. Впрочем, как и она ему. Да и поводов для этих истерик у них как-то не появлялось…
   С той самой ночи и начался их со Стасом роман. Как все романы замужних-порядочных и начинаются – совершенно случайно. Потихоньку и со временем он креп, обрастал ниточками совместных их тайн, жгучих ссор и страстных примирений, и все это было похоже на забавную детскую игру, из которой, если захочешь, можно в любое время будто и выскочить, и войти обратно с головой в реальную и удобную семейную жизнь. Только вот все не выскакивалось почему-то. Хотелось еще немного пожить в этом таинственном, прикрытом от посторонних глаз флере, когда знаешь, что до встречи остается полдня, потом час, потом пять минут… А потом, быстренько натянув на себя образ роковой и очень уставшей от любви женщины, можно и посидеть расслабленно в интимно-тягучей обстановке хорошего бара, и потянуть хорошее вино из бокала, и выкурить пару сигарет… А после встать и, разрешив своему спутнику обнять себя сексапильно за талию, пройти, не торопясь, к выходу, словно объявляя таким образом всем в зале присутствующим, что они пошли заниматься тем, чем и положено заниматься молодым и сильным любовникам…
   В общем, не сумела она выскочить вовремя из всего этого. Сама виновата. А надо, надо было суметь-то. Права Катька – другого такого Игоря она уж точно никогда не найдет. Жалко. И потому – страшно. Но ведь и Стаса тоже жалко…
   Вздохнув, Вероника сильно затянулась и тут же закашлялась – она и курить-то толком не научилась. Так, умела для красоты или из озорства, может. Или исходя из сладости того самого пресловутого запретного плода. Хотя никто же ей ничего такого не запрещал. Она сама для себя скорее запрет этот создала – хотелось по привычке Игорю поддакнуть в его неуемной правильности…
   А вот и музыкальный центр в спальне, автоматически включившись, запел свои радостные, бодренькие шлягеры, перемежая их такими же бодренькими голосами известных на всю страну людей-будильников. Пора, пора начинать жить по-новому, пора входить в воду незнакомого озера и плыть дальше, как получится, и хватит уже ежиться от страха. Из зеркала ванной глянуло на нее какое-то не ее совсем, осунувшееся и тревожное лицо. Коричневые, некрасивые разводы под глазами, губы, сжатые в твердый, неприятный глазу бантик, – не ее это вовсе, не Вероникино. И даже природные белые кудряшки, вечно торчащие легкомысленным сексапильным нимбом надо лбом и висками, в это утро повели себя очень странно – послушно следовали за волосяной щеткой туда, куда она ее направляла, причесываясь. И кофе ей в это утро не хотелось. И громкой музыки тоже. Страшно, неприятно, неуютно было внутри. Как будто она сотворила вчера что-то такое, чего ужасно надо было стыдиться. Хотя, может, оно и в самом деле так было? Нет-нет, не так… Не так… Надо просто отбросить эту противную дрожь и войти наконец в это новое, незнакомое озеро, хоть и не знаешь совсем его дна…
   Андрюшка проснулся вялым, взглянул на мать грустно припухшими от ночных слез глазами. Долго, сопя, напяливал на себя одежду, долго размазывал по тарелке манную кашу, так и не справившись с ней до конца и никак не реагируя на ее натужно-бодрые просьбы развеселиться-поторопиться. И упорно молчал. Так, молча, дошли они до ворот детского сада, где стоял уже в окружении провожающих своих чад в зимний лагерь мамаш-папаш, дающих последние им волнительные наставления. Забираясь уже в автобус, махнул вяло матери рукой и снова чуть было не заплакал, но вовремя отвернулся и плюхнулся на переднее сиденье у окошка. Опустив голову, начал старательно застегивать ремешок бокового кармашка на своем объемном рюкзачке, весь будто сосредоточившись на этом занятии, и не перестал упорно с ним копошиться даже и тогда, когда автобус, медленно тронув с места, начал выруливать потихоньку на проезжую часть, оставив на тротуаре тревожно улыбающихся и машущих руками, таких же, как и Вероника, молодых в основном мамашек. Она также улыбалась, конечно, и также махала рукой, но Андрюшка так и не смог оторваться от своего никчемного, в общем, занятия… «Расплакаться, наверное, боялся», – грустно подумалось ей и тут же захотелось и самой заплакать от жалости к сыну. А может, и не от жалости. Может, от неприятного чувства собственной виноватости… Проглотив появившийся в горле комок слез, она взглянула на часы и аж подпрыгнула чуть-чуть на месте, словно таким образом давая себе старт для торопливой пробежки к автобусной остановке – опоздает же, точно опоздает…
   На работу Вероника не любила опаздывать. Она слыла там женщиной серьезной и пунктуальной, за что и ценил ее шеф на фоне царящей в их офисе расхлябанности и при всех Веронику подхваливал. Да и сама она репутацией своей дорожила и даже присматривалась в порыве честолюбивого карьеризма к месту финансового директора, которое занимала в данное время на фирме шефова теща – дама, конечно, приятная во всех отношениях, но теща, она ж все-таки и в Африке теща… Надоест же она ему здесь когда-нибудь…
   На общественном транспорте Вероника ездить отчаянно не любила. Фу, как противно. Противно стоять в проходе и, ухватившись за поручень, тупо смотреть в морозное грязное окно и слышать скрип стылого железа на поворотах… Да еще и взгромоздившаяся на свое высокое сиденье кондукторша в старой, лоснящейся курточке так неприязненно вдруг взглянула на ее неуместную здесь норковую шубу с шиншилловой отделкой… Не объяснишь же ей, кондукторше этой, что муж, который по утрам отвозит ее на работу, вчера свалил вместе со своей «Ауди» к маме с папой. А Стасик по утрам шефа отвозит…
   На работу Вероника все-таки опоздала. Ворвалась на оперативку к шефу с красными от мороза щеками, плюхнулась сердито на свое место. Все оглянулись на нее с удивлением, но спрашивать никто ничего не стал. Бывает, мол. И на старуху находит проруха. И на уважаемого экономиста Веронику Андреевну, выходит, эта самая проруха тоже захотела напасть – чего тут особенного-то… Стас подошел к ее столу сразу после оперативки, сел напротив, подмигнул ободряюще:
   – Привет, Вероника Андреевна! Чего это опоздали сегодня? На вас не похоже…
   Для всех сотрудников фирмы Вероника со Стасом тоже были как бы сотрудники. То есть тщательным образом маскировали свои отношения под легким выкающим флиртом да положенной корпоративной дистанцией, демонстрируя окружающим слишком уж старательно эти самые выканье и дистанцию. Так старательно, что наводило, как говорится, на мысль. И на нюх. И служило поводом для обострения небывалой прозорливости и всплеска всякой там дедукции да индукции у незлобивых, в общем, местных сплетниц и сплетников, и давало пищу для интереснейшего проведения времени в курилках и на чаепитиях, да и просто постоять-обсудить да поделиться своими наблюдениями и свежими догадками-подробностями, заглядывая в горящие глаза собратьям по любопытству к чужой жизни, тоже было куда как занимательно. Говорят, что в страстном наблюдении за протеканием таких вот тщательно скрываемых любовных романов началась не одна женская дружба…
   Вероника Стасу ничего не ответила. Потому что прикидывала в этот момент – сказать вечером или промолчать пока о произошедшем в ее семье событии. Так ничего и не решила. Улыбнулась только и, оттолкнувшись рукой от стола, откинулась мягко на спинку крутящегося стула. И стала постукивать авторучкой по пухлым губам, чуть поворачиваясь из стороны в сторону на острой, высокой шпильке. Вот что у нее за дурацкая эта манера в последнее время появилась – чем-то себе по губам стучать? А может, это знак какой? Может, это ангел-хранитель или провидение ею вот так руководит? Стучит и стучит по губам – молчи, мол, дурочка, ничего сейчас не говори… Ладно, можно принять и за знак. Да и говорить, если честно, не хочется. Да и страшно. Еще подумает, что она навязывается ему на веки вечные…
   Стас, сделав ей большие веселые глаза, украдкой постучал пальцем по циферблату своих часов и чуть дернул подбородком – давай, мол, бери ситуацию в свои руки. Вероника медленно опустила веки и так же медленно их подняла, открыв ему чуть затуманенный, задумчивый взгляд, что на их языке значило – поняла, мол. Есть, товарищ генерал. Беру ситуацию в свои руки…
   – Стас, вы сегодня мне будете нужны! – громко и по-деловому произнесла она куда-то поверх его головы, то есть прямиком в уши тех самых, прозорливых, прислушивающихся и свои правильные дедуктивно-индуктивные выводы делающих. – Мне сегодня к двум часам надо ехать в налоговую инспекцию!
   – А кто же шефа тогда по делам повезет? – также громко и где-то даже капризно-грубовато спросил Стас. – Тем более вы там всегда подолгу торчите, в налоговой своей…
   – А с Геннадием Степанычем Олег поедет. Я с ним сейчас договорюсь…
   Вероника решительно встала со своего крутящегося стула и протопала к выходу из кабинета, громко впечатывая тонкие шпильки в блестящий паркет. К шефу она всегда входила без доклада – одной из немногих он ей это благосклонно позволял.
   – Геннадий Степаныч, я на минуту! – улыбнулась она ему уже от двери и быстро прошла к столу. – Я только предупредить, что мне сегодня в налоговую инспекцию надо, а там, знаете, всегда очередь. Вполне возможно, я не вернусь…
   – Да, да, конечно же, Вероника Андреевна. Я понял, да… – не отрываясь от бумаг, летуче улыбнулся ей Геннадий Степанович. – Идите, конечно…
   Вероника совсем уже было пошла к двери, но вдруг, будто вспомнив о важном каком-то обстоятельстве, снова развернулась к Геннадию Степановичу и произнесла с почти натуральной досадой:
   – Ой, простите, совсем забыла. У меня к вам одна просьба… А можно, я на вашей машине поеду? Наш Олег всегда так лихачит за рулем, а у меня, знаете ли, фобия…
   – Конечно, Вероника Андреевна, – поднял на нее спокойные, умные глаза шеф. – Раз фобия, то тут уж ничего не попишешь. Конечно, поезжайте на моей машине. А меня Олег отвезет…
   Она и не видела, как ухмыльнулся понимающе Геннадий Степанович, глядя ей вслед, как вздохнул тихо-завистливо. Хорошая девчонка. Смышленая, толковая. Простодушная только немного. Неужели не замечает, что все кругом только и судачат об их со Стасом романе? А может, и впрямь не замечает. Любовники – они же всегда как слепые котята. Прозревать только тогда начинают, когда время к холоду расставания приближается. А пока башка горячая – какое там… Да и вообще, могла бы себе посолиднее для этого дела кого присмотреть… Этот Стас красивый, конечно, парень, но очень уж простоват. Двух слов толком связать не может. Все ж таки мужская красота – она штука коварная. Любой интеллект за пояс заткнуть в этом вопросе может. Эх, глупые вы какие, молодые и хорошенькие женщины! Хотя не такие уж и глупые, если судить по его Ниночке, которая ловко увела его из семьи в свои двадцать, а теперь еще и маму свою в наблюдатели его супружеской верности на фирму подпихнула. Даже перед подчиненными неудобно. Надо как-то ее выжимать понемногу отсюда. Надоела уже. На работе это лицо каждый день видишь, домой придешь – та же рожа. Как там у Высоцкого? «Тут за день так накувыркаешься – придешь домой, там ты сидишь»? Как про него спел. А эта девчонка, Вероника Андреевна, и впрямь хороша! Надо бы ее потом продвинуть. Не век же ему тещу под боком терпеть – вот на ее место потом и продвинет. А сейчас пусть пока потусуется-повлюбляется девочка, получит от жизни перца хорошего, да обид положенных хлебнет от своего красавчика, да бабской острожной мудрости поднаберется, а потом можно и продвинуть…
   
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента