Страница:
— А вообще, вы и правда легко отделались, — доверчиво улыбнулся ей Иваненко, — повезло вам, если можно так сказать. Могло осколками сильно шарахнуть, живой бы не остались. А до вас так, ерунда какая-то долетела. Остальное все мимо. В рубашке вы родились. Счастливая…
— А… те, кто в машине был… они… что?
— Понятно что. Кстати, сколько их там было?
— Да не знаю я! Там стекла такие были… Ну, черные такие…
— Ладно, выясним. Вы только не волнуйтесь больше. Потом с вами поговорим, когда в себя придете. Сейчас врачи за вами подъедут… А ребеночка давайте я все-таки на руки возьму, он же тяжелый. Его в детскую больницу надо отвезти…
Таня вдруг почувствовала, как еще теснее сошлись на ее шее дрожащие ручки-клещики, как икнуло и всхлипнуло ей в шею сине-красное ее спасенное сокровище и забилось тут же в тихом отчаянном плаче, слышимом только ей одной, наверное.
— Ой, нет, не надо в больницу, прошу вас… Видите, он боится, не надо! Не будете же вы его силой от меня отрывать…
— Почему — он? А может, это девочка? — неуверенно поднял на нее глаза Иваненко.
— Ой, да какая разница! — осмелела вдруг Таня, вмиг почувствовав эту его неуверенность и сердито взглянув на подошедшего к ним еще одного мужчину в таком же бушлате с нашивками. — Мальчик, девочка, все равно не отдам! У ребенка стресс, понимаете? Нельзя его сейчас силой отрывать… Я сама медик, знаю! Сейчас момент такой, что просто нельзя, и все! Потом последствия всякие нежелательные могут быть…
— Хм… — озадаченно уставился на нее вновь подошедший и, судя по тому, как на него испуганно оглянулся Иваненко, начальник. — А что нам тогда делать прикажете? Около вас так его и караулить до выяснения всех обстоятельств?
— Нет, не надо караулить… Я здесь живу недалеко, вы просто проводите нас до дома, и все. И «Скорую» ждать не надо, у него никаких повреждений нет. Я знаю, он подо мной был…
— Стресс, говорите? — с сомнением протянул начальник над Иваненко, разглядывая страничку Таниного паспорта с отштампованной пропиской. — Что ж, и правда рядом живете… Ну, раз так… Иваненко, проводи! Возьми машину мою.
— Ой, да не надо машину! Тут два шага, мы и сами дойдем, — с трудом поднялась со своего стульчика Таня и тут же была подхвачена под локоток заботливым Иваненко, — там только под арку пройти осталось, а дальше уже наш двор…
— Нельзя сейчас под арку. Там оцепление, эксперты работают. Другой дорогой в ваш двор заедем. Пойдемте, девушка…
— …Татьяна Федоровна! — быстро заглянув в паспорт, подсказал Иваненко начальник. И, обращаясь к Тане, проговорил решительно: — А паспорт ваш, Татьяна Федоровна, я пока у себя оставлю. До выяснения всех обстоятельств. Да вы не бойтесь, пусть ребенка Иваненко понесет…
— Нет, я сама, — осторожно мотнула головой Таня. — Куда идти, где ваша машина? Поехали уже…
— Вы не волнуйтесь, мы постараемся побыстрее родственников ребенка разыскать, — открывая перед ней дверцу, душевно проговорил начальник. — И спасибо вам за проявленную сознательность, гражданочка Татьяна Федоровна. Я думаю, родственники спасенного ребенка ваш поступок высоко оценят…
Глава 3
— А… те, кто в машине был… они… что?
— Понятно что. Кстати, сколько их там было?
— Да не знаю я! Там стекла такие были… Ну, черные такие…
— Ладно, выясним. Вы только не волнуйтесь больше. Потом с вами поговорим, когда в себя придете. Сейчас врачи за вами подъедут… А ребеночка давайте я все-таки на руки возьму, он же тяжелый. Его в детскую больницу надо отвезти…
Таня вдруг почувствовала, как еще теснее сошлись на ее шее дрожащие ручки-клещики, как икнуло и всхлипнуло ей в шею сине-красное ее спасенное сокровище и забилось тут же в тихом отчаянном плаче, слышимом только ей одной, наверное.
— Ой, нет, не надо в больницу, прошу вас… Видите, он боится, не надо! Не будете же вы его силой от меня отрывать…
— Почему — он? А может, это девочка? — неуверенно поднял на нее глаза Иваненко.
— Ой, да какая разница! — осмелела вдруг Таня, вмиг почувствовав эту его неуверенность и сердито взглянув на подошедшего к ним еще одного мужчину в таком же бушлате с нашивками. — Мальчик, девочка, все равно не отдам! У ребенка стресс, понимаете? Нельзя его сейчас силой отрывать… Я сама медик, знаю! Сейчас момент такой, что просто нельзя, и все! Потом последствия всякие нежелательные могут быть…
— Хм… — озадаченно уставился на нее вновь подошедший и, судя по тому, как на него испуганно оглянулся Иваненко, начальник. — А что нам тогда делать прикажете? Около вас так его и караулить до выяснения всех обстоятельств?
— Нет, не надо караулить… Я здесь живу недалеко, вы просто проводите нас до дома, и все. И «Скорую» ждать не надо, у него никаких повреждений нет. Я знаю, он подо мной был…
— Стресс, говорите? — с сомнением протянул начальник над Иваненко, разглядывая страничку Таниного паспорта с отштампованной пропиской. — Что ж, и правда рядом живете… Ну, раз так… Иваненко, проводи! Возьми машину мою.
— Ой, да не надо машину! Тут два шага, мы и сами дойдем, — с трудом поднялась со своего стульчика Таня и тут же была подхвачена под локоток заботливым Иваненко, — там только под арку пройти осталось, а дальше уже наш двор…
— Нельзя сейчас под арку. Там оцепление, эксперты работают. Другой дорогой в ваш двор заедем. Пойдемте, девушка…
— …Татьяна Федоровна! — быстро заглянув в паспорт, подсказал Иваненко начальник. И, обращаясь к Тане, проговорил решительно: — А паспорт ваш, Татьяна Федоровна, я пока у себя оставлю. До выяснения всех обстоятельств. Да вы не бойтесь, пусть ребенка Иваненко понесет…
— Нет, я сама, — осторожно мотнула головой Таня. — Куда идти, где ваша машина? Поехали уже…
— Вы не волнуйтесь, мы постараемся побыстрее родственников ребенка разыскать, — открывая перед ней дверцу, душевно проговорил начальник. — И спасибо вам за проявленную сознательность, гражданочка Татьяна Федоровна. Я думаю, родственники спасенного ребенка ваш поступок высоко оценят…
Глава 3
— …Танька, да что же это? Ой, матушки, милиционер… Что случилось-то, Таньк? Я уж потеряла тебя…
Бабка Пелагея застыла в открытых дверях маленьким сухоньким изваянием, переводя взгляд с Таниного лица на лицо Иваненко, потом подхватилась быстро, затопталась бестолково по маленькой прихожей, мешая Тане пройти в комнату.
— Тань, а ребеночек-то откудова? Чего за ребеночек-то, Тань?
— Да, бабуля, такая вот героическая у вас внучка оказалась, — торжественно произнес Иваненко, проходя следом за Таней в комнату. — Взяла и чужого ребеночка спасла. Закрыла его своим телом. Жизнью своей молодой, можно сказать, рисковала. Слышали небось, как в соседнем дворе рвануло?
— Ой, слышала…
— Ну вот. Это машина там взорвалась, а внучка ваша как раз по тому двору домой шла, пирожки вам в сумке несла.
— Нет, не пирожки. Это пирожные были. Эклеры… — тихо поправила его Таня.
— Ну да. Пирожные, — также тихо подтвердил Иваненко, виновато улыбнувшись.
— Ой, батюшки… — только и всплеснула руками бабка Пелагея. — Да как же это, Таньк?
— А вот так, бабуля… — ответил за Таню Иваненко и стал пристально оглядывать пространство вокруг себя, задерживая любопытный взгляд на всем по чуть-чуть — и на бабкиной никелированной кровати, аккуратно заправленной домашнего производства вязаным ажурным покрывалом, и на красиво торчащей острыми углами горке подушек, и на крахмальных снежно-белых занавесках на окошке, и на пышно разросшейся на подоконнике и цветущей алым цветом герани — признаке домашнего благополучия, как искренне полагала бабка Пелагея. Герань эту да покрывало она привезла с собой в приданое и очень этим обстоятельством гордилась. А еще в том приданом числились белые мережковые, повсюду разложенные салфеточки — и под хрустальной вазой на трельяже, и под прозрачной статуэткой балерины за стеклом серванта, и с книжной полки свисающие нежными белыми уголками. Через такие же дырки-мережки, будто извиняясь перед гостем за бабки-Пелагеино стремление к уюту, стыдливо проглядывал и экран телевизора. Откуда ему было знать, корейской сборки чуду технического прогресса, про моду из бабкиной юности — все вокруг салфеточками в доме украшать? Вот и стыдился от души…
Иваненко огляделся и, словно в чем-то для себя удостоверившись, повернулся к усевшейся без сил на диван Тане, спросил заботливо:
— Еще помощь моя нужна, Татьяна Федоровна? Или сами управитесь?
— Сама. Спасибо вам, — из последних сил улыбнулась ему бледно-синюшными губами Таня. — Вы идите, вас же там потеряют…
— Ладно. Пошел. А у ребенка, я думаю, очень скоро родственники отыщутся. Судя по всему, богатого наследничка вы на руках держите… Родителей, значит, того, на тот свет какой-то камикадзе отправил, а насчет ребеночка грех на душу не взял…
— Да будет вам! — сердито посмотрела на него Таня, сделав большие глаза. — Зачем вы?! Может, и не родители его там были… Еще не выяснили ничего, а выводы делаете!
— Тань, чегой-то не поняла я, зачем ты на парня ругаешься? — неожиданно заступилась за Иваненко бабка. — Чего он тебе выяснить должен?
— Да ничего. Потом поговорим, бабуль. Не при ребенке же…
— Ладно, разберемся, Татьяна Федоровна. Не сердитесь, — улыбнулся ей покладисто Иваненко. — Работа у нас такая — всех тонкостей обращения и не учтешь… Ну, пошел я. Бывайте здоровы, бабуля! Хорошо тут у вас. И у моей бабки в деревне так же все было когда-то… Беленько да чистенько…
— И тебе не хворать, мил-человек, — чуть склонилась в поясе бабка Пелагея. — Спасибо тебе на добром слове…
Закрыв за гостем дверь, она шустро подсеменила к дивану, на котором так и сидела ее героическая внучка, не сняв шубы и ботинок. Снять их все равно у нее и не получилось бы. Для этого надо было каким-то образом расцепить на шее маленькие ручки-клещики и оторвать от себя мелко дрожащее тельце ребенка, а это оказалось задачей нелегкой. Не отрывались от шеи ручки, и все тут. Будто заклинило их неведомой силой. Хотя почему неведомой? У нее имя есть, у силы этой, — перенесенным недетским ужасом она называется…
— Ну, маленький, ну отпусти ручки… — тихо увещевала она ребенка, ласково поглаживая по спине. — Я же никуда от тебя не денусь, я здесь, с тобой буду. Мы сейчас искупаемся, потом горячего молочка выпьем… Хочешь молочка, маленький? Как тебя зовут? Ты молочка, а я чаю горячего хочу…
— …Ага, и чаю, и молочка… — тут же на лету подхватила ласковые нотки из внучкиного голоса бабка. — А еще и с булочкой… У бабушки Пелагеи знаешь какие вкусные булочки? Слышь, как из кухни пахнет…
Так, припевая вдвоем и приговаривая, они потихоньку разжали на Таниной шее цепкий обруч, стянули с головы ребенка теплую шапку, повозившись немного с мудреными застежками под его подбородком. Слипшиеся и мокрые нежно-пшеничного цвета кудряшки тут же упали на бледный лобик, голубые глаза в светлых ресничках взглянули на бабку Пелагею настороженно.
— Не бойся, маленький… Это бабушка, она хорошая… — продолжала монотонно-ласково приговаривать Таня, осторожно расстегивая «молнию» на сине-красном пухлом комбинезоне. — Вот так, сейчас одежку снимем… Пить хочешь? Ты мокрый весь…
— Я сейчас водички тепленькой принесу, Тань… — метнулась на кухню бабка Пелагея. — И молочко кипятить на плиту приставлю. А может, ему кашу сварить?
Ни молока, ни каши спасенное Таней детище не дождалось. Напившись жадно воды из большой кружки, тут же заклевало носом, растеклось горячим влажным пластилином в Таниных руках. И заснуло, свесив с ее плеча пшеничную кудрявую голову.
— Бабушка, возьми его тихонько, уложи на мой диван… — прошептала она устало. — У меня уже сил недостанет…
— Тань, а чей он, интересно, парнишонка-то этот? — полюбопытничала бабка Пелагея, стягивая осторожно с ребенка влажную одежду и укутывая его поплотнее в мягкое одеяло. — Рубашечка-то на ём шибко уж хороша. И ботиночки справные, и крестик на цепочке золотой с белым камушком…
— Мальчик все-таки… Я почему-то так и подумала сразу, что это мальчик… — улыбнулась сама себе Таня, тяжело поднимаясь с дивана.
Голову опять сильно закружило, вдобавок отчего-то было больно ступить на правую ногу. И спина с трудом распрямилась, будто камушками острыми промолотил кто-то торопливо, пройдясь по каждому позвонку сверху вниз. Скинув на диван шубу, она медленно похромала в ванную, приволакивая за собой прямо на глазах разбухающую в голени ногу. Однако боль была не такой уж и нестерпимой, так, неудобство некоторое доставляла. Перелома, по крайней мере, точно нет. Надо перевязать покрепче, к утру пройдет…
А вот с лицом дело обстояло гораздо, гораздо хуже. Запекшаяся ссадина на виске и на лбу подсохла безобразной и безнадежной коркой, замешанной неумелыми стараниями сердобольной женщины на крови с йодом, к тому же в область этой ссадины попала и бровь, и ее потянуло слегка вправо и вверх вместе с веком, отчего лицо приняло совсем уж какое-то придурковатое выражение. Таня и так в красотках писаных никогда не числилась, как она сама о себе совершенно искренне полагала, а тут и вовсе ссадина эта окончательно попортила круглое и простое, как сытый румяный блин, деревенское ее лицо. Хотя если вот бабку Пелагею послушать, так красивше Таньки других девок на всем белом свете вовек не сыскать. И кожа у нее будто бы белая да вкусно-сливочная, и румянец свекольный во все щеку, и коса крепкая, и нога твердая и справная под ней выросла, и все остальные части тела тоже будто ничего… Ну так на то она и бабка, чтоб внучку свою хвалить. Может, в деревне Селиверстово Таня и числилась бы со всеми этими прелестями в каких-нибудь мало-мальских красавицах, а в городе с этим добром номер не пройдет. В городе другая красота в цене, прямо красоте деревенской противоположная. Да и отстала бабка от времени со своими понятиями. Нынче и деревенскую девчонку, бывает, от городской не отличишь. И костьми так же греметь старается, и майки те же до пупа носит, и штаны, до неприличия опавшие с худосочной задницы… Вообще, мода эта молодежная как-то мимо Тани прошла. Тетя Клава так ее с шестнадцати лет загоняла, что не до моды ей было — живой бы остаться. А теперь уж и вообще ни к чему ей худеть да модничать. Какие такие моды в двадцать семь лет? Ладно уж, и так хорошо. Какая есть, такая есть…
Вытащив шпильки из плотно заколотого клубка волос, Таня повела головой, давая им упасть на спину всей своей русой тяжестью, запустила под них руку и осторожно повела ладонью от шеи к макушке. И сморщилась тут же от боли. Ничего себе шишка, порядочная. Вон и пальцы в крови, обработать надо. Это хорошо еще, что железяка та угодила прямо в тяжелую волосяную фигу, которую она старательно изо дня в день накручивала на затылке. Спасла ее, наверное, фига-то эта. А она еще волосы обрезать хотела, вот дура была… Слава богу, бабка Пелагея этому всем своим существом воспротивилась. А то б, может, и в живых бы ее сейчас не было…
— Танюх, а шуба-то твоя того… Подпортилась маненько… — услышала она за спиной виноватый бабкин голос. — Иди сама посмотри, на спине вся красота скукожилась…
Распластанная по белому покрывалу бабкиной кровати шуба на миг показалась ей живой и от боли плачущей. Большие подпалины, словно кровоточащие раны, выпучивались из общего мехового организма, бросались в глаза и требовали Таниного к ним хотя бы сострадания. Она ласково провела по ним ладонями, пытаясь расправить скукоженные норковые то ли лобики, то ли брюшки, потом помяла слегка и снова расправила. Стянув шубу с дивана, накинула ее на скорбно примолкшую бабку Пелагею, отошла чуть подальше…
— Ой, да ничего, бабушка! Если сильно не приглядываться, так и не видно!
— Ну и ладно, ну и слава богу… — крутилась моделью перед Таней бабка. — Подумаешь, подпалины. Может, оно и задумано так? Для моды? Ничего, переживешь. И так походишь. Главное, что жива осталась.
— И не говори… — устало опускаясь на кровать, улыбнулась ей Таня. — Мне когда на спину эта горячая штуковина шлепнулась, я так перепугалась! Думала, все, сгорю теперь. От страха дернулась было, но поняла: сильно-то нельзя, подо мной ребенок лежал…
— Танюх, а откудова там парнишонка-то взялся, никак в толк не возьму? Гулял, что ли?
— Нет, бабушка. Он из машины этой выпал. Прямо мне под ноги и выпал. Представляешь?
— Что ж, значит, Господь тебе под ноги его кинул, чтоб спасла… — подумав, тихо вынесла свой вердикт бабка. — Неспроста это все для тебя случилось, Танька, ой, неспроста… А в машине-то родители его взорвались, значит?
— Не знаю, бабушка. Милиционеры все выяснят. Может, и родители его там были.
— Ишь ты… Сирота теперь, выходит, парнишонка-то…
Она склонилась над ребенком, и впрямь сиротливо свернувшимся под одеялом в маленький комочек, убрала рассыпанные по лбу светлые кудряшки. Он вздрогнул бледным личиком, будто собрался вот-вот заплакать, засопел часто.
— Ой, не трогай его, баб… — испуганно встрепенулась Таня. — Пусть спит. Постели мне лучше на полу, сил нету даже чаю напиться…
— Ложись-ка ты на мою кровать, девка. Давай раздевайся и ложись. А чаю утром напьешься. Я на полу лягу.
— Да как же ты на полу… — слабо засопротивлялась Таня.
— Ложись, говорю! — шикнула на нее сердито бабка Пелагея. — Еще спорит сидит…
Таня больше спорить не стала. Кое-как справившись с бабкиным покрывалом и горой подушек, провалилась, как в легкое облако, в мягкую перину — ее бабка тоже привезла с собой в приданое, и на миг показалось Тане, что провалилась она в свое деревенское детство. И пахло от перины тем особенным, настоящим деревенским духом — домашней чистотой, простиранной и отполосканной в быстрой речке простыней, просушенным на июльском палящем солнышке куриным пухом. И заснула она так же — будто в черноту провалилась. Не снилось ей в эту ночь ничего: ни плохого, ни хорошего…
Проснулась она на рассвете, в комнате темно еще было. Где-то в углу посапывала бабка, из кухни слышалась слабая мелодия утреннего российского гимна — шесть часов, стало быть. Приподняв с подушки голову, она глянула на свой диван и даже удивиться не успела, когда взвилась с него маленькая быстрая тень, тут же юркнула к ней под одеяло, и маленькие ручки-клещики тут же вцепились ей в шею. Она торопливо прижала к себе влажное тельце ребенка, погладила по спине, по головке, пошушукала что-то невразумительно-сонное в маленькое ушко. Тут же под бок ей полилось что-то горячее, растеклось быстро по простыне и рубашке. «Описался, — с опозданием догадалась Таня. — Вот же не сообразила я, надо ж было сразу его на горшок унести…»
Передвинувшись вместе с прилепившимся к ней тельцем на сухое местечко, она снова заснула, на сей раз некрепко и летуче. Вроде как задремала чуть. Вставать и менять простыню не то чтобы не хотелось, а просто бабку стало жалко. У нее на рассвете всегда сон чуток. Если проснется, не уснет уж больше. Пусть доспит…
Бабка Пелагея, кряхтя и постанывая, поднялась со своего неудобного ложа, когда в комнату заглянуло зимней серостью февральское утро. Держась за поясницу, пошла по своим делам, стараясь не стучать пятками, смешно перебирая жилистыми ногами. На ходу все же умудрилась шумнуть громко, опрокинув попавшийся на пути стул. Присела, оглянулась испуганно…
— Баб, да я не сплю… — тихо успокоила ее Таня.
— А парнишонка? Таньк, парнишонка-то где? — повернув выключатель и щурясь от света, испуганно пролепетала бабка, уставившись на пустой Танин диван.
— Здесь, со мной. Баб, мы тут тебе еще и набедокурили… Перину-то сушить придется…
— Фу, напугалась… — присела на стул бабка, махнув в Танину сторону рукой: ничего, мол. — Гляжу, а парнишонки-то нету…
Парнишонка, выпростав осторожно из-под Таниной шеи голову, взглянул испуганным зверьком снизу вверх в ее лицо и снова спрятался, еще крепче сдвинув в обруч ручки.
— Ты не спишь, маленький? Проснулся уже? — ласково пропела Таня, проведя кончиками пальцев по его тонким ребрышкам. — Что, вставать будем? Умоемся сейчас, причешемся, кашу сварим… Торопиться нам некуда, у меня выходной сегодня…
Кое-как выбравшись из мягкой бабкиной перины, она прошлепала босыми ногами в ванную, держа бережно в руках худое голое тельце малыша и, не переставая бормотать что-то ласковое и успокивающе-монотонное, старательно умыла его бледную мордашку. Хотела искупать сразу, но решила — потом. Пусть попривыкнет. Стянула с веревки выстиранную бабкой еще с вечера и подсохшую за ночь одежонку, вернулась в комнату.
— Ну, давай одеваться, малыш… Тебя как зовут?
Мальчишка послушно разрешил ей напялить на себя одежду, молча вытерпел и процедуру расчесывания спутанных мягких кудельков. Головка его безвольно тянулась вслед за расческой, бледное личико тоже не выражало никаких эмоций. И сам он будто обмяк в Таниных руках, глядел безучастно куда-то в пространство, потом зевнул, словно котенком мяукнул.
— Танюха! Завтракать иди, я каши манной наварила! — громко крикнула из кухни бабка Пелагея.
От звука ее голоса мальчишка вздрогнул сильно, вжался затылком в Танину грудь. Детское сердечко застучало под ее рукой по-воробьиному, посылая маленькому телу импульс короткого испуга.
— Тихо, тихо, маленький… — прижала к себе его головку Таня. — Ты чего испугался так? Это же бабушка Пелагея, ее бояться не надо. Она хорошая, добрая, она тебе кашу сварила… Пойдем есть кашу?
По короткому и резкому движению кудрявой головки под рукой она поняла, что ее маленький гость от угощения категорически отказался. Так же категорически отказался он пойти на ручки к бабке Пелагее, сколько она около него ни вытанцовывала. Сидел на диване, поджав под себя ноги, и лишь коротко взглядывал на свою спасительницу, пока она переоблачалась из ночной рубашки в ситцевый халатик да торопливо скручивала на затылке фигу из волос, морщась от боли. Болело у нее и правда все, будто целого и здорового места на теле больше не осталось. Все тянуло, щемило, ломало, бежало мурашками, отдавало глубинной болью то под ребрами, то в копчик, и в глазах стояла противная жгучая морось, отчего привычные домашние предметы приобретали расплывчатое, незнакомое ранее содержание. И очень почему-то хотелось напиться воды колодезной деревенской, чтоб ледяной была, чтобы прозрачной и колыхающейся, чтоб чуть-чуть травой да холодной землей пахла… А еще бы лучше — чаю напиться из такой воды. Только где ж она ее возьмет в городе, воду эту? Нигде и не возьмет…
Потом они с бабкой Пелагеей устроились на полу перед диваном и, поставив перед собой тарелку с кашей, долго изощрялись в ласковом и совершенно искреннем словоблудии, пытаясь правдами и неправдами впихнуть ее в мальчишку. И победили наконец. Осторожно проглотив первую ложку, он вздрогнул, и будто живая тень промелькнула в голубых безучастных глазках, и стал тут же широко и охотно раскрывать рот, приводя в неописуемый восторг своих новоявленных кормилиц.
— Вот умница… Вот молодец… — удовлетворенно кивала бабка Пелагея, умильно провожая глазами каждую отправленную Таней в рот малышу ложку с кашей. — А то что ж, эко место, такое пережить дитю, да чтоб не емши…
Мальчишка вдруг поднял на нее внимательные глазки, нахмурил смешным домиком брови и — о, чудо! — улыбнулся слегка. Так, и не улыбнулся даже, а лишь дрогнули уголками вверх вмиг порозовевшие губы.
— Отя… — едва слышно пролепетал он и снова опустил глаза, дрогнув белесыми длинными ресницами.
— Чего это — отя? А, Тань? — шустро повернулась к Тане бабка Пелагея. — Чего это он говорит?
— Не знаю, бабушка… — растерянно пожала плечами Таня. И, обращаясь к мальчишке, в который уже раз за это утро повторила настойчиво и ласково: — Как тебя зовут, маленький? Меня вот Таней зовут, а тебя как?
— Отя! — вскинул малыш на нее удивленные глаза.
— Чего, отя? Это тебя зовут так, да?
Мальчишка радостно закивал и снова одарил их короткой и робкой улыбкой. И снова — глазки вниз, и белые реснички опустил защитной занавескою, и даже плечики приподнял — отстаньте, мол, хватит с вас на сегодня.
— Это что ж за имечко такое — Отя? — повернулась к Тане бабка Пелагея. — Может, он выговаривает плохо, а, Тань? Маленький еще совсем. На вид годика два, не боле…
— Может быть, это Котя, уменьшительное от Костика? — предположила Таня задумчиво.
— Ну да… А может, это вовсе и не Котя, а Фотя…
— Да ну, бабушка! Нету такого имени — Фотя!
— Да как это, как это нету? Помнишь, у нас на дальней заимке хромой лесник Фотий жил? Его в детстве так и звали — Фотя…
Мальчишка по имени Отя вдруг поднял на них глаза, моргнул растерянно, скривил губки и повторил тихо-обиженно, но довольно четко:
— О-тя!
Чего вам тут вроде непонятного-то, бабки-тетки?
— Ой, да и хорошо, что ты Отя! Да это и слава богу! — заторопилась оправдать свою непонятливость бабка Пелагея. — И очень даже хорошее у тебя имечко — Отя! Мы с Танюхой согласные! Чего ты? Кругленькое такое имечко, ласковое…
В момент благого этого консенсуса и застал их коварно громко прозвеневший дверной звонок. Бабка с Таней вздрогнули тревожно и одновременно переглянулись — кто это? Отя же прореагировал на незнакомые и пугающие звуки уже привычным способом, то есть скользнул маленькой ящеркой Тане в руки, оплел колечком рук ее шею. Она с трудом поднялась с колен, опираясь одной рукой о край дивана, другой же придерживая за попку свое пугливое сокровище.
— Ну, ну… Чего ты испугался так? Не бойся, маленький, я с тобой… Не бойся, Отя…
Присев на диван, она старательно прислушалась к звукам в прихожей, откуда уже доносился приветливый говорок бабки Пелагеи:
— …И тебе тоже здравствуй, мил-человек, и тебе доброго утречка… Прошу покорно чайку с нами испить…
По знакомым уже неторопливо бубнящим интонациям Таня узнала голос вчерашнего милиционера Иваненко, вздохнула облегченно и заторопилась к бабке на помощь.
— И в самом деле, попейте-ка с нами чаю! — выглянула она в прихожую. — Чего вы? Мы ж не водку вам предлагаем, не бойтесь…
— Ну что ж, чай так чай, — покладисто согласился Иваненко, снимая бушлат. — А вообще, я бы кофе лучше крепкого дернул. Ночь не спал…
— Так и кофею сейчас сварим! Намелем зерен и сварим! — шустро метнулась на кухню бабка Пелагея. — Подумаешь, делов-то…
— Ну, как вы тут ночевали с вашим гостем, Татьяна Федоровна? — потирая замерзшие руки, вошел он следом за Таней в комнату. — Я смотрю, он так от вас и не отцепляется…
— Так он еще долго всех бояться будет, что вы! Такое и взрослому тяжело пережить, а уж ребенку…
— Ну да, ну да… — согласно закивал Иваненко. — Это я понимаю, конечно. Ну ничего, скоро родственники его приедут, сами решат, как мальчишку пристроить… Нашли ведь мы его родственников, быстро нашли…
— А там, в машине… Там… родители его были? — произнесла она последние слова совсем беззвучно, одними лишь губами.
— Ну да… — тихо подтвердил Иваненко, опасливо стрельнув глазом в светлый Отин затылок. — Так оно и оказалось.
— А откуда они приедут… родственники эти? — настороженно и ревниво спросила Таня, поглаживая Отю по худым ребрам и тихо покачивая из стороны в сторону. — И кто они? Кем ему приходятся?
— Откуда, откуда… Из Парижа, вот откуда! — почему-то очень сердито произнес Иваненко.
— А где это, Тань? — выглянула из кухни с ручной кофейной мельницей в руках бабка Пелагея. — Я знаю, если в сторону Копейска ехать, там село такое есть, Париш называется… Оттуда, что ль?
— Бабушка, да это не то село, это город такой во Франции… Париж…
— И что, и прямо из этой самой Франции за парнишонкой и примчатся? — подозрительно сузила глазки бабка. — Чегой-то сомневаюся я, однако…
— А вы не сомневайтесь, бабуля, — грустно проговорил Иваненко. — Оттуда как раз и примчатся. Бабка у него там живет и тетка родная. Так что, сами понимаете, мы им мальчика предъявить должны. Мне начальством приказано забрать его у вас, конечно… Только как я его забирать должен? Силой отдирать, что ли? Вон он как вцепился…
Осторожно, как к дикому зверьку, он протянул руку, решив, видимо, погладить Отю по голове, но тот взбрыкнул от одного лишь легкого прикосновения и забился в Таниных руках так нервно-лихорадочно, что бедному Иваненко ничего и не оставалось, как руку побыстрей отдернуть да поспешно отскочить в сторонку. Лицо его приняло совсем уж уныло-потерянное выражение, длинные руки безвольно и виновато обвисли вдоль тела, вроде как ни к чему больше и не пригодные.
Бабка Пелагея застыла в открытых дверях маленьким сухоньким изваянием, переводя взгляд с Таниного лица на лицо Иваненко, потом подхватилась быстро, затопталась бестолково по маленькой прихожей, мешая Тане пройти в комнату.
— Тань, а ребеночек-то откудова? Чего за ребеночек-то, Тань?
— Да, бабуля, такая вот героическая у вас внучка оказалась, — торжественно произнес Иваненко, проходя следом за Таней в комнату. — Взяла и чужого ребеночка спасла. Закрыла его своим телом. Жизнью своей молодой, можно сказать, рисковала. Слышали небось, как в соседнем дворе рвануло?
— Ой, слышала…
— Ну вот. Это машина там взорвалась, а внучка ваша как раз по тому двору домой шла, пирожки вам в сумке несла.
— Нет, не пирожки. Это пирожные были. Эклеры… — тихо поправила его Таня.
— Ну да. Пирожные, — также тихо подтвердил Иваненко, виновато улыбнувшись.
— Ой, батюшки… — только и всплеснула руками бабка Пелагея. — Да как же это, Таньк?
— А вот так, бабуля… — ответил за Таню Иваненко и стал пристально оглядывать пространство вокруг себя, задерживая любопытный взгляд на всем по чуть-чуть — и на бабкиной никелированной кровати, аккуратно заправленной домашнего производства вязаным ажурным покрывалом, и на красиво торчащей острыми углами горке подушек, и на крахмальных снежно-белых занавесках на окошке, и на пышно разросшейся на подоконнике и цветущей алым цветом герани — признаке домашнего благополучия, как искренне полагала бабка Пелагея. Герань эту да покрывало она привезла с собой в приданое и очень этим обстоятельством гордилась. А еще в том приданом числились белые мережковые, повсюду разложенные салфеточки — и под хрустальной вазой на трельяже, и под прозрачной статуэткой балерины за стеклом серванта, и с книжной полки свисающие нежными белыми уголками. Через такие же дырки-мережки, будто извиняясь перед гостем за бабки-Пелагеино стремление к уюту, стыдливо проглядывал и экран телевизора. Откуда ему было знать, корейской сборки чуду технического прогресса, про моду из бабкиной юности — все вокруг салфеточками в доме украшать? Вот и стыдился от души…
Иваненко огляделся и, словно в чем-то для себя удостоверившись, повернулся к усевшейся без сил на диван Тане, спросил заботливо:
— Еще помощь моя нужна, Татьяна Федоровна? Или сами управитесь?
— Сама. Спасибо вам, — из последних сил улыбнулась ему бледно-синюшными губами Таня. — Вы идите, вас же там потеряют…
— Ладно. Пошел. А у ребенка, я думаю, очень скоро родственники отыщутся. Судя по всему, богатого наследничка вы на руках держите… Родителей, значит, того, на тот свет какой-то камикадзе отправил, а насчет ребеночка грех на душу не взял…
— Да будет вам! — сердито посмотрела на него Таня, сделав большие глаза. — Зачем вы?! Может, и не родители его там были… Еще не выяснили ничего, а выводы делаете!
— Тань, чегой-то не поняла я, зачем ты на парня ругаешься? — неожиданно заступилась за Иваненко бабка. — Чего он тебе выяснить должен?
— Да ничего. Потом поговорим, бабуль. Не при ребенке же…
— Ладно, разберемся, Татьяна Федоровна. Не сердитесь, — улыбнулся ей покладисто Иваненко. — Работа у нас такая — всех тонкостей обращения и не учтешь… Ну, пошел я. Бывайте здоровы, бабуля! Хорошо тут у вас. И у моей бабки в деревне так же все было когда-то… Беленько да чистенько…
— И тебе не хворать, мил-человек, — чуть склонилась в поясе бабка Пелагея. — Спасибо тебе на добром слове…
Закрыв за гостем дверь, она шустро подсеменила к дивану, на котором так и сидела ее героическая внучка, не сняв шубы и ботинок. Снять их все равно у нее и не получилось бы. Для этого надо было каким-то образом расцепить на шее маленькие ручки-клещики и оторвать от себя мелко дрожащее тельце ребенка, а это оказалось задачей нелегкой. Не отрывались от шеи ручки, и все тут. Будто заклинило их неведомой силой. Хотя почему неведомой? У нее имя есть, у силы этой, — перенесенным недетским ужасом она называется…
— Ну, маленький, ну отпусти ручки… — тихо увещевала она ребенка, ласково поглаживая по спине. — Я же никуда от тебя не денусь, я здесь, с тобой буду. Мы сейчас искупаемся, потом горячего молочка выпьем… Хочешь молочка, маленький? Как тебя зовут? Ты молочка, а я чаю горячего хочу…
— …Ага, и чаю, и молочка… — тут же на лету подхватила ласковые нотки из внучкиного голоса бабка. — А еще и с булочкой… У бабушки Пелагеи знаешь какие вкусные булочки? Слышь, как из кухни пахнет…
Так, припевая вдвоем и приговаривая, они потихоньку разжали на Таниной шее цепкий обруч, стянули с головы ребенка теплую шапку, повозившись немного с мудреными застежками под его подбородком. Слипшиеся и мокрые нежно-пшеничного цвета кудряшки тут же упали на бледный лобик, голубые глаза в светлых ресничках взглянули на бабку Пелагею настороженно.
— Не бойся, маленький… Это бабушка, она хорошая… — продолжала монотонно-ласково приговаривать Таня, осторожно расстегивая «молнию» на сине-красном пухлом комбинезоне. — Вот так, сейчас одежку снимем… Пить хочешь? Ты мокрый весь…
— Я сейчас водички тепленькой принесу, Тань… — метнулась на кухню бабка Пелагея. — И молочко кипятить на плиту приставлю. А может, ему кашу сварить?
Ни молока, ни каши спасенное Таней детище не дождалось. Напившись жадно воды из большой кружки, тут же заклевало носом, растеклось горячим влажным пластилином в Таниных руках. И заснуло, свесив с ее плеча пшеничную кудрявую голову.
— Бабушка, возьми его тихонько, уложи на мой диван… — прошептала она устало. — У меня уже сил недостанет…
— Тань, а чей он, интересно, парнишонка-то этот? — полюбопытничала бабка Пелагея, стягивая осторожно с ребенка влажную одежду и укутывая его поплотнее в мягкое одеяло. — Рубашечка-то на ём шибко уж хороша. И ботиночки справные, и крестик на цепочке золотой с белым камушком…
— Мальчик все-таки… Я почему-то так и подумала сразу, что это мальчик… — улыбнулась сама себе Таня, тяжело поднимаясь с дивана.
Голову опять сильно закружило, вдобавок отчего-то было больно ступить на правую ногу. И спина с трудом распрямилась, будто камушками острыми промолотил кто-то торопливо, пройдясь по каждому позвонку сверху вниз. Скинув на диван шубу, она медленно похромала в ванную, приволакивая за собой прямо на глазах разбухающую в голени ногу. Однако боль была не такой уж и нестерпимой, так, неудобство некоторое доставляла. Перелома, по крайней мере, точно нет. Надо перевязать покрепче, к утру пройдет…
А вот с лицом дело обстояло гораздо, гораздо хуже. Запекшаяся ссадина на виске и на лбу подсохла безобразной и безнадежной коркой, замешанной неумелыми стараниями сердобольной женщины на крови с йодом, к тому же в область этой ссадины попала и бровь, и ее потянуло слегка вправо и вверх вместе с веком, отчего лицо приняло совсем уж какое-то придурковатое выражение. Таня и так в красотках писаных никогда не числилась, как она сама о себе совершенно искренне полагала, а тут и вовсе ссадина эта окончательно попортила круглое и простое, как сытый румяный блин, деревенское ее лицо. Хотя если вот бабку Пелагею послушать, так красивше Таньки других девок на всем белом свете вовек не сыскать. И кожа у нее будто бы белая да вкусно-сливочная, и румянец свекольный во все щеку, и коса крепкая, и нога твердая и справная под ней выросла, и все остальные части тела тоже будто ничего… Ну так на то она и бабка, чтоб внучку свою хвалить. Может, в деревне Селиверстово Таня и числилась бы со всеми этими прелестями в каких-нибудь мало-мальских красавицах, а в городе с этим добром номер не пройдет. В городе другая красота в цене, прямо красоте деревенской противоположная. Да и отстала бабка от времени со своими понятиями. Нынче и деревенскую девчонку, бывает, от городской не отличишь. И костьми так же греметь старается, и майки те же до пупа носит, и штаны, до неприличия опавшие с худосочной задницы… Вообще, мода эта молодежная как-то мимо Тани прошла. Тетя Клава так ее с шестнадцати лет загоняла, что не до моды ей было — живой бы остаться. А теперь уж и вообще ни к чему ей худеть да модничать. Какие такие моды в двадцать семь лет? Ладно уж, и так хорошо. Какая есть, такая есть…
Вытащив шпильки из плотно заколотого клубка волос, Таня повела головой, давая им упасть на спину всей своей русой тяжестью, запустила под них руку и осторожно повела ладонью от шеи к макушке. И сморщилась тут же от боли. Ничего себе шишка, порядочная. Вон и пальцы в крови, обработать надо. Это хорошо еще, что железяка та угодила прямо в тяжелую волосяную фигу, которую она старательно изо дня в день накручивала на затылке. Спасла ее, наверное, фига-то эта. А она еще волосы обрезать хотела, вот дура была… Слава богу, бабка Пелагея этому всем своим существом воспротивилась. А то б, может, и в живых бы ее сейчас не было…
— Танюх, а шуба-то твоя того… Подпортилась маненько… — услышала она за спиной виноватый бабкин голос. — Иди сама посмотри, на спине вся красота скукожилась…
Распластанная по белому покрывалу бабкиной кровати шуба на миг показалась ей живой и от боли плачущей. Большие подпалины, словно кровоточащие раны, выпучивались из общего мехового организма, бросались в глаза и требовали Таниного к ним хотя бы сострадания. Она ласково провела по ним ладонями, пытаясь расправить скукоженные норковые то ли лобики, то ли брюшки, потом помяла слегка и снова расправила. Стянув шубу с дивана, накинула ее на скорбно примолкшую бабку Пелагею, отошла чуть подальше…
— Ой, да ничего, бабушка! Если сильно не приглядываться, так и не видно!
— Ну и ладно, ну и слава богу… — крутилась моделью перед Таней бабка. — Подумаешь, подпалины. Может, оно и задумано так? Для моды? Ничего, переживешь. И так походишь. Главное, что жива осталась.
— И не говори… — устало опускаясь на кровать, улыбнулась ей Таня. — Мне когда на спину эта горячая штуковина шлепнулась, я так перепугалась! Думала, все, сгорю теперь. От страха дернулась было, но поняла: сильно-то нельзя, подо мной ребенок лежал…
— Танюх, а откудова там парнишонка-то взялся, никак в толк не возьму? Гулял, что ли?
— Нет, бабушка. Он из машины этой выпал. Прямо мне под ноги и выпал. Представляешь?
— Что ж, значит, Господь тебе под ноги его кинул, чтоб спасла… — подумав, тихо вынесла свой вердикт бабка. — Неспроста это все для тебя случилось, Танька, ой, неспроста… А в машине-то родители его взорвались, значит?
— Не знаю, бабушка. Милиционеры все выяснят. Может, и родители его там были.
— Ишь ты… Сирота теперь, выходит, парнишонка-то…
Она склонилась над ребенком, и впрямь сиротливо свернувшимся под одеялом в маленький комочек, убрала рассыпанные по лбу светлые кудряшки. Он вздрогнул бледным личиком, будто собрался вот-вот заплакать, засопел часто.
— Ой, не трогай его, баб… — испуганно встрепенулась Таня. — Пусть спит. Постели мне лучше на полу, сил нету даже чаю напиться…
— Ложись-ка ты на мою кровать, девка. Давай раздевайся и ложись. А чаю утром напьешься. Я на полу лягу.
— Да как же ты на полу… — слабо засопротивлялась Таня.
— Ложись, говорю! — шикнула на нее сердито бабка Пелагея. — Еще спорит сидит…
Таня больше спорить не стала. Кое-как справившись с бабкиным покрывалом и горой подушек, провалилась, как в легкое облако, в мягкую перину — ее бабка тоже привезла с собой в приданое, и на миг показалось Тане, что провалилась она в свое деревенское детство. И пахло от перины тем особенным, настоящим деревенским духом — домашней чистотой, простиранной и отполосканной в быстрой речке простыней, просушенным на июльском палящем солнышке куриным пухом. И заснула она так же — будто в черноту провалилась. Не снилось ей в эту ночь ничего: ни плохого, ни хорошего…
Проснулась она на рассвете, в комнате темно еще было. Где-то в углу посапывала бабка, из кухни слышалась слабая мелодия утреннего российского гимна — шесть часов, стало быть. Приподняв с подушки голову, она глянула на свой диван и даже удивиться не успела, когда взвилась с него маленькая быстрая тень, тут же юркнула к ней под одеяло, и маленькие ручки-клещики тут же вцепились ей в шею. Она торопливо прижала к себе влажное тельце ребенка, погладила по спине, по головке, пошушукала что-то невразумительно-сонное в маленькое ушко. Тут же под бок ей полилось что-то горячее, растеклось быстро по простыне и рубашке. «Описался, — с опозданием догадалась Таня. — Вот же не сообразила я, надо ж было сразу его на горшок унести…»
Передвинувшись вместе с прилепившимся к ней тельцем на сухое местечко, она снова заснула, на сей раз некрепко и летуче. Вроде как задремала чуть. Вставать и менять простыню не то чтобы не хотелось, а просто бабку стало жалко. У нее на рассвете всегда сон чуток. Если проснется, не уснет уж больше. Пусть доспит…
Бабка Пелагея, кряхтя и постанывая, поднялась со своего неудобного ложа, когда в комнату заглянуло зимней серостью февральское утро. Держась за поясницу, пошла по своим делам, стараясь не стучать пятками, смешно перебирая жилистыми ногами. На ходу все же умудрилась шумнуть громко, опрокинув попавшийся на пути стул. Присела, оглянулась испуганно…
— Баб, да я не сплю… — тихо успокоила ее Таня.
— А парнишонка? Таньк, парнишонка-то где? — повернув выключатель и щурясь от света, испуганно пролепетала бабка, уставившись на пустой Танин диван.
— Здесь, со мной. Баб, мы тут тебе еще и набедокурили… Перину-то сушить придется…
— Фу, напугалась… — присела на стул бабка, махнув в Танину сторону рукой: ничего, мол. — Гляжу, а парнишонки-то нету…
Парнишонка, выпростав осторожно из-под Таниной шеи голову, взглянул испуганным зверьком снизу вверх в ее лицо и снова спрятался, еще крепче сдвинув в обруч ручки.
— Ты не спишь, маленький? Проснулся уже? — ласково пропела Таня, проведя кончиками пальцев по его тонким ребрышкам. — Что, вставать будем? Умоемся сейчас, причешемся, кашу сварим… Торопиться нам некуда, у меня выходной сегодня…
Кое-как выбравшись из мягкой бабкиной перины, она прошлепала босыми ногами в ванную, держа бережно в руках худое голое тельце малыша и, не переставая бормотать что-то ласковое и успокивающе-монотонное, старательно умыла его бледную мордашку. Хотела искупать сразу, но решила — потом. Пусть попривыкнет. Стянула с веревки выстиранную бабкой еще с вечера и подсохшую за ночь одежонку, вернулась в комнату.
— Ну, давай одеваться, малыш… Тебя как зовут?
Мальчишка послушно разрешил ей напялить на себя одежду, молча вытерпел и процедуру расчесывания спутанных мягких кудельков. Головка его безвольно тянулась вслед за расческой, бледное личико тоже не выражало никаких эмоций. И сам он будто обмяк в Таниных руках, глядел безучастно куда-то в пространство, потом зевнул, словно котенком мяукнул.
— Танюха! Завтракать иди, я каши манной наварила! — громко крикнула из кухни бабка Пелагея.
От звука ее голоса мальчишка вздрогнул сильно, вжался затылком в Танину грудь. Детское сердечко застучало под ее рукой по-воробьиному, посылая маленькому телу импульс короткого испуга.
— Тихо, тихо, маленький… — прижала к себе его головку Таня. — Ты чего испугался так? Это же бабушка Пелагея, ее бояться не надо. Она хорошая, добрая, она тебе кашу сварила… Пойдем есть кашу?
По короткому и резкому движению кудрявой головки под рукой она поняла, что ее маленький гость от угощения категорически отказался. Так же категорически отказался он пойти на ручки к бабке Пелагее, сколько она около него ни вытанцовывала. Сидел на диване, поджав под себя ноги, и лишь коротко взглядывал на свою спасительницу, пока она переоблачалась из ночной рубашки в ситцевый халатик да торопливо скручивала на затылке фигу из волос, морщась от боли. Болело у нее и правда все, будто целого и здорового места на теле больше не осталось. Все тянуло, щемило, ломало, бежало мурашками, отдавало глубинной болью то под ребрами, то в копчик, и в глазах стояла противная жгучая морось, отчего привычные домашние предметы приобретали расплывчатое, незнакомое ранее содержание. И очень почему-то хотелось напиться воды колодезной деревенской, чтоб ледяной была, чтобы прозрачной и колыхающейся, чтоб чуть-чуть травой да холодной землей пахла… А еще бы лучше — чаю напиться из такой воды. Только где ж она ее возьмет в городе, воду эту? Нигде и не возьмет…
Потом они с бабкой Пелагеей устроились на полу перед диваном и, поставив перед собой тарелку с кашей, долго изощрялись в ласковом и совершенно искреннем словоблудии, пытаясь правдами и неправдами впихнуть ее в мальчишку. И победили наконец. Осторожно проглотив первую ложку, он вздрогнул, и будто живая тень промелькнула в голубых безучастных глазках, и стал тут же широко и охотно раскрывать рот, приводя в неописуемый восторг своих новоявленных кормилиц.
— Вот умница… Вот молодец… — удовлетворенно кивала бабка Пелагея, умильно провожая глазами каждую отправленную Таней в рот малышу ложку с кашей. — А то что ж, эко место, такое пережить дитю, да чтоб не емши…
Мальчишка вдруг поднял на нее внимательные глазки, нахмурил смешным домиком брови и — о, чудо! — улыбнулся слегка. Так, и не улыбнулся даже, а лишь дрогнули уголками вверх вмиг порозовевшие губы.
— Отя… — едва слышно пролепетал он и снова опустил глаза, дрогнув белесыми длинными ресницами.
— Чего это — отя? А, Тань? — шустро повернулась к Тане бабка Пелагея. — Чего это он говорит?
— Не знаю, бабушка… — растерянно пожала плечами Таня. И, обращаясь к мальчишке, в который уже раз за это утро повторила настойчиво и ласково: — Как тебя зовут, маленький? Меня вот Таней зовут, а тебя как?
— Отя! — вскинул малыш на нее удивленные глаза.
— Чего, отя? Это тебя зовут так, да?
Мальчишка радостно закивал и снова одарил их короткой и робкой улыбкой. И снова — глазки вниз, и белые реснички опустил защитной занавескою, и даже плечики приподнял — отстаньте, мол, хватит с вас на сегодня.
— Это что ж за имечко такое — Отя? — повернулась к Тане бабка Пелагея. — Может, он выговаривает плохо, а, Тань? Маленький еще совсем. На вид годика два, не боле…
— Может быть, это Котя, уменьшительное от Костика? — предположила Таня задумчиво.
— Ну да… А может, это вовсе и не Котя, а Фотя…
— Да ну, бабушка! Нету такого имени — Фотя!
— Да как это, как это нету? Помнишь, у нас на дальней заимке хромой лесник Фотий жил? Его в детстве так и звали — Фотя…
Мальчишка по имени Отя вдруг поднял на них глаза, моргнул растерянно, скривил губки и повторил тихо-обиженно, но довольно четко:
— О-тя!
Чего вам тут вроде непонятного-то, бабки-тетки?
— Ой, да и хорошо, что ты Отя! Да это и слава богу! — заторопилась оправдать свою непонятливость бабка Пелагея. — И очень даже хорошее у тебя имечко — Отя! Мы с Танюхой согласные! Чего ты? Кругленькое такое имечко, ласковое…
В момент благого этого консенсуса и застал их коварно громко прозвеневший дверной звонок. Бабка с Таней вздрогнули тревожно и одновременно переглянулись — кто это? Отя же прореагировал на незнакомые и пугающие звуки уже привычным способом, то есть скользнул маленькой ящеркой Тане в руки, оплел колечком рук ее шею. Она с трудом поднялась с колен, опираясь одной рукой о край дивана, другой же придерживая за попку свое пугливое сокровище.
— Ну, ну… Чего ты испугался так? Не бойся, маленький, я с тобой… Не бойся, Отя…
Присев на диван, она старательно прислушалась к звукам в прихожей, откуда уже доносился приветливый говорок бабки Пелагеи:
— …И тебе тоже здравствуй, мил-человек, и тебе доброго утречка… Прошу покорно чайку с нами испить…
По знакомым уже неторопливо бубнящим интонациям Таня узнала голос вчерашнего милиционера Иваненко, вздохнула облегченно и заторопилась к бабке на помощь.
— И в самом деле, попейте-ка с нами чаю! — выглянула она в прихожую. — Чего вы? Мы ж не водку вам предлагаем, не бойтесь…
— Ну что ж, чай так чай, — покладисто согласился Иваненко, снимая бушлат. — А вообще, я бы кофе лучше крепкого дернул. Ночь не спал…
— Так и кофею сейчас сварим! Намелем зерен и сварим! — шустро метнулась на кухню бабка Пелагея. — Подумаешь, делов-то…
— Ну, как вы тут ночевали с вашим гостем, Татьяна Федоровна? — потирая замерзшие руки, вошел он следом за Таней в комнату. — Я смотрю, он так от вас и не отцепляется…
— Так он еще долго всех бояться будет, что вы! Такое и взрослому тяжело пережить, а уж ребенку…
— Ну да, ну да… — согласно закивал Иваненко. — Это я понимаю, конечно. Ну ничего, скоро родственники его приедут, сами решат, как мальчишку пристроить… Нашли ведь мы его родственников, быстро нашли…
— А там, в машине… Там… родители его были? — произнесла она последние слова совсем беззвучно, одними лишь губами.
— Ну да… — тихо подтвердил Иваненко, опасливо стрельнув глазом в светлый Отин затылок. — Так оно и оказалось.
— А откуда они приедут… родственники эти? — настороженно и ревниво спросила Таня, поглаживая Отю по худым ребрам и тихо покачивая из стороны в сторону. — И кто они? Кем ему приходятся?
— Откуда, откуда… Из Парижа, вот откуда! — почему-то очень сердито произнес Иваненко.
— А где это, Тань? — выглянула из кухни с ручной кофейной мельницей в руках бабка Пелагея. — Я знаю, если в сторону Копейска ехать, там село такое есть, Париш называется… Оттуда, что ль?
— Бабушка, да это не то село, это город такой во Франции… Париж…
— И что, и прямо из этой самой Франции за парнишонкой и примчатся? — подозрительно сузила глазки бабка. — Чегой-то сомневаюся я, однако…
— А вы не сомневайтесь, бабуля, — грустно проговорил Иваненко. — Оттуда как раз и примчатся. Бабка у него там живет и тетка родная. Так что, сами понимаете, мы им мальчика предъявить должны. Мне начальством приказано забрать его у вас, конечно… Только как я его забирать должен? Силой отдирать, что ли? Вон он как вцепился…
Осторожно, как к дикому зверьку, он протянул руку, решив, видимо, погладить Отю по голове, но тот взбрыкнул от одного лишь легкого прикосновения и забился в Таниных руках так нервно-лихорадочно, что бедному Иваненко ничего и не оставалось, как руку побыстрей отдернуть да поспешно отскочить в сторонку. Лицо его приняло совсем уж уныло-потерянное выражение, длинные руки безвольно и виновато обвисли вдоль тела, вроде как ни к чему больше и не пригодные.