Колупаев Виктор Дмитриевич. Зачем жил человек?

Виктор Колупаев
Зачем жил человек?

1

   Владимир Чесноков заглядывал то в одну, то в другую дверь, не зная, к кому обратиться, и не решаясь задать вопрос. Сотрудники молодежной газеты «Утренние зори» деловито сновали мимо него по коридору. К обеду его фигура уже примелькалась и ответственный секретарь бросил на ходу:
   — Хлесткий заголовок для статьи о пионерлагерях! А?
   — У меня стихотворение, — ответил Чесноков.
   — Чтоб нестандартно и в самую суть. А? — остановился секретарь.
   — Стихотворение... вот... — Чесноков бережно вытащил из внутреннего кармана пиджака лист бумаги и начал разворачивать его.
   — А, — досадно сморщился секретарь. — Стихи, стихи! Прозы сейчас пишут мало. — И он неопределенно махнул рукой куда-то в конец коридора.
   Чесноков потоптался еще немного и уже собрался плюнуть на все и уйти, но в это время в коридоре снова появился секретарь.
   — Ну что у вас с вашим стихотворением? Что Пионов сказал?
   — Ничего.
   — Он всегда так. Не унывайте.
   — Я его даже и не видел еще.
   — Правильно. Он сейчас в командировке. Вся поэзия в командировках. Большое стихотворение?
   Чесноков не успел ответить. Ответственный секретарь взял его под руку, подвел к дверям с надписью «Редактор» и, втолкнув в комнату, крикнул:
   — Тимофей Федорович, это мой знакомый! Борис!
   Чесноков оказался посреди комнаты. Смущение его достигло предела. Тимофей Федорович, сорокалетний мужчина, уже страдающий одышкой и давным-давно забывший, чем интересуется юность, сидел за столом и писал заявление о переводе его на другую работу. Он уже давно чувствовал, что перестал понимать молодых сотрудников своей газеты, ходивших с модными бородками и в ярких свитерах даже в жару. Да и его, он это знал, не всегда понимали. В сорок лет руководить молодежной газетой...
   — Ну что там у вас; Борис? — спросил он.
   — Стихотворение... Владимир я.
   — Отлично. Покажите.
   Чесноков протянул ему дрожащей рукой лист бумаги. Редактор на несколько секунд углубился в чтение, а потом спросил:
   — Что вы этим хотели сказать?
   — ?
   — Ну, в чем идея, мысль стихотворения?
   — Шел молодой человек, — начал Чесноков, стараясь говорить бодро и непринужденно, — по улице... увидел девушку. И ему стало очень хорошо.
   — А что было потом?
   — Не знаю... Просто ему стало хорошо.
   — Они так и не поженились?
   — Нет. Он ее больше не встречал никогда.
   — Откуда вы знаете?
   — Я видел это собственными глазами.
   — Хорошо. Просто прекрасно... И что же вы хотите? Опубликовать в нашей газете?
   — Я просто пришел. Кому-то все равно надо показать.
   — А вы что, намерены этим заняться всерьез? Посвятить всю свою жизнь. Или просто так?
   — Я бы хотел серьезно, — отважно ответил Чесноков.
   — Молодец! — Редактор даже вышел из-за стола и похлопал начинающего поэта по плечу. — Если бы вы написали это просто так, мы бы напечатали недельки через две-три. А если вы серьезно, то придется еще поработать. Серьезно всегда труднее, чем просто так.
   Через двадцать минут Чесноков вышел из редакции радостный и улыбающийся. Стихотворение, конечно, не приняли, но сколько он услышал полезного, сколько интересных тем подсказал ему редактор! А в будущем, если его стихи окажутся свежими и оригинальными, то даже напечатают. Честное слово, напечатают!
   Чесноков прибежал к себе в квартирку на пятом этаже, с шумом распахнул дверь, поцеловал Анечку, свою жену, бросился на диван, крикнул:
   — Работать и еще раз работать! — и начал подробно рассказывать.
   Анечка присела на край дивана, широко раскрыла свои голубые глаза и, охая и ахая в особенно страшных местах повествования, прижимала кулачки к груди. Так внимательно и не перебивая выслушала она Володеньку.
   А когда он закончил свой рассказ, сказала:
   — Володька! А ведь ты в душе и так поэт. Я это знаю.
   Владимир смутился и начал было возражать, но Аня перебила его:
   — Неужели ты станешь настоящим, общепризнанным поэтом?
   Чесноков вздохнул и сурово произнес:
   — Все зависит только от нас.
   Анечка утвердительно кивнула головой.

2

   Чесноков работал старшим инженером на радиозаводе. Анечка готовила торты на кондитерской фабрике. Оба любили литературу, разбирались в поэзии и значительную часть денег тратили на приобретение книг, чем вызывали недоумение, а иногда и смех у соседа по лестничной площадке Вениамина Кондратюка, весь бюджет которого был подчинен одной цели: приобретению мотороллера — мотоцикла — мотоцикла с коляской — «Запорожца» — «Москвича» и т.д.
   Чесноков на три месяца был освобожден от мытья полов в квартире. Писать так писать!
   Они приходили с работы почти одновременно, разогревали вчерашний борщ или суп с лапшой, наскоро перекусывали. Владимир выкладывал на стол лист чистой бумаги, шариковую авторучку и начинал расхаживать из угла в угол. Анечка занималась домашними делами, которые никогда не переделаешь, сколько ни старайся.
   Начало каждого такого вечера пропадало для Чеснокова зря. Он ничего не мог написать. В голову лезла всякая ерунда, которая отлично рифмовалась, но в ней не было ни крупицы чувства. Плоское, ремесленное, как по заказу для ширпотреба.
   — Вовка, перестань мучиться, — говорила обычно Анечка, вытирая мокрые руки передником и бросая свою работу. Она брала его за шею своими маленькими крепкими руками и заглядывала ему в глаза. И ее глаза были крохотным, но интересным, ласковым миром. Маленькой вселенной.
   — Ну, отпусти меня, — говорила она.
   — Подожди, — отвечал он. — Я еще не все прочитал.
   — Что там можно прочесть?
   — Все. Там все мои стихи.
   Она прижималась к его груди и слушала, как бьется сердце, восторженное и одержимое.
   Потом они садились на диван или прямо на пол, и она о чем-нибудь его спрашивала, а он отвечал. Или он спрашивал, а она отвечала. Они вспоминали: «А помнишь...», мечтали: «Вот будет здорово...», спорили: «Володька, ты не прав»; решали тысячи проблем и создавали тысячи новых. В голове у Чеснокова рождались музыка и стихи. Стихи у него всегда были связаны с музыкой. Анечка замолкала, чувствуя, что с ним происходит что-то странное. Может быть, это состояние странности она и любила в нем больше всего. Он и сейчас был таким же, как в день их знакомства. И она хотела, чтобы он был таким всегда — близким, родным и странным.
   — Прочти, — просила она шепотом.
   Он начинал говорить. И она переносилась в странный, необычный и в то же время удивительно знакомый мир.
   В нем были друзья, знакомые, старый сибирский город, ветер морей, россыпи звезд, молоденькие деревца и крики ребятишек за окном. Все было так, как она привыкла видеть каждый день, и только какой-то сдвиг его настроения делал все свежим, удивительно неожиданным. Мир раскрывался под каким-то новым углом зрения. Может быть, это было вдохновение? Или талант? В его мире плакали и смеялись, радовались и печалились, любили и ненавидели. Но все в нем было честным, странным и необыкновенным. И если в его стихи иногда врывался крик боли и отчаяния при виде уродства человеческих отношений, то он звучал диссонансом. Очень странным диссонансом, без которого вся музыка поэзии превращалась в изящную пошлость.
   Перо и бумага ненужными валялись на столе.
   — Кажется, начинается сплошная ерунда, — говорил он, и они шли гулять в Университетскую рощу или Лагерный сад, если погода была хорошая, или, раскрыв дверь на балкон, слушали шум дождя. И молчали.
   Сколько можно сказать друг другу таким молчанием!
   Иногда он сам записывал свои стихи, иногда это делала Аня.
   Случалось, что у него «заклинивало» и стихи не писались. Тогда они шли к кому-нибудь в гости или приглашали к себе.

3

   Сосед по площадке купил мотороллер, Чесноков помогал грузить его на машину, втаскивать в гараж, и вместе с женой был приглашен на «обмыв» покупки.
   Собралось человек восемь, все заядлые мотоциклисты и автомобилисты. Разговор, естественно, вертелся вокруг автомобильной темы. Кондратюка поздравляли, пили за колеса, за руль, за запчасти. Советы сыпались со всех сторон. Вениамин Кондратюк сиял. Его жена незаметно сновала из комнаты в кухню, таская тарелки и стаканы.
   Вначале Чесноков чувствовал себя неуютно, но потом постепенно освоился. Кондратюк то и дело бегал в гараж посмотреть, не сперли ли мотороллер. Мотороллер никто не спер. Кондратюк показывал всем ключ зажигания и старательно окунал его в стакан с водкой.
   — А почему бы и вам не купить мотороллер? — спросил он Чеснокова.
   — Действительно, почему? — зашумели вокруг. — Красота! В лес, на базар за картошкой. Быстро.
   — Мы как-то не думали об этом, — сказал Чесноков.
   — Да у нас и денег-то нет, — сказала Анечка.
   — Ага! Денег у них нет! На книги, на барахло — есть. А на мотороллер — нет!
   — Книги не барахло, — сказал Чесноков.
   — Ну зачем вам столько книг?
   — А зачем тебе мотороллер?
   — Да хотя бы в лес съездить. В автобусе не надо толкаться. Захотел — съездил. В любой момент.
   — Так же и книги. Захотел — взял с полки и прочитал.
   — Ну прочитал раз, и хватит. Да и в библиотеке можно взять.
   — Можно ездить на такси. К чему мотороллер?
   Кондратюк даже опешил:
   — На мотороллере я буду ездить! Он окупается! А у вас эта макулатура стоит без пользы! Зачем?
   — Это не макулатура. Это люди, друзья. Верные — и на всю жизнь.
   — Врете вы! Интеллектуалами хотите казаться! Чтобы зашли к вам в квартиру и первым делом увидели полки с книгами. Вот, дескать, умные люди живут. Сервант с посудой в угол, значит, а книги на видное место... Знайте все, что мы выше соседа! Он купил мотороллер, а книг не покупает! Писаки гонорары задарма получают! Землю бы всех копать заставить!
   — Это ты переборщил, — начали успокаивать Кондратюка.
   — Подумаешь! — орал хозяин. — Я тоже книжный шкаф заведу!
   — Кур заводят, — сказал Чесноков.
   — Вот мотоцикл куплю, а потом книг полный шкаф наставлю, чтобы все знали, что я тоже не дурак.
   — Ну нет! — заорал Чесноков и даже ударил кулаком по столу. — Я тебе не дам книги покупать. Не позволю! Там люди, мысли. И чтобы они в твой шкаф-гроб? Да они там зачахнут, с ума сойдут, умрут. Не позволю!
   — Пойдем домой, Володя, — сказала Анечка.
   Анечка тянула Чеснокова за рукав. Кондратюка держали за пиджак, он все время порывался броситься врукопашную.
   Чесноков проснулся на другой день с пакостным привкусом во рту. Голова хоть, слава богу, не болела. Анечка только сказала:
   — Как ты мог затеять с ним этот разговор?
   — Разве я начал? — оправдывался Чесноков.
   На площадке он встретился с Кондратюком. Было как-то неловко за вчерашнее, и он спросил:
   — Э-э, Вениамин, как у тебя мотороллер?
   — Спасибо, ничего, — ответил Кондратюк. Он тоже не совсем уверенно чувствовал себя после вчерашнего разговора. — А ты, Владимир, дал бы мне что-нибудь почитать. А? Чтоб за душу взяло!
   — Такого у меня нет, да и вряд ли где найдется, — ответил Чесноков, но Кондратюк не понял иронии.
   — Ну что-нибудь там современное. Что в этом году на соискание Государственной премии выдвинуто?
   Они прикурили от одной спички и вместе вышли из подъезда. Работали они на одном заводе, в одном отделе.
   С неделю Чесноков просил Анечку даже не упоминать о стихах и литературе вообще.
   Потом отошел.

4

   Через три месяца было готово около тридцати стихотворений. Чесноков отдал их перепечатать машинистке, работавшей на дому. При этом он страшно волновался, назвался чужим именем. Конфузился. И когда наконец все было отпечатано, облегченно вздохнул. Однажды в пятницу, после работы, он надел белоснежную рубашку, черный костюм, нацепил синтетический галстук, поцеловал Анечку и направился в редакцию.
   Особенно не размышляя, он пошел прямо к редактору. Но редактор был не в духе. Его никак не освобождали от работы в молодежной газете. Про единственный визит Чеснокова он, конечно, забыл и теперь взвинченно и недружелюбно попросил его выйти вон. Чесноков, ничего толком не понимая, — ведь его же просили прийти через три месяца! — выскочил в коридор и, собравшись с мыслями, решил все бросить и идти домой. Редактору, который, в общем-то, был хорошим и добрым человеком, стало стыдно оттого, что он ни с того ни с сего наорал на незнакомого человека. И через несколько секунд он тоже был в коридоре. Чесноков еще не ушел. Редактор облегченно вздохнул:
   — Молодой человек, что, собственно, у вас?
   Чесноков вкратце напомнил о своем первом визите и, смущаясь, достал пачку листов. Редактор повел его в отдел поэзии к Пионову. Там они мирно побеседовали. Чесноков оставил свои стихи. Пионов мельком взглянул на них и сказал:
   — А тут что-то есть... — и записал телефон и адрес Чеснокова, обещая позвонить на будущей неделе.
   Прошло четыре дня, и Пионов действительно позвонил. Он просил Чеснокова немедленно прийти в редакцию. Дело очень важное и срочное.
   Чесноков отпросился с работы и кинулся в редакцию. Если они решили отказать, то незачем было бы и вызывать его, думал он. Наверное, напечатают.
   Из проходной завода он выскочил радостный и чуть ли не пел во весь голос, но, подходя к редакции, сник и начал волноваться.
   Пионов встретил его довольно дружелюбно, усадил в кресло, предложил сигарету и несколько минут молча рассматривал Чеснокова, делая вид, что роется в бумагах на столе.
   Молчал и Чесноков.
   — Я прочел ваши стихи, — сказал наконец Пионов. — И нисколько не преувеличу, если скажу, что написаны они здорово.
   У Чеснокова почему-то упало сердце.
   — Я сам поэт, — продолжал Пионов. — Скоро в Западно-Сибирском издательстве выйдет мой сборничек. Я знаю, что говорю. Написано у вас талантливо. Когда вы их написали?
   — С июня по август, — внутренне холодея, ответил Чесноков. Что-то в голосе Пионова говорило ему, что со стихами дело дрянь. Не напечатают. Ни при каких условиях не напечатают. — Три месяца. Недели две как закончил.
   — А как бы вы назвали весь цикл, если бы это понадобилось?
   В небольшой комнате клубами висел дым. Кто-то пытался знаками вызвать Пионова в коридор, но тот только крикнул: «Закройте дверь! Я занят, не видите, что ли?»
   — Я назвал бы его «Удивление».
   — Странно, — прошептал Пионов. — Очень странно.
   — А что случилось? — спросил Чесноков.
   — Вы никому не показывали свои стихи? — не отвечая на вопрос, в свою очередь, спросил Пионов. — Друзьям? Знакомым?
   — Нет. Мне и в голову не приходило.
   — Странно. А слышать или видеть их раньше у кого-нибудь... Впрочем, расскажу все. Меня, как я уже говорил, взволновали ваши стихи. Я сделал подборку. У нас есть такая рубрика — «Молодые голоса». Тимофей Федорович тоже одобрил. И тут к нам зашел Серегин. Знаете такого поэта? Нашего сибирского?
   — Знаю, — кивнул головой Чесноков. — Читал.
   — Он у нас бывает часто. Читает все, что мы готовим в набор. Правит иногда. Он прочитал ваши стихи и сказал... что это его стихи... Вот так.
   — Как его? — одними губами спросил Чесноков.
   — Он будет здесь с минуты на минуту. Я пригласил его. Понимаете, редакция должна разобраться. Мы не имеем права попадать в глупое положение.
   — Это мои стихи, — прошептал Чесноков.
   — И поэт-то он так себе, бездарность, — словно не слыша Чеснокова, сказал Пионов. — А вот, поди ж ты, выпустил уже четыре книжки. Все серость невероятная. А тут сразу такой фейерверк... Он уже отослал рукопись в издательство. И там ее приняли. И название то же — «Удивление». Понимаете, какая петрушка получается?
   Пионов встал из-за стола и принялся расхаживать по комнате, постукивая кулаком в раскрытую ладонь и что-то рассеянно напевая.
   — Насколько я понимаю, — сказал вдруг осевшим голосом Чесноков, — меня обвиняют в воровстве...
   — Что вы, что вы! — заволновался Пионов. — Я никого не обвиняю. Редакция просто должна разобраться. И кроме того... Серегин уже признанный поэт. У него летом, по его словам, был приступ вдохновения.
   — Это мои стихи, — твердо сказал Чесноков.
   Дверь отворилась, и в комнату уверенно, как в собственную квартиру, вошел человек средних лет с портфелем.
   — Привет, Гриша, — привычно приветствовал он Пионова. — Сергей Серегин, — протянул он руку Чеснокову. Тот неуклюже поднялся, держась одной рукой за спинку стула.
   — Чесноков.
   — Вот как! Лю-бо-пыт-но!
   На протяжении последующих пятнадцати минут Чесноков молчал. Говорил Серегин. Он бросил на стол кипу листов, исписанных чернилами и отпечатанных на машинке, и начал подробно рассказывать о том, как на него после полугодового перерыва снизошло вдохновение, как им овладела радость поэтических открытий, уверенность, что он оставит важную веху в поэзии.
   — Вот, все тут. Адский труд, бессонные ночи, тонны бумаги. На каждом листе дата. Можно проследить, как рождались эти стихи. К счастью, я не уничтожаю черновиков. Вот доказательства, что это все мое. В издательстве почти приняли. Скоро договор... И в Союз писателей не сегодня-завтра примут. А у вас, у вас есть черновики с датами?
   — Черновики у Анечки, — сказал Чесноков.
   — У Анечкина? — насторожился Серегин. — Не знаю такого.
   — У Анечки! — заорал Чесноков. — У моей жены! В голове! Понимаете!
   — Так, так, так. Понимаю, — радостно проговорил Серегин. — Значит, черновиков нет? И что же вас заставило...
   — Во всяком случае не веха...
   — Какая веха?
   — Важная веха в поэзии. Вы же сами это сказали. Я писал, потому что не мог не писать.
   В комнату вошел редактор и скромненько устроился в углу на трехногом стуле.
   — Что же делать? — с нескрываемым отчаянием в голосе спросил Пионов.
   — Во всяком случае, в газете ничего не помещать, — подсказал Серегин.
   — Это и так ясно, — буркнул Пионов. — Дальше что?
   — Плагиат! Я этого так не оставлю. Я судиться буду!
   — А вы будете отстаивать свои права? — спросил Пионов у Чеснокова.
   — Судиться, что ли? — ответил Чесноков. — Вряд ли. Ведь у меня нет черновиков.
   «Эх, бедняга, — подумал редактор. — Не в черновиках дело. В человеке».
   — Я вам заявляю со всей ответственностью! — неизвестно к кому обращаясь, кричал Серегин.
   Чесноков неуклюже встал, пробормотал: «До свиданья!» — и пошел к выходу.
   — Вы уходите?! — крикнул ему Пионов. — Приносите еще что-нибудь. Можно и по одному стихотворению.
   — Я застолбил этот участок поэзии и никому не позволю! — все еще кричал Серегин.
   «О-хо-хо, — подумал главный редактор. — Не в поэзии, а под солнышком, чтоб теплее и сытнее, ты хочешь застолбить участок. И не попрешь тебя. По судам затаскаешь!»
   — Вы заходите, Владимир, — еще раз крикнул Пионов.
   Чесноков осторожно прикрыл дверь и, сгорбившись, вышел на улицу.

5

   Моросил дождь. Сентябрь. Пакостно на душе.
   Чесноков побродил по Университетской роще, стараясь ни о чем не думать. Небо вскоре прояснилось. В сентябре дожди еще не идут неделями.
   Когда он открыл дверь квартиры, Анечка была уже дома. И как он ни старался казаться спокойным, она сразу же заметила, что произошло что-то нехорошее. Она умоляюще взглянула на него, но он только покачал головой, и тогда она не стала его ни о чем спрашивать. Он сам подошел к ней, погладил волосы, приподнял ее голову за подбородок, грустно улыбнулся и все рассказал. Она ни разу не перебила его, только глаза ее то расширялись, то сужались.
   — Но ведь ты же не думаешь, что он каким-то образом присвоил твои стихи? — спросила она, когда он закончил. И голос ее был чуть-чуть испуганным.
   — Конечно, нет, Анечка, — ответил он. — Это просто нелепое совпадение. Грустно.
   И тогда она заплакала, а он не просил ее успокоиться — знал, что этого нельзя делать.
   В дверь позвонили. Это оказался сосед Кондратюк.
   — Мне бы рублишко разменять, — сказал он.
   — Проходи, — предложил Чесноков.
   Кондратюк прошел в комнату, увидел заплаканное лицо Ани и спросил:
   — Что у вас тут происходит? Похороны, что ли?
   Чесноков не умел лгать и в двух словах рассказал соседу о случившемся.
   — О, да ты, оказывается, в поэты метишь!
   — Никуда я не мечу, — ответил Чесноков.
   — Не скромничай, не скромничай. При, если есть возможность. Там платят здорово. Вот поэтому туда все и лезут.
   — Не все.
   — Все, все. А вакансий мало. Вот и тащат друг у друга, кто стих, а кто и роман. И у тебя сперли. Судись, мой тебе совет. Может, что и возьмешь. А лучше купи мотороллер. Колеса, они, знаешь, всегда себя оправдают. Я уже рублей на двести малины, смородины и прочей дребедени навозил.
   — Продаешь, что ли?
   — Не-ет! Возни много. Увидят свои сотрудники со стаканом на базаре, засмеют. Я люблю, чтобы все было спокойно, тихо. Жена на зиму варит. С братом мы: он — сахар, а я — ягоду. Колеса — это вещь. Бери зимой в кредит. За лето оправдаешь. Дело надежное.
   — Вениамин, у тебя, кажется, мотороллер спереть кто-то хочет. Слышишь, заводят?
   Кондратюк прислушался, вытянул шею, опрометью бросился к двери, забыв разменять рубль.
   — Володя, ты есть хочешь? — спросила Аня.
   — Как зверь, — ответил Чесноков. — Сто лет не ел. — И он засмеялся.
   Аня подозрительно посмотрела на него и тоже засмеялась.
   — Тогда садись.
   Она загремела тарелками. В дверь снова позвонили. Это опять оказался Кондратюк.
   — Целый, — сказал он, ухмыляясь, — у меня не сопрут. У меня запоры, знаешь, какие?!
   Он вдруг недоуменно пожал плечами и спросил:
   — У вас что, свадьба уже или именины? Чего смеетесь?
   — Есть хочу, Вениамин, — сказал Чесноков. — Ты знаешь, так есть хочу, терпенья нет.
   — А-а-а! — недоверчиво протянул Кондратюк. — Тогда понятно. Ну а как с рублишком-то?
   Кондратюк ушел довольный. Рубль разменял. Мотороллер цел. Что еще надо?
   — Володя, — сказала Аня, когда они ложились спать, — я ведь знаю, ты еще много напишешь.
   — Много, очень много, — ответил тот.
   И все же после этого случая Чесноков как-то сник. Все-таки было очень неприятно. Дело даже не в том, что скоро выйдет его сборник под чужой фамилией, и уж, конечно, не в том, что кто-то другой получит за него гонорар. Просто Серегин не мог написать такие стихи. Чесноков это чувствовал. Одно дело писать стихи, чтобы глаза любимой женщины превращались в _радостное удивление_, другое — чтобы застолбить и оставить веху.
   Совпадение? Конечно. Не украл же их Серегин. Но почему именно он? Чеснокову было бы легче, если бы это был кто-нибудь другой. Пусть Пионов или сам редактор газеты. Правда, редактор стихов не писал.
   Чесноков принялся за домашние работы. Нужно было отремонтировать квартиру. Он работал с остервенением, с грохотом обдирал полуобвалившуюся штукатурку с потолка, вырывал с «мясом» гвозди из рассохшегося пола, выпивал за вечер три литра кваса и орал во все горло арии из популярных оперетт.
   — Вовка, — говорила Аня, — учти, что ты на самом деле не такой. Ну что ты напускаешь на себя?!
   — Я такой, я сякой, — речитативом тянул Чесноков. — Я всякий.
   — Неправда. У тебя сейчас в душе злость. На кого? Зачем?
   Чесноков, не отвечая, с одного удара вгонял гвоздь в доску по самую шляпку.
   Однажды он, отчаянно фальшивя, запел: «Здоров ли, князь? Что призадумался?»
   Аня в слезах вбежала в комнату и закричала:
   — Струсил! Расписался! Никакое это не совпадение. Ты думаешь, что он у тебя украл стихи! Поэтому и бесишься!
   — Нет. Я этого не думаю. А вообще, конечно, и противно на душе, и обидно. Скоро перегорит и забудется. Хочешь новые стихи? Прямо из печки! Хочешь?
   — Хочу, — сказала Аня и вытерла глаза грязными ладонями.
   Всего восемь строк, грубо вырубленных из твердого камня.
   Аня поняла, что, Вовка отошел, выжил.
   А через две недели он встретил эти стихи в «Литературной газете». Подписал стихи какой-то неизвестный Чеснокову поэт.
   Чесноков даже не удивился, не стал разыгрывать из себя обиженного и тяжело переживающего удары судьбы человека. Он просто перестал записывать свои стихи, не старался их запомнить, а просто длинными зимними вечерами импровизировал перед единственной своей слушательницей — Анечкой. Он был неважным чтецом. Со сцены его, быть может, никто и не стал бы слушать. А зря... Нужно было только поверить ему, понять, что мир, рождающийся в его стихах, реален, несмотря на всю свою фантастичность.
   Анечка верила ему и понимала его.
   Если бы Кондратюк присутствовал на этих вечерних чтениях, он наверняка удивился бы и сказал:
   — Вот прет из тебя, Чесноков! Прямо стихами прет! Только записывай и переводи в валюту. Мотороллер ку...
   Но Кондратюк никогда не слышал стихов Чеснокова — ведь это не окупалось, а значит, и не имело смысла. Да и в его присутствии стихи Чеснокова рассыпались бы ворохом беззащитных слов, робких, неуклюжих, смешных.
   Анечка тайком записывала те строки, которые успевала запомнить, а память у нее была отличная. Пачка пухла из месяца в месяц. Чесноков знал, что жена пытается «сохранить для потомков» его творения, но ему не приходило в голову запретить ей это. Никогда он не просил у нее прочитать их. Зачем читать черновики? Он мог встретить все свои стихи в газетах, журналах, сборниках. Правда, всегда под чужими и разными фамилиями... Ну и что же?