Владимир Колычев
Мрак в конце тоннеля

Глава первая

1
   Тревожная сирена истошно выла и стонала, настраивая сознание на похоронный лад, красные лампы на грязно-серых стенах пугающе мигали, и мне вдруг стало казаться, что по ржавым грохочущим ступеням железной лестницы я спускаюсь в собственный склеп. Но повернуть назад уже невозможно: лестница узкая, пролеты такие же неудобные, а за мной суетливо, на нервном взводе спешили вниз другие люди. Сигнал воздушной тревоги вызвал, казалось, массовый психоз, и мои спутники, так же как и я, стремились поскорей спрятаться от него в глубине подземелья. Пойдешь против течения – затопчут. Во всяком случае, мне сейчас так казалось и пытать судьбу не хотелось. К тому же с каждым шагом источник тревожного сигнала удалялся, хотя вряд ли смягчалось его вредоносное воздействие на психику.
   В Египте птицы-сирены считались душами, отделенными от тел, и в греческой мифологии то же самое. Но души эти злые, жаждущие крови. Вот и мне сейчас казалось, что эти кровожадные злыдни несутся за нами по пятам, загоняя нас в каменный мешок.
   Но, может, нервную вибрацию вызывал не столько заупокойный звук тревожной сирены, сколько страх перед воздушным нападением. Ведь не обычная бомба может упасть на город, а ядерная, много-многомегатонная. Потому и несут меня ноги вниз, по гулкой шахте к подземному бункеру, за тяжелые герметичные двери.
   На минус последнем этаже лестничная шахта заканчивалась, и дальше вниз, под уклон, вел пандус. Стены здесь прочные, железобетонные, в одном месте на высоте своего роста я увидел выбоину, а в ней – арматурные прутья трехсантиметровой как минимум толщины. Все правильно: чем глубже подземелье, тем выше коэффициент бокового давления грунта, поэтому и армирование здесь мощное.
   Под сводчатым, усиленной конструкции потолком тянулся ржавый накладной канал для кабелей и проводов. Освещение тусклое, мерцающее, но красные стрелки, указывающие направление движения, видны хорошо; судя по свежести краски, покрашены они не очень давно. Под каждой такой стрелкой той же краской выведены цифры. Пятьдесят метров остается до входа в противорадиационный бункер, сорок пять, сорок… Сирена воет где-то далеко, едва слышно, но все же нервное возбуждение не спадает, и с каждым шагом увеличивается коэффициент давления подземного пространства на нервы. Но вместе с тем хоть и робко, но уже маячит в сознании мысль, что ко всему этому можно привыкнуть – если, конечно, очень захотеть.
   Стены некрашеные, нештукатуреные, со следами плесени, соскобленной и выжженной автогеном. Мой нос уловил слабый запах карбида кальция.
   Но не запах смущал меня, а сами стены, железобетонные, холодные и вкупе со всей толщей земли, что нависала надо мной, невероятно массивные. Вся эта чудовищная масса, казалось, высасывала энергию из меня, как студеная железобетонная плита может забирать тепло из прислонившегося к ней тела.
   Спусковой коридор закончился, и я оказался в просторном, залитым ярким светом тамбуре перед открытой сейфовой дверью в бункер. Люди здесь не задерживались, один за другим проходили в следующий тамбур-шлюз, разделенный на три входные секции, видимо, для того, чтобы принять как можно больше людей за отведенное на эвакуацию время. Но входная дверь была открыта только в одну секцию, и там нас ждал низкорослый мужчина в защитном костюме. Противогаз в сумке на одном боку, на другом – пульт радиационного сигнализатора, датчик от которого он держал в опущенной правой руке. Противник еще не нанес ядерный удар, и еще рано было проводить радиационный контроль, но порядок есть порядок.
   Так же как и наружный, внутренний тамбур-шлюз был ярко освещен. На стенах кафельная плитка, давно уже утратившая первозданный блеск, но чисто вымытая, многочисленные сколы замазаны алебастром. Пол под ногами бетонный, но недавно и довольно-таки качественно покрашенный.
   К открытой для прохода секции примыкало помещение, о назначении которого сухим казенным языком говорила прибитая к стене табличка: «Пункт санитарной обработки личного состава». Заходить я туда не стал, но из коридора через открытую дверь увидел ржавую трубу с приваренными к ней душевыми стойками. Опять же, нам туда не нужно, поскольку на зараженной местности мы не побывали. И, надеюсь, ноги моей там не будет…
   За следующей сейфовой дверью нас ждало светлое просторное помещение. Стены железобетонные, неоштукатуренные, но выкрашенные в светло-серый цвет; плафоны под потолком старые, местами треснувшие, но не пыльные и мухами не засиженные. Видно, что их протирали совсем недавно. И железный канал для кабелей и проводов не производил здесь столь угнетающего впечатления, как в шахте перед входом.
   Тяготила сама атмосфера подземелья, она же невольно навевала мысль о безнадежности ситуации. Казалось, вот-вот где-то наверху рванет атомный заряд, и этот бункер превратится в могилу для живых мертвецов. Нас уверяли, что еды и воды здесь хватит лет на тридцать, но автономная жизнь в этих казематах – не более чем жалкое существование. Ну не может человек жить без солнца, без просторов, заполненных облаками, ветрами, лесами, морями, реками… Здесь же вместо неба – потолок толщиною в десятки метров, вместо ветра – воздушный поток из вентиляционных каналов. Роль леса – легких земли – выполняла фильтровентиляционная установка, которая сейчас гнала воздух в обычном режиме. А когда наверху рванет, она будет его и фильтровать, и создавать в бункере избыточное давление, чтобы сюда извне не проникали зараженные частицы…
   Фильтровентиляционная камера находилась справа от меня, за железной дверью, из-за которой виднелась установка, состоящая из воздухозаборного устройства, противопыльных и поглощающих фильтров, вентиляторов, разводящей сети, воздухорегулирующих и защитных устройств. Нет, я не был специалистом по бомбоубежищам и системам жизнеобеспечения, но читать я научился еще в подготовительной группе детского сада, и с тех пор имею свойство разглядывать пояснительные таблички, попадающиеся у меня на пути. Одна такая шильда и висела у входа в фильтровентиляционную камеру.
   Напротив висела другая табличка, описывающая устройство дизельной электростанции, которую от посторонних глаз оберегала запертая на замок дверь. Чуть в стороне виднелась схема узла связи, как называлось подземное сооружение, куда меня занесло.
   Узел связи находился в первом и втором блоках, каждый из которых представлял собой длинный коридор с примыкающими к нему служебными и жилыми помещениями. Блоки эти были связаны узкими переходами, а также общей столовой, медпунктом, комнатой отдыха и санузлом. Третий блок представлял собой обычное бомбоубежище – коридор с двумя примыкающими с обеих сторон основными помещениями для размещения людей; здесь также были медицинская комната, туалеты и душевые, но столовая не предусматривалась. И о комнате отдыха не шло речи. Зато имелись кладовые для хранения продуктов и материальных средств.
   Третий блок находился на одном уровне, а первый и второй – на другом, этажом ниже, и связаны между собой они были переходным шлюзом, в котором сейчас находилась наша группа из двух-трех десятков человек.
   С гулким стуком за нами закрылась тяжелая, с выступающими ребрами жесткости дверь, и мы оказались в каменном мешке. С одной стороны вход, с другой – контрольно-пропускной пункт, через который и должен был в дальнейшем фильтроваться людской поток. Гражданским показывали налево; они должны были входить в коридор, затем снова сворачивать налево и идти прямо до основных помещений. Военных пропускали дальше, они спускались вниз на этаж и расходились по своим объектам.
   Интересно, в какую графу попадем мы – в гражданскую или в военную? Или останемся здесь, в переходе, слушать, как работает фильтровентиляционная установка?
   Вдоль стен шлюза стояли сваренные из железных листов скамейки, сквозь краску на них проступала ржавчина, а я не хотел пачкать свои новые джинсы. Да и на ногах я держался достаточно крепко, хотя, честно сказать, находился слегка под хмельком. Но это мое обычное состояние, я к нему давно привык, поэтому всерьез считал себя трезвым.
   Пил я малыми дозами, но в течение всего дня. И всему виной мой дурной характер. Я не алкоголик и, пожалуй, с легкостью могу отказаться от спиртного, но для меня это, увы, неприемлемо. Дело в том, что в трезвом состоянии я плохо управляю собой. Такая вот у меня беда – с детства страдаю синдромом бескомпромиссной справедливости и все воспринимаю в белом или черном свете. Увы, я не различал полутонов, для меня не существовало «не совсем плохих» или «не очень хороших» людей. Одно из двух: либо ты хороший, либо плохой; или ты делаешь добро, или творишь зло. Все бы ничего, но еще в старших классах я взял на вооружение изречение знаменитого Платона. «Кто не совершает несправедливости – почтенен; но более чем вдвое достоин почета тот, кто другим не позволяет совершать несправедливости». Этот девиз стал моим жизненным проклятием. В десятом классе я жестоко избил соседа по парте за то, что тот назвал мою хорошую знакомую шлюхой. Хотел ударить в лоб, а попал в глаз – парень едва не лишился зрения, а на меня завели уголовное дело, которое так и не дошло до суда, но нервных клеток сгорело вагона два, если в пересчете на уголь. В одиннадцатом классе я схлестнулся с уголовником, который на моих глазах отобрал у женщины сумку. Мне бы пройти мимо, а я его догнал и зарядил ему кулаком в нос. Едва не убил отморозка, а потом за мной его дружки с ножами гонялись, мстили за него. И ведь порезали – финкой по животу полоснули; еще бы на миллиметр глубже, и – привет работникам ритуальных услуг.
   В первом случае мне грозила тюрьма, во втором – смерть. Но сколько их было – ничем не примечательных моментов, когда я давал волю рукам! Добро должно быть с кулаками. Но дело в том, что это «добро» само по себе любило подраться.
   Про армию лучше не вспоминать. Чуть ли не в первый же день я подрался со «стариком» за то, что он, походя, пнул меня сапогом под копчик. Надо было стерпеть, промолчать, но мой буйный характер и тяга к справедливости нацелили кулаки на обидчика. С ним я справился, за что вскоре жестоко поплатился. Ночью меня подняли с койки, отвели в умывальник, где по мою душу собрались «деды». Я сопротивлялся; кому-то, помнится, разбил нос и подсветил глаз, но все-таки меня свалили с ног. И до постели я в ту ночь еле дополз. Через несколько дней история повторилась. Меня снова отвели в умывальник. На этот раз я кому-то выбил зуб, но все равно остался в проигрыше. Через какое-то время мне досталось снова, но кому-то из «стариков» я сломал челюсть. Только тогда «деды» отступились от меня, зато вплотную занялись молодежью из моего взвода. Как итог, сослуживцы моего призыва меня возненавидели. Даже «темную» хотели мне устроить, но не решились, ведь кулаки у меня – будь здоров. Через какое-то время мы сами стали «дедами», но антипатия ко мне сохранилась, потому что я не позволял им обижать «молодых». Такой вот я был сознательный. А еще мой тезка Платон меня подзуживал. Честь наша состоит в том, учил он из далекого прошлого, чтобы следовать лучшему и улучшать худшее, если оно еще может стать совершеннее. Вот я следовал этому лучшему, вызывая неприязнь окружающих. И чуть в дисбат не загремел за то, что избил сержанта из своего призыва.
   Но вместо дисбата беспредельная тяга к справедливости привела меня в школу милиции. Мне повезло, что мои однокурсники оказались нормальными ребятами; никто меня особо не раздражал, и я со всеми ладил. Словом, за два с половиной года не случилось ни одного серьезного инцидента, который мог закончиться для меня отчислением. Я получил офицерские погоны и отправился служить в уголовный розыск.
   А там сплошная несправедливость – что по одну сторону закона, что по другую. Ладно, уголовники, у них на роду написано творить зло; но некоторые мои коллеги оказались не лучше – и преступников за мзду освобождали, и липовые дела против неугодных фабриковали, и вымогательствами занимались. Далеко не все такое вытворяли, большинство моих товарищей служили честно – но, как известно, в бочке с медом лучше всего видна ложка с дегтем. Тем более не одна там была ложка, и даже не две…
   Первым серьезным делом, к которому меня допустили, было убийство проститутки. Вскоре выяснилось, что к преступлению причастен экипаж патрульно-постовой службы из нашего отдела. Ребята крышевали уличных девочек из нашего района, а часть преступных доходов передавали начальству. Поэтому поступила команда замять это дело. Но не тут-то было. Я пошел на принцип, и сначала на скамью подсудимых сели сутенеры в погонах, а потом и заместитель начальника нашего отдела. Ну, и чего я добился? Коллеги отвернулись от меня, а из службы собственной безопасности пришло предложение работать у них. Я отказался, а вскоре написал рапорт о переводе на новое место службы.
   В новом коллективе меня приняли настороженно, но я был уже научен горьким опытом и не хотел больше быть умнее всех. К этому времени я уже успел заметить, что алкоголь притупляет во мне чувство справедливости и подавляет навязчивое желание лезть на рожон. Это и помогло мне найти общий язык с моими товарищами. Употреблял я понемногу, но с утра и каждый день. Увы, но такой стиль стал для меня нормой, и я до сих пор его придерживаюсь, хотя еще в прошлом году с треском вылетел со службы.
   Я расследовал квартирную кражу. Из богатого дома исчезло колье с бриллиантами, а обнаружилось оно в кармане девушки, имевшей несчастье крутить роман с парнем из числа «золотой молодежи». Отец мажора был против этих отношений, поэтому неугодная девушка и стала воровкой. А был этот господин депутатом Госдумы и успешным бизнесменом и сразу дал понять, что перечить ему не стоит. Но я не пошел у него на поводу и сумел доказать, что никакой кражи не было, а имела место инсценировка преступления, чтобы отправить девушку в места не столь отдаленные. Дело я развалил, но депутата к ответственности привлечь не смог. А тот объявил мне войну. С его подачи оперативники из управления собственной безопасности установили в моем кабинете видеокамеры и смонтировали длинную запись, где я то и дело прикладывался к своей любимой фляжке. В конце концов меня выставили законченным алкоголиком, дело мое передали на аттестационную комиссию, устроили разбирательство. Если бы не депутат, я мог бы отделаться предупреждением о неполном служебном соответствии, но, увы, комиссия приняла решение уволить меня со службы. Чтобы не доводить дело до дискредитации, мне предложили написать рапорт на увольнение по собственному желанию. Я согласился, и вот уже почти год занимаюсь частным сыском. Не скажу, что эта работа мне нравится, но, как оказалось, ничем другим я больше заниматься не умею… Такой вот я, Платон Молочков.
   Да, фамилия у меня, мягко говоря, не очень звучная. Но мой отец потому и дал мне имя Платон, чтобы не было у меня обидных кличек вроде Молочка. И надо сказать, он поступил мудро, потому что везде – и в школе, и в армии, и на службе, меня так и звали – Платон… Да и попробуй обидь меня, так больно получишь кулаком… Если, конечно, я не под мухой. Впрочем, и в таком состоянии меня можно вывести из себя, если постараться.
   Но сейчас я пребывал в мирном расположении духа. Ну, смущала меня немного непривычность обстановки, но для окружающих опасности я точно не представлял. И на появившегося офицера в армейской полевой форме советского образца глянул без всякого раздражения. А он шел к нам со стороны контрольно-пропускного пункта; голова высоко поднята, плечи расправлены, спина прямая, походка бодрая, пружинистая, в правой руке кожаная папка, которую он прижимал к бедру.
   – Товарищи, я рад был бы приветствовать вас в нашем подземном сооружении, – траурно-пафосным тоном начал он. – Но, к сожалению, противник нанес по территории нашей страны ракетно-ядерный удар, и столица нашей родины Москва разрушена ядерным взрывом. В момент взрыва уровень проникающей радиации в нашем районе составлял тридцать тысяч рентген в час; но кратность ослабления нашего сооружения составляет пятнадцать тысяч; таким образом, каждый из нас получил дозу облучения, равную двум рентгенам в час. Поскольку смертельная доза радиации для человека при кратковременном воздействии составляет от трехсот до пятисот рентген в час, переживать вам нечего. В настоящее время мы находимся в зоне опасного радиоактивного заражения, уровень радиации составляет четыреста рентген в час, через семь часов этот уровень составит сорок рентген в час. Через двое суток уровень радиации на поверхности согласно расчету должен составить четыре рентгена, через две недели – всего ноль целых четыре десятых. Как будет на самом деле, покажут последующие замеры…
   Торжество безнадежности в его голосе завораживало, и я вдруг поймал себя на мысли, что начинаю верить этому человеку. Действительно, над Москвой разорвался термоядерный заряд невероятной мощности, ударная волна разрушила дома, больницы, школы, смертоносное излучение уничтожило все живое, и спастись удалось только избранным вроде нас.
   Но все испортил немолодой уже мужчина с двойным подбородком и бульдожьими щеками. Панама с пальмами на лысой голове, козырек свернут в одну сторону, а губы скривлены на другую. Глаза скрыты под солнцезащитными очками, но я и сквозь них ощущал его презрительное ко всем и ко мне, в частности, отношение.
   – А у меня через две недели самолет на Гавайи! – не вынимая изо рта жвачку, чванно прошмякал он.
   Казалось, он уже заранее собрался на курорт. Пестрая рубаха под жилеткой цвета хаки, шорты-бриджи с карманами, кроссовки с белыми носками. Он стоял, спиной прислоняясь к стене, и с небрежностью баловня судьбы обнимал за плечи симпатичную и стройную, как стебелек, блондинку, которая казалась более умной, чем ее мужчина. И выражение лица у нее было осмысленное, и одета она по обстоятельствам – волосы убраны под кепку «милитари», стильный комбинезон, камуфлированный под пустыню, на спине рюкзачок такой же расцветки.
   – Нет больше твоих Гавайев, – недовольно глянул на выскочку высокий, дородный мужчина в утепленном костюме для охоты. – Кто-то бросил валенок на пульт.
   Ворот его куртки был расстегнут, и можно было увидеть треугольник тельняшки с черными полосами. Может, во флоте служил мужчина, может, в морской пехоте, но в любом случае давно это было, если он, конечно, не офицер. А срочная служба для него, судя по возрасту, могла закончиться лет двадцать назад…
   – Какой валенок?! – кисло спросил щекастый.
   Но мужчина лишь небрежно отмахнулся от него. Дескать, кто не знает бородатых анекдотов, тот для него слишком юн и глуп.
   Могло, конечно, накрыть Гавайи – с какого-нибудь подводного ракетоносца. Но не накрыло. Потому что нет никакой атомной войны, и Москва не разрушена. Уровень радиации в столице не превышает естественный фон, чего не скажешь о цене билета в подземный узел связи, давно уже рассекреченный и переданный в частные руки. Обычно здесь проводятся двухчасовые экскурсии, но я и вся наша группа должны были находиться в бункере трое суток. Сценарий прост как сама ядерная война – Москва в руинах, а мы здесь, под землей, в режиме автономного существования. Каждый сходит с ума по-своему – одни садятся за свои же деньги в имитатор тюрьмы, другие спасаются от мнимой войны. В принципе каждый человек имеет право на экстремальный отдых. Особенно если он оплачен из чужого кармана.
   Но это я, можно сказать, халявщик, а большинство за трехдневную экскурсию выложили свои кровные. Кто-то сделал это без всякого ущерба для собственного бюджета, а кому-то пришлось поднапрячься. Все-таки девять килорублей на человека – сумма достаточно приличная, за такие деньги в Турции можно несколько дней отдыхать, в какой-нибудь затрапезной гостинице и без учета стоимости авиабилетов… А я бы сейчас мог купаться в море, и в шезлонге возле бассейна неплохо бы оттянуться. Красота – над головой солнце, справа пальмы, слева девушки в мини-бикини…
   А у нас тут свой Бикини. Есть такой атолл в Тихом океане, в гряде Маршалловых островов. Не знаю, сколько атомных бомб взорвали там американцы, но радиацией этот коралловый остров пропитан насквозь. У нас хоть и потешная война, но работник частного бомбоубежища умел нагнетать обстановку, да и атмосфера самого подземелья определенно действовала на психику. Если бы не щекастый позер, я бы уже, пожалуй, поверил, что Москва погибла.
2
   Жилое помещение в первом блоке узла внешне напоминало тюремную камеру. Те же примерно размеры, такие же дощатые нары, каменные, а если точней, железобетонные стены, тусклая лампочка в решетчатом плафоне под потолком. Но на этом все сходство и заканчивалось. Двери здесь не было вообще, ее заменяла натянутая на стальной струне солдатская плащ-палатка. И в туалет здесь не сходишь, и чтобы умыться, нужно было идти в конец коридора в общий санузел. Вещи можно было сложить в солдатскую тумбочку без дверцы, а куртку повесить на рогатую вешалку-стойку или сложить на табуретке. Впрочем, куртку снимать я не торопился. Не так уж и тепло в отсеке, скорее, наоборот. Две параллельные трубы вдоль короткой стены едва теплые, а от стен тянет сыростью.
   Неудивительно, что мой сосед по камере… э-э, по комнате кутается в солдатское одеяло. И это притом, что куртка на нем более теплая, чем у меня, еще и специальная, брезентовая, с капюшоном, с множеством карманов. И еще в ней, как на полевом армейском камуфляже, имелась вшитая кобура, куда, похоже, был вложен пистолет – может, боевой, а возможно, и травматический, ну или газовый. Надо будет выяснить, действительно ли парень вооружен или мне только показалось. Я хоть и сыщик, но взгляд у меня – не рентгеновское излучение, чтобы видеть людей насквозь. А хотелось бы…
   Я очень сомневался в том, что в условиях реальной боевой обстановки мы могли бы так просто находиться в этой комнате. Это военный объект, личный состав которого должен был бы заниматься выполнением боевой задачи, а именно обеспечивать связь между правительственными и военными учреждениями, также расположенными под землей, в бункерах, связанных между собой линиями секретного метро, о котором я слышал краем уха. Но от бывшего узла связи здесь остались древние телефонные коммутаторы и аппараты, останки релейной станции, занимающей целую комнату, и стеллажи, откуда в свое время была снята шифровальная аппаратура. И мы здесь не личный состав, мы гости, о которых нужно заботиться; поэтому нас развели по жилым отсекам, где на дощатых нарах лежали скатанные в рулоны матрасы, одеяла в них, постельное белье – чистое, но темноватое от времени и влажноватое от сырости. Обед будет по расписанию, в общей столовой. А пока можно было лежать на спине, скрестив руки на затылке, и смотреть на потухший экран допотопной «Березки». Телевизор стоял в углу комнаты и создавал антураж прошлого века, такого же черно-белого, как холодная война и сам телевизор. Еще бы радиолу «Ригонда-ВЭФ-Кантата-Урал» поставили; была такая «бандура» у моей бабушки – до сих пор, кстати сказать, работает.
   Телевизор наверняка не работал, поэтому я даже не пытался включать его. Пульта дистанционного управления от него не могло быть в принципе: слишком древняя для столь полезного изобретения модель. А вставать с лежака лень.
   – Замерз? – спросил я у соседа.
   Это был парень лет двадцати, патлатый, глазастый, востроносый, скуластый и бледнолицый. Худосочный, высокий, длиннорукий, в альпийских ботинках, минимум сорок пятого размера. Отсутствующий грустно-улыбчивый взгляд.
   Прошло несколько секунд, прежде чем парень сообразил, что вопрос обращен к нему. А ведь, кроме нас, в комнате никого не было. Вернее, были еще двое мужчин – один пожилой, другой не очень, – но любопытство будто ветром выдуло их из отсека; бродят сейчас, наверное, по закоулкам первого блока в поисках острых ощущений. Да и я сам не так давно вернулся с прогулки. Только худосочный никуда не ходил. Как закутался в одеяло с самого начала, так до сих пор и сидит, о чем-то думает.
   – Холодно, спрашиваю? – повторил я вопрос.
   – Ну, есть немного, – виновато улыбнулся парень, непонятно почему дернув ногой.
   Может, голосовые связки у него напрямую связаны с двигательным нервом. Или центральная нервная система барахлит.
   Еще причиной такого взбрыка могло быть наркотическое опьянение. Тем более что бледность лица можно было считать одним из признаков такой оказии. Но зрачки у парня вроде бы не расширены и не сужены, глаза не мутные и покраснения в них не наблюдается. И речь не замедленная.
   – В армии служил?
   – Нет.
   – Понятно.
   – А что армия дает? – с невнятным чувством превосходства спросил он. – Бегать и стрелять я и так умею.
   – «Контр Страйком» увлекаешься?
   – Да так, чуть-чуть. В основном в пейнтбол играю. У нас команда самая лучшая…
   – И в окопах мерзнете, да?
   – Да нет, пока что без окопов. Хотя есть идеи…
   – Какие идеи? В армии приказ, а не идеи. Запрут на полигон на целую неделю, в мороз; сначала окопы роешь, потом сидишь, мерзнешь… Это жизнь, а твой пейнтбол – баловство.
   – Ну, баловство, не баловство, а многие солидные люди в него играют.
   – Менеджеры среднего звена?.. Потому что в армии не служили, потому и балуются.
   – А вы, случайно, не из военкомата?
   – Точно, специально билет за девять тысяч купил, чтобы тебя здесь агитировать… – в саркастической ухмылке скривил я губы.