Страница:
Алексей Колышевский
Афера. Роман о мобильных махинациях
Посвящается больному обществу больной страны
Елене Тихоновой,
Женщине разбившей мою жизнь.
За что лично от меня ей большое спасибо.
Один день полной жизни
16 июня,
12 часа 44 минуты
Телефон милиции – 02. Мне – 32. Я никогда не звонил по телефону 02, поэтому мне немного не по себе. Хотя какое там «немного»? Трясет меня, как неисправный драндулет со сбитым зажиганием. Шутка сказать, на такое решиться? Ведь уголовное дело, если заметут!
Я воровато посмотрел по сторонам: никого. Пустой переулок и манящий таксофон. Никого. Ну так была не была, надо действовать быстро.
Пересек переулок: двенадцать шагов, я сосчитал каждый про себя. Двенадцать ударов в темя, пульс сто двадцать, рванул трубку на себя, нажал две кнопки, услышал тусклый женский голос: «Вы позвонили в милицию. Пожалуйста, дождитесь ответа». Дождался:
– Милиция, двадцать вторая, что у вас случилось?
Еле успел зажать нос двумя пальцами! Чуть не забыл! Загнусавил, словно умный голубой слоненок в очках из мультика про 38 попугаев:
– Хочу сообщить, что в здании страховой компании «Сносно» заложена бомба.
– Адрес какой? – Голос «двадцать второй» на другом конце стал колючим.
– Чей адрес? – не понял я.
– Страховой компании «Сносно», – раздраженно бросила двадцать вторая, – и ваш, заодно.
– Адрес «Сносно»? Да вы что там? Вообще, что ли? Говорю вам – бомба там у них. Здоровенная такая. Рванет – мало не покажется!
– Я поняла, поняла, – смягчилась оператор. – Бомба, значит. В «Сносно», да, вы говорите?
– Да, в «Сносно». Скоро там все взорвется на хрен!
– Я поняла, поняла. – «Двадцать вторая» стала как-то ласковей, а оттого на мгновение роднее и ближе. Но только на мгновение. – Представьтесь, пожалуйста, – попросила она.
– Да пошла ты… – Я бросил трубку, и она с глухим стуком ударилась о пластиковую стенку таксофона: «Время тянет эта «двадцать вторая». Сюда уже, небось, патрульный наряд мчится, опергруппа! Этого мне только не хватало. Что я за дурак, сразу не понял, зачем она с расспросами-то своими… Бежать! Бежать немедленно!»
Но побежать – значит привлечь к себе внимание. Хоть и пуст был переулок, все равно кто-нибудь обязательно увидит, из-за занавески… А потом, раздуваясь от собственной значимости: «Да, я видел его, он побежал вон туда. Такой высокий, худощавый, в черном пиджаке, с портфелем». Вот почему я не побежал, а ссутулился, свернул в первую попавшуюся подворотню, оттуда в сквер, потом во двор соседнего дома. Возле подъезда какой-то человек вылезал из желтого такси. Водитель в нетерпении постукивал ладонями по рулю. Я поравнялся с ним, наклонился:
– Свободен?
– Да, вот, – он кивнул в сторону удалявшегося недавнего клиента, – только что освободился. Вам куда?
– На Озерковскую.
– Пятьсот.
– Угу.
– Поехали.
Повезло, пробок почти не было, и доехали минут за пятнадцать. Хотелось курить, сигарет ноль, таксист курил «Винстон», стрельнул у него. Вышел в начале Озерковской и пошел полюбоваться на дело рук своих. Шел и думал: «Получилось или нет? По идее должно было получиться. Ведь у них там, в 02, все разговоры должны записываться. Не могли они не отреагировать на мой звонок».
Перед центральным офисом «Сносно» скопилась огромная толпа, проехать по Озерковской с каждой минутой становилось все трудней, и вскоре вся набережная превратилась в одну сплошную пробку. Здание «Сносно» было оцеплено милицией и ОМОНом.
– Прикинь, Саня, у нас в офисе бомбу ищут, а нас всех эвакуировали. – Какой-то клерк в лакированных ботинках, в полосатом костюмчике, плотно облегающем его упитанную фигуру, вытянув губы хоботком, оживленно сообщал по телефону последние новости: – Сейчас все столы обшмонают, небось, а у меня там два конверта с баблом осталось. В тумбочке! Прикинь! Вот засада! Я в суматохе не успел достать. Что? Да что я, у всех на глазах буду бабло ворошить, что ли? Я и так под колпаком (тут клерк длинно и некрасиво выругался), а тут целых два конверта! Я бы этого ублюдка, который про бомбу сообщил, порвал бы на фашистские знаки! Наверняка кто-то из сотрудников, кого недавно уволили, или недовольный клиент. Больной на всю голову сукин сын!
Наслаждаясь собственной неуязвимостью, я, стоя рядом с этим негодующим плутом, изнывал от желания подойти к нему поближе, взять за пуговицу пиджака и гаркнуть прямо в его сытую физиономию:
– А вот мы еще посмотрим, кто кого порвет, падла!
Но ничего такого я, конечно же, не сделал. Я, в сущности, такая же «падла», как и он. «Конверты с баблом», ха! Знакомо. Парнишка «решает вопросы»: наверняка сидит на корпоративных клиентах, у которых автопарк исчисляется сотнями единиц, и «оптимизирует» для них страховку за половину стоимости дельты между максимальной и минимальной стоимостью полиса. Иными словами, «торгует скидкой». Схема стара как мир. А может, и нет, может, в разыскном отделе подвизался этот бедолага и возвращает стоимость угнанной машины, «ускоряет» процесс получения страховки по риску «угон» процентов за десять-пятнадцать от стоимости. Да чего там говорить-то! Правду сказать, так сплошь жулики в этих страховых компаниях. Весь страховой бизнес изначально построен на обмане, разводках и коррупции. Впрочем, на коррупции сейчас построено многое. Коррупция везде, куда ни глянь. И мне нравится это. Покуда жива коррупция, будут хорошо жить такие, как мы: я и этот страховщик и многие такие же – в полосатых костюмчиках и лакированных ботинках.
Преступника всегда тянет на место его преступления, и сейчас я, тихо и молча, любовался на дело рук своих. Все происходящее я воспринимал в виде компенсации за целую череду ужасных событий, обрушившихся на меня в течение этого, еще не закончившегося дня. Будущее, казалось мне, никогда не настанет. Я и не знал, что именно сегодня начинается моя новая жизнь. Я медленно побрел вдоль закованной в гранит реки навстречу жаркому московскому солнцу. На душе было пусто, и страшно хотелось выпить.
15 июня,
примерно за сутки
Во всем когда-то нужно успеть поставить точку, пока ее не поставил кто-то другой. Я решил, что больше никогда с ней не увижусь. Даже хотел позвонить и сказать ей:
– Знаешь, мы сегодня не встретимся.
Тогда она бы, наверное, спросила:
– Почему?
Да. Она спросила бы именно так. Мы давно готовились к этой встрече, все просчитали-подгадали – и вот на тебе! Я звоню и говорю, что ничего не получится. И после ее «почему» я бы сурово ответил:
– Знаешь, я понял, что пора всему этому положить конец. Наши отношения совершенно бесперспективны.
Клянусь, я сказал бы все это, я был готов к любой реакции – к истерике, к скандалу, даже к полному равнодушия ее ответу:
– Как хочешь. Мне все равно…
Хотя нет, не так. Что же я вру-то, в самом деле? Не был бы я готов к такому ответу, ведь бросал я ее, а не наоборот. Представляете себе, да? Вы, такой весь из себя решившийся, говорите, что, мол «все, Honey (как вариант Pussycat, Рыбка, Мышка, Кошка и тому подобные), больше ничего не будет». А в ответ полное безразличие. Это остужает. Это как удар по яйцам. Чертовски больно, совершенно неожиданно.
– Шпок! (Звук удара по яйцам).
– Уяааа! (Ваш искренний вопль из глубины души).
Но ничего подобного не произошло. Моему намерению расстаться помешал запах. Я поджидал лифт на первом этаже, чтобы подняться в офис. И вот лифт опустился, раскрылись-разъехались его двери, и вышла из большой, зеркальной кабины какая-то девушка. Я думал о насущном и не обратил на нее внимания. По всей видимости, она была не в моем вкусе, так как я всегда обращаю внимание на девушек, если они в моем вкусе. Я вошел в кабину, нажал нужную мне кнопку и погрузился в ассоциативный поток. Девушка ушла, но в кабине остался запах ее духов. Маша (так звали мою любовницу) очень любила эти духи. Я вошел в лифт полным решимости прекратить всякие отношения с ней, а вышел оттуда, обо всем позабыв, словно кабина лифта оказалась чертогом забвения. Вдыхая оставшийся от девушки аромат духов, я воспроизвел перед собой Машу. Она стремительно менялась, словно быстро запустили ролик, состоящий из множества ее фотографий, одна другой краше. Я вдруг понял, что больше всего на свете хочу сейчас оказаться с ней наедине. Какое там расставание?
Первым делом я набрал ее номер, сказал, что заканчиваю сегодня в пять вечера и сразу же поеду в отель. Там мы с ней и встретимся. Поинтересовался, когда она рассчитывает приехать.
– Не слишком задерживайся, – попросил я.
– Это еще вопрос, кто из нас приедет раньше, – ответила она таким голосом, что мне стало жарко и хорошо. Мы увидимся! Сегодня! Как это замечательно! Это лучшее, что может случиться…
Я женат. Уже три года. За это время я много раз изменял своей жене с разными женщинами, но это было «просто так». Только секс, и ничего более. Так было до тех пор, пока я не встретил Машу. Я считал, что моя жена ни о чем не догадывается. Моя работа предполагала частые командировки и еще более частые вечерние мероприятия. В рекламе иначе не может быть: мы оживаем к вечеру, тогда как по утрам мы бледные полутрупы. Мы, рекламщики, дети ночи. Она пестует нас, насыщая существование острыми, как край бумаги для принтера, эмоциями. Я не совсем типичный рекламщик, у меня бессонница. Мне жаль тратить свою бесценную жизнь на сон, на потение под одеялом. Я курю и люблю виски. Я нравлюсь женщинам, и женщины нравятся мне. Маша изумительная любовница, ее характер точь-в-точь мой, с поправкой на то, что он женский. Мы с ней сделаны из одного теста, и все это, конечно, ужасно неправильно, что женат на ней не я, а кто-то другой. Хотя, кто знает? Будь она моей женой, разве были бы наши редкие свидания столь упоительными? Ну разумеется, нет. Все же хорошо, что жена моя ни о чем не догадывается…
16 июня,
4 часа
Я подошел к окну. В белесых утренних сумерках легкая штора казалась стеной ожидаемого уличного тумана. Окно словно растворилось, и туман просочился сюда, в наш тайный приют, где мы любили друг друга всю ночь, и лишь совсем недавно, под утро, в изнеможении отпустив друг другу наш общий грех, уснули, держась за руки.
Мой мозг включился, как всегда, очень рано. Он предпочитает вставать с петухами, черт бы побрал всю эту непознанную его систему, пронизанную нейронами. Мозг никогда не может отключиться полностью, и я после двух-трех часов полуобморочного состояния (так протекает мой сон – на грани яви и морока) просыпаюсь, словно от удара током. Мое пробуждение всегда молниеносно, я очень быстро «включаюсь». Мне не нужно ошалело смотреть по сторонам, трясти головой, мучительно соображая, где я, и вспоминая, что было накануне. Мне ни к чему протирать глаза, «наводить резкость»: у меня отличное зрение. Все мои жизненные функции, включая, уж простите мне такую подробность, шикарную эрекцию, начинают работать мгновенно и без сбоев, словно весь я – это какой-то супернадежный компьютер, порождение яйцеголовых гениев Силиконовой долины. Не знаю, как долго это продлится, но чувствую, что мой жизненный ресурс не исчерпан еще и на треть.
Проведя рукой перед собою, я подсознательно стремился ощутить кончиками пальцев волнительную и гнетущую своей неизвестностью туманную сырость. Но это была, конечно же, лишь штора, и я бесшумно отвел ее в сторону. Тогда сразу стало видно, как я обманывался, и обнаружилось, что за шторой никакого тумана нет вовсе, а вместо этого вдалеке, над лесом, встает багровое солнце, окрашивая черные верхушки сосен в пламенную охру. Солнце придавало лесу конкретику, прорисовывая каждый ствол. Мне казалось, что отсюда, сквозь стекло номера загородного отеля, я вижу невероятно далеко. Я различаю каждую ветку, каждую хвойную иглу, каждую резную деталь дубового листа. Начинался новый день, и я замер, прислушиваясь. Я медитировал. Я делаю так каждое утро. Я слушаю тишину, и она вовсе не кажется мне тихой. В тишине серебром переливается нежный голос ангельской капеллы и чуть более грубый хор демонов. Они поют о том, что ждет каждого из нас, они предсказывают будущее нового дня. Я понимаю суть их пения и настраиваю себя на то, что должно произойти. Я готовлю себя к встрече с неизбежностью. Когда-то я занимался буддистскими практиками, тогда я научился медитировать и быстро накапливать энергию Ци. С тех пор я перестал нормально спать.
…Багровое солнце. Говорят, что оно бывает таким на рассвете, если ночью где-то случилось страшное. Большая планета, на ней всегда что-то происходит. В том числе что-то нехорошее. И я удивляюсь, что солнце так редко багровеет на рассвете. Видимо, должно произойти что-то совершенно особенное, выдающееся в своем роде, истинно злодейское. Там упал самолет, здесь случился пожар, тут, прямо посреди обреченной толпы, взорвала себя заблудшая фанатичка. Да, определенно сегодняшний день будет тяжелым: я услышал в тишине переливы печального и прекрасного голоса, он пел мне о том, чего уже не изменить. Я не понимал его языка, я лишь чувствовал его интонацию. Мне стало тревожно. Я никогда не привыкну к этому: слушать потустороннее пение – дар сомнительной ценности. Я бы сам себя назвал сумасшедшим, но всякий раз я убеждаюсь, что мои предчувствия верны. Буддистские монахи называют это способностью видеть другое измерение, иной мир, в котором гораздо раньше происходит все то, что только должно произойти в нашем мире. Спорить с ними бессмысленно. Я всегда предчувствую будущее как минимум на день вперед, но всякий раз меня охватывает смятение, если предчувствия мои тревожны. Постоянно находиться на пике эмоций – это синдром менеджера. Это погружение в постоянный стресс. «Колбасит» – и, если все время пребывать в этом состоянии, то от бастиона собственной личности очень скоро не останется камня на камне. Крепчать надо, вот что. Крепчать и заставлять себя переключаться. Заставлять себя радоваться…
Я обернулся. Маша разметалась на кровати, прекрасная в своей наготе, и я с наслаждением разглядывал ее нежные формы, похожие в утренних сумерках на контуры статуи работы Микеланджело. Я знаю, что этот мрамор теплый, податливый, страстный. Он иссушает и наполняет меня, вот почему я не могу отказаться от наслаждения встречаться с этой девушкой, проводить с ней редкие, преступные ночи, покупая их ценой обмана у своей жены.
При воспоминании о жене я чуть было не закашлялся и, зажав рот, затряс головой, отгоняя ненужные мысли. Это удалось мне невероятно легко. Настолько легко, что я удивился этому. Обычно меня начинала мучить совесть, я вспоминал, что женат, что Маша замужем, что нам с ней так хорошо именно потому, что встречаемся мы нечасто. Мы никогда не сможем создать семью и быть вместе постоянно. Это не нужно Маше. Это не нужно мне. Мы счастливы тому, что есть сейчас между нами, и не вправе рассчитывать на большее. Есть прирожденные психологи, врачи, учителя. Мы с Машей прирожденные любовники. Во всяком случае, мне очень хочется, чтобы это было именно так. Я благодарен ей за то, что она ни разу не заводила нудный разговор в стиле: «А представляешь, у нас с тобой семья?» Она умница. И, кажется, ее все устраивает.
Для наших обманутых половин мы на выездных семинарах. Мы оба работаем в очень и даже слишком больших компаниях, в которых подобное частенько практикуется. Выездной семинар – это когда все рассаживаются по автобусам и едут в такой же вот отель, где слушают интересные выступления настоящих бизнесменов и нудные выступления теоретиков от бизнеса. Потом все выпивают, играют в боулинг, сплетничают о коллегах по работе и наутро, за завтраком, вливают в себя много холодного апельсинового сока.
Сегодня четверг. Наш «семинар» увы, закончился, и теперь неизвестно сколько времени должно пройти, прежде чем я смогу вот так же любоваться поутру Машей и наши автомобили простоят всю ночь рядом. Мне кажется, что они тоже неравнодушны друг к другу: мой черный, похожий на мастодонта «Infinity» и ее изящный «BMW». Я посмотрел вниз, туда, где стояли машины. На их крышах сверкали капли утренней росы, и было в этом что-то невероятно трогательное и одновременно совершенно безумное, как бывает всякий раз, когда ловишь себя на мысли, что пытаешься очеловечить неодушевленный кусок, пусть и очень дорогого, железа.
Мой телефон беззвучно подавал тревожные признаки жизни. Кому это я понадобился в пять утра? Оказалось, что пришло сообщение от жены: «Надумаешь прийти сегодня домой – не удивляйся». Я с недоумением прочитал это загадочное сообщение еще раз, но так толком ничего и не понял. Бредит она, что ли? Вот и предчувствия меня не обманули. День начался. Начался так начался. То ли еще будет…
Стоя в душе, я, подставив затылок под крохотный водопад, рассматривал свои пожелтевшие резиновые тапки. В машине я постоянно вожу набор гостиничного ловеласа. Резиновые тапки входят в обязательный комплект. И вот я подумал: «Отчего желтеют резиновые тапки?» Вспомнилась мне желтая пятка, которой стучал ее собственник у Ильфа и Петрова. Подумалось про ржавеющие по осени листья. Попытался связать воедино желтую пятку, ржавые листья и жизненный опыт. Получилось: «Чем желтее становятся твои резиновые тапки, тем ты становишься старше. И уже не за горами то время, когда пятки твои пожелтеют и ты превратишься в желчного джентльмена, стучащего своими желтыми пятками по каким-нибудь поверхностям, вовсе для этого не предназначенным. И тогда настанет осень твоей жизни, которую обязательно сменит зима, которая успокоит тебя навсегда, и тапки тебе уже никогда не понадобятся. Боже мой, какое отвратительное следствие!» С негодованием я выбросил свои пожелтевшие тапки в пластмассовое ведерко и решил сегодня же купить себе новые. Ах, если бы так легко все решалось в жизни. Поменять тапки – это словно поменять кожу. Но мы не змеи. И все, что мы носим с собой, остается с нами до тех пор, покуда не наступит зима.
Маша спала крепко или делала вид, что спала крепко, и я решил не будить ее. Я скатал все свои вещи в большой ком и, держа его перед собой на вытянутых руках, вынес одежду, мелкие гаджеты, портфель и пахнущие влажной дубленой кожей и парфюмом «Шанель» ботинки в коридор, осторожно прикрыл дверь, проворно оделся, застегнулся, зашнуровался. Пусть рубашка будет мятой, но ботинки должны быть начищены и надушены, так как их приходится иногда снимать, как предпоследнюю, перед трусами идущую, часть туалета, раздеваясь перед женщиной во время дневного свидания. Мечтая о чашке кофе и свежей выпечке на заправке «BP», я запустил двигатель и на малых оборотах выплыл за пределы отеля. Хорошо, что я не стал будить Машу. Утренние ароматы человеческого тела не лучшие союзники в любви. Утро не для таких, как мы с ней. Мы пили друг из друга жизнь под покровом темноты, мы были словно вампиры, а под утро разлетелись, зная, что снова встретимся, когда лунный свет позовет нас за собой.
Помня о предчувствиях (а как же иначе?), я вел машину с очень средней скоростью. «Infinity» имеет ураганные возможности, это чрезвычайно скоростной предмет, который, дайте ему волю и крылья, с радостью превратился бы в самолет. Эта машина была предметом моей низменной гордости. Я гордился ею так, как только и можно гордиться материальным предметом, владение которым отделяет тебя от владельцев других, менее престижных и менее дорогих автомобилей. Это был внедорожник, похожий на изящного, красивого бегемота. Сотни лошадиных сил, роскошный салон, мягкий ход… И невероятно удобный задний диван, где так чудесно проходили свидания с девушками, которым нравилось сочетание меня с этим автомобилем, а если быть точнее, то этого автомобиля со мной. «Раз у чувака такая тачка, то он заслуживает внимания», – думали девушки и отдавались автомобилю и мне, мне и автомобилю. Мой «Infinity» знал, что такое химчистка и не раз подвергался тщательной уборке, что случалось всякий раз после очередного свидания с девушкой на заднем сиденье. Это была та плата, которую автомобиль платил за возможность на время превратиться в дом любви, и, похоже, ему это нравилось. Я любил его. Я педантично заставлял его проходить все необходимые процедуры, все эти плановые ТО, покупку каких-то особых шин и тому подобное. Я всегда верил всем этим «приемщикам» из автосервиса, рекомендовавшим заменить то одно, то другое, и не скупился, и за ценою не стоял. В последний раз мне было заявлено о необходимости замены тормозных дисков, и я раскошелился на две тысячи долларов, уплатив за четыре диска фирмы «Brembo». После замены я не ощутил особенной разницы в поведении машины, но не обратил на это никакого внимания. «Infinity» и прежде прекрасно тормозил. «Значит, все так и должно быть», – подумал я и тут же забыл об этом. Я не знал тогда, что пройдет всего две недели и проблема замены тормозных дисков станет моей Большой Проблемой. Эти мерзавцы из автосервиса увидели, что я простак, который ни черта не смыслит ни в «Brembo», ни вообще хоть в чем-то, что касается автомобильных агрегатов. Доверчивый простак. Такому можно «впарить» все, что угодно, все равно он ничего не поймет. Они действительно установили мне диски «Brembo», но не новые. Точнее сказать – совсем неновые. А прежнему владельцу, своему другу-приятелю, они поставили новые диски, за которые я уплатил по полной. Думаете, я вру? Тогда вы наивные люди. На автосервисах такое происходит сплошь и рядом. Вот и меня кинули. И хорошо, если бы просто на стоимость этих чертовых дисков. Увы, все вышло совсем иначе…
Я ехал в правом ряду пустого Новорижского шоссе, скорость была около сотни. Размышляя о сообщении жены, я незаметно для себя вплотную приблизился к старой «Тойоте» и включил левый поворотник, собираясь обогнать ее. Однако водитель этой «Тойоты» был рожден русским, любящим быструю езду. Он упрямо вдавил педаль в пол, ускорился сразу километров до ста пятидесяти, и я увидел, как вдруг «Тойота» стала превращаться в точку на горизонте. Вот тут бы мне плюнуть, но куда там. Вместо того чтобы продолжать плестись себе потихоньку в правом ряду, я презрительно цыкнул зубом и нажал на педаль газа. «Infinity» ожил, ему по нраву было такое пришпоривание. Он рванул как бешеный! Сердце мое обливалось адреналином, когда я нагнал старушку «Тойоту», ослепил врага ксеноном и резко вильнул, перестраиваясь в левый ряд для обгона. Водитель «Тойоты», увидев, что я ему «моргаю», решил: «Этот мудак требует, чтобы я освободил правый ряд. Вот мудак! Да ну его, с такими мудаками, как этот, лучше не связываться!» и… «Тойота» также резко перестроилась влево! Я со всей силы ударил обеими ногами по широкой педали тормоза! То, что произошло через мгновение, было поистине ужасным: старый тормозной диск правого колеса не выдержал перегрева и… лопнул! Колесо тут же заклинило. На скорости двести километров машину развернуло на сто восемьдесят градусов и выбросило на широкую, поросшую травой разделительную полосу, где «Infinity» стало крутить, словно пушинку в потоке воздуха. Автомобиль закувыркался, его протащило по косой траектории метров двести и ударило о заграждение встречной полосы. Металлические столбики ограждения ломались, словно спички, широкая металлическая лента гнулась так, словно это был не металл, а мятная пластинка «Wrigley», а я визжал от ужаса, и, кажется, единственным членораздельным словом, которое различалось в этом паническом визге, было слово «Мама». Пишу его с большой буквы еще и потому, что оно помогло мне выжить. Ограждение не пустило скомканный «Infinity» на встречную полосу, под колеса какого-нибудь двадцатитонного самосвала, груженного песком. «Мама» – это последняя молитва всех, попавших в отчаянное, предсмертное положение. Если перед самым своим концом вы вспомните о своей матери и позовете ее вот так же, искренне, то вся ее любовь обязательно придет вам на помощь и спасет вас. После бесчисленных кувырканий изувеченная до неузнаваемости машина встала на колеса. Она не подвела: не загорелась и не взорвалась. Монотонно подвывая, я вылез через проем, в котором совсем еще недавно находилось лобовое стекло. Не удержавшись на искореженном капоте, я упал на землю, только что взрыхленную плугом за сто тысяч долларов. Жив. Спасибо, мама.
16 июня,
9 часов 03 минуты
Приехали менты. Довольно быстро. Сразу стали напирать, мол «превышение скорости» и так далее. Особенно усердствовал один из них: конопатый, моложе меня, но уже налитый белесым нездоровым жиром. Я некоторое время думал, что за прозвище ему больше подходит: Геринг или Колобок, но остановился все-таки на Колобке. Настоящий Колобочище, только не тот наивный и безмозглый, который от дедушки с бабушкой дернул на улицу и там был до смерти замучен пороками, а такой вот Колобок, выживший после улицы. Улица его воспитала, а потом он поступил на работу в ГАИ, научился сечь фишку, брать бабло, рубить капусту, прессовать лоха, драть три шкуры и орудовать волшебной полосатой палочкой.
– Сколько у тебя скорость-то была? Двести? Вон тя сколько протащило! Заграждение поломал, создал аварийную ситуацию, такую тачку угробил! – с сердцем, словно это была его тачка, выговорил, наконец, Колобок.
– Это моя тачка… Была, – помедлив, пробормотал я. – Я не знаю, что случилось. Я стал тормозить, и меня развернуло, подняло в воздух. Как вертолет, понимаешь? На вертолете летать доводилось?
– На освидетельствование пойдешь, – не унимался хамоватый Колобок, – небось, коньячок всю ночь посасывал? Наркотики употребляем? Кокаинчик нюхаем?
– По себе судишь, брат? – равнодушно спросил я, и он сразу взбесился, стал совсем уже в открытую хамить, назвал меня… Как же он меня назвал? Не хочу повторять, это очень неприличное слово.
12 часа 44 минуты
Телефон милиции – 02. Мне – 32. Я никогда не звонил по телефону 02, поэтому мне немного не по себе. Хотя какое там «немного»? Трясет меня, как неисправный драндулет со сбитым зажиганием. Шутка сказать, на такое решиться? Ведь уголовное дело, если заметут!
Я воровато посмотрел по сторонам: никого. Пустой переулок и манящий таксофон. Никого. Ну так была не была, надо действовать быстро.
Пересек переулок: двенадцать шагов, я сосчитал каждый про себя. Двенадцать ударов в темя, пульс сто двадцать, рванул трубку на себя, нажал две кнопки, услышал тусклый женский голос: «Вы позвонили в милицию. Пожалуйста, дождитесь ответа». Дождался:
– Милиция, двадцать вторая, что у вас случилось?
Еле успел зажать нос двумя пальцами! Чуть не забыл! Загнусавил, словно умный голубой слоненок в очках из мультика про 38 попугаев:
– Хочу сообщить, что в здании страховой компании «Сносно» заложена бомба.
– Адрес какой? – Голос «двадцать второй» на другом конце стал колючим.
– Чей адрес? – не понял я.
– Страховой компании «Сносно», – раздраженно бросила двадцать вторая, – и ваш, заодно.
– Адрес «Сносно»? Да вы что там? Вообще, что ли? Говорю вам – бомба там у них. Здоровенная такая. Рванет – мало не покажется!
– Я поняла, поняла, – смягчилась оператор. – Бомба, значит. В «Сносно», да, вы говорите?
– Да, в «Сносно». Скоро там все взорвется на хрен!
– Я поняла, поняла. – «Двадцать вторая» стала как-то ласковей, а оттого на мгновение роднее и ближе. Но только на мгновение. – Представьтесь, пожалуйста, – попросила она.
– Да пошла ты… – Я бросил трубку, и она с глухим стуком ударилась о пластиковую стенку таксофона: «Время тянет эта «двадцать вторая». Сюда уже, небось, патрульный наряд мчится, опергруппа! Этого мне только не хватало. Что я за дурак, сразу не понял, зачем она с расспросами-то своими… Бежать! Бежать немедленно!»
Но побежать – значит привлечь к себе внимание. Хоть и пуст был переулок, все равно кто-нибудь обязательно увидит, из-за занавески… А потом, раздуваясь от собственной значимости: «Да, я видел его, он побежал вон туда. Такой высокий, худощавый, в черном пиджаке, с портфелем». Вот почему я не побежал, а ссутулился, свернул в первую попавшуюся подворотню, оттуда в сквер, потом во двор соседнего дома. Возле подъезда какой-то человек вылезал из желтого такси. Водитель в нетерпении постукивал ладонями по рулю. Я поравнялся с ним, наклонился:
– Свободен?
– Да, вот, – он кивнул в сторону удалявшегося недавнего клиента, – только что освободился. Вам куда?
– На Озерковскую.
– Пятьсот.
– Угу.
– Поехали.
Повезло, пробок почти не было, и доехали минут за пятнадцать. Хотелось курить, сигарет ноль, таксист курил «Винстон», стрельнул у него. Вышел в начале Озерковской и пошел полюбоваться на дело рук своих. Шел и думал: «Получилось или нет? По идее должно было получиться. Ведь у них там, в 02, все разговоры должны записываться. Не могли они не отреагировать на мой звонок».
Перед центральным офисом «Сносно» скопилась огромная толпа, проехать по Озерковской с каждой минутой становилось все трудней, и вскоре вся набережная превратилась в одну сплошную пробку. Здание «Сносно» было оцеплено милицией и ОМОНом.
– Прикинь, Саня, у нас в офисе бомбу ищут, а нас всех эвакуировали. – Какой-то клерк в лакированных ботинках, в полосатом костюмчике, плотно облегающем его упитанную фигуру, вытянув губы хоботком, оживленно сообщал по телефону последние новости: – Сейчас все столы обшмонают, небось, а у меня там два конверта с баблом осталось. В тумбочке! Прикинь! Вот засада! Я в суматохе не успел достать. Что? Да что я, у всех на глазах буду бабло ворошить, что ли? Я и так под колпаком (тут клерк длинно и некрасиво выругался), а тут целых два конверта! Я бы этого ублюдка, который про бомбу сообщил, порвал бы на фашистские знаки! Наверняка кто-то из сотрудников, кого недавно уволили, или недовольный клиент. Больной на всю голову сукин сын!
Наслаждаясь собственной неуязвимостью, я, стоя рядом с этим негодующим плутом, изнывал от желания подойти к нему поближе, взять за пуговицу пиджака и гаркнуть прямо в его сытую физиономию:
– А вот мы еще посмотрим, кто кого порвет, падла!
Но ничего такого я, конечно же, не сделал. Я, в сущности, такая же «падла», как и он. «Конверты с баблом», ха! Знакомо. Парнишка «решает вопросы»: наверняка сидит на корпоративных клиентах, у которых автопарк исчисляется сотнями единиц, и «оптимизирует» для них страховку за половину стоимости дельты между максимальной и минимальной стоимостью полиса. Иными словами, «торгует скидкой». Схема стара как мир. А может, и нет, может, в разыскном отделе подвизался этот бедолага и возвращает стоимость угнанной машины, «ускоряет» процесс получения страховки по риску «угон» процентов за десять-пятнадцать от стоимости. Да чего там говорить-то! Правду сказать, так сплошь жулики в этих страховых компаниях. Весь страховой бизнес изначально построен на обмане, разводках и коррупции. Впрочем, на коррупции сейчас построено многое. Коррупция везде, куда ни глянь. И мне нравится это. Покуда жива коррупция, будут хорошо жить такие, как мы: я и этот страховщик и многие такие же – в полосатых костюмчиках и лакированных ботинках.
Преступника всегда тянет на место его преступления, и сейчас я, тихо и молча, любовался на дело рук своих. Все происходящее я воспринимал в виде компенсации за целую череду ужасных событий, обрушившихся на меня в течение этого, еще не закончившегося дня. Будущее, казалось мне, никогда не настанет. Я и не знал, что именно сегодня начинается моя новая жизнь. Я медленно побрел вдоль закованной в гранит реки навстречу жаркому московскому солнцу. На душе было пусто, и страшно хотелось выпить.
15 июня,
примерно за сутки
Во всем когда-то нужно успеть поставить точку, пока ее не поставил кто-то другой. Я решил, что больше никогда с ней не увижусь. Даже хотел позвонить и сказать ей:
– Знаешь, мы сегодня не встретимся.
Тогда она бы, наверное, спросила:
– Почему?
Да. Она спросила бы именно так. Мы давно готовились к этой встрече, все просчитали-подгадали – и вот на тебе! Я звоню и говорю, что ничего не получится. И после ее «почему» я бы сурово ответил:
– Знаешь, я понял, что пора всему этому положить конец. Наши отношения совершенно бесперспективны.
Клянусь, я сказал бы все это, я был готов к любой реакции – к истерике, к скандалу, даже к полному равнодушия ее ответу:
– Как хочешь. Мне все равно…
Хотя нет, не так. Что же я вру-то, в самом деле? Не был бы я готов к такому ответу, ведь бросал я ее, а не наоборот. Представляете себе, да? Вы, такой весь из себя решившийся, говорите, что, мол «все, Honey (как вариант Pussycat, Рыбка, Мышка, Кошка и тому подобные), больше ничего не будет». А в ответ полное безразличие. Это остужает. Это как удар по яйцам. Чертовски больно, совершенно неожиданно.
– Шпок! (Звук удара по яйцам).
– Уяааа! (Ваш искренний вопль из глубины души).
Но ничего подобного не произошло. Моему намерению расстаться помешал запах. Я поджидал лифт на первом этаже, чтобы подняться в офис. И вот лифт опустился, раскрылись-разъехались его двери, и вышла из большой, зеркальной кабины какая-то девушка. Я думал о насущном и не обратил на нее внимания. По всей видимости, она была не в моем вкусе, так как я всегда обращаю внимание на девушек, если они в моем вкусе. Я вошел в кабину, нажал нужную мне кнопку и погрузился в ассоциативный поток. Девушка ушла, но в кабине остался запах ее духов. Маша (так звали мою любовницу) очень любила эти духи. Я вошел в лифт полным решимости прекратить всякие отношения с ней, а вышел оттуда, обо всем позабыв, словно кабина лифта оказалась чертогом забвения. Вдыхая оставшийся от девушки аромат духов, я воспроизвел перед собой Машу. Она стремительно менялась, словно быстро запустили ролик, состоящий из множества ее фотографий, одна другой краше. Я вдруг понял, что больше всего на свете хочу сейчас оказаться с ней наедине. Какое там расставание?
Первым делом я набрал ее номер, сказал, что заканчиваю сегодня в пять вечера и сразу же поеду в отель. Там мы с ней и встретимся. Поинтересовался, когда она рассчитывает приехать.
– Не слишком задерживайся, – попросил я.
– Это еще вопрос, кто из нас приедет раньше, – ответила она таким голосом, что мне стало жарко и хорошо. Мы увидимся! Сегодня! Как это замечательно! Это лучшее, что может случиться…
Я женат. Уже три года. За это время я много раз изменял своей жене с разными женщинами, но это было «просто так». Только секс, и ничего более. Так было до тех пор, пока я не встретил Машу. Я считал, что моя жена ни о чем не догадывается. Моя работа предполагала частые командировки и еще более частые вечерние мероприятия. В рекламе иначе не может быть: мы оживаем к вечеру, тогда как по утрам мы бледные полутрупы. Мы, рекламщики, дети ночи. Она пестует нас, насыщая существование острыми, как край бумаги для принтера, эмоциями. Я не совсем типичный рекламщик, у меня бессонница. Мне жаль тратить свою бесценную жизнь на сон, на потение под одеялом. Я курю и люблю виски. Я нравлюсь женщинам, и женщины нравятся мне. Маша изумительная любовница, ее характер точь-в-точь мой, с поправкой на то, что он женский. Мы с ней сделаны из одного теста, и все это, конечно, ужасно неправильно, что женат на ней не я, а кто-то другой. Хотя, кто знает? Будь она моей женой, разве были бы наши редкие свидания столь упоительными? Ну разумеется, нет. Все же хорошо, что жена моя ни о чем не догадывается…
16 июня,
4 часа
Я подошел к окну. В белесых утренних сумерках легкая штора казалась стеной ожидаемого уличного тумана. Окно словно растворилось, и туман просочился сюда, в наш тайный приют, где мы любили друг друга всю ночь, и лишь совсем недавно, под утро, в изнеможении отпустив друг другу наш общий грех, уснули, держась за руки.
Мой мозг включился, как всегда, очень рано. Он предпочитает вставать с петухами, черт бы побрал всю эту непознанную его систему, пронизанную нейронами. Мозг никогда не может отключиться полностью, и я после двух-трех часов полуобморочного состояния (так протекает мой сон – на грани яви и морока) просыпаюсь, словно от удара током. Мое пробуждение всегда молниеносно, я очень быстро «включаюсь». Мне не нужно ошалело смотреть по сторонам, трясти головой, мучительно соображая, где я, и вспоминая, что было накануне. Мне ни к чему протирать глаза, «наводить резкость»: у меня отличное зрение. Все мои жизненные функции, включая, уж простите мне такую подробность, шикарную эрекцию, начинают работать мгновенно и без сбоев, словно весь я – это какой-то супернадежный компьютер, порождение яйцеголовых гениев Силиконовой долины. Не знаю, как долго это продлится, но чувствую, что мой жизненный ресурс не исчерпан еще и на треть.
Проведя рукой перед собою, я подсознательно стремился ощутить кончиками пальцев волнительную и гнетущую своей неизвестностью туманную сырость. Но это была, конечно же, лишь штора, и я бесшумно отвел ее в сторону. Тогда сразу стало видно, как я обманывался, и обнаружилось, что за шторой никакого тумана нет вовсе, а вместо этого вдалеке, над лесом, встает багровое солнце, окрашивая черные верхушки сосен в пламенную охру. Солнце придавало лесу конкретику, прорисовывая каждый ствол. Мне казалось, что отсюда, сквозь стекло номера загородного отеля, я вижу невероятно далеко. Я различаю каждую ветку, каждую хвойную иглу, каждую резную деталь дубового листа. Начинался новый день, и я замер, прислушиваясь. Я медитировал. Я делаю так каждое утро. Я слушаю тишину, и она вовсе не кажется мне тихой. В тишине серебром переливается нежный голос ангельской капеллы и чуть более грубый хор демонов. Они поют о том, что ждет каждого из нас, они предсказывают будущее нового дня. Я понимаю суть их пения и настраиваю себя на то, что должно произойти. Я готовлю себя к встрече с неизбежностью. Когда-то я занимался буддистскими практиками, тогда я научился медитировать и быстро накапливать энергию Ци. С тех пор я перестал нормально спать.
…Багровое солнце. Говорят, что оно бывает таким на рассвете, если ночью где-то случилось страшное. Большая планета, на ней всегда что-то происходит. В том числе что-то нехорошее. И я удивляюсь, что солнце так редко багровеет на рассвете. Видимо, должно произойти что-то совершенно особенное, выдающееся в своем роде, истинно злодейское. Там упал самолет, здесь случился пожар, тут, прямо посреди обреченной толпы, взорвала себя заблудшая фанатичка. Да, определенно сегодняшний день будет тяжелым: я услышал в тишине переливы печального и прекрасного голоса, он пел мне о том, чего уже не изменить. Я не понимал его языка, я лишь чувствовал его интонацию. Мне стало тревожно. Я никогда не привыкну к этому: слушать потустороннее пение – дар сомнительной ценности. Я бы сам себя назвал сумасшедшим, но всякий раз я убеждаюсь, что мои предчувствия верны. Буддистские монахи называют это способностью видеть другое измерение, иной мир, в котором гораздо раньше происходит все то, что только должно произойти в нашем мире. Спорить с ними бессмысленно. Я всегда предчувствую будущее как минимум на день вперед, но всякий раз меня охватывает смятение, если предчувствия мои тревожны. Постоянно находиться на пике эмоций – это синдром менеджера. Это погружение в постоянный стресс. «Колбасит» – и, если все время пребывать в этом состоянии, то от бастиона собственной личности очень скоро не останется камня на камне. Крепчать надо, вот что. Крепчать и заставлять себя переключаться. Заставлять себя радоваться…
Я обернулся. Маша разметалась на кровати, прекрасная в своей наготе, и я с наслаждением разглядывал ее нежные формы, похожие в утренних сумерках на контуры статуи работы Микеланджело. Я знаю, что этот мрамор теплый, податливый, страстный. Он иссушает и наполняет меня, вот почему я не могу отказаться от наслаждения встречаться с этой девушкой, проводить с ней редкие, преступные ночи, покупая их ценой обмана у своей жены.
При воспоминании о жене я чуть было не закашлялся и, зажав рот, затряс головой, отгоняя ненужные мысли. Это удалось мне невероятно легко. Настолько легко, что я удивился этому. Обычно меня начинала мучить совесть, я вспоминал, что женат, что Маша замужем, что нам с ней так хорошо именно потому, что встречаемся мы нечасто. Мы никогда не сможем создать семью и быть вместе постоянно. Это не нужно Маше. Это не нужно мне. Мы счастливы тому, что есть сейчас между нами, и не вправе рассчитывать на большее. Есть прирожденные психологи, врачи, учителя. Мы с Машей прирожденные любовники. Во всяком случае, мне очень хочется, чтобы это было именно так. Я благодарен ей за то, что она ни разу не заводила нудный разговор в стиле: «А представляешь, у нас с тобой семья?» Она умница. И, кажется, ее все устраивает.
Для наших обманутых половин мы на выездных семинарах. Мы оба работаем в очень и даже слишком больших компаниях, в которых подобное частенько практикуется. Выездной семинар – это когда все рассаживаются по автобусам и едут в такой же вот отель, где слушают интересные выступления настоящих бизнесменов и нудные выступления теоретиков от бизнеса. Потом все выпивают, играют в боулинг, сплетничают о коллегах по работе и наутро, за завтраком, вливают в себя много холодного апельсинового сока.
Сегодня четверг. Наш «семинар» увы, закончился, и теперь неизвестно сколько времени должно пройти, прежде чем я смогу вот так же любоваться поутру Машей и наши автомобили простоят всю ночь рядом. Мне кажется, что они тоже неравнодушны друг к другу: мой черный, похожий на мастодонта «Infinity» и ее изящный «BMW». Я посмотрел вниз, туда, где стояли машины. На их крышах сверкали капли утренней росы, и было в этом что-то невероятно трогательное и одновременно совершенно безумное, как бывает всякий раз, когда ловишь себя на мысли, что пытаешься очеловечить неодушевленный кусок, пусть и очень дорогого, железа.
Мой телефон беззвучно подавал тревожные признаки жизни. Кому это я понадобился в пять утра? Оказалось, что пришло сообщение от жены: «Надумаешь прийти сегодня домой – не удивляйся». Я с недоумением прочитал это загадочное сообщение еще раз, но так толком ничего и не понял. Бредит она, что ли? Вот и предчувствия меня не обманули. День начался. Начался так начался. То ли еще будет…
Стоя в душе, я, подставив затылок под крохотный водопад, рассматривал свои пожелтевшие резиновые тапки. В машине я постоянно вожу набор гостиничного ловеласа. Резиновые тапки входят в обязательный комплект. И вот я подумал: «Отчего желтеют резиновые тапки?» Вспомнилась мне желтая пятка, которой стучал ее собственник у Ильфа и Петрова. Подумалось про ржавеющие по осени листья. Попытался связать воедино желтую пятку, ржавые листья и жизненный опыт. Получилось: «Чем желтее становятся твои резиновые тапки, тем ты становишься старше. И уже не за горами то время, когда пятки твои пожелтеют и ты превратишься в желчного джентльмена, стучащего своими желтыми пятками по каким-нибудь поверхностям, вовсе для этого не предназначенным. И тогда настанет осень твоей жизни, которую обязательно сменит зима, которая успокоит тебя навсегда, и тапки тебе уже никогда не понадобятся. Боже мой, какое отвратительное следствие!» С негодованием я выбросил свои пожелтевшие тапки в пластмассовое ведерко и решил сегодня же купить себе новые. Ах, если бы так легко все решалось в жизни. Поменять тапки – это словно поменять кожу. Но мы не змеи. И все, что мы носим с собой, остается с нами до тех пор, покуда не наступит зима.
Маша спала крепко или делала вид, что спала крепко, и я решил не будить ее. Я скатал все свои вещи в большой ком и, держа его перед собой на вытянутых руках, вынес одежду, мелкие гаджеты, портфель и пахнущие влажной дубленой кожей и парфюмом «Шанель» ботинки в коридор, осторожно прикрыл дверь, проворно оделся, застегнулся, зашнуровался. Пусть рубашка будет мятой, но ботинки должны быть начищены и надушены, так как их приходится иногда снимать, как предпоследнюю, перед трусами идущую, часть туалета, раздеваясь перед женщиной во время дневного свидания. Мечтая о чашке кофе и свежей выпечке на заправке «BP», я запустил двигатель и на малых оборотах выплыл за пределы отеля. Хорошо, что я не стал будить Машу. Утренние ароматы человеческого тела не лучшие союзники в любви. Утро не для таких, как мы с ней. Мы пили друг из друга жизнь под покровом темноты, мы были словно вампиры, а под утро разлетелись, зная, что снова встретимся, когда лунный свет позовет нас за собой.
Помня о предчувствиях (а как же иначе?), я вел машину с очень средней скоростью. «Infinity» имеет ураганные возможности, это чрезвычайно скоростной предмет, который, дайте ему волю и крылья, с радостью превратился бы в самолет. Эта машина была предметом моей низменной гордости. Я гордился ею так, как только и можно гордиться материальным предметом, владение которым отделяет тебя от владельцев других, менее престижных и менее дорогих автомобилей. Это был внедорожник, похожий на изящного, красивого бегемота. Сотни лошадиных сил, роскошный салон, мягкий ход… И невероятно удобный задний диван, где так чудесно проходили свидания с девушками, которым нравилось сочетание меня с этим автомобилем, а если быть точнее, то этого автомобиля со мной. «Раз у чувака такая тачка, то он заслуживает внимания», – думали девушки и отдавались автомобилю и мне, мне и автомобилю. Мой «Infinity» знал, что такое химчистка и не раз подвергался тщательной уборке, что случалось всякий раз после очередного свидания с девушкой на заднем сиденье. Это была та плата, которую автомобиль платил за возможность на время превратиться в дом любви, и, похоже, ему это нравилось. Я любил его. Я педантично заставлял его проходить все необходимые процедуры, все эти плановые ТО, покупку каких-то особых шин и тому подобное. Я всегда верил всем этим «приемщикам» из автосервиса, рекомендовавшим заменить то одно, то другое, и не скупился, и за ценою не стоял. В последний раз мне было заявлено о необходимости замены тормозных дисков, и я раскошелился на две тысячи долларов, уплатив за четыре диска фирмы «Brembo». После замены я не ощутил особенной разницы в поведении машины, но не обратил на это никакого внимания. «Infinity» и прежде прекрасно тормозил. «Значит, все так и должно быть», – подумал я и тут же забыл об этом. Я не знал тогда, что пройдет всего две недели и проблема замены тормозных дисков станет моей Большой Проблемой. Эти мерзавцы из автосервиса увидели, что я простак, который ни черта не смыслит ни в «Brembo», ни вообще хоть в чем-то, что касается автомобильных агрегатов. Доверчивый простак. Такому можно «впарить» все, что угодно, все равно он ничего не поймет. Они действительно установили мне диски «Brembo», но не новые. Точнее сказать – совсем неновые. А прежнему владельцу, своему другу-приятелю, они поставили новые диски, за которые я уплатил по полной. Думаете, я вру? Тогда вы наивные люди. На автосервисах такое происходит сплошь и рядом. Вот и меня кинули. И хорошо, если бы просто на стоимость этих чертовых дисков. Увы, все вышло совсем иначе…
Я ехал в правом ряду пустого Новорижского шоссе, скорость была около сотни. Размышляя о сообщении жены, я незаметно для себя вплотную приблизился к старой «Тойоте» и включил левый поворотник, собираясь обогнать ее. Однако водитель этой «Тойоты» был рожден русским, любящим быструю езду. Он упрямо вдавил педаль в пол, ускорился сразу километров до ста пятидесяти, и я увидел, как вдруг «Тойота» стала превращаться в точку на горизонте. Вот тут бы мне плюнуть, но куда там. Вместо того чтобы продолжать плестись себе потихоньку в правом ряду, я презрительно цыкнул зубом и нажал на педаль газа. «Infinity» ожил, ему по нраву было такое пришпоривание. Он рванул как бешеный! Сердце мое обливалось адреналином, когда я нагнал старушку «Тойоту», ослепил врага ксеноном и резко вильнул, перестраиваясь в левый ряд для обгона. Водитель «Тойоты», увидев, что я ему «моргаю», решил: «Этот мудак требует, чтобы я освободил правый ряд. Вот мудак! Да ну его, с такими мудаками, как этот, лучше не связываться!» и… «Тойота» также резко перестроилась влево! Я со всей силы ударил обеими ногами по широкой педали тормоза! То, что произошло через мгновение, было поистине ужасным: старый тормозной диск правого колеса не выдержал перегрева и… лопнул! Колесо тут же заклинило. На скорости двести километров машину развернуло на сто восемьдесят градусов и выбросило на широкую, поросшую травой разделительную полосу, где «Infinity» стало крутить, словно пушинку в потоке воздуха. Автомобиль закувыркался, его протащило по косой траектории метров двести и ударило о заграждение встречной полосы. Металлические столбики ограждения ломались, словно спички, широкая металлическая лента гнулась так, словно это был не металл, а мятная пластинка «Wrigley», а я визжал от ужаса, и, кажется, единственным членораздельным словом, которое различалось в этом паническом визге, было слово «Мама». Пишу его с большой буквы еще и потому, что оно помогло мне выжить. Ограждение не пустило скомканный «Infinity» на встречную полосу, под колеса какого-нибудь двадцатитонного самосвала, груженного песком. «Мама» – это последняя молитва всех, попавших в отчаянное, предсмертное положение. Если перед самым своим концом вы вспомните о своей матери и позовете ее вот так же, искренне, то вся ее любовь обязательно придет вам на помощь и спасет вас. После бесчисленных кувырканий изувеченная до неузнаваемости машина встала на колеса. Она не подвела: не загорелась и не взорвалась. Монотонно подвывая, я вылез через проем, в котором совсем еще недавно находилось лобовое стекло. Не удержавшись на искореженном капоте, я упал на землю, только что взрыхленную плугом за сто тысяч долларов. Жив. Спасибо, мама.
16 июня,
9 часов 03 минуты
Приехали менты. Довольно быстро. Сразу стали напирать, мол «превышение скорости» и так далее. Особенно усердствовал один из них: конопатый, моложе меня, но уже налитый белесым нездоровым жиром. Я некоторое время думал, что за прозвище ему больше подходит: Геринг или Колобок, но остановился все-таки на Колобке. Настоящий Колобочище, только не тот наивный и безмозглый, который от дедушки с бабушкой дернул на улицу и там был до смерти замучен пороками, а такой вот Колобок, выживший после улицы. Улица его воспитала, а потом он поступил на работу в ГАИ, научился сечь фишку, брать бабло, рубить капусту, прессовать лоха, драть три шкуры и орудовать волшебной полосатой палочкой.
– Сколько у тебя скорость-то была? Двести? Вон тя сколько протащило! Заграждение поломал, создал аварийную ситуацию, такую тачку угробил! – с сердцем, словно это была его тачка, выговорил, наконец, Колобок.
– Это моя тачка… Была, – помедлив, пробормотал я. – Я не знаю, что случилось. Я стал тормозить, и меня развернуло, подняло в воздух. Как вертолет, понимаешь? На вертолете летать доводилось?
– На освидетельствование пойдешь, – не унимался хамоватый Колобок, – небось, коньячок всю ночь посасывал? Наркотики употребляем? Кокаинчик нюхаем?
– По себе судишь, брат? – равнодушно спросил я, и он сразу взбесился, стал совсем уже в открытую хамить, назвал меня… Как же он меня назвал? Не хочу повторять, это очень неприличное слово.