– О-о-о! Только не сейчас! – простонал Рогачев, но генералу Пете звонить не стал. К профессору Рогачев всегда питал самые теплые чувства, ведь тот вывел его в люди, и Рогачев вместе со своим «другом» Хроновским всегда помогал родному вузу и охотно брал в «Юксон» его выпускников.
– Алле! Да, Зиновий Иннокентьевич, – смакуя, произнес Петр замысловато-редкое имя, – сколько лет, сколько зим! Давненько не слышались!
– Здравствуй, Петенька, – интеллигентно-заискивающим голосом произнес Настин папа, – да и мы уж все глаза проглядели.
– Ну… вы же понимаете, я… И вообще…
– Да, конечно, я все понимаю, Петр Сергеевич. Вы теперь человек государственный, на большом посту, как и всегда, а мы-то черви книжные, у нас, как в той рекламе про новозеландский сыр, «жизнь течет неторопливо и старомодно».
«Будет денег просить, – подумал Рогачев, – надо бы подбросить что-нибудь родному институту, благо госбюджет для этого и предназначен».
– Да будет вам, Зиновий Иннокентьевич. У меня просто очередной скачок в гиперпространстве произошел, и все тут. Большие деньги дают быстрое движение по любой траектории. Моя вот меня привела в Кремль. Пора и для страны что-то сделать, не век же из нее себе в карман качать.
– Да-да, все так, Петенька, конечно. А вот… – профессор замялся, – нам бы тут в академии гранты нужно обеспечить для талантливых студентов и вообще проблем накопилось, так что звоню всем своим соколам и прошу пожертвовать, кто сколько сможет. Вот решил с тебя начать, ведь ты у нас выше всех залетел.
Они еще немного поговорили, обсудили сумму поддержки со стороны государства, и Рогачев пообещал «дать зеленый свет» в течение двух-трех дней. Затем беседа как-то не пошла, и Рогачев, которому неловко было прощаться первому, скорее ради приличия, задал профессору вопрос о том, «как там у вас дома».
– А дома у нас теперь все совсем хорошо, – неожиданно ответил тот, – от супруги моей вам привет, да и от Настеньки тоже возьму на себя смелость передать. Просто ее сейчас нет рядом, они все втроем гулять ушли.
Петр вдруг вспомнил о существовании Насти, о том, что прежде она была Гериной женой, и спросил:
– А кто «они»-то?
– А как же: и Герман, и внучек наш. Все вместе пошли в лес гулять, втроем. Мы ведь теперь за городом живем, на даче. На лечение Геры много денег ушло, вот и решили все на дачу переехать, в Переделкино, а квартиру в Москве сдаем. К тому же и внук у меня теперь, Алешка, так все с ним по очереди и нянчимся и…
Но Рогачев оборвал его на полуслове, пересилив себя и сохранив спокойный тон, показывая тем самым, что судьба Геры после ранения для него не новость:
– Да, кстати! Ведь я все собирался позвонить, поздравить, да вот руки не дошли пока. Так Гера поправился?
– Ну, почти, – уклончиво ответил профессор, – здесь у нас и воздух и сосны, так что все ему на пользу.
– А чем он теперь занимается?
– А ничем он не занимается, – горестно ответил Герин тесть, – целыми днями у компьютера торчит. «Я, – говорит, – отсюда вижу, как управлять миром». Ну, мы уж не суемся, все-таки такое пережить довелось и ему, и нам всем…
– Так. Пусть он мне позвонит, как вернется, – отрезал Рогачев.
– Господи, Петр Сергеевич, благодетель вы наш, – профессор и не скрывал своей радости, – уж помогите ему, найдите для зятя моего хоть какое-то местечко, а то ведь гложет парня безделье это. Нет, вы вдумайтесь только! «Миром», говорит, видит, как управлять! Это ведь форменное помешательство!
– Вы так думаете? – усмехнулся Рогачев.
– А вы разве…
– Не важно… Я жду его звонка. – Рогачев закончил разговор и отключил телефон, из испорченного динамика которого все еще звучали слова благодарности.
Ветеран запаса
Гера ехал в Кремль на такси. Водить машину он не мог: по его собственному выражению, его «накрывало». Темнело в глазах, начинали трястись руки, зашкаливало давление, и тогда он с трудом парковался на обочине, а если «накрывало» в пробке, то просто включал «аварийку», клал под язык таблетку валидола, капал в открытый рот валокордин и ждал, когда испуганно колотящееся сердце наконец успокоится. Однажды Гера, встав посередине дороги именно таким образом, загородил выезд кортежу огромных черных внедорожников-«Брабусов». Машины были одинаковыми, люди, сидевшие в них, тоже смотрелись на одно лицо: блестящие лысые шары голов, сидящие на крепких трапециевидных шеях, аккуратные арбузы животов, одинаковые безразмерные костюмы, темные очки. Один из этих амбалов, сидевший за рулем впереди идущей машины, высунулся из окна и проорал:
– Эй ты, козел! Уснул, что ли?!
Гера как раз именно в этот момент буквально держал правую руку на своем левом запястье и чувствовал себя настолько плохо, что даже не мог говорить. Поэтому на это далеко не вежливое обращение он никак не отреагировал и продолжал мысленно заговаривать собственный пульс. «Тише, пожалуйста, тише. Доктор сказал, что это пройдет, что от этого не умирают. Это всего лишь посттравматический шок, у всех случается, кто после ранения и…»
– Ты, бля, оглох, мудила? Опусти стекло, я с тобой разговариваю! – Амбал вылез из машины и теперь стоял, нависая над автомобилем Геры, раздуваясь от ярости, словно голодный бегемот. – А то я тебе щас стекло ебну!
Гера, которого появление амбала как-то отвлекло от общения с собственным пульсом, медленно повернул голову, с трудом нажал на кнопку стеклоподъемника и ответил:
– Что тебе от меня надо?
– Ты, бля, кому «тыкаешь»? Ты видишь, кто перед тобой стоит, бля! Да я тебя…
– Послушай, ты, мне с сердцем плохо. А плохо из-за пули, которую в меня «дух» всадил, когда ты брюхо нагуливал. Я в окопах сечку жрал, когда ты блядей апельсинами угощал. Я за тебя воевал, а ты на меня пасть разеваешь. Да пошел ты на хуй, ясно?
Амбал словно мимо ушей пропустил последнее Герино «пожелание» и с уважением отступил от его машины на два шага. Был он, как и все, кто ехал вместе с ним, обыкновенной «пехотой», и вся эта «брабусная» колонна направлялась забирать из подмосковного пансионата загулявшего своего шефа – хозяина водочного завода. Пехоту набирали, как правило, из просто здоровенных, туповатых качков с парой извилин в голове, но даже этих двух извилин хватало им для того, чтобы с уважением относиться к словам «дух», «окопы» и «воевал». Поэтому амбал участливо спросил:
– Что, совсем плохо?
– Да… – ответил Гера, которому на самом деле стало гораздо лучше. Его начинал веселить этот перформанс, и он решил доиграть свою роль до конца.
– Э, пацаны, – зычно «кинул клич» амбал, – тут человеку хорошему плохо, ехать не может. Давайте поможем!
Из «Брабусов» высыпало шестнадцать здоровых «пехотинцев». Они по периметру обступили Герину машину и, по команде подняв ее, аккуратно отнесли к обочине и поставили на колеса.
– Тебе «Скорую» вызвать, братишка? – с несвойственным ему неуклюжим участием осведомился амбал.
– Не парьтесь, ребята, – по-свойски ответил раздираемый изнутри смехом Гера, – со мной не впервой. Посижу маленько (он специально ввернул это слово «маленько»: слишком просторечное, ненавидимое им слово, но зато родное для амбала), и отпустит. Делов-то.
– Куда ж тебя? – участливо осведомился «бегемот».
– Под правую лопатку, – впервые за всю беседу сказал правду Герман.
– Да, дела… Ну, ты это, не серчай. Мы таких, как ты, уважаем.
Черные, похожие на большие холодильники машины уехали, а Гера от души похохотал над простаками, которых он так ловко надул. Надуть-то надул, но после этого случая поставил машину «на прикол»: сам на ней не ездил и никому не позволял.
И вот теперь он ехал в Кремль. В буквальном смысле вернувшись с того света несколько месяцев назад, он получил известие о новом статусе своего бывшего начальника, экс-олигарха Петра Рогачева одним из последних в стране: не до того было. А придя в себя и узнав о том, что Рогачев променял различные варианты своего бегства, ссылки, статуса политического изгнанника на место чиновника класса А, Гера чуть было вновь не вернулся в состояние между небом и землей. Ведь мы никогда не хотим падать вниз, а уж если такое, не ровен час, и происходит, то нам хочется, чтобы вокруг нас было как можно больше такого же падающего народа, причем лучше всего из числа ближайших знакомых. К счастью, как правило, этого не происходит, а вчерашние однокашники, оказывается, штурмуют новые высоты где-то под облаками и от осознания того, что ты внизу, да что там греха таить – в полной заднице, а они почти держат бога за бороду, можно и спиться, и сторчаться, и просто сойти с ума.
К счастью, Гера попал в общество хороших, любящих его людей, и прежде всего такими людьми стали в его жизни Настя и малыш Алешка, появившийся на свет в тот самый день, когда Герман впервые сделал несколько самостоятельных шагов, словно ждал этот маленький человечек момента, когда отец сможет его взять на руки, подбросить в небо: всего такого красивого и совсем-совсем новенького земного жителя. Они-то, самые главные его люди, и отвлекли от осознания отрыва от устремлений вчерашних однокашников. Гера постепенно успокоился и принялся ждать.
«Если меня вернули обратно из черной трубы, если я увидел своего сына и если я просто жив, в конце концов, то, значит, самое главное у меня впереди. Просто надо подождать».
И однажды он дождался. В тот день они вернулись с прогулки на полчаса раньше обычного: Настя почувствовала себя неважно, отшутилась, что, мол, голова разболелась от избытка кислорода. В прихожей их ждал сюрприз в виде Настиного отца, который встречал их, держа высоко над головой вырванный из блокнота листок с какими-то неразличимыми каракулями. Геру при взгляде на этот листок как будто тряхнуло электрическим зарядом так, словно его угостили порцией веселых искорок из электрошоковой дубинки.
– Ну что, господин зять, – срывающимся от волнения голосом произнес отец Гериной супруги, – похоже, что тебе к выздоровлению еще один шанс подоспел, и, похоже, какой-то невероятный.
– Что вы имеете в виду? – Гера уже на последних нотах своей фразы вдруг понял, что бумага в руке тестя – это настоящая индульгенция и пропуск в новый мир. Он словно бы увидел листок с каракулями другим, спектральным зрением: тесть, словно развоплотившийся дух, состоящий из воздуха, мантии и еще какой-то чепухи, держал в руке горящий бесчисленным золотом свиток, на котором красным было начертано что-то очень важное. И выглядел этот свиток, будто его только что с мясом вырвали из книги Гериной судьбы, скатали для солидности в трубку и протянули Герману со словами: «Ну, ладно, хватит тебе на ремонте простаивать, ты еще не ржавая посудина и вполне можешь себе побегать по морям, по волнам и, конечно, под нашим флагом».
– Петенька, чтоб ему всю его дальнейшую жизнь только по лепесткам роз ходить и никогда не оступиться, позвонил из Кремля. Ты ведь знаешь, что он…
Гера, в горле у которого будто зашуршал не ведающий влаги песок пустыни Каракумы, лишь кивнул.
– Ну, и я ему рассказал о том, что ты сейчас собой представляешь, – важно, добавив значимости в голосе, продолжил тесть, – так прямо и выразился, мол, спасите парня, а то он так и помешается возле компьютера, и порукой тому будет его толком «ничегонеделание».
– А он? – Герин голос шуршал, как хвост варана о песок.
– Ну а что он… Он-то человек благородный, хоть и болтают о нем черт знает что. Вот. – Тесть наконец, видимо, решил, что пришло время заканчивать прелюдию, и протянул Гере листок быстрым, кинжальным жестом. – Это его новый телефонный номер. Звони, баловень судьбы. Кажется, фортуна вновь решила тебя как следует отлюбить…
Разговор с Петром, краткий, состоящий из суммы нескольких обоюдообщих предложений, был лишь логической необходимостью. Рогачев, абсолютно не разбавляя свои слова эмоциями, поприветствовал Геру так, словно они расстались даже и не вчера, а несколько часов назад, и в конце добавил:
– Завтра в десять утра ты должен быть в моем кабинете. Вход через Спасские ворота, слева бюро пропусков. Паспорт не забудь, а так у меня все. До завтра.
– Да завтра, – почти в унисон получилось у Геры, и он пошел выбирать костюм для завтрашней встречи.
Почти весь его гардероб, за исключением нескольких вольнодумных толстовок, пары-другой джинсов и еще какой-то неформальной мешковины, без дела висел в шкафу. Гера провел пальцем поперек вытянувшейся перед ним галереи пиджачных рукавов и, чуть подумав, вытянул из шкафа черный в полоску итальянский костюм. Критически поглядел на него, причем со стороны могло показаться, что не только человек глядит на костюм, но и костюм глядит на человека. Они словно оценивают друг друга так, как это обычно делают расставшиеся и случайно вдруг встретившиеся любовники. В голове мужчины вертится:
– Интересно, ее задница все еще такая же упругая на ощупь?
А в голове женщины тонкой воговской сигареткой начинает тлеть мысль:
– Интересно, он все еще может делать это ТАК?
Как правило, из этих встреч ничего не получается, а иногда двое, успев понять и принять за данность то, что случайной их встречу считать просто смешно, вновь оказываются в одной постели и наутро или совсем уж расстаются: жизнь больше никогда не столкнет их, либо все у них начинается по новой.
Так и с официальной, придающей статус и долго не ношенной по причине потери оного одеждой. После долгой разлуки «костюмчик» может и «не сесть» как прежде. Однако Гера, подойдя к зеркалу, с удовлетворением отметил, что костюм, похоже, простил ему и темный шкаф, и тоску своих брюк по соприкосновению с дорогой кожей автомобильно-офисных кресел: сидел он, как и прежде, отлично и все еще продолжал быть «его костюмом».
Настя подошла к нему сзади, обняла за плечи, повернула к себе:
– Знаешь, на кого ты похож?
– Только не говори мне ничего ироничного, малыш, я сразу потеряю первые молекулы неохотно возвращающейся ко мне уверенности.
– Нет-нет. Я лишь хотела сказать, что ты в этом костюме словно ветеран, надевающий каждый год свой парадный мундир с наградами. Выглядит очень трогательно.
– Фигня это все, – отшутился Герман, – я не на парад иду перед мавзолеем искры вышибать. Я, малыш, ветеран запаса: Родина сказала «надо», и вот я уже на пункте резервистов, а так как звание у меня, сама знаешь, не «рядовой», то впереди все только самое приятное: спецпаек, спецблиндаж, спецмашина с синими блестящими штуками на крыше и много еще чего.
– Ты забыл о двух вещах, – Настя внезапно помрачнела и отошла к окну, за которым поливал холодный ноябрьский дождь, – ты забыл про походную жену и о том, что на войне тебя могут убить.
– Ерунда. Жена у меня есть, походные обозные шлюхи опасны для здоровья, а убивать меня уже пробовали. Прорвемся.
Настя отвернулась к окну и ничего не сказала.
В зоне понимания
Герман отпустил такси возле входа в ГУМ со стороны Ильинки. Некоторое время смотрел, как желтая машина уносила в себе воздух того промежуточного, переходного мира, в котором он, Гера, жил все это время с момента возвращения из черной трубы. Наконец огни таксомотора растворились где-то в ноябрьской серости Москвы, и Герман смело шагнул на брусчатку Красной площади. Чеканя шаг и выпятив подбородок, говорящий праздношатающимся по площади туристам, что этот парень «по другой части», он пересек главную площадь страны и, поднявшись по ступенькам, оказался внутри неприметного домика слева от Спасской башни. Это вполне аутентичное и очень крепкое на вид строение и было бюро пропусков, где выдавали право входа на территорию небожителей. Небольшое помещение оказалось пустым, ибо бюро пропусков не знало очередей, и в одном из «окошек» за пуленепробиваемым стеклом виднелось лицо парня лет двадцати пяти. Парень чем-то смахивал на звезду боевиков актера Лундгрена в молодости – исполнителя ролей зловещих Ивана Драго и Николая Ряженко: безжалостных отмороженных солдат Советского Союза. Лицо «табельщика», как мгновенно обозвал про себя парня Гера, не выражало ровным счетом ничего, и лишь его розово-молочный цвет говорил о том, что парень все же не киборг, со вживленным в гипофиз чипом, а вполне земное, человеческое существо.
– Здравствуйте… – начал было Герман, но «Лундгрен» прервал его. Отрывисто и тяжело произнес ожидаемым баском:
– Паспорт.
Гера положил документ в прорезь лотка ездившего под пуленепробиваемым стеклом окошка и увидел, как «Лундгрен», даже не взглянув на странички паспорта, сразу запихнул его в прорезь какого-то аппарата. Аппарат зашумел, послышалось несколько «пикающих» компьютерных звуков, и двойник Лундгрена уставился в стоящий прямо перед собой монитор. Прошло несколько минут, во время которых, подумал Гера, каменнолицый парень прочел на своем мониторе все, что только было известно о нем, Германе Кленовском, официальным государственным заведениям. Процесс этот затянулся настолько, что Гера, переминаясь с ноги на ногу, мысленно предположил, что парень либо медленно читает, либо официальным государственным заведениям известно о Германе Кленовском чересчур много.
Наконец лоток вернулся из-под пуленепробиваемого стекла, и в нем лежали паспорт и магнитная карточка с напечатанными инициалами Геры. Держа перед собой и паспорт, и карточку, словно это были какие-нибудь регалии, наподобие державы и скипетра, Гера обогнул Спасскую башню и попал в помещение, для которого не подходило никакое другое название, кроме как «караулка». В «караулке» Герин паспорт еще раз подвергли тщательной проверке двое офицеров с боксерскими перебитыми носами. Его карточку вновь запихнули в прорезь железного ящика. После этого на укрепленном в углу мониторе появились Герины фамилия, имя и отчество. Один из перебитых носов еще раз сверил надпись на мониторе с именем в паспорте и вернул его и карточку Гере со словами:
– Проходите. Знаете куда?
Гера, который к тому времени несколько оробел при виде всех этих суровых «барбосов» (именно так он всегда называл любого охранника – «барбос»), пискнул:
– В девятый подъезд.
– Напра-нале, – не вполне точно, но очень четко выпалил «барбос», и Гера, попутно расшифровывая услышанные координаты, на нетвердых уже ногах пошел сперва направо, вдоль знаменитой Кремлевской стены, а после того, как увидел над одной из дверей табличку 9, перешел через дорогу и, подойдя к тяжелой дубовой двери, взялся за медную скобу ручки. Перед тем как войти, он повернул голову назад, словно искал что-то, какой-то поддержки, но сзади никого не было: пуст был двор за Кремлевской стеной. Герман мгновенно вспомнил сказку «Снежная королева», тот самый эпизод, когда Герда попадает в садик ведьмы, а в том садике царит вечное лето. Здесь, на территории Кремля, за высокой кирпичной стеной, словно навечно поселилась осенняя сумеречная хмарь лесного болота. Мрачности добавляло и соседство с кладбищем, устроенным красными жрецами в Кремлевской стене. Как известно, над болотами вечно мечутся нечестивые души тех, кого даже в ад не пускают, и Гера почувствовал это еле уловимое смятение, непокой, злобу душ тех, чей пепел приняла в себя красная кирпичная стена. Он взглянул на небо: низкое, налитое миллиардами холодных капель, но так и не увидел во всем этом скоротечно уловленном глазом и мозгом пейзаже никаких знаков для самого себя. Тогда он широко улыбнулся и произнес:
– Вновь довелось оказаться в хорошей компании, – поправил на запястье часы и вошел внутрь.
…Они сидели каждый на положенном ему месте: Рогачев за своим огромным столом, Гера за столом для посетителей. Разговор еще не начался. Не было произнесено ни слова с того момента, как Гера пересек порог кабинета своего бывшего шефа. Они просто смотрели друг на друга. Гера, скорее, потому, что считал невозможным отвести взгляд от внимательно изучающих его глаз Рогачева. А тот смотрел так, словно пытался убить Геру этим тяжелым и довольно недружелюбным взглядом. Наконец Герман решил, что пауза не только затянулась, но и выглядеть стала гротескно.
– Петр, если это некая немая сцена из спектакля, то я не успел выучить свою роль.
Рогачев явно ждал его слов и был готов к чему-то похожему. Он мгновенно «потушил» тяжесть во взоре, изменил позу: из напряженной она превратилась в доброжелательно-нейтральную. Петр даже «неформально» зевнул, что, казалось, окончательно развеяло тучи под потолком кабинета.
– Как себя чувствуешь?
Гера кивнул:
– Спасибо, вашими заботами.
– Ну ладно-ладно, – миролюбиво произнес Рогачев, – кто же мог предположить, что ты окажешься настолько живучим. Мне сообщили, что ты умер в тот же день, когда в тебя стреляли. Тогда, сам понимаешь, была неразбериха, паника. Я перепроверять не стал, да и, согласись, не имел на то никакой охоты. Ведь ты меня пытался облапошить. Ты хоть понимаешь, что Бориса посадили во многом благодаря тебе?
Гера усмехнулся:
– Петр, я боюсь показаться невежливым, но ведь мы оба теперь прекрасно знаем, что он сел бы в любом случае. Так зачем было палить деньги понапрасну. Кстати, что с ними стало? Ведь я тогда оставил все и сбежал, а кто «нашел» эти деньги, для меня до сих пор загадка.
Рогачев усмехнулся в ответ, откинулся на спинку кресла, недобро глянул на Геру:
– Знаешь, есть такое выражение «деньги на базе» – это значит там, где им положено быть. Так вот, все мои деньги находятся на базе. Подчеркиваю, все, даже те, которыми ты столь неосмотрительно поделился с адвокатом Гадвой.
Гера вспотел. Сиденье стула показалось ему раскаленной сковородой, и он принялся ерзать на нем, словно швабра по полю для керлинга. Рогачев тем временем продолжал:
– Твоя хитрожопость вышла тебе боком настолько же, насколько для меня она даже оказалась, если можно так сказать, выгодной. Короче, все те тридцать миллионов вернулись ко мне.
Гера вцепился пальцами в край стола так сильно, словно хотел вырвать из столешницы кусок:
– А мои… Мои деньги?!!! Они тоже?..
– Да, – Рогачев с улыбкой кивнул, – и они тоже…
Гера почувствовал, что от волнения у него отнялись ноги. Во всяком случае, он перестал их чувствовать.
– Отдайте, – прохрипел он, – отдайте! Зачем вам мои деньги?! Прошу вас!
Рогачев сделал жест, словно закрывал Герману рот. Жест этот он подкрепил веским и протяжным «бля-а-а». Так и сказал:
– Бля-а-а, – зевнул, – заткнись. Заткнись и слушай, что я тебе скажу. – Убедившись, что Гера приходит в себя, Петр продолжил: – Я тебя позвал не для того, чтобы ворошить прошлое. Мы оба прекрасно знаем, что ты вор, но вор с большим списком разнообразных талантов, и, как я недавно выяснил, среди них есть еще и литературный.
Гера, который пытался взять себя в руки и был относительно спокоен лишь внешне, рассеянно спросил:
– Что вы имеете в виду?
– Гера Клен – это ты?
– Ах это… Ну, это так, простое увлечение бывшего крупномасштабного, как вы изволили выразиться, вора, находящегося ныне на пенсии по состоянию здоровья. За мемуары мне браться рановато, а вот такие рассказики как-то отвлекают от невеселой действительности, в которой я оказался, отойдя от дел.
Рогачев качнулся вперед:
– Что, так соскучился по настоящему делу?
– Ну а как вы думаете? С такой горы скатиться и остаться при этом в живых для того, чтобы всю жизнь только и помнить собственное падение, – это ли не скука смертная, мягко говоря?
Раздался звонок, Рогачев сделал Гере знак и поднял трубку пластмассового аппарата с гербом вместо диска:
– Да. Да. Нет. Кто? А в какой он фракции, в смысле, куда он хочет? Ах, вот даже как?! Ну, так назови ему стандартную цену. Что? А ты не знаешь разве? Зона понимания – пятнадцать. А ты за него не думай: ему свой комбинат надо спасать, а если он думает в Женеве отсидеться или в своем еврейском конгрессе бучу поднять, то мы и в Женеву запрос об экстрадиции настрочим – не впервой. А на конгресс его я лично положить хотел, нам сионисты не указ, пока еще в России живем, а не в Израиле. Что значит, ты думаешь, для него это дорого? Так и фракция дорогая, милый мой. А если он к правым клоунам захотел, то там да, там зона понимания пять, но гарантий никаких, сам понимаешь. Так что ориентируй его на пятнаху и скажи, что дальше все станет только дороже. Инфляция же везде, ха-ха-ха! Все, давай, пока.
Положив трубку, Рогачев взглянул на Геру. Тот, похоже, все «уловил» и теперь сидел и ухмылялся.
– Чего так развеселился?
– Да так… «Зона понимания» напомнила кое-что. У нас, простых торгашей, правда, не такой сленг в ходу, но расценки тут у вас бодрые.
– А ты как думал? У нас и товарчик высший сорт: места в Думе или в сенате. Их ящиками или там упаковками продавать не станешь, товар штучный. Вот и цены поэтому такие.