Комацу Сакё. Повестка о мобилизации

   - Но как же можно объяснить эти таинственные исчезновения? Ведь люди исчезают на глазах у всех...
   - Во-первых, внезапное исчезновение людей не такая уж редкость, Накадзаки нахмурил брови. - В конце девятнадцатого века человек по имени Дэвид Ланг внезапно исчез на совершенно открытом пастбище в штате Теннесси на глазах членов своей семьи и знакомых. Бывали и такие случаи, когда ребенок, прыгнув с забора, словно бы растворялся в воздухе, не достигнув земли. А еще один человек в снежную ночь пошел за водой и исчез у колодца. Родственники, слышали его голос, звавший на помощь. Голос доносился откуда-то сверху. На снегу остались только следы этого несчастного, а сам он, как видно, уносился все выше и выше. Голос звучал вроде бы с неба и, наконец, умолк...
   - Но... - мне стало страшно, у меня застучали зубы, - это ведь отдельные случаи, а у нас массовое исчезновение людей.
   - И раньше бывали массовые пропажи людей. Например, в восемнадцатом веке на Филиппинах внезапно исчезла целая армия. Через мгновение она появилась в Мексике. Вот и недавно произошел такой случай. Жители эскимосского поселка вдруг исчезли неизвестно куда. Их дымящаяся еда осталась нетронутой... Почитайте Чарлза Форда, он приводит целую кучу таких примеров.
   - То есть... - я запнулся, пытаясь подытожить то, что узнал, - вы хотите сказать, что все эти люди были поглощены иномерным пространством?
   - В том-то и дело, что иномерным пространством ничего не объяснишь... Если это особое физическое явление, подчиняющееся неведомым нам законам, то как увязать с ним такой анахронизм, как повестка для мобилизованных?
   Действительно, люди у нас исчезали не просто так, а предварительно получив пресловутую повестку. Я не знал, что ему сказать.
   - Есть еще одно объяснение, если допустить существование миров, параллельных нашему... - глубокомысленно изрек Накадзаки. Мне было известно, что он зачитывается фантастикой и знаком с множеством всяких бредовых теорий. - Предположим, где-то по соседству с нами существует еще один мир, точная копия нашего. Все там похоже на нас - и люди, и уклад жизни, только история развивается несколько по-иному.
   - Правильно! - заорал я. - Совершенно верно! Рядом с нами существует еще один мир, где война до сих пор не кончилась! Тут и гадать больше нечего!
   - Но все же и это не дает удовлетворительного объяснения, Накадзаки посмотрел на меня пустыми глазами. - Если бы эти два мира случайно соприкоснулись, произошел бы, так сказать, взаимообмен. Но людито исчезают только у нас...
   - Какая разница? Ведь ваша теория все равно фантастическая!
   - В фантастике тоже должна быть своя логика, - пробормотал Накадзаки, уходя в себя. - Исчезновение людей - явление фантастическое, но если оно происходит, мне хочется дать ему логическое объяснение. Негоже человеку исчезать без всякой причины - это не к добру...
   Повестки начали распространяться по Японии, как чума. Люди перестали сомневаться, что где-то на изломе нашего мира идет невидимая война. Да что говорить! В некоторые семьи, откуда исчезли сыновья, стали приходить официальные сообщения о смерти. Города и деревни стонали от плача. Мужчины, еще не получившие повестки, ходили с опущенными глазами, словно во всем были виноваты они.
   - С каждым днем все страшнее становится, - сказал я жене. - Пока еще берут мужчин до тридцати лет, но, наверное, скоро очередь дойдет и до людей более старшего возраста. Если меня...
   - Нет, нет! - жена так крикнула, что испугала детей. - Не хочу, не позволю! Сбежим куда-нибудь!
   - Бегство не помогает, ты же знаешь, - сказал я нарочито беспечным тоном, но грудь моя наливалась противным холодом. - Слышала о довоенной тайной полиции? Как ни крутись, а из рук Министерства внутренних дел и жандармерии не вырвешься.
   - Вон что вспомнил! - глаза жены гневно сверкнули. - Когда это былото? Теперь другие времена. Нет, здесь нельзя больше оставаться. Продадим все и уедем за границу... Впрочем, и продавать не стоит. Удерем без всего, в чем есть. Может, сейчас удастся, пока ты еще не получил повестку.
   - Но ходят слухи, что никому из мужчин среднего возраста не удается выехать из Японии. А кроме того...
   - Что - кроме того?
   - Как же я могу уехать, когда отец, беспомощный старик, лежит в больнице?
   - Вот именно - беспомощный старик! Подумай, сколько ему уже лет, со счета сбиться можно. А к тому же он еще и сумасшедший...
   - Замолчи! - я вышел из себя. - Да как ты смеешь? Перед детьми!
   Сердце у меня сжималось от боли. Как же ей не беспокоиться?! У нас ведь двое детей. Что жена будет делать, если я вдруг исчезну? Ну что она может?.. Разве что удвоить мою страховку...
   Не только нас волновали эти проблемы. Правительство долгое время не принимало никаких мер, потом, наконец, решило выплачивать единовременное пособие семьям пропавших. Но это была ничтожно малая сумма - курам на смех. А ведь в некоторых семьях, особенно в крестьянских, мобилизованный зачастую являлся единственным кормильцем. Так же как капля воды не может затушить пожара, жалкое пособие не могло спасти их от голода. Профсоюзы попытались заставить предпринимателей выплачивать жалованье исчезнувших сотрудников их близким. Предприниматели заупрямились, вопрос так и остался открытым...
   Потихоньку приближалось лето. Стояли ясные, погожие дни. Теплый ветерок шевелил молодую листву деревьев, потоки ярких солнечных лучей заливали город. На улицах было полно народу, магазины ломились от товаров, пестрые броские витрины манили покупателей. На первый взгляд - обычный городской пейзаж, обычная картина поздней весны. Но над всем этим кажущимся спокойствием и довольством маячила грозная тень невидимой войны.
   Война, до сих пор бродившая по земле, прочно обосновалась в Японии. На улицах встречалось все меньше и меньше молодых, красивых, модно одетых парней. И однажды...
   Однажды утром, когда мы пришли на работу, не успевшие отдохнуть за ночь, вконец измотанные, - в последнее время дел у нас прибавилось, не так-то просто было найти замену исчезнувшим сотрудникам, - перед нами предстал начальник отдела, обритый наголо.
   - Дошел черед и до меня! - сказал он, сверкая глазами. - Я ведь офицер, связист, так сказать, представитель технических военных кадров. Вот, по-видимому, они и затребовали меня раньше вас, высоко оценив мои специальные знания.
   Шеф, кажется, был пьян. Говорил он бодрым, даже веселым тоном, но за этим чувствовалась горечь.
   - Решил быть покорным и мужественным. Что поделать, приходится подчиняться обстоятельствам, другого выхода нет. И потом, пока еще я ваш начальник. Вам было бы тошно смотреть, как я трепыхаюсь, - он погладил свою бритую, иссиня-черную голову и нарочито громко расхохотался. Однажды я уже пережил это, теперь, так сказать, повторение пройденного. Если такое начинается в стране, один человек бессилен что-либо изменить. Да и все мы бессильны. Будем считать, что нам просто не повезло - родились в паршивое время...
   Прошла неделя. Шеф каждый день являлся в отдел пьяный, но работал попрежнему четко и энергично. В обеденный перерыв распевал старые военные песни. Наверно, хотел подбодрить себя.
   - Буду вас ждать, ребятки! Эх вы, задохлики! Все как один сутулые. Ну да ничего, я вас выпрямлю. Такую муштру введу, что небу жарко станет! дразнил он нас.
   Наконец, когда остался один день до его явки, он с красной лентой через плечо, как это было принято среди мобилизованных во время войны, обошел все начальство со словами прощания. Кто-то предложил достойно проводить шефа, и за несколько часов до отправки поезда - время, разумеется, было указано в повестке - мы собрались у него на квартире. В руках у нас были бумажные флажки с изображением восходящего солнца. Пришли соседи, смущенные, сочувствующие.
   Детей отправили к родственникам. Жена неудержимо плакала, закрыв лицо ладонями. Шеф, вдрызг пьяный, зеленовато-бледный, прижимал к груди старый вещевой мешок. Заплетающимся языком он произнес речь:
   - Благодарю вас за великолепные проводы. Я, недостойный Кодзо Тамура, подчиняюсь приказу и готов служить его величеству, не щадя живота своего. Я готов умереть, чтобы после смерти стать демоном-защитником отечества[*]! Ну, мне пора!
   Мы вразнобой крикнули: "Банзай!" Настроение у всех было подавленное. Шеф с упрямством пьяного приказал нам петь. И мы запели, сбивчиво, с трудом припоминая слова:
   ...в тот день, когда явиться на
   фронт микадо мне велел, во
   славу жизни пели птицы, и
   утренний восток алел... [**]
   --------------- [*] Стереотипная речь всех мобилизованных японцев во время второй
   мировой войны. [**] Песня военного времени. ---------------
   С этой песней мы вышли на улицу. Испуганные прохожие шарахались, втягивали головы в плечи, бежали прочь и таяли в сумерках вечера. Я вдруг вспомнил, как еще гимназистом провожал на фронт отца. Когда его мобилизовали, ему тоже было за сорок. Он, ярый шовинист уличного пошиба, выпячивал грудь, гордо распрямлял плечи и оглядывался - все ли видят, какой он бравый, сильный, непобедимый. Но его тощая, неказистая фигура выглядела какой-то озябшей и удивительно жалкой. Во мне просыпалась тревога - как бы на фронте у него не возобновились похожие на эпилепсию припадки, которыми он страдал раньше... Нелепая процессия, размахивая флажками с изображением восходящего солнца, прошла по пристанционной улице, мимо многочисленных питейных заведений и игорных автоматов. И вот перед самой станцией шеф исчез. Мы дикими голосами крикнули: "Банзай!" и разбрелись кто куда.
   Все стали воспринимать невидимую войну как факт. Предприимчивый книготорговец переиздал давным-давно ставшую библиографической редкостью "Памятку пехотинцу", и ее покупали нарасхват, как пирожки. Если мобилизации все равно не избежать, так уж лучше освежить в памяти забытую науку, чтобы "там" не так туго пришлось... Некоторые, руководствуясь такими же "гуманными" побуждениями, высказывались за то, чтоб возобновить обучение студентов и гражданских лиц военному Делу.
   Другие делали отчаянные и смехотворные попытки избежать неизбежного. Подобные чудаки выпивали полную миску соевого соуса или целый день висели на турнике вниз головой, надеясь одурачить военврача - а вдруг старый способ сработает?.. Но я ни разу не слышал, чтобы хоть один мобилизованный вернулся домой. Отцы и матери, желая спасти своих детей, вспомнили старую, в общем-то ненадежную уловку и поспешно отдавали вторых сыновей чужим людям, регистрировавшим их как "старших сыновей", или посылали в монастырь, где молодые парни принимали постриг. Вспомнили также, что во время войны студентов-естественников освобождали от мобилизации. В высших учебных заведениях начало твориться нечто невообразимое: гуманитарные факультеты опустели, студенты осаждали кафедры естественных наук.
   На центральных торговых улицах города, внешне почти не изменившихся, полных обычного оживления, появились женщины с печальными напряженными лицами, которые просили прохожих вышить один стежок на "Поясе тысячи стежков" - старинном талисмане, якобы охранявшем от пуль. Антивоенных демонстраций больше не было, вместо них время от времени маршировали процессии с национальными флагами и распевали "Именем неба", "Провожаем на фронт солдата" и прочие военные песни. Люди устали сопротивляться, они не то чтобы приняли существующее положение вещей, а просто не знали, как с ним бороться. Правительство наконец увеличило сумму компенсации семьям мобилизованных, больше оно тоже ничего не могло сделать. Праздник проводов весны вылился в невиданное всенародное торжество. Но печальное это было веселье: людям хотелось гульнуть напоследок, а не насладиться неделей отдыха.
   Постепенно все приходило в упадок. Семидесятые годы, сулившие стране расцвет экономики, явились началом увядания. Мобилизованных насчитывалось теперь уже не сотни тысяч, а миллионы. Из городов почти полностью исчезли двадцатилетние и тридцатилетние мужчины - здоровые, жизнерадостные "белые воротнички". Мрачная пропасть, поглощавшая человеческие жизни, была ненасытной, и никто не знал, где ее пределы.
   Наконец мобилизация захлестнула и студентов. Затем повестки стали получать подростки. Как видно, положение "на фронте" было критическим, и "там" решили, по примеру недоброй памяти войны, "высочайшим повелением" отменить отсрочку, даваемую учащимся высших учебных заведений, и снизить призывной возраст сначала с двадцати одного года до девятнадцати, а потом - с девятнадцати до семнадцати.
   Молодежь с обезумевшими лицами и пустыми глазами слонялась по городу. Многие начали пить, дебоширить, хулиганить. Другие самозабвенно занимались автоспортом - лихачили, попадали в катастрофы. Наиболее сильные и смелые увлеклись альпинизмом - взбирались по отвесным склонам на горные вершины, недоступные даже для опытных мастеров спорта... Конечно, и до этого подростки делали недозволенные вещи, но если раньше подобные бунтарские настроения можно было объяснить только переходным возрастом, то теперь они стали закономерными.
   Пропасть поглотила не только студентов. Вскоре на ее краю очутились и люди многосемейные, и мужчины старше сорока лет, и слабые здоровьем, словом, все те, кого во время войны освобождали от воинской повинности. Пришел день, когда повестку получил Накадзаки, а потом и я.
   По-видимому, "там" кончился запас стандартных, отпечатанных в типографии повесток, и теперь текст писали на телеграфных бланках. Сжимая в кулаке такой бланк с наклеенной на него тонкой красной полоской в знак высокой чести, я весь позеленел. Жена взглянула на меня и, обняв детей, разрыдалась. У меня еще теплилась слабая надежда - а вдруг пронесет, вдруг забракуют? Я ведь ужасно хилый, близорукий, без очков собственных пальцев не вижу... Но "там", как мы все понимали, дела обстояли плохо, в общий котел валили всех - и здоровяков и инвалидов. Срок, который проходил с момента получения повестки до явки, тоже сократился. Мне приказано было явиться завтра вечером...
   5
   Следующий день прошел в суматохе. С утра я отправился на работу, приводил в порядок бумаги и передавал дела своему преемнику. Хлопотал по начальству, чтобы мое жалованье оставили за семьей. Кроме того, надо было еще улучить минутку и сбегать в больницу - мне хотелось попрощаться с отцом. Отделы нашей фирмы представляли собой печальное зрелище: тишина, пустота, за малочисленными столами сидят глубокие старики со слезящимися глазами, напряженно смотрят сквозь стекла очков. Это бывшие сотрудники фирмы, много лет назад ушедшие на пенсию и теперь возвращенные сюда насильно.
   Когда этот похожий на кошмар день подходил к концу, я, совершенно измотанный, вернулся домой. Заплаканная жена шила мне пояс-талисман. Дети, присмиревшие и испуганные - наверно, мать им уже все объяснила, - сидели в углу и даже не пытались подойти ко мне. Я тоже забился в угол и повернулся ко всем спиной. Краешком глаза я видел дрожащие руки жены, делавшие стежок за стежком, и мной вдруг овладела безысходная ярость. Дочь, младшая из детей, очевидно, не выдержав напряжения, отчаянно расплакалась и кинулась ко мне.
   - Папа, папочка, не уходи! Никуда не уходи!
   Я крепко прижал ее к себе.
   Почему, отчего происходит этот кошмар?! Мне захотелось крикнуть изо всех сил: "Какой идиот все это натворил? Где он? Покажите мне его!"
   Бежать, скорее бежать! Сейчас скажу жене и... Пусть это бесполезно, но сидеть вот так и ждать - невыносимо... Возьмемся за руки все четверо и побежим куда глаза глядят...
   Тут в дверь резко постучали. Мы прижались друг к другу и оцепенели. Но нет, это было еще не то. Принесли телеграмму из больницы, что отец при смерти, и срочное письмо от Накадзаки.
   - До явки остается час, - сказал я жене. - Пожалуйста, вызови такси. Может, и не успею дать ему последний глоток воды, но все равно поеду.
   Жена вышла, прикрывая руками опухшие от слез глаза, а я раздраженно и нетерпеливо вскрыл письмо Накадзаки. "Есть только одно объяснение этому... - писал он. - Наконец-то я додумался, а до явки остается всего несколько часов... Правда, моя теория имеет смысл, лишь если допустить, что на свете существует такая сила, о которой можно только смутно догадываться. Доказать тут ничего нельзя. Но благодаря этому допущению можно дать хоть какое-то объяснение происходящему, а с меня и этого достаточно...
   Я уже высказал однажды мысль о соприкосновении нашего мира с другим, параллельно существующим. Однако подобное предположение не объяснило всего с достаточной ясностью. Ведь при случайном соприкосновении или перекрещивании двух миров ни одно явление не может длиться очень долго. А то, что происходит у нас, имеет длительный и, я бы сказал, планомерный характер. Впечатление такое, будто какие-то люди действуют сознательно и организованно. Не кажется ли тебе, что причина подобного явления кроется не только в сверхфизических законах, но и в усилиях человеческой воли, направленной определенным образом?
   Это единственно возможное объяснение. Мобилизация происходит по чьейто воле! Тогда все становится понятным.
   Ты наверняка слышал о парапсихологии. С древнейших времен происходит много такого, что позволяет предполагать существование телепатии и ясновидения, хотя наукой это еще не доказано. Но сейчас ученые всего мира серьезно изучают проблемы парапсихологии. Говорят, в Америке на это тратятся огромные средства. Если не ошибаюсь, в 1959 году для парапсихологических экспериментов там даже использовали подводную лодку.
   В парапсихологии есть понятие психокинетики. Психокинетик одним напряжением воли может вызвать желаемое явление. Например, бросает игральную кость, и выходит нужное число. А наиболее выдающиеся передвигают кости одним усилием воли, не прикасаясь к ним руками.
   Допустим, некий человек силой своего воображения может вызвать любое угодное ему явление. С обычной точки зрения предположение, конечно, невероятное. Но если задуматься - такая ли уж большая разница между игральными костями и людьми? Люди ведь не более чем пешки. Вот я и говорю: может быть, какой-нибудь гений в области парапсихологии и психокинетики, и притом злой гений, вертит нами по-своему и диктует свою волю целому обществу.
   Вывод должен быть для тебя ясен: где-то есть человек, обладающий подобной силой, которому захотелось, чтобы так было. Человеческая душа потемки, и, может быть, в этих потемках родилась сумасшедшая идея повергнуть нашу страну в ужас и горе, вызвать такое явление, которое всем бы казалось сверхъестественным, иррациональным. Может, ты со мной не согласишься, даже наверняка не согласишься, подумаешь - старый дурак Накадзаки рехнулся с горя. Но, как я уже говорил, это единственно правдоподобное объяснение. Недаром же говорят, будто мысль о кровопролитных войнах, принесших впоследствии горе миллионам людей, поначалу приходит в голову одному-единственному человеку...
   Я не знаю конкретно, кто этот человек, но могу представить, какой он. Очевидно, это японец, уже пожилой или даже старый, судя по тому, что он отлично знает порядок проведения мобилизации и все ее этапы. Наверно, его самого погнали на фронт в конце войны, когда он был уже далеко не молод. И скорее всего, в его душе война до сих пор еще не кончилась. С другой стороны, он упрям и своеволен, он погружен в прошлое и люто ненавидит современность, послевоенные нравы, образ жизни нашей молодежи. В свое время он, несомненно, пережил трагедию войны и поражения и теперь горит мстительным желанием отыграться на нашей молодежи - пусть, мол, парни на своей шкуре испытают, что это такое... Связав воедино все предположения, я пришел к выводу, что он уже..."
   Я не стал дочитывать письма. Вне себя от ужаса я выскочил из комнаты и прыгнул в такси, которое жене наконец-то удалось поймать.
   - В психиатрическую клинику! - крикнул я срывающимся голосом.
   Ну да, ну да, так оно и есть!..
   И как же я раньше не подумал! Какой-то человек, вздорный и злой, пожелал этого... А потом все и началось. Я собственными ушами слышал это гнусное желание, высказанное вслух. Злодей, изверг, человеконенавистник не кто иной, как мой собственный отец! Помню, кажется, месяца за два... точно, за два месяца... до начала мобилизации я был у него в больнице. Он уже несколько лет лежал там. Я пришел как раз тогда, когда у него начинался припадок. Трясясь всем телом, он произнес со злобой и ненавистью:
   - Нынешняя... молодежь... Слюнтяи, белоручки несчастные... Видеть не могу... Всех... всех... мобилизовать!.. На войну их!.. Чтоб закалялись... чтобы знали...
   Мне всегда было невыносимо тяжело смотреть на его муки. Не мог я видеть, как этот старый, очень старый, выживший из ума человек бьется в припадке. В тот раз я тоже отошел от кровати, повернулся к окну и начал смотреть на улицу. Из-за спины доносилось бессвязное бормотание. Я и не прислушивался - мало ли что больной говорит в бреду. Но сейчас его слова, очевидно, застрявшие все же где-то в тайниках моей памяти, всплыли с необычайной ясностью. Если Накадзаки прав...
   Действительно, ведь сбывались же его предсказания! Была у него такая странная особенность: вдруг, перед самым припадком, он начинал вещать. И то, что он говорил, потом всегда сбывалось. В семье считали это своеобразным даром пророчества. Но, кто знает, может быть, он не предвидел, а вызывал явления силой своего воображения.
   Помню один случай. Я был еще совсем маленький. Напротив нашего дома стоял особняк в европейском стиле. Там жило много молодежи. Модно одетые, веселые парни и девушки почти каждый вечер шумели, танцевали, бренчали на гитаре. И всякий раз, когда до нас доносились звуки музыки, смех и возбужденные молодые голоса, отца начинало трясти от ярости. Однажды, с искаженным от гнева лицом, он подошел к окну и, указывая на особняк, сказал:
   - Этот дом скоро сгорит!
   Ровно через два месяца случился пожар. Особняк сгорел дотла.
   Да что там! Таких случаев не сосчитать. Он предсказал смерть собаки, раздражавшей его своими повадками, несчастье в доме отдаленных родственников, смену кабинета министров... И всегда он предсказывал за два месяца до несчастья.
   Одно время его пророчества сбывались так часто, что он даже решил заняться гаданием. Но эта затея с треском провалилась. Дело в том, что он изрекал правду только перед самым началом припадка, похожего на эпилептический.
   И если... если только казалось, что он обладает даром провидца, а на самом деле это была мощная психокинетическая сила, способная вызывать явления, рисовавшиеся в его воображении... и как раз за два месяца до происшествия, тогда...
   Я невольно содрогнулся. В памяти всплыло еще одно его пророчество. Ровно за два месяца до начала трагических событий однажды он, в бешенстве стуча пальцем по газете, заорал:
   - Пора покончить с Америкой и Англией! Давно пора! Надо задать им хорошую трепку! Такую, чтобы больше и не оправились!
   Но... разве могут твориться такие чудеса на свете?! В глазах у меня потемнело, к горлу подступила тошнота. Впрочем, чем черт не шутит, может быть, это он в свое время вызвал войну на Дальнем Востоке?..
   К счастью, не все подчинялось воле отца. Наверное, он сам даже и не подозревал о своем могуществе. Таинственная сила пробуждалась в нем только тогда, когда он впадал в полубезумное состояние. Затем следовал припадок с полной потерей памяти. Если он успевал очень сильно пожелать чего-нибудь за этот короткий период, это, очевидно, сбывалось. Вот и война шла совсем не так, как ему бы хотелось. События на фронте он встречал со скрежетом зубовным. Пожалуй, только одно его желание сбылось в то время.
   - Я тоже пойду на фронт! - крикнул отец однажды, расстроенный и возбужденный до крайности неутешительными вестями о поражении. - Да, да, пойду! Пусть я стар, но еще послужу на благо отчизны!
   Через два месяца после этого его мобилизовали и отправили на передовую.
   Но если даже проклятая невидимая война действительно была вызвана отцом, я не мог его винить. Что он такое? Выходец из крестьян, мелкий служащий, забитый и жалкий. Пусть крикун, шовинист, но его шовинизм не шел дальше обыкновенного злопыхательства и верноподданнических выкриков. Желание "побузить" осталось у него еще от времен жизни в деревне. О политических интригах, разумеется, не могло быть и речи. Иногда наша тесная квартира наводнялась какими-то подозрительными типами, похожими на завсегдатаев самых низкопробных кабаков. Они корчили из себя национальных героев, обжирали и опивали нас, а отец, слушая их маниакальные речи и геройский раскатистый смех, пыжился изо всех сил, выпячивал впалую грудь и всем своим видом старался показать, что он свой. Больше он ни на что не был способен... Бедный отец! Безысходная тоска, уныние окружающей действительности и собственная невезучесть толкали его в пекло националистических идей, граничащих с бредом душевнобольного. В конце концов он всерьез поверил, что во всех его жизненных трудностях виноват прогнивший общественный строй, который существовал в те времена в Японии. Он, как и прочие шовинисты, видел только один выход - войну. Но даже если предположить, что война произошла по воле одного человека, страшная война, принесшая непоправимое горе стомиллионному народу, то, спрашивается, кто внушил этому жалкому, забитому безумцу такую злобу и ненависть? Кто внушил ему, что необходимо расправиться с другими народами?..
   На фронте, во время боя, у отца случился очередной припадок, и он попал в плен. Когда война кончилась и пленных репатриировали, к нам в дом вернулся уже не просто больной человек, а настоящий калека, нравственно и физически. Раньше он внушал нам страх, теперь это чувство сменилось презрением и жалостью. Несмотря на все пережитое, отец по-прежнему старался держаться молодцевато и обращался с нами строго. Мы, дети, за это еще больше презирали его. Его припадки участились. А к тому времени, когда умерла мать, он наполовину потерял рассудок.
   Вот уже десять лет он лежит в психиатрической больнице. Врач, мой давнишний приятель, обещал установить за ним особое наблюдение, обеспечить хороший уход и сдержал обещание. Казалось, пророческий дар отца пошел на убыль. И надо же было случиться, что в один из коротких периодов, предшествовавших очередному припадку, этот человек, уже стоявший одной ногой в могиле, вдруг сосредоточил свою волю и вызвал к жизни проклятие, долгие годы терзавшее его измученную душу!
   "Всех, всех мобилизовать!.. На войну их!..Чтобы закалялись, чтобы знали..."
   Такси, с трудом преодолев заторы, образовавшиеся на улицах в часы пик, наконец остановилось у больницы. Мне оставалось всего десять минут.
   - Если хотите застать его в живых, поторопитесь, - сказал главврач. - Когда начнется новый припадок, сердце больше не выдержит.
   Я вихрем промчался по мрачному коридору и вбежал в палату. Отец, маленький, желтый, похожий на обтянутый кожей скелет, лежал на спине, плотно сжав тонкие бескровные губы и прикрыв глаза почти прозрачными веками. Его кадык время от времени начинал судорожно опускаться и подниматься, из горла вылетали свистящие звуки.
   - Отец, - воскликнул я, хватая его за плечо. - Отец, скажи, ты сделал это?..
   Его веки дрогнули и приоткрылись, хрип в горле усилился.
   - Отец, послушай, отец! - у меня отчаянно билось сердце, я схватился за спинку кровати, чтобы не упасть. - Останови, прекрати это! Умоляю тебя, перед тем как начнется приступ, пожелай, чтобы все кончилось. Прошу, умоляю тебя, слышишь? Ради детей, ради твоих внуков...
   Внезапно его глаза широко открылись, и я невольно отшатнулся. Подернутые дымкой зрачки, невидящий взгляд безумца, погруженного в свой страшный мир...
   По телу отца пробежала дрожь - предвестник припадка.
   Я снова склонился к изголовью кровати, приблизил губы к его уху.
   - Ну, постарайся, пожалуйста, постарайся! Сейчас, а то поздно будет! - крикнул я. - Собери всю свою волю и пожелай, чтобы война кончилась. Понимаешь - кончилась! Люди возвращаются с фронта домой!..
   Его тонкие губы дрожали, он силился что-то сказать. Я напряженно следил за движениями этих сухих бескровных губ и вдруг заметил искривившую их странную усмешку. Мне стало страшно, я отступил от кровати. Его тело забилось, задергалось в судорогах. Только тут я понял, что он хотел сказать, и почувствовал, как меня сковывает леденящий ужас.
   "Банзай его величество император!" - едва слышный шепот остывающих губ, зловещий шелест могильной травы... Вслед за тем из горла умирающего вырвался последний хрип, его тело дрогнуло и затихло.
   За моей спиной звякнула сабля. Рука, взявшая меня за локоть, не была рукой больничной сиделки...