Так, например, выяснилось, что несколько лет назад лорд Джон очутился на «ничьей земле», существование которой объясняется неточностью границ между Перу, Бразилией и Колумбией. На этом огромном пространстве в изобилии произрастает каучуковое дерево, принёсшее туземцам, как и на Конго, не меньше зла, чем подневольный труд на дарьенских серебряных рудниках во времена владычества испанцев. Кучка негодяев метисов завладела всей этой областью, вооружила тех индейцев, которые согласились оказывать им поддержку, а остальных обратила в рабство и, грозя нечеловеческими пытками, вынуждала рубить каучуковые деревья и сплавлять их вниз по реке к Паре.
Лорд Джон Рокстон попробовал было вступиться за несчастных, но, кроме угроз и оскорблений, ничего не добился. Тогда он по всем правилам объявил войну главарю работорговцев, некоему Педро Лопесу, собрал беглых рабов, вооружил их и начал военные действия, закончившиеся тем, что изверг метис погиб от его пули, а возглавляемая им система рабства была уничтожена.
Не удивительно, что этот рыжеволосый человек с бархатным голосом и непринуждёнными манерами приковал к себе всеобщее внимание на берегах великой южноамериканской реки. Впрочем, чувства, которые он возбуждал, были, как и следовало ожидать, разные, ибо туземцы испытывали к нему благодарность, а их бывшие поработители — ненависть. Несколько месяцев, проведённых в Бразилии, не прошли для лорда Рокстона без пользы: он свободно овладел местным наречием, состоящим на одну треть из португальских слов и на две трети из индейских.
Я уже упоминал, что лорд Джон Рокстон буквально бредил Южной Америкой. Он увлекался, говоря о ней, и его увлечение было заразительно, ибо даже у такого невежды, как я, пробудился интерес к этой стране. Как бы мне хотелось передать прелесть его рассказов, в которых точное знание так тесно переплеталось с игрой пылкой фантазии, что даже профессор Саммерли внимательно слушал их и скептическая улыбка постепенно сбегала с его худой, длинной физиономии! Лорд Джон рассказывал нам историю величественной реки — Амазонки. Она была исследована ещё первыми завоевателями, проплывшими по ней от одного конца материка до другого, и всё же до сих пор скрывала много тайн за своей узкой и вечно меняющейся береговой линией.
— Что там, в той стороне? — восклицал лорд Джон, показывая на север. — Топи и непроходимые джунгли. Кто знает, что в них таится? А там, южнее? Болотистые заросли, где ещё не ступала нога белого человека. Неведомое окружает нас со всех сторон. Кто может знать наверное, чего следует ждать за этой узкой прибрежной линией? Можно ли поручиться, что старик Челленджер был неправ?
Профессор Саммерли расценивал такие слова как прямой вызов; упрямая усмешка снова появлялась на его лице, он иронически покачивал головой, пускал клубы дыма из трубки и ни единым словом не нарушал враждебного молчания.
Но довольно говорить о моих двух белых спутниках; их характер и недостатки, так же как и мои собственные, выявятся из дальнейшего. Расскажу лучше о людях, которые, возможно, будут играть немаловажную роль в грядущих событиях.
Начнём с великана-негра по имени Самбо. Это чёрный геркулес, трудолюбивый, как лошадь, и наделённый примерно таким же интеллектом. Мы наняли его в Паре по рекомендации пароходной компании, на судах которой он научился кое-как объясняться по-английски.
Там же, в Паре, мы завербовали двух метисов, которые сплавляли в город красное дерево с верховьев Амазонки. Их звали Гомес и Мануэль. Оба они были смуглые, бородатые и свирепые на вид, а их ловкости и силе могла бы позавидовать и пантера. Гомес и Мануэль провели всю свою жизнь в верхней части бассейна Амазонки, которую мы должны были исследовать, и это обстоятельство и побудило лорда Джона взять их. У одного из метисов, Гомеса, было ещё то достоинство, что он прекрасно говорил по-английски. Эти люди согласились прислуживать нам — стряпать, грести и вообще делать всё, что от них потребуется, за жалованье в пятнадцать долларов в месяц. Кроме них, мы наняли троих боливийских индейцев племени мойо, представители которого славятся среди других приречных племён как искусные рыболовы и гребцы. Старшего из них мы так и назвали — Мойо, а двое других получили имена Хосе и Фердинанд. Итак, трое белых, двое метисов, один негр и трое индейцев — вот состав нашей маленькой экспедиции, которая ждала в Манаосе дальнейших инструкций, чтобы двинуться в путь и выполнить возложенную на неё столь необычную задачу.
Наконец прошла томительная неделя и настал долгожданный день и час. Представьте же себе полутёмную гостиную гасиенды Сант-Игнасио, расположенной в двух милях от города Манаос. За спущенными шторами ослепительно сияло отливающее медью солнце, тени от пальм чернели на свету так же чётко, как и сами пальмы. Не было ни малейшего ветерка, в воздухе стояло несмолкаемое жужжание насекомых, и в этот тропический многооктавный хор входил и густой бас пчёл, и пронзительный фальцет москитов. Позади веранды начинался небольшой, обнесённый кактусовой изгородью сад с цветущими кустами, над которыми, искрясь на солнце, порхали большие голубые бабочки и крохотные колибри.
Мы сидели за камышовым столом, а на нём лежал запечатанный конверт. На конверте неровным почерком профессора Челленджера было нацарапано следующее:
— Ещё семь минут, — сказал он. — Старикашка весьма пунктуален.
Профессор Саммерли криво усмехнулся и протянул к конверту свою худую руку.
— По-моему, безразлично, когда вскрыть, сейчас или через семь минут, — сказал он. — Это всё то же шарлатанство и кривляние, которыми, к сожалению, славится автор письма.
— Нет, уж если играть, так по всем правилам, — возразил лорд Джон. — Парадом командует старик Челленджер, и нас занесло сюда по его милости. С нашей стороны будет просто неприлично, если мы не выполним его распоряжений в точности.
— Бог знает что! — рассердился профессор. — Меня и в Лондоне это возмущало, а чем дальше, тем становится всё хуже и хуже! Я не знаю, что заключается в этом конверте, но если в нём нет совершенно точного маршрута, я сяду на первый же пароход и постараюсь захватить «Боливию» в Паре. В конце концов у меня найдётся работа поважнее, чем разоблачать бредни какого-то маньяка. Ну, Рокстон, теперь уже пора,
— Да, время истекло, — сказал лорд Джон. — Можете давать сигнал.
Он вскрыл конверт перочинным ножом, вынул оттуда сложенный пополам лист бумаги, осторожно расправил его и положил на стол. Бумага была совершенно чистая. Лорд Джон перевернул лист другой стороной. Там тоже ничего не было. Мы растерянно переглядывались и молчали, но наступившую тишину вдруг прервал презрительный смех профессора Саммерли.
— Это же чистосердечное признание! — воскликнул он. — Что вам ещё нужно? Человек сам подтвердил собственное мошенничество. Нам остаётся только вернуться домой и назвать его во всеуслышание наглым обманщиком, кем он и является на самом деле.
— Симпатические чернила! — вырвалось у меня.
— Вряд ли, — ответил лорд Рокстон, поднимая бумагу на свет. — Нет, дорогой юноша, незачем себя обманывать. Ручаюсь чем угодно, что на этом листке ничего не было написано.
— Разрешите войти? — прогудел чей-то голос с веранды.
Приземистая фигура появилась в освещённом квадрате двери. Этот голос! Эта непомерная ширина плеч! Мы дружно вскрикнули и повскакали с мест, когда перед нами в нелепой детской соломенной шляпе с цветной ленточкой, в парусиновых башмаках, носки которых он при каждом шаге выворачивал в стороны, вырос сам Челленджер. Он остановился на ярком свету, засунул руки в карманы куртки, выпятил вперёд свою роскошную ассирийскую бороду и устремил на нас дерзкий взгляд из-под полуопущенных век.
— Всё-таки опоздал на несколько минут, — оказал он, вынимая из кармана часы. — Вручая вам этот конверт, я, признаться, не рассчитывал, что вы вскроете его, так как мною с самого начала было решено присоединиться к вам раньше указанного часа. Виновники этой досадной задержки — болван лоцман и в равной степени некстати подвернувшаяся мель. Боюсь, что я волей-неволей предоставил моему коллеге профессору Саммерли прекрасный повод поиздеваться надо мной.
— Должен вам заметить, сэр, — довольно строгим тоном сказал лорд Джон, — что ваш приезд несколько облегчает создавшееся неприятное положение, так как мы уже решили, что наша экспедиция подошла к преждевременному концу. Тем не менее я отказываюсь понимать, что вас заставило пуститься на такие странные шутки.
Вместо ответа профессор Челленджер подошёл к столу, поздоровался за руку со мной и с лордом Джоном, отвесил оскорбительно вежливый поклон профессору Саммерли и сел в плетёное кресло, которое скрипнуло и так и заходило ходуном под его тяжестью.
— У вас всё готово, чтобы двинуться в путь? — спросил он.
— Можно выехать хоть завтра.
— Так и сделаем. Теперь вам не понадобится никаких карт, никаких указаний — я сам буду вашим проводником, цените это! Я с самого начала решил возглавить экспедицию, и вы убедитесь, что ни одна, даже самая подробная карта не заменит вам моего опыта, моего руководства. Что же касается этой невинной хитрости с конвертом, так если б я посвятил вас заранее в свои планы, мне пришлось бы отбиваться от ваших настоятельных просьб ехать сюда всем вместе.
— От меня вы бы этого не дождались, сэр! — с жаром воскликнул профессор Саммерли. — Разве лишь если б на всём Атлантическом океане не нашлось другого парохода!
Челленджер только махнул в его сторону волосатой ручищей.
— Здравый смысл подскажет вам, что я руководствовался правильными соображениями. Мне нужно было сохранить за собой свободу действий, с тем чтобы появиться здесь в ту минуту, когда моё присутствие окажется необходимым. Этот минута наступила. Теперь ваша судьба в надёжных руках. Вы доберётесь до места. Отныне руководить экспедицией буду я. Прошу вас закончить за сегодняшний день все приготовления, чтобы завтра ранним утром мы могли сняться с места. Моё время драгоценно, ваше тоже, хоть и в меньшей степени. Поэтому предлагаю как можно скорее проделать весь путь, а в конце его я покажу вам то, ради чего вы сюда приехали.
Лорд Джон Рокстон уже несколько дней назад зафрахтовал большой паровой катер «Эсмеральда», на котором мы должны были отправиться вверх по Амазонке. Время года не играло никакой роли при отправке нашей экспедиции, так как температура здесь держится в пределах семидесяти пяти — девяноста градусов и зимой и летом. Другое дело период дождей: он длится с декабря по май, и вода в реке постепенно поднимается, достигая сорока футов сверх обычного уровня. Амазонка выходит из берегов, заливает огромные пространства, превращая обширный район — местное название его Гапо — в сплошные топи, по которым если пойти пешком, то увязнешь, а на лодке не проедешь из-за мелководья. К июню вода начинает спадать, а в октябре или ноябре уровень её достигает низшей точки. Отправка нашей экспедиции совпадала именно с тем периодом, когда величественная река со всеми её притоками держится более или менее в берегах.
Течение в Амазонке довольно медленное, так как уклон её русла не превышает восьми дюймов на милю. Вряд ли есть на свете река, более удобная для навигации. Преобладающие ветры здесь юго-восточные, и до границы Перу парусные суда добираются быстро, а обратно идут вниз по течению. Что касается нашей «Эсмеральды», то ход её благодаря прекрасной машинной части не зависел от ленивой реки, и мы двигались с такой быстротой, точно это была не Амазонка, а стоячий пруд.
Первые три дня наш катер держал курс на северо-запад, вверх по течению. Хотя устье Амазонки находится от этих мест на расстоянии нескольких тысяч миль, она настолько широка здесь, что с середины реки оба берега кажутся еле заметной линией где-то у самого горизонта. На четвёртый день после нашего отплытия из Манаоса мы свернули в один из притоков, который в устье почти не уступал по ширине самой Амазонке, но вскоре начал быстро суживаться. Прошло ещё два дня, и мы подошли к какому-то индейскому посёлку, где профессор предложил нам высадиться, а «Эсмеральду» отправил обратно в Манаос. Скоро начнутся пороги, пояснил он, и катеру тут делать нечего. По секрету же добавил, что мы приблизились к преддверию Неведомой страны и, следовательно, чем меньше народу будет посвящено в нашу тайну, тем лучше. С этой же целью он взял с каждого из нас честное слово, что мы не опубликуем и не разгласим устно точных сведений о географическом положении того места, куда направляется экспедиция, а всех слуг заставил торжественно поклясться в соблюдении тайны. Всё это вынуждает меня к известной сдержанности в изложении событий, и я предупреждаю читателей, что на тех картах или чертежах, которые, возможно, придётся приложить к моему повествованию, будет правильно только взаимное расположение отдельных мест, но не координаты их, и, следовательно, пользоваться этими данными, для того чтобы проникнуть в Неведомую страну, не рекомендуется. Чем бы ни руководствовался профессор Челленджер, столь ревностно сохраняя свою тайну, мы не могли не повиноваться ему, ибо он действительно был способен скорее сорвать экспедицию, чем хоть на йоту отступить от поставленных нам условий.
Второго августа мы простились с «Эсмеральдой», тем самым порвав последнее звено, связующее нас с миром. За четыре дня, которые прошли с тех пор, профессор нанял у индейцев два больших челна, настолько лёгких (они были сделаны из звериных шкур, натянутых на бамбуковый каркас), что в случае необходимости мы могли бы перетаскивать их на руках. В эти челны было погружено всё наше снаряжение, а в качестве добавочных гребцов мы наняли ещё двух индейцев по имени Ипету и Атака, кажется, тех самых, которые сопровождали профессора Челленджера в его первом путешествии. Оба они, по-видимому, были вне себя от ужаса, когда им предложили снова отправиться в те края, но в быту индейцев вождь до сих пор пользуется патриархальной властью, и, если какая-либо сделка кажется ему выгодной, его соплеменникам рассуждать не приходится.
Итак, завтра мы уходим в Неведомое. Первую свою корреспонденцию я отправлю с попутной лодкой, и, быть может, для тех, кто интересуется нашей судьбой, эта весточка о нас будет последней. Я посылаю её на ваше имя, дорогой мистер Мак-Ардл, как мы и условились. Сокращайте, правьте мои письма, словом, делайте с ними всё, что найдёте нужным, — полагаюсь на присущий вам такт.
Судя по весьма уверенному виду нашего предводителя, он собирается доказать свою правоту на деле, и я вопреки упорному скептицизму профессора Саммерли не сомневаюсь, что мы действительно накануне величайших и поразительных событий.
Глава VIII
Однако вернусь назад и продолжу свой рассказ с того места, на котором он был прерван. Мы отсылаем обратно одного из индейцев, сильно поранившего руку, и я отправлю письмо с ним, но дойдёт ли оно когда-нибудь по назначению, в этом я очень сомневаюсь.
Последняя моя запись была сделана в тот день, когда мы собирались покинуть индейский посёлок, к которому нас доставила «Эсмеральда». На сей раз приходится начинать с неприятного, так как в тот вечер между двумя членами нашей группы произошла первая серьёзная ссора, чуть было не закончившаяся трагически. Постоянные стычки между профессорами, конечно, в счёт не идут. Я уже писал о нашем метисе Гомесе, который говорит по-английски. Он прекрасный работник, очень услужливый, но страдает болезненным любопытством — пороком, свойственным большинству людей. В последний вечер перед отъездом из посёлка Гомес, по-видимому, спрятался где-то около хижины, в которой мы обсуждали наши планы, и стал подслушивать. Великан Самбо, преданный нам, как собака, и к тому же ненавидящий метисов, подобно всем представителям своей расы, схватил его и притащил в хижину. Гомес взмахнул ножом и заколол бы негра, если б тот, обладая поистине неимоверной силой, не ухитрился обезоружить его одной рукой. Мы отчитали их обоих, заставили обменяться рукопожатием и надеемся, что тем дело и кончится. Что же касается вражды между нашими двумя учёными мужами, то она не только не утихает, но разгорается всё пуще и пуще. Челленджер, надо сознаться, ведёт себя крайне вызывающе, а злой язык Саммерли ни в коей мере не способствует их примирению. Вчера, например, Челленджер заявил, что он не любит гулять по набережной Темзы — ему, видите ли, грустно смотреть на то последнее пристанище, которое его ожидает. У профессора нет ни малейших сомнений, что его прах будет покоиться в Вестминстерском аббатстве. Саммерли кисло улыбнулся и сказал:
— Насколько мне известно, Милбенкскую тюрьму давно снесли.
Огромное самомнение Челленджера не позволяет ему обижаться на такие шпильки, и поэтому он только усмехнулся в бороду и проговорил снисходительным тоном, словно обращаясь к ребёнку:
— Ну, будет, будет!
По уму и знаниям эти два человека могут занять место в первом ряду светил науки, но на самом деле они настоящие дети. Один — сухонький, брюзгливый, другой — тучный, властный. Ум, воля, душа… Чем больше узнаешь жизнь, тем яснее видишь, как часто одно не соответствует другому!
На следующий день после описанного происшествия мы двинулись в путь, и эту дату можно считать началом нашей замечательной экспедиции. Всё снаряжение прекрасно поместилось в двух челнах, а мы сами разбились на две группы, по шести человек в каждой, причём в интересах общего спокойствия профессоров рассадили по разным челнам. Я сел с Челленджером, который пребывал в состоянии безмолвного экстаза и всем своим видом излучал благостность. Но мне уже приходилось наблюдать его в другом настроении, и я готов был каждую минуту услышать гром среди ясного неба. С этим человеком никогда нельзя чувствовать себя спокойным, но зато в его обществе и не соскучишься, ибо он всё время заставляет тебя трепетать в ожидании внезапной вспышки его бурного темперамента.
Два дня мы поднимались вверх по широкой реке, вода в которой была тёмная, но такая прозрачная, что сквозь неё виднелось дно — такова половина всех притоков Амазонки, — в других же вода мутнобелого цвета, ибо всё зависит от местности, по которой они протекают: там, где есть растительный перегной, вода в реках прозрачная, а в глинистой почве она замутнена. Пороги нам встретились дважды, и оба раза мы делали обход на полмили, перетаскивая всё своё имущество на руках. Лес по обоим берегам был вековой давности, а через такой легче пробираться, чем сквозь густую поросль кустарника, поэтому наша поклажа не причиняла нам особых неудобств. Мне никогда не забыть ощущения торжественной тайны, которое я испытал в этих лесах. Коренной горожанин не может даже представить себе таких могучих деревьев, почти на недосягаемой для взора высоте сплетающих готические стрелы ветвей в сплошной зелёный шатёр, сквозь который лишь кое-где, пронизывая на миг золотом эту торжественную тьму, пробивается солнечный луч. Густой мягкий ковёр прошлогодней листвы приглушал наши шаги. Мы шли, охваченные таким благоговением, которое испытываешь разве только под сумрачными сводами Вестминстерского аббатства, и даже профессор Челленджер понизил свой зычный бас до шёпота. Будь я здесь один, мне так бы никогда и не узнать названий этих гигантских деревьев, но наши учёные то и дело показывали нам кедры, огромные тополя, кондори и множество других пород, благодаря обилию которых этот континент стал для человека главным поставщиком тех даров природы, что относятся к растительному миру, тогда как его животный мир крайне беден.
На тёмных стволах пламенели яркие орхидеи и поражающие своей окраской лишайники, а когда случайный луч солнца падал на золотую алламанду, пунцовые звёзды жаксонии или густо-синие гроздья ипомеи, казалось, что так бывает только в сказке. Всё живое в этих дремучих лесах тянется вверх, к свету, ибо без него — смерть. Каждый побег, даже самый слабенький, пробивается всё выше и выше, заплетаясь вокруг своих более сильных и более рослых собратьев. Ползучие растения достигают здесь чудовищных размеров, а те, которым, на взгляд европейца, будто и не положено виться, волей-неволей постигают это искусство, лишь бы вырваться из густого мрака. Я видел, например, как обыкновенная крапива, жасмин и даже пальма яситара оплетали стволы кедров, пробираясь к самым их вершинам.
Внизу, под величественными сводами зелени, не было слышно ни шороха, ни писка, но где-то высоко у нас над головой шло непрестанное движение. Там в лучах солнца ютился целый мир змей, обезьян, птиц и ленивцев, которые, вероятно, с изумлением взирали на крохотные человеческие фигурки, пробирающиеся внизу, на самом дне этой наполненной таинственным сумраком бездны.
На рассвете и при заходе солнца лесная чаща оглашалась дружным воем обезьян-ревунов и пронзительным щебетом длиннохвостых попугаев, но в знойные часы мы слышали лишь жужжание насекомых, напоминающее отдалённый шум прибоя, и больше ничего… Ничто не нарушало торжественного величия этой колоннады стволов, уходящих вершинами во тьму, которая нависала над нами. Только раз в густой тени под деревьями неуклюже проковылял какой-то косолапый зверь — не то муравьед, не то медведь. Это был единственный признак того, что в лесах Амазонки живое передвигается и по земле.
А между тем некоторые другие признаки свидетельствовали и о присутствии человека в этих таинственных дебрях — человека, который находился не так далеко от нас. На третий день мы услышали какой-то странный ритмический гул, то затихавший, то снова сотрясавший воздух своими торжественными раскатами, и так всё утро. Когда этот гул впервые донёсся до нас, челны шли на расстоянии нескольких ярдов один от другого. Индейцы замерли, точно превратившись в бронзовые статуи, на их лицах был написан ужас.
— Что это? — спросил я.
— Барабаны, — небрежным тоном ответил лорд Джон. — Боевые барабаны. Мне уже приходилось слышать их.
— Да, сэр, это боевые барабаны, — подтвердил метис Гомес. — Индейцы — злой народ. Они следят за нами. Индейцы хотят убить нас.
— Каким это образом они ухитрились нас выследить? — спросил я, вглядываясь в тёмную, неподвижную чащу.
Метис пожал плечами.
— Индейцы — они всё умеют. Они следят за нами. Так всегда бывает. Барабаны переговариваются между собой. Индейцы хотят убить нас.
К полудню — в моей записной книжке отмечено, что это было во вторник восьмого августа — гул по меньшей мере шести-семи барабанов окружал нас со всех сторон. Они то учащали ритм, то замедляли. Вот где-то на востоке послышалась чёткая, отрывистая дробь… пауза… густой гул откуда-то с севера. Этот непрестанный рокот звучал почти как вопрос и ответ. В нём было что-то грозное, невероятно действующее на нервы. Он сливался в слова — те самые, которые не переставал твердить наш метис: «Убьём… убьём…» В безмолвном лесу не было ни малейшего движения. Тёмная завеса зелени дышала покоем и миром, присущим только природе, но из-за неё безостановочно неслась одна и та же весть, которую слал нам собрат-человек. «Убьём…», — говорили те, кто был на востоке. «Убьём», — отвечали им с севера.
Барабаны рокотали и перешёптывались весь день, и угроза, звучавшая в их голосах, отражалась ужасом на лицах наших цветных спутников. Даже смелый, хвастливый метис, видимо, трусил. Зато в тот же день у меня был случай убедиться, что Саммерли и Челленджер обладают высшим мужеством — мужеством просвещённого ума. С такой же отвагой держался Дарвин среди гаучосов Аргентины и Уоллес — среди малайских охотников за черепами. Так уж положено милостивой природой: человек не может думать о двух вещах сразу, и там, где говорит научная любознательность, соображениям личного порядка места не остаётся.
Оба профессора не пропускали ни одной пролетавшей птицы, ни одного кустика на берегу и то и дело принимались яростно спорить, не замечая таинственного грозного рокота. Саммерли по-прежнему огрызался на Челленджера, который по своему обыкновению гудел басом, и ни тот, ни другой не считали нужным хотя бы одним словом обмолвиться об индейских барабанах, точно всё это происходило в курительной комнате клуба Королевского общества на Сент-Джеймс-стрит. Они только раз удостоили индейцев своим вниманием.
Лорд Джон Рокстон попробовал было вступиться за несчастных, но, кроме угроз и оскорблений, ничего не добился. Тогда он по всем правилам объявил войну главарю работорговцев, некоему Педро Лопесу, собрал беглых рабов, вооружил их и начал военные действия, закончившиеся тем, что изверг метис погиб от его пули, а возглавляемая им система рабства была уничтожена.
Не удивительно, что этот рыжеволосый человек с бархатным голосом и непринуждёнными манерами приковал к себе всеобщее внимание на берегах великой южноамериканской реки. Впрочем, чувства, которые он возбуждал, были, как и следовало ожидать, разные, ибо туземцы испытывали к нему благодарность, а их бывшие поработители — ненависть. Несколько месяцев, проведённых в Бразилии, не прошли для лорда Рокстона без пользы: он свободно овладел местным наречием, состоящим на одну треть из португальских слов и на две трети из индейских.
Я уже упоминал, что лорд Джон Рокстон буквально бредил Южной Америкой. Он увлекался, говоря о ней, и его увлечение было заразительно, ибо даже у такого невежды, как я, пробудился интерес к этой стране. Как бы мне хотелось передать прелесть его рассказов, в которых точное знание так тесно переплеталось с игрой пылкой фантазии, что даже профессор Саммерли внимательно слушал их и скептическая улыбка постепенно сбегала с его худой, длинной физиономии! Лорд Джон рассказывал нам историю величественной реки — Амазонки. Она была исследована ещё первыми завоевателями, проплывшими по ней от одного конца материка до другого, и всё же до сих пор скрывала много тайн за своей узкой и вечно меняющейся береговой линией.
— Что там, в той стороне? — восклицал лорд Джон, показывая на север. — Топи и непроходимые джунгли. Кто знает, что в них таится? А там, южнее? Болотистые заросли, где ещё не ступала нога белого человека. Неведомое окружает нас со всех сторон. Кто может знать наверное, чего следует ждать за этой узкой прибрежной линией? Можно ли поручиться, что старик Челленджер был неправ?
Профессор Саммерли расценивал такие слова как прямой вызов; упрямая усмешка снова появлялась на его лице, он иронически покачивал головой, пускал клубы дыма из трубки и ни единым словом не нарушал враждебного молчания.
Но довольно говорить о моих двух белых спутниках; их характер и недостатки, так же как и мои собственные, выявятся из дальнейшего. Расскажу лучше о людях, которые, возможно, будут играть немаловажную роль в грядущих событиях.
Начнём с великана-негра по имени Самбо. Это чёрный геркулес, трудолюбивый, как лошадь, и наделённый примерно таким же интеллектом. Мы наняли его в Паре по рекомендации пароходной компании, на судах которой он научился кое-как объясняться по-английски.
Там же, в Паре, мы завербовали двух метисов, которые сплавляли в город красное дерево с верховьев Амазонки. Их звали Гомес и Мануэль. Оба они были смуглые, бородатые и свирепые на вид, а их ловкости и силе могла бы позавидовать и пантера. Гомес и Мануэль провели всю свою жизнь в верхней части бассейна Амазонки, которую мы должны были исследовать, и это обстоятельство и побудило лорда Джона взять их. У одного из метисов, Гомеса, было ещё то достоинство, что он прекрасно говорил по-английски. Эти люди согласились прислуживать нам — стряпать, грести и вообще делать всё, что от них потребуется, за жалованье в пятнадцать долларов в месяц. Кроме них, мы наняли троих боливийских индейцев племени мойо, представители которого славятся среди других приречных племён как искусные рыболовы и гребцы. Старшего из них мы так и назвали — Мойо, а двое других получили имена Хосе и Фердинанд. Итак, трое белых, двое метисов, один негр и трое индейцев — вот состав нашей маленькой экспедиции, которая ждала в Манаосе дальнейших инструкций, чтобы двинуться в путь и выполнить возложенную на неё столь необычную задачу.
Наконец прошла томительная неделя и настал долгожданный день и час. Представьте же себе полутёмную гостиную гасиенды Сант-Игнасио, расположенной в двух милях от города Манаос. За спущенными шторами ослепительно сияло отливающее медью солнце, тени от пальм чернели на свету так же чётко, как и сами пальмы. Не было ни малейшего ветерка, в воздухе стояло несмолкаемое жужжание насекомых, и в этот тропический многооктавный хор входил и густой бас пчёл, и пронзительный фальцет москитов. Позади веранды начинался небольшой, обнесённый кактусовой изгородью сад с цветущими кустами, над которыми, искрясь на солнце, порхали большие голубые бабочки и крохотные колибри.
Мы сидели за камышовым столом, а на нём лежал запечатанный конверт. На конверте неровным почерком профессора Челленджера было нацарапано следующее:
«Инструкция лорду Джону Рокстону и его спутникам. Вскрыть в городе Манаос 15 июля ровно в 12 часов дня».Лорд Джон положил часы на стол рядом с собой.
— Ещё семь минут, — сказал он. — Старикашка весьма пунктуален.
Профессор Саммерли криво усмехнулся и протянул к конверту свою худую руку.
— По-моему, безразлично, когда вскрыть, сейчас или через семь минут, — сказал он. — Это всё то же шарлатанство и кривляние, которыми, к сожалению, славится автор письма.
— Нет, уж если играть, так по всем правилам, — возразил лорд Джон. — Парадом командует старик Челленджер, и нас занесло сюда по его милости. С нашей стороны будет просто неприлично, если мы не выполним его распоряжений в точности.
— Бог знает что! — рассердился профессор. — Меня и в Лондоне это возмущало, а чем дальше, тем становится всё хуже и хуже! Я не знаю, что заключается в этом конверте, но если в нём нет совершенно точного маршрута, я сяду на первый же пароход и постараюсь захватить «Боливию» в Паре. В конце концов у меня найдётся работа поважнее, чем разоблачать бредни какого-то маньяка. Ну, Рокстон, теперь уже пора,
— Да, время истекло, — сказал лорд Джон. — Можете давать сигнал.
Он вскрыл конверт перочинным ножом, вынул оттуда сложенный пополам лист бумаги, осторожно расправил его и положил на стол. Бумага была совершенно чистая. Лорд Джон перевернул лист другой стороной. Там тоже ничего не было. Мы растерянно переглядывались и молчали, но наступившую тишину вдруг прервал презрительный смех профессора Саммерли.
— Это же чистосердечное признание! — воскликнул он. — Что вам ещё нужно? Человек сам подтвердил собственное мошенничество. Нам остаётся только вернуться домой и назвать его во всеуслышание наглым обманщиком, кем он и является на самом деле.
— Симпатические чернила! — вырвалось у меня.
— Вряд ли, — ответил лорд Рокстон, поднимая бумагу на свет. — Нет, дорогой юноша, незачем себя обманывать. Ручаюсь чем угодно, что на этом листке ничего не было написано.
— Разрешите войти? — прогудел чей-то голос с веранды.
Приземистая фигура появилась в освещённом квадрате двери. Этот голос! Эта непомерная ширина плеч! Мы дружно вскрикнули и повскакали с мест, когда перед нами в нелепой детской соломенной шляпе с цветной ленточкой, в парусиновых башмаках, носки которых он при каждом шаге выворачивал в стороны, вырос сам Челленджер. Он остановился на ярком свету, засунул руки в карманы куртки, выпятил вперёд свою роскошную ассирийскую бороду и устремил на нас дерзкий взгляд из-под полуопущенных век.
— Всё-таки опоздал на несколько минут, — оказал он, вынимая из кармана часы. — Вручая вам этот конверт, я, признаться, не рассчитывал, что вы вскроете его, так как мною с самого начала было решено присоединиться к вам раньше указанного часа. Виновники этой досадной задержки — болван лоцман и в равной степени некстати подвернувшаяся мель. Боюсь, что я волей-неволей предоставил моему коллеге профессору Саммерли прекрасный повод поиздеваться надо мной.
— Должен вам заметить, сэр, — довольно строгим тоном сказал лорд Джон, — что ваш приезд несколько облегчает создавшееся неприятное положение, так как мы уже решили, что наша экспедиция подошла к преждевременному концу. Тем не менее я отказываюсь понимать, что вас заставило пуститься на такие странные шутки.
Вместо ответа профессор Челленджер подошёл к столу, поздоровался за руку со мной и с лордом Джоном, отвесил оскорбительно вежливый поклон профессору Саммерли и сел в плетёное кресло, которое скрипнуло и так и заходило ходуном под его тяжестью.
— У вас всё готово, чтобы двинуться в путь? — спросил он.
— Можно выехать хоть завтра.
— Так и сделаем. Теперь вам не понадобится никаких карт, никаких указаний — я сам буду вашим проводником, цените это! Я с самого начала решил возглавить экспедицию, и вы убедитесь, что ни одна, даже самая подробная карта не заменит вам моего опыта, моего руководства. Что же касается этой невинной хитрости с конвертом, так если б я посвятил вас заранее в свои планы, мне пришлось бы отбиваться от ваших настоятельных просьб ехать сюда всем вместе.
— От меня вы бы этого не дождались, сэр! — с жаром воскликнул профессор Саммерли. — Разве лишь если б на всём Атлантическом океане не нашлось другого парохода!
Челленджер только махнул в его сторону волосатой ручищей.
— Здравый смысл подскажет вам, что я руководствовался правильными соображениями. Мне нужно было сохранить за собой свободу действий, с тем чтобы появиться здесь в ту минуту, когда моё присутствие окажется необходимым. Этот минута наступила. Теперь ваша судьба в надёжных руках. Вы доберётесь до места. Отныне руководить экспедицией буду я. Прошу вас закончить за сегодняшний день все приготовления, чтобы завтра ранним утром мы могли сняться с места. Моё время драгоценно, ваше тоже, хоть и в меньшей степени. Поэтому предлагаю как можно скорее проделать весь путь, а в конце его я покажу вам то, ради чего вы сюда приехали.
Лорд Джон Рокстон уже несколько дней назад зафрахтовал большой паровой катер «Эсмеральда», на котором мы должны были отправиться вверх по Амазонке. Время года не играло никакой роли при отправке нашей экспедиции, так как температура здесь держится в пределах семидесяти пяти — девяноста градусов и зимой и летом. Другое дело период дождей: он длится с декабря по май, и вода в реке постепенно поднимается, достигая сорока футов сверх обычного уровня. Амазонка выходит из берегов, заливает огромные пространства, превращая обширный район — местное название его Гапо — в сплошные топи, по которым если пойти пешком, то увязнешь, а на лодке не проедешь из-за мелководья. К июню вода начинает спадать, а в октябре или ноябре уровень её достигает низшей точки. Отправка нашей экспедиции совпадала именно с тем периодом, когда величественная река со всеми её притоками держится более или менее в берегах.
Течение в Амазонке довольно медленное, так как уклон её русла не превышает восьми дюймов на милю. Вряд ли есть на свете река, более удобная для навигации. Преобладающие ветры здесь юго-восточные, и до границы Перу парусные суда добираются быстро, а обратно идут вниз по течению. Что касается нашей «Эсмеральды», то ход её благодаря прекрасной машинной части не зависел от ленивой реки, и мы двигались с такой быстротой, точно это была не Амазонка, а стоячий пруд.
Первые три дня наш катер держал курс на северо-запад, вверх по течению. Хотя устье Амазонки находится от этих мест на расстоянии нескольких тысяч миль, она настолько широка здесь, что с середины реки оба берега кажутся еле заметной линией где-то у самого горизонта. На четвёртый день после нашего отплытия из Манаоса мы свернули в один из притоков, который в устье почти не уступал по ширине самой Амазонке, но вскоре начал быстро суживаться. Прошло ещё два дня, и мы подошли к какому-то индейскому посёлку, где профессор предложил нам высадиться, а «Эсмеральду» отправил обратно в Манаос. Скоро начнутся пороги, пояснил он, и катеру тут делать нечего. По секрету же добавил, что мы приблизились к преддверию Неведомой страны и, следовательно, чем меньше народу будет посвящено в нашу тайну, тем лучше. С этой же целью он взял с каждого из нас честное слово, что мы не опубликуем и не разгласим устно точных сведений о географическом положении того места, куда направляется экспедиция, а всех слуг заставил торжественно поклясться в соблюдении тайны. Всё это вынуждает меня к известной сдержанности в изложении событий, и я предупреждаю читателей, что на тех картах или чертежах, которые, возможно, придётся приложить к моему повествованию, будет правильно только взаимное расположение отдельных мест, но не координаты их, и, следовательно, пользоваться этими данными, для того чтобы проникнуть в Неведомую страну, не рекомендуется. Чем бы ни руководствовался профессор Челленджер, столь ревностно сохраняя свою тайну, мы не могли не повиноваться ему, ибо он действительно был способен скорее сорвать экспедицию, чем хоть на йоту отступить от поставленных нам условий.
Второго августа мы простились с «Эсмеральдой», тем самым порвав последнее звено, связующее нас с миром. За четыре дня, которые прошли с тех пор, профессор нанял у индейцев два больших челна, настолько лёгких (они были сделаны из звериных шкур, натянутых на бамбуковый каркас), что в случае необходимости мы могли бы перетаскивать их на руках. В эти челны было погружено всё наше снаряжение, а в качестве добавочных гребцов мы наняли ещё двух индейцев по имени Ипету и Атака, кажется, тех самых, которые сопровождали профессора Челленджера в его первом путешествии. Оба они, по-видимому, были вне себя от ужаса, когда им предложили снова отправиться в те края, но в быту индейцев вождь до сих пор пользуется патриархальной властью, и, если какая-либо сделка кажется ему выгодной, его соплеменникам рассуждать не приходится.
Итак, завтра мы уходим в Неведомое. Первую свою корреспонденцию я отправлю с попутной лодкой, и, быть может, для тех, кто интересуется нашей судьбой, эта весточка о нас будет последней. Я посылаю её на ваше имя, дорогой мистер Мак-Ардл, как мы и условились. Сокращайте, правьте мои письма, словом, делайте с ними всё, что найдёте нужным, — полагаюсь на присущий вам такт.
Судя по весьма уверенному виду нашего предводителя, он собирается доказать свою правоту на деле, и я вопреки упорному скептицизму профессора Саммерли не сомневаюсь, что мы действительно накануне величайших и поразительных событий.
Глава VIII
На подступах к новому миру
Пусть наши друзья на родине порадуются вместе с нами — мы добрались до цели своего путешествия и теперь можем сказать, что утверждения профессора будут проверены. Правда, на плато наша экспедиция ещё не поднималась, но оно тут, перед нами, и при виде его даже профессор Саммерли несколько смирился духом. Он, конечно, не допускает и мысли, что его соперник прав, но спорить стал меньше и большей частью хранит насторожённое молчание.Однако вернусь назад и продолжу свой рассказ с того места, на котором он был прерван. Мы отсылаем обратно одного из индейцев, сильно поранившего руку, и я отправлю письмо с ним, но дойдёт ли оно когда-нибудь по назначению, в этом я очень сомневаюсь.
Последняя моя запись была сделана в тот день, когда мы собирались покинуть индейский посёлок, к которому нас доставила «Эсмеральда». На сей раз приходится начинать с неприятного, так как в тот вечер между двумя членами нашей группы произошла первая серьёзная ссора, чуть было не закончившаяся трагически. Постоянные стычки между профессорами, конечно, в счёт не идут. Я уже писал о нашем метисе Гомесе, который говорит по-английски. Он прекрасный работник, очень услужливый, но страдает болезненным любопытством — пороком, свойственным большинству людей. В последний вечер перед отъездом из посёлка Гомес, по-видимому, спрятался где-то около хижины, в которой мы обсуждали наши планы, и стал подслушивать. Великан Самбо, преданный нам, как собака, и к тому же ненавидящий метисов, подобно всем представителям своей расы, схватил его и притащил в хижину. Гомес взмахнул ножом и заколол бы негра, если б тот, обладая поистине неимоверной силой, не ухитрился обезоружить его одной рукой. Мы отчитали их обоих, заставили обменяться рукопожатием и надеемся, что тем дело и кончится. Что же касается вражды между нашими двумя учёными мужами, то она не только не утихает, но разгорается всё пуще и пуще. Челленджер, надо сознаться, ведёт себя крайне вызывающе, а злой язык Саммерли ни в коей мере не способствует их примирению. Вчера, например, Челленджер заявил, что он не любит гулять по набережной Темзы — ему, видите ли, грустно смотреть на то последнее пристанище, которое его ожидает. У профессора нет ни малейших сомнений, что его прах будет покоиться в Вестминстерском аббатстве. Саммерли кисло улыбнулся и сказал:
— Насколько мне известно, Милбенкскую тюрьму давно снесли.
Огромное самомнение Челленджера не позволяет ему обижаться на такие шпильки, и поэтому он только усмехнулся в бороду и проговорил снисходительным тоном, словно обращаясь к ребёнку:
— Ну, будет, будет!
По уму и знаниям эти два человека могут занять место в первом ряду светил науки, но на самом деле они настоящие дети. Один — сухонький, брюзгливый, другой — тучный, властный. Ум, воля, душа… Чем больше узнаешь жизнь, тем яснее видишь, как часто одно не соответствует другому!
На следующий день после описанного происшествия мы двинулись в путь, и эту дату можно считать началом нашей замечательной экспедиции. Всё снаряжение прекрасно поместилось в двух челнах, а мы сами разбились на две группы, по шести человек в каждой, причём в интересах общего спокойствия профессоров рассадили по разным челнам. Я сел с Челленджером, который пребывал в состоянии безмолвного экстаза и всем своим видом излучал благостность. Но мне уже приходилось наблюдать его в другом настроении, и я готов был каждую минуту услышать гром среди ясного неба. С этим человеком никогда нельзя чувствовать себя спокойным, но зато в его обществе и не соскучишься, ибо он всё время заставляет тебя трепетать в ожидании внезапной вспышки его бурного темперамента.
Два дня мы поднимались вверх по широкой реке, вода в которой была тёмная, но такая прозрачная, что сквозь неё виднелось дно — такова половина всех притоков Амазонки, — в других же вода мутнобелого цвета, ибо всё зависит от местности, по которой они протекают: там, где есть растительный перегной, вода в реках прозрачная, а в глинистой почве она замутнена. Пороги нам встретились дважды, и оба раза мы делали обход на полмили, перетаскивая всё своё имущество на руках. Лес по обоим берегам был вековой давности, а через такой легче пробираться, чем сквозь густую поросль кустарника, поэтому наша поклажа не причиняла нам особых неудобств. Мне никогда не забыть ощущения торжественной тайны, которое я испытал в этих лесах. Коренной горожанин не может даже представить себе таких могучих деревьев, почти на недосягаемой для взора высоте сплетающих готические стрелы ветвей в сплошной зелёный шатёр, сквозь который лишь кое-где, пронизывая на миг золотом эту торжественную тьму, пробивается солнечный луч. Густой мягкий ковёр прошлогодней листвы приглушал наши шаги. Мы шли, охваченные таким благоговением, которое испытываешь разве только под сумрачными сводами Вестминстерского аббатства, и даже профессор Челленджер понизил свой зычный бас до шёпота. Будь я здесь один, мне так бы никогда и не узнать названий этих гигантских деревьев, но наши учёные то и дело показывали нам кедры, огромные тополя, кондори и множество других пород, благодаря обилию которых этот континент стал для человека главным поставщиком тех даров природы, что относятся к растительному миру, тогда как его животный мир крайне беден.
На тёмных стволах пламенели яркие орхидеи и поражающие своей окраской лишайники, а когда случайный луч солнца падал на золотую алламанду, пунцовые звёзды жаксонии или густо-синие гроздья ипомеи, казалось, что так бывает только в сказке. Всё живое в этих дремучих лесах тянется вверх, к свету, ибо без него — смерть. Каждый побег, даже самый слабенький, пробивается всё выше и выше, заплетаясь вокруг своих более сильных и более рослых собратьев. Ползучие растения достигают здесь чудовищных размеров, а те, которым, на взгляд европейца, будто и не положено виться, волей-неволей постигают это искусство, лишь бы вырваться из густого мрака. Я видел, например, как обыкновенная крапива, жасмин и даже пальма яситара оплетали стволы кедров, пробираясь к самым их вершинам.
Внизу, под величественными сводами зелени, не было слышно ни шороха, ни писка, но где-то высоко у нас над головой шло непрестанное движение. Там в лучах солнца ютился целый мир змей, обезьян, птиц и ленивцев, которые, вероятно, с изумлением взирали на крохотные человеческие фигурки, пробирающиеся внизу, на самом дне этой наполненной таинственным сумраком бездны.
На рассвете и при заходе солнца лесная чаща оглашалась дружным воем обезьян-ревунов и пронзительным щебетом длиннохвостых попугаев, но в знойные часы мы слышали лишь жужжание насекомых, напоминающее отдалённый шум прибоя, и больше ничего… Ничто не нарушало торжественного величия этой колоннады стволов, уходящих вершинами во тьму, которая нависала над нами. Только раз в густой тени под деревьями неуклюже проковылял какой-то косолапый зверь — не то муравьед, не то медведь. Это был единственный признак того, что в лесах Амазонки живое передвигается и по земле.
А между тем некоторые другие признаки свидетельствовали и о присутствии человека в этих таинственных дебрях — человека, который находился не так далеко от нас. На третий день мы услышали какой-то странный ритмический гул, то затихавший, то снова сотрясавший воздух своими торжественными раскатами, и так всё утро. Когда этот гул впервые донёсся до нас, челны шли на расстоянии нескольких ярдов один от другого. Индейцы замерли, точно превратившись в бронзовые статуи, на их лицах был написан ужас.
— Что это? — спросил я.
— Барабаны, — небрежным тоном ответил лорд Джон. — Боевые барабаны. Мне уже приходилось слышать их.
— Да, сэр, это боевые барабаны, — подтвердил метис Гомес. — Индейцы — злой народ. Они следят за нами. Индейцы хотят убить нас.
— Каким это образом они ухитрились нас выследить? — спросил я, вглядываясь в тёмную, неподвижную чащу.
Метис пожал плечами.
— Индейцы — они всё умеют. Они следят за нами. Так всегда бывает. Барабаны переговариваются между собой. Индейцы хотят убить нас.
К полудню — в моей записной книжке отмечено, что это было во вторник восьмого августа — гул по меньшей мере шести-семи барабанов окружал нас со всех сторон. Они то учащали ритм, то замедляли. Вот где-то на востоке послышалась чёткая, отрывистая дробь… пауза… густой гул откуда-то с севера. Этот непрестанный рокот звучал почти как вопрос и ответ. В нём было что-то грозное, невероятно действующее на нервы. Он сливался в слова — те самые, которые не переставал твердить наш метис: «Убьём… убьём…» В безмолвном лесу не было ни малейшего движения. Тёмная завеса зелени дышала покоем и миром, присущим только природе, но из-за неё безостановочно неслась одна и та же весть, которую слал нам собрат-человек. «Убьём…», — говорили те, кто был на востоке. «Убьём», — отвечали им с севера.
Барабаны рокотали и перешёптывались весь день, и угроза, звучавшая в их голосах, отражалась ужасом на лицах наших цветных спутников. Даже смелый, хвастливый метис, видимо, трусил. Зато в тот же день у меня был случай убедиться, что Саммерли и Челленджер обладают высшим мужеством — мужеством просвещённого ума. С такой же отвагой держался Дарвин среди гаучосов Аргентины и Уоллес — среди малайских охотников за черепами. Так уж положено милостивой природой: человек не может думать о двух вещах сразу, и там, где говорит научная любознательность, соображениям личного порядка места не остаётся.
Оба профессора не пропускали ни одной пролетавшей птицы, ни одного кустика на берегу и то и дело принимались яростно спорить, не замечая таинственного грозного рокота. Саммерли по-прежнему огрызался на Челленджера, который по своему обыкновению гудел басом, и ни тот, ни другой не считали нужным хотя бы одним словом обмолвиться об индейских барабанах, точно всё это происходило в курительной комнате клуба Королевского общества на Сент-Джеймс-стрит. Они только раз удостоили индейцев своим вниманием.