Кондратьев Вячеслав. Искупить кровью

   - Мне тоже так показалось...
   Около часу ночи возвратились все в штабную избу... У Костика, конечно, в НЗ оказалась еще одна бутылка немецкого рома и пачка трофейных галет. Достали кружки, поделили галеты, выпили за то, чтоб эта ночка прошла спокойно, снова вспомнили разговоры, что фрицы ночью не воюют, и, не раздеваясь, только сапоги сняв, улеглись кто где - ротный и политрук на постелях, Карцев на печку полез, а Женя Комов, как сидел на полу, прислонившись к стене, так и остался. Журкина и одного из телефонистов направили па пост около избы...
   А через какое-то время, за час до смены, Серый осторожно вылез из окопа, убедившись предварительно, что два его ближайших соседа благополучно подремывают, и быстро пополз к оврагу. Там он, укрывшись шинелью, чтоб скрыть свет фонарика, переклеит свою фотографию заместо особистской, подмажет карандашом на уголке печать (был у него опыт в этом деле) и, малость передохнув, двинет дальше, к нашей передовой, где вряд ли стоит ожидать особой бдительности на постах ополовиненной в наступлении второй роты. Ну, а дальше загадывать нечего, дальше действовать придется по обстоятельствам...
   Дополз он до оврага довольно скоро и, не став опускаться в него, присел на склоне, чтоб отдышаться, а может и искурить одну немецкую сигаретку, пару пачек которых, к тому же хороший кинжал с костяной ручкой, он, так же, как и Карцев, подобрал в немецких жилищах, обшарив их еще раньше Костика. Закурив и пряча сигаретку в рукаве, он глядел на покинутую им деревню, ощущая ту необыкновенную радость полной свободы, которую наконец-то добыл, не давая, правда, этой радости силы, потому как впереди ждет его разное, но первый шаг сделан, удался, а там уж судьба... И никаких угрызений совести не примешивалось к его радости, что бросил он свою роту, с которой пробыл месяц формирования, трое суток ночного марша и принял первый бой, потому как не природнился к ней, остались для него эти люди, как и были, чужими, он не испытывал к ним никаких чувств ни добрых, ни злых, просто они были ему безразличны.
   И вот, покуривая тайно, он поглядывал все же на покинутую им деревню не забеспокоились ли там, не обнаружил ли кто его исчезновения, но там было тихо и спокойно... Однако вдруг каким-то чутьем ощутил он обеспокоенность, приближающуюся опасность. Он весь напрягся и слухом и зрением, погасил сигарету и спустился в овраг чуть дальше, но так, чтобы было видно вокруг. И тут мимо него, совсем близко шмыгнула какая-то тень, за ней вторая, третья. Серый сжался, сполз еще вниз и уже не зрением, а по движению воздуха почувствовал, как бесшумно мимо него прошло не менее двадцати немцев...
   "Окружают, гады", - подумал он, и второй мыслью мелькнуло, что пофартило ему, вовремя ушел он из деревни, сейчас тут такая мясорубка начнется, что вряд ли кто живой из нее выберется. Надо, пожалуй, мотать скорее отсюдова, и он, наверное, мотанул бы, если б не увидел, как один из немцев залег над оврагом так близко, что он мог дотянуться до его ног в сапогах. Чуть приподняв голову. Серый смотрел, как устанавливал немец ручной пулемет, а справа, на ремне, заметил кобуру для большого пистолета... Парабеллум, наверное?.. Прихватить второй пистолет показалось Серому совсем неплохо, и он тихо выпростал из ножен кинжал... Всего несколько движений корпусом, и он сможет ударить немца под левую лопатку, лишь бы не вскрикнул фриц... Надо сразу прижать его лицом к земле. Серый не спешил, немец, видать, никуда не денется, раз выбрал здесь позицию для ручника. Еще раз просчитав все в уме и выверив каждое свое движение. Серый подвинулся сперва на шаг, потом на второй, затем, приподнявшись на колени, что есть силы ударил немца кинжалом правой рукой, а левой прижал к земле его голову. Тот только еле слышно хрипнул и замолк... Вытащив из кобуры тяжелый пистолет с длинным стволом, он сунул его в карман шинели вместе с запасным магазином. Он не стал больше трогать тело и ползком спустился вниз, чтобы оврагом уже нормально, в рост, двинуться в тыл. Но, спустившись, он понял, что надо закурить, успокоить нервы, что ни говори, а все же порешил человека, а мокрых дел за Серым не числилось. По такой статье не привлекался. Убил человека он один только раз, но не ради добычи, а по пьяной драке на одной из малин, где его никто, разумеется, не продал, так как дело семейное. Труп увезли, захоронили в лесу, и всех делов...
   Курил он жадными затяжками, но табак немецкой сигареты не продирал легкие, не успокоил, и он достал полпачки махорки и скрутил большую цигарку, которая его и удоволила. И как-то исподволь вспомнил, что дал ему эти полпачки малыш, Женя Комов, дал свою долю, не спросив за это ни хлебушка, ни сахарку... Вспомнил, и вдруг что-то прижало сердце: погибнет же паренек в этой катавасии. Потом почему-то вспомнился ротный, похваливший его два часа тому назад, которому тоже, конечно, хана, потому что будет он кричать "ни шагу назад" и убьют его одним из первых...
   Ротный был таким же усталым, как и его бойцы. Он тоже почти не спал все трое суток марша, совсем не спал ночь перед боем, однако заснуть сразу, как заснул политрук, Карцев и другие, не мог... Он лежал и думал о том, что раз не дали ему подкрепления, то, видимо, никому не нужна занятая его ротой деревня, поскольку не взяты Усово и Паново, составляющие оборону немцев. Он выдвинулся со своей ротой почти на километр вперед, за ним простреливаемое противником поле, связь с батальоном ненадежна, так как в любую минуту телефонные провода могут быть перебиты, снабжение роты боеприпасами и едой почти невозможно даже ночами, и вообще получившийся из-за победы его роты выступ нашей обороны только лишняя и постоянная забота и боль для бригады, вроде больного зуба, который лучше поскорее вырвать.
   Самое благоразумное было бы отвести роту сегодняшней же ночью назад, потому что развить наступление бригада, уже здорово обескровленная и не имеющая поддержки артогнем и достаточным количеством танков, вряд ли способна. Но приказа на отход не дают и не дадут, потому что уже пошли донесения, что Овсянниково взято, что есть успех, который нужно закрепить, а потому кровь из носа, но ни шагу назад... Но комбат, наверно, прекрасно понимает, что удержать деревню, даже усилив роту пушками и людьми, очень трудно, а потерять при том пушки и еще роту, за это по головке не погладят, вот и оставили их одних на авось: авось немцы не пойдут, авось удастся отбить атаку, ежели она и будет, авось удержатся, ведь советский человек все может... При последней мысли ротный горько усмехнулся.
   Потом пришла мысль позвонить помкомбату с просьбой поговорить с командованием об отходе его роты из Овсянникова, но тут же понял бессмысленность этого... Подхрапывающий рядом на койке политрук повернулся и, открыв глаза, прижег потухшую цигарку.
   - Не спишь, командир?
   - Не сплю.
   - Понимаешь, проснулся от страшной мысли: не дадут нам подмоги.
   - Поздно догадался. Я давно это знаю, - ответил ротный и тут же сказал политруку, что никому оказалось не нужна занятая ими деревня.
   - А мы, а люди?.. С нами-то как? - обеспокоенно спросил тот. - Если же мы не удержимся, нас с тобой под трибунал отдадут.
   - Наверно, - совсем безразлично процедил ротный.
   - Ничего не понимаю, - в сердцах бросил политрук.
   - Что тут понимать? Не профессионально воюем. Уж если наступать, то надо бы всей бригадой сразу на две деревни. Тогда Паново осталось бы у нас почти в тылу и немцам пришлось бы его покинуть самим. А сейчас мы оказались в таком положении. Окружить нас - раз плюнуть. Не доживем мы с тобой до трибунала, политрук...
   - Не каркай. Я помирать не хочу.
   - Я тоже. Никто не хочет, политрук, но по милости командования, боюсь, нам не отвертеться.
   - Не рано ли панихиду заказываешь? - дрогнул голос у политрука, а потом, взяв себя в руки, уже тверже он сказал: - Все же вы, интеллигенция, слабы на изломе, сразу и помирать собрался.
   - Я здраво и трезво смотрю на все, политрук. А насчет слабины на изломе, то видел я, какой мандраж тебя бил, когда на передовую пришли. Перед бойцами не стыдно было?
   - Да, сробел я поначалу... - неохотно признался политрук.
   - Все сробели, но не все подали вид.
   - Да, не смог скрыть, ты прав. Как увидел этого... ну, у которого полтуловища осколком срезало, аж замутило и в глазах померкло.
   - Ну и помалкивал бы... Что ты об интеллигенции знаешь? То, что тебе в политпросвете вякали? Мягкотелая, хилая и так далее? Не так это, политрук. Может, помнишь, как в "Чапаеве" каппелевцы в психическую шли? Неплохо шли...
   - Неплохо, - усмехнулся политрук. - А ты случаем, не за них болел?
   - Я за всех болел. Чего больнее, когда русские друг друга уничтожают.
   - Не понимаю, - искренне удивился политрук. - Как можно за помещиков и капиталистов болеть? Ты что, ротный, закручиваешь?
   - Поймешь когда-нибудь... А теперь пойдем посты проверять. Я на правый край деревни, ты на левый...
   А у бойцов на постах с наступлением ночи нарастающая тревога все же не могла превозмочь усталость и сонливость... Слипаются глаза, и сам того не замечаешь, как в дремоту уходишь, а то и в настоящий сон...
   Папаша и Мачихин договорились: один дремлет, другой бодрствует, но не получилось. Без разговора дремоту не уймешь, вот и решили эти три часа на посту обоим не спать, а разговаривать, тем более что поговорить было о чем, у обоих судьбы крученые, корявые, без радости и просветов...
   - Понимаешь, у меня четыре девки было и двое парней, сила же. Сколько землицы поднять могли. А сейчас девки по фабрикам работают... Парень один воюет, другой па заводе броню имеет, может, живой останется... Как думаешь, Мачихин, распустит Сталин колхозы после войны?
   - И не мечтай, Петрович... Не нужен ему вольный хлебопашец, он завсегда занозой будет для его власти.
   - А я слыхал, что ходют такие разговоры...
   - Пустое... Да и чего нам об этом мечтать? Война долгая будет, живым нам с тобой в этой пехтуре не остаться. Видишь, как воюем неразумно. Нам и эту ночку, может, не пережить, а ты вон куда заглядываешь.
   - Я не о себе мечтаю... О сынах и девках, да и жена моя еще здоровая. Хоть бы они зажили по-старому, на своей земле, при своем дому, при своей скотине... - мечтательно произнес папаша и вздохнул глубоко, как бы со стоном.
   - Я, Петрович, заказал себе думать об этом. Сломали нам хребет, уже не поднимемся.
   - Так без надежды и живешь?
   - Так и живу. Чего бередить душу.
   - А я все же таю надежду... С ней воевать-то легче...
   - Это оно так, - вздохнул и Мачихин. - Темень-то какая, Петрович. Не пущают немцы ракеты. Видишь, и из Усова, и из Панова запаливают, а у нас нет. Неспроста это.
   - А чего им пущать? Они знают, что мы наступать не пойдем, вот и берегут.
   - Хорошо бы, ежели так...
   Серый уже несколько раз порывался уходить, но что-то удерживало его. Тем более, только он соберется, как увидит еще группку немцев, подтягивающихся к деревне, потом еще... Сколько же их, гадов, набирается? За сотню, наверно, уже будет. Ну и, конечно, к другому концу деревни тоже подтягиваются. Туда, возможно, и поболее... И, видать, хотят втихаря это сделать, подобраться совсем близко, чтоб одним броском к нашей обороне двинуть, а там все сонные-пресонные. Порежут своими штыками-кинжалами, либо прикладами перебьют все посты, а там уж и огонь с двух сторон откроют, гранатами избы забросают, и никому, пожалуй, из этой деревни не уйти... Ну и что? Ему-то какое дело? Ему нужно уходить поскорее, а то вдруг, если стрельба начнется, пойдет по оврагу подмога, наткнется он на нее, пристрелят как дезертира без всяких слов...
   Нет, двигать надо, двигать, - уговаривал себя Серый, но с места не трогался... Тут услышал он из недалека шепотливую команду, и поднялись все до того залегшие немцы и, пригнутые, осторожно подались к деревне... Идут, как тени, ничего у них не звякнет, все пригнано, как следует... Глядит им в спины Серый, почти все они как на ладони, только дальние не видны, а те, которые от оврага идут, видятся хорошо, особенно ноги на снегу...
   И вдруг, будто кто-то толкнул в спину, одним рывком подбросило его к убитому, откинул он мертвое тело, залег за пулемет, на несколько секунд замешкался, ощупывая руками что где, и нажал спусковой крючок. Веером, сначала по ближним, а потом и по дальним немцам дал длинную очередь... Дал... и опомнился - чего это он? Зачем? Ведь жизнь свою и свободу подставляет. Хотел было нырнуть в овраг, но и тут будто кто-то вырвал из его горла отчаянный крик:
   - Братва! Окружают вас фрицы! Ах вы, падло! - и снова припал к пулемету, и стрелял уже не прицельно, а по направлению, так же, веерком, по залегшим фрицам, стрелял до тех пор, пока не кончилась лента...
   Тут пальба пошла со всех сторон. Кто стреляет, куда, свои или немцы ничего не разберешь, но ясно, что ведет рота бой... Не дал он немцам втихаря свое дело сделать, пусть и на этом спасибо свои скажут, а больше делать ему здесь нечего, драпать надо... Спустившись в овраг, Серый прошел по нему полпути, а потом вылез и - ползком по полю, это верней, здесь вокруг все видать, ни на кого невзначай не нарвешься...
   Ротный, услышав стрельбу и крикнув: "Карцев, за мной!", первым выбежал из избы, бросившись направо, к той обороне передней, где и ждали немца. Но стрельба шла и слева, с тыла деревни, да и вообще отовсюду летели снопы трассирующих, и ротному пришлось двигаться перебежками, от избы к избе, иногда падая на открытых местах, чтоб уберечься от пуль...
   Еще не добежав до края деревни, встретил он отступающих, огрызающихся ружейным и автоматным огнем бойцов.
   - Остановиться! - закричал он, - стойте! - и дал поверх голов короткую автоматную очередь.
   - Окружили нас! Выходить надо! - крикнул налетевший на него и чуть не сбивший с ног боец.
   А пока ротный разбирался с ним, схватив его за грудки и повернув лицом к противнику, мимо них бежали с ошалевшими физиономиями бойцы его роты, изредка останавливающиеся на секунду, чтоб пальнуть из винтовки или из автомата.
   Карцев тоже пытался остановить ребят, но его не слушали, обтекали, продолжая драпать, выкрикивая на ходу, что надо прорываться из окружения, а то всем капут... Но все же ротному удалось остановить нескольких бойцов, и они, укрываясь за углами изб, открыли встречный огонь по немцам, которые тоже стреляли из-за домов. Кое-где раздавались и взрывы ручных гранат, своим грохотом на миг заглушая ружейную пальбу, и какое-то время, неслышимые, метались из конца в конец деревни нити трассирующих...
   Ротный по августу сорок первого помнил страшные, вызывающие панику слова "окружение", "охват" и понимал состояние людей, хотя и не думал, что деревня полностью окружена. Передав Карцеву командование, он бросился к бывшей немецкой обороне и увидел во вспышках разрывов, что там идет рукопашная, в которой и днем не разберешься и которой командовать нечего тут каждый за себя и кто как сумеет. Он только крикнул во весь голос:
   - Держитесь, ребята! Сейчас подмогу пришлю! - и бегом обратно.
   А там тоже дошло до ближнего боя, и немцы, обтекая роту с флангов, грозя и тут окружением, медленно, но верно оттесняли бойцов к краю деревни, к своей обороне, и Пригожину ничего не оставалось, как вступить в бой, послав перед этим несколько бойцов на помощь тем, кому обещал. Ведя бой, он все еще надеялся, что помкомбат, услышав стрельбу, поймет, что немцы пошли отбивать деревню, и пришлет помощь. Возможно, их спас бы полный взвод с дельным командиром. Но если помощи не будет, оставалось лишь одно - смять немцев там, у окопов, и уходить...
   Помкомбату доложили, конечно, наблюдатели, что идет бой в Овсянникове, да он и из своей землянки его услышал, и тут же стал звонить "первому", то есть комбату, майору Костину. Тот долго не подходил к телефону, видно, не сразу разбудили его телефонисты, и ответил голосом сонным и недовольным:
   - Что, сам не знаешь, что делать надо?
   - Знаю, но мне нужно ваше разрешение послать людей на помощь.
   Комбат не спешил с ответом. Слышно было, как он попросил принести ему папирос, как зажигал спичку...
   - Значит, так... Третью роту не трожь, она в резерве, а из второй выдели взвод и посылай...
   - Взвода мало, товарищ комбат, - поспешно сказал помкомбат.
   - Не перебивай! - повысил голос майор. - Всем устрой подъем, чтоб наготове были. Чем черт не шутит - выбьют немцы Пригожина и с хода к тебе нагрянут. Понял? Потому больше взвода тебе и не даю. Связи-то с Пригожиным нет?
   - Какая связь!
   - Тогда с комвзвода второй роты передай этому Пригожину: ежели деревню сдаст - расстреляю перед строем.
   - Как это?.. Пушек мы ему не дали, подкрепления тоже, а у него от роты дай бог человек семьдесят, и ни одного среднего командира, - убито пробормотал помкомбат.
   - Рассуждаешь? Повтори приказание. А ежели ты этого Пригожина сильно жалеешь, иди сам со взводом, разрешаю. Пороху понюхаешь, может, умнее станешь. Понял?
   - Понял, - постарался он придать своему голосу твердость.
   Командиры второй и третьей роты находились тут же в землянке и в разговор вслушивались, а потому, как окончился он, начали расспрашивать.
   - Ну, и что? - спросил командир второй роты.
   - Выделяйте один взвод. И быстро на помощь первой роте. Может, я тоже пойду с ним.
   - Есть выделить взвод, - поднялся тот и вылез из землянки.
   - Ты что, всерьез задумал с ними идти? - на "ты" обратился командир третьей, старший лейтенант в летах.
   - Да. Комбат разрешил.
   - Разрешил - не приказал, а потому не глупи. Деревню все равно не удержать.
   Этот короткий разговор привел его в растерянность. По дороге к взводу он догадался, почему не нужна бригаде занятая ими деревня, и чувство тяжести и какой-то вины, даже не своей, а общей перед ротой Пригожина сдавила грудь... Взвод второй роты уже стоял на опушке напротив оврага, по которому и решили двигаться на подмогу...
   Молоденький лейтенант почему-то тихо, сдавленным голосом давал последние указания командирам отделения. Уже в самом овраге стояли пять человек, вооруженные автоматами - они пойдут первыми. Лица напряженные, усталые, в глазах смертная маета, как всегда у людей перед боем.
   - Товарищи! - начал помкомбат. - Надо помочь первой роте удержать деревню. Там бьются ваши товарищи и друзья! Задача ясна?
   В ответ раздалось не очень согласное, вразнобой - "ясна", "Понятно, надо помочь..." и еще мало разборчивое.
   - Вперед, ребята. Ни пуха ни пера... - помкомбат попытался сказать это весело, бодро, но получилось фальшиво, как-то не к месту... Он понял это, и натянутая улыбка сползла с его лица.
   Вначале в овраг втянулись пять человек с автоматами, за ними по-отделенно пошел взвод. Ротный присел на сваленное дерево и закурил, помкомбат присел рядом и тоже задымил... Звуки перестрелки в деревне то затихали, то усиливались, но они ждали, что через какое-то время в шумы того боя ворвутся новые, от действий идущего сейчас на подмогу взвода, ждали сосредоточенно и напряженно и не без чувства вины Перед этими людьми, которых послали в бой, а сами вот сидят здесь, в относительной безопасности и ждут, когда этот бой начнется и чем закончится...
   А роту Пригожина тем временем немцы выдавили из деревни, и она заняла немецкие окопы, отбив перед этим тех фрицев, которые наступали на них с тыла. Смяв их поначалу перед окопами и заставив залечь, рота затем яростной контратакой рассеяла их по полю. Ведя этот бой, Пригожин удивился, что перед окопами валялось много трупов немецких солдат, убитых вроде не ими, так как, нагнувшись над одним, он увидел ранение в спину. Но времени раздумывать об этом не было, и только после боя, вернувшись в окопы, отдышавшись, он снова подумал об этой странности...
   Заняв деревню, немцы прекратили вести огонь, и наступило короткое, как они понимали, затишье... Немцы, видимо, не будут наступать в лоб, они, наверно, раздумывают сейчас, как выбить их без особых потерь, и но всей вероятности постараются зайти с флангов, чтобы оттуда начать выжимать их из траншей. Поэтому Пригожин усилил фланги ручными пулеметами и роздал бойцам дополнительно гранаты... Сам он находился в центре вместе с Карцевым, Женей Комовым, недалеко от них были и Мачихин с папашей. Здесь Пригожин и выразил недоумение по поводу слишком большого количества убитых перед окопами немцев.
   - Так кто-то открыл по ним огонь с тыла, - откликнулся услышавший это папаша. - Мы с Мачихиным задремали малость, случился такой грех, скрывать не буду, а тут очередь пулеметная и крик чей-то: "Окружают вас! К бою!" Ежели бы не это, боюсь, перерезали бы нас всех сонных.
   - Сон с нас как рукой сняло - открыли стрельбу, а потом уж и немцев увидели. Ну, и остальные тоже, - вставил свое слово Мачихин.
   - Кто же это мог быть? - удивился ротный.
   - Кто бы ни был, а без него - хана бы нам. Живой останусь, свечечку за него поставлю, - сказал папаша и перекрестился.
   Карцев, слушая, мучительно соображал. Мелькнула догадка, что связано это с убитым особистом и с тем парнем, лицо которого показалось ему знакомым, и он сразу спросил:
   - А где этот... как его... Егоров, что ли, с которым, помните, командир, мы говорили здесь, в окопах? Как будто он недалеко от вас стоял, повернулся он к папаше и Мачихину.
   - Стоял, верно... Только не видали мы его больше, - ответил папаша.
   - Понятно теперь...
   - Что вам понятно, Костя?
   - Это он и особиста убил. Ну и он, наверно, заметил немцев и резанул очередь.
   - Из чего резанул-то? - спросил Мачихин.
   - Не знаю... Значит, это его я на одной малине в роще видал.
   - На малине? Значит, уголовник? - спросил ротный.
   Костик кивнул.
   Больше говорить об этом Егорове нечего... Папаша о другом начал, о самом главном - придет ли подмога, а если не придет, как выбираться они будут, потому как ясно теперь, что отход неизбежен. Не выдержать им немецкой атаки, тем более патроны уже на исходе. И отходить нужно, конечно, по оврагу, который скроет их от огня...
   - Должны же нам помочь, - вырвалось у Жени. - Товарищ командир, скажите должны же?
   - Должны, должны, малыш... - успокоил его Карцев, а ротный промолчал, только посмотрел на Женю как-то внимательно, будто что-то вспоминая...
   Ему и тогда, когда снял он Комова с обороны и отправил в штабную избу, детское личико Жени показалось знакомым, и теперь вглядевшись как следует, он спросил его по-немецки:
   - Haben sie die deutsche Sprache nicht vergessen?
   - Nein, - невольно ответил Женя по-немецки, а потом уже оживился. Откуда вы знаете, что я учился немецкому?
   - Не у Веры ли Семеновны учились? - улыбнулся ротный.
   - У нее! Вы ее знаете?
   - Это моя мать, Комов... Наверно, раза два или три я видел вас.
   - Бог ты мой! Неужто это правда! Как я рад! Я очень любил Веру Семеновну, она была такая красивая - совсем седые волосы, а лицо молодое. И комнаты у вас были очень красивые, картины на стенах и стулья какие-то резные, и статуэтки. Как я рад! - он протянул к ротному свои ручонки.
   - Вот. малыш, какие дела-то, - заулыбался и Костик. - Теперь держи хвост пистолетом - сам ротный тебе старый знакомый.
   - Не смейся, Костя, у меня же тут никого... Вот ты, а сейчас...
   - Евгений Ильич, - досказал Пригожин.
   - Да, да... Вера Семеновна говорила, когда я вечерам занимался: "Вот Женя что-то на работе задержался". Евгений Ильич, я так счастлив, словами и не передать... - даже слезы появились у него на глазах.
   Хмыкнул носом и Карцев и, немного подумав, сказал ротному:
   - Товарищ командир, а не послать ли нам связного к комбату с донесением, что ежели не пришлет помощь, придется нам отходить?
   - Я как раз об этом думал, Карцев. Сейчас напишу записку.
   И на планшете нацарапал короткое донесение.
   - Держите, Комов. Пробираться будете оврагом...
   Комов машинально взял записку, но тут дрожащим голосом попросил:
   - Разрешите остаться с вами. Я не хочу уходить, не хочу.
   - Это же приказ, малыш... Пойдем, я провожу тебя до оврага, - сказал Костик и взял его за локоть.
   - Да, это приказ, Комов... Ну, с Богом... - сказал Пригожий и подтолкнул Комова.
   Это "с Богом" странно было услышать на поле боя. Странно, но и очень приятно... То же самое всегда говорила ему мать, отправляя в школу. Женя понимал, что, посылая его в тыл, ротный спасает его, но покидать сейчас и Костика, и ротного ему действительно не хотелось, и он еще какое-то время стоял, переминаясь с ноги на ногу, пока Костик не подтолкнул его к ходу сообщения...
   - Радуйся, мальчиша, и не переживай. В живых останешься, сообщишь хоть своей училке, если что с ротным нашим случится. Может, он тебя потому и послал.
   - Ну, а вы как?
   - Мы-то? - усмехнулся Костик. - Авось выкарабкаемся как-нибудь, отпевать нас рановато. Мы с тобой после войны еще в "Форум" сходим, пивка там попьем, музыку перед сеансом послушаем...
   - Какое кино, Костик! Что я, маленький, не понимаю, что ли.
   - Кино - самое обыкновенное. "Жизнь - это трогательная комбинация", как говорил мой тезка Костя-капитан из фильма "Заключенные". Смотрел? В жизни все может случиться.
   Они вышли из траншеи, до оврага оставалось немного, но в рост не пойдешь, пришлось перебежками. Добравшись до оврага, присели. Костик осторожно прижег сигаретку и, скрывая ее огонек полой телогрейки, затянулся.
   - Вот перекурим, и пойдешь, малыш... Только осторожней продвигайся, будь начеку.
   - Почему? Там меня не видно будет.
   - Понимаешь, не дураки же немцы, должны же они предполагать, что к нам подмога может прийти. Неужто не ждут? А самое подходящее место овраг. Понял?,.
   Немцы были, конечно, не дураки... Они давно уже расположились наверху по обеим сторонам оврага и ждали русских, недоумевая, почему они не идут. Они замерзли и тихо переругивались, проклиная "иванов", которые по всем правилам должны прислать подкрепление своим, но почему-то не шлют, а бой в деревне уже кончился, русские в их окопах, еще один удар, и они будут выбиты, и тогда им тоже придется отходить по оврагу. Обер-лейтенант, посылая их сюда, поставил две задачи: отбить подкрепление, если оно пойдет, и не выпустить ни одного русского при отходе. Уж больно был он зол на них за то, что каким-то чудом выбили его роту из теплых изб Овсянникова, которое они так надежно обороняли в течение двух месяцев и в котором полагали продержаться до весны, до нового наступления войск на Москву.