Страница:
Виктор Конецкий
Арктическая "Камаринская"
Очередной раз в Певек приплыли без приключений, но там плотно застопорились.
08.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
09.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
10.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
11.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
12.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
13.О9. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
14.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
15.09. 19.17. Несмотря на ранее установленную очередность, т/х "Прокопий Галушин" был поставлен к причалу впереди нас. Диспетчер не смог объяснить причину нарушения очередности и отказался связать капитана с главным диспетчером для решения возникшей ситуации".
Невыносимость стояночной мути. Бесцельная бездеятельность.
Сутки за сутками. А ведь это дни нашей единственной жизни. И они летят псу под хвост.
Обнаружились семь номеров "Октября". Ощущение от чтения такое же мутное, как и от стоянки в ожидании причала и разгрузки на краю земли в Певеке.
Плавают за бортом взад-вперед грязные льдины. Слабый шум от них – как будто кто-то безнадежно усталый из последних сил наваливается на весла…
На Чукотском берегу такая мразь жизни, пьянство, очереди за вялым пивом и гнилыми папиросами, что и носа туда нет охоты высовывать.
А среди человеков встречаются, как и везде, самоцветы.
Эти самоцветы добывают где-то здесь, в вечной мерзлоте, обыкновенное золото.
Угодили в гости к горнякам.
И один из инженеров – Леонид Мурафа – подарил нам стихотворение, которое так и назвал: "Песня в подарок друзьям".
Эх, как Русь любит быструю езду на тройках и очереди!
Из спецпсихпособия: " Ностальгия – тоска по родине, дому – является крайним проявлением заболевания. Замечено, что моряки, которые чувствительны к монотонности, как правило, неуживчивы в семьях, трудны во взаимоотношениях в коллективе, – это так называемые экстраверты, стремящиеся к активному контакту с внешним миром. В условиях же отрыва от привычных раздражителей они-то и страдают прежде всего. Интраверты, привыкшие переносить тяготы и невзгоды в себе и редко делящиеся мыслями с окружающими, а порой и с друзьями, легче переносят длительные рейсы".
А куда я-то отношусь?
Понятия не имею.
В середине чукотской стоянки пережил душевное потрясение, ибо утратил необходимые для нормального существования вещи.
Сюда входили:
1. Пилотка подводника с замазанными черной краской кантами. Не расставался с пилоткой пятнадцать лет – талисман, сгусток морского суеверия, материализованная уже в книгах легенда, чрезвычайно удобная для работы в море штука, – не срывает никакими ветрами, клапана опускаются, надежно прикрывая уши; придает мужчине лихой, непривычный для торгового моряка вид, хранит башку мужчины от ударов о всевозможное судовое железо.
2. Ботинки сорокового размера.
Эти музейные вещи напялили на капитанчика, размер ботинок которого был сорок пятый.
Вы спросите, как возможно напялить сороковой на ногу сорок пятого? Ответ получите, если останетесь ночевать на пароходе у вовсе нового дружка в порту Певек.
Короче говоря, когда я собрался возвращаться на родное судно, то обнаружил странный люфт в ботинках. Мои миниатюрные, аристократические ноги болтались в ботинках, как в спасательных вельботах.
А собственные вещички тем временем уплыли на Колыму!
18.09. Выгрузка. У заместителя начальника причала Совенко возникли претензии к состоянию пломб на лазах трюмов, где находятся спирто-водочные изделия. Вызваны представители ОБХСС, милиции и начальник коммерческого отдела порта, которые в присутствии судовой администрации осмотрели пломбы на трюмах. Установлено следующее: пломбы повешены с нарушением правил пломбировки, свободно передвигаются по проволоке, без замка. Пломбы пластмассовые, с клеймом ОТК, по внешнему виду и состоянию можно судить, что они не снимались. Пломбы аккуратно обрезаны и сданы на экспертизу на предмет определения их целости. Составлен акт".
Безо всяких серьезных надежд решил все-таки сходить на почту за "до востребованием". И опять был со мной Фома Фомич. Я вспоминал, как пришли мы с ним на почту, и по рассеянности Фомич опустил письмо, адресованное, ясное дело, в Ленинград, в ящик с надписью "Местные". Я обратил его внимание на этот прискорбный нюанс. Фомич минут пять сурово жевал губами и глядел в чукотские пространства, затем ринулся к заведующей и потребовал извлечения своего письма обратно. Начальница оказалась вполне под стать Фомичу – извлекать корреспонденцию наотрез отказалась. Фомич лебезил, брал на испуг, хватался за сердце, но получал одно: "Не положено, дорогой товарищ!" Так мы и ушли не солоно хлебавши. И Фомич очередной раз потряс меня своей нетрафаретной реакцией: "Замечательная заведующая! Значить, такую на служебном посту за пол-литра не купишь!"
Окончательно Фома Фомич (по данным Октавиана) спятил, когда решал в Лондоне гамлетовский вопрос: как быть, если матрос просится на берег в гальюн в два часа десять минут ночи, а:
1) судовые гальюны опечатаны;
2) есть приказ не пускать людей на берег Великобритании после 19.00;
3) есть приказ не пускать их туда меньше, нежели по пять человек в группе;
4) нужду в туалете в два часа десять минут ночи срочно испытывает только один член экипажа, а все остальные, значить, не хочут?
Вот тут-то легендарный драйвер окончательно и свихнул мозги…
Бывают же на свете праздники! – получил целый пакет писем, пересланных на Чукотку любезной соседкой.
Не вся корреспонденция оказалась приятной.
"Уважаемый товарищ Конецкий! До последнего времени Вы числились среди любимых мною писателей. Увидев фамилию в оглавлении 3-го номера "Звезды", я взяла этот журнал и предвкушала новую интересную и приятную встречу с Вами. Однако приходится идти по стопам некоего газетного фельетониста тех времен, когда мы еще смотрели фильмы с участием Мэри Пикфорд. Он написал так: "Как ни крути, как ни верти, в какой ни рекламируй мере, но Мэри Пикфорд в "Дороти" почти совсем уже не Мэри – ничем не лучше наших Маш, – и я признаться ей намерен: "О Мэри, Мэри! Я был ваш, но больше я уже не мерин".
В Ваших "Путевых портретах с морским пейзажем" читателя неприятно поражает пошлое смакование таких подробностей, как, например, роман капитана с буфетчицей.
Но это бы куда еще ни шло.
Глубоко возмутителен описанный Вами эпизод с какой-то австрийской, что ли, графиней, которой Вы предложили в качестве условия принятия на борт ее собаки сверх всех фунтов стерлингов – разрешить Вам "пощекотать ее животик".
По Вашим словам, она это легко разрешила (хотя следовало бы влепить Вам оплеуху!).
Но, понимаете ли, поведение зарубежной потаскушки, будь она графиня или герцогиня, меня, Вашего читателя, мало волнует. Несомненно, наши отечественные потаскушки поступили бы так же, как она. Возмутительно то, что Вы – советский человек за границей – показали себя пошляком, дикарем, варваром; словом – унизили свое достоинство, хотя бы только перед этой "графиней" (и всеми, с кем она поделится своим приключением с русским, советским моряком! ). А унижая себя, советский человек за рубежами нашей родины, позорит тем самым и всех нас, и всю нашу страну, которую он – хочет он того или не хочет – представляет там. По его поведению судят обо всем советском обществе.
Так что если рассказанный Вами анекдот основан на факте, то такого факта простить Вам нельзя. Если же Вы все это выдумали, выдумка не делает Вам чести. Вот уж поистине не скажешь: "Se non e vero, e ben trovato"*.
Вместе с Вами, конечно, виновата и редакция журнала, и даже Горлит. Но это не умаляет Вашей вины.
Мне очень неприятно терять в Вашем лице писателя, чей талант и мастерство я ценила высоко. Что делать? Итак, dear sir, заканчиваю. Ваша бывшая читательница, ответа Вашего мне не надо. Я найду его в Ваших последующих книгах. Потому не подписываюсь".
Читательница опытная, – слово "Горлит" слышала.
Самое здесь интересное – обида нашей советской Маши за всю прекрасную половину человечества. Причем обида эта выражается через специфическую логику: она моя БЫВШАЯ читательница, читать меня больше не будет, но все-таки умудрится найти ответ в моих следующих книгах! Как же это она сделает: в капусте найдет, или ответ аист принесет?..
Замечали разницу между мужской и женской реакцией на одинаковое по силе и величине хамство в адрес друг друга?
Глядите.
Женщина говорит мужчине: "Все вы такие, мужики, – развратники, изменщики и вообще, кабы не мой да не девичий стыд, я бы тебя, подлеца и нахала, да и не так бы еще обругала!"
Что отвечает этот сукин сын мужик?
Хмыкает и идет в пивную. Его, подлеца, не удручает то, что он приравнен ко всему остальному мужскому роду.
Теперь попробуем сказать даме: "Дорогая, пойми, ради бога, ты такая же, как все остальные четыре женских миллиарда на планете…"
Боже!
Гром!
Молния!
Вулкан!
Тайфун!
Какой философ возьмется объяснить, отчего мужики не сопротивляются тому, что все они одинаковые, а женщины так отчаянно сопротивляются даже легкому подозрению в их похожести?
Ладно, поговорим теперь про вовсе неожиданное в Арктике – о комарах. Повод тот, что сюда – на край земли, на Чукотку, – вернулась моя статья под названием "Камаринская". Писал ее, ожидая на Петроградской стороне прихода теплохода "Колымалес" и раздраженный до бешенства всяческими бытовыми неурядицами.
Выше меня на седьмом этаже – проживает генерал-майор войск ПВО в отставке. Он работает над многотомной историей своих войск, начав ее со средних веков. Телефон у генерала вечно занят супругой, которая молчит только тогда, когда ночью надевает от комаров противогаз.
Пора, наконец, громогласно объявить, что в природе произошло озверение и комары наводнили Ленинград! Априори считается, что в век НТР природа удаляется от человечества. Чушь. Происходит наоборот. А я, к сожалению, городской обыватель и ненавижу комаров мучительной и бессильной ненавистью, черно завидуя, например, замечательному деревенскому прозаику Василию Белову, который кровососущих любит. Он пишет: "Комары вызванивали свои спокойно-щемящие симфонии". Во как! Симфонию Чайковского они ему напоминают! И спокойствие от их омерзительного писка ему на душу нисходит! В одном рассказе Белова старик-доходяга даже из состояния клинической смерти возвращается к жизни без всяких там реанимаций при помощи одной мечты о "тонком комарином писке". (Ну, в данном случае, то есть услышь я в состоянии ранней смерти комариный писк, – тоже не на шутку удивил бы сторожа в морге непристойным для покойника жестом или непечатным словосочетанием.)
Хотя комар мал, а человек в миллион раз больше и сложнее, но крошка имеет приспособления, которые вам и не снились. Если вы, начиная охоту на комара, сидящего, предположим, на потолке, будете вылуплять на него глаза, то даже последней модели пылесос или новенькая пышная швабра не помогут. Комар получит от ваших вылупленных глаз предостерегающий импульс и приведется в боевую готовность к зигзагу-молнии.
Теперь о снадобьях типа "Тайги". Не скажу, – хорошая химия! Честь и хвала отечественным химикам! Хотя существует мнение, что отвратительность вони снадобий так велика, что сразу заставляет комара предположить наличие рядом человека, ибо только человек такое может изобрести, создать и испускать. В результате комар молниеносно летит к вам.
Теперь о тонком комарином писке, который так Белову и даже Виктору Петровичу Астафьеву нравится.
Писк комара на потомственных горожан воздействует хуже самого укуса.
Если вы наловчитесь спать, вжав одно ухо в нижнюю подушку, а второе ухо придавив верхней, то, возможно, жужжания вы слышать и не будете, но и дышать вам все-таки надо. Потому у носа вы оставляете дырочку, как нерпа в арктической льдине.
И вот, как белый медведь терпеливо караулит возле дыхательной дырки и рано-поздно харчит самую осторожную нерпу, так и сволочь комариха рано-поздно находит ваш нос. В этом случае удар, который вы получаете в момент посадки ее в вашу ноздрю, никак нельзя назвать мягким.
Вероятно, комариха так долго изыскивает дырку, так досадует на всякие затруднения, что потом действует потеряв голову: бесшабашно и безрассудно, я бы сказал. Ее крылья работают с такой частотой, что впереди насекомого возникает звуковой барьер, который принес столько хлопот авиаконструкторам.
И вот комариха, найдя наконец туннель, ведущий к вашей ноздре, преодолевает звуковой барьер. В результате, естественно, удар в ноздрю происходит в абсолютной тишине – звук-то остается позади комарихи! И потому неожиданность удара-посадки производит ошеломляющее впечатление и на вовсе не впечатлительного человека.
Правда, тут есть один нюанс. Если вы тренированный, многоопытный мужчина, то иногда успеваете проснуться еще до удара-посадки. Это происходит в том случае, если вы способны ощущать биополе комарихи, возникающее перед крошкой в виде этакого клина, лучика, остронаправленного и опережающего комариху на миллионную долю микросекунды. Но и этого микро-микровремени (для по-настоящему тренированного человека!) достаточно, чтобы, еще глазом не моргнув, треснуть себя по носу с зубодробительной силой, одновременно проклиная всех сучек, самок, куриц, тигриц и т. д. Такие избирательные в половом смысле проклятия вырываются из вас на основе научного знания о том, что кусаются и пьют человеческую кровь только комариные самки, а самцы живут на нектаре.
В результате серая толпа, малообразованная масса, мещане отпускают в сторону женщин двусмысленности – о кровососущей женской природе и тому подобную чушь. Это, конечно, неверно, хотя почти у всех кровососущих кровью питаются только самки.
Еще несколько слов о восприятии тонкого комариного писка тренированными людьми. Особенно бывает обидно, когда врежешь себе по уху, носу или лбу, а… комарихи-то и не было.
Это я о трамвае.
Иногда звук далекого трамвая, возникший в ночной тишине и неуклонно приближающийся, воспринимается тренированным мозгом как сигнал начала комариной атаки. Нельзя же, в конце концов, требовать от своего мозга того же, что и от самого себя в целом, в целокупности. Мозг иногда действует тупо, по шаблону, ведет себя по принципу: наше дело прокукарекать, а дальше уже дело ваше. И выдает сигнал-предупреждение, спутав трамвай с комарихой. И ведь должен был бы понимать, что самому ему от такой ошибки будет хуже всех других членов и частей организма, ибо наступит БЕССОННИЦА!
Конечно, когда вы, треснув себя по лбу, проснетесь и обнаружите, что комарихи нет, а просто-напросто по ночным улицам-ущельям разбежался в парк последний трамвай, то ощутите некоторое чисто внешнее успокоение. Однако оно мимолетно, а вот БЕССОННИЦА…
Верхнего соседа зовут Михаил Германович, настоящий боевой генерал, провел всю войну на свежем воздухе среди самых разных климатических зон, но комаров боится панически – больше штатских, – как бы парадоксально это ни звучало. Нервы! Хотя весит Михаил Германович центнер и носит пышные кавалерийские усы – буденовские.
Уже второе лето генерал ночует в кабинете, разбив там герметическую охотничью палатку. Вечерами долго возится над моей головой со штырями – паркет плохо держит. До приобретения палатки генерал сам пробовал спать в противогазе, но с такими усами в противогазе долго не продержишься – понизилось кровяное давление и т. д. И теперь он спит в палатке, а противогаз отдал жене. Конечно, Михаил Германович стыдится нелепой палатки в кабинете, противогаза жены и даже факта своей бессонницы. Это его комплекс неполноценности: всю жизнь сражался и побеждал противника, нападающего сверху, с воздуха, и… дрожит перед комаром!
В конце мая по его инициативе группа интеллигентных жильцов решила на общественных началах вычистить подвалы, заполненные жидкой мразью. Начальник ЖЭКа Прохоров категорически запретил самодеятельность, заявив, что комары входят в экологическую цепочку и внесены в Красную книгу ООН. Эту издевательскую чушь он выдумал потому, что в пятидесятые годы служил под рукой Михаила Германовича в ПВО лейтенантом и крупно проштрафился, угодив при учебной стрельбе из сорокапятки в самолет-буксировщик, а не по конусу-цели. За этот подвиг Михаил Германович влепил ему так, что лейтенант Прохоров вылетел из войск противовоздушной обороны прямо в гражданский банно-прачечный трест, где быстро сделал тупую, но последовательную карьеру, заочно окончив санитарный техникум. Теперь он уже третий год начальник ЖЭКа.
Конечно, если бы Михаил Германович в середине пятидесятых годов знал, что в конце семидесятых будет писать историю войск ПВО, сидя в доме под рукой лейтенанта запаса Прохорова, то, вероятно, не подложил бы своему подчиненному такой крупной свиньи, каковой является для военного человека демобилизация. Или хотя бы подстелил соломки на полу банно-прачечного треста в тот момент, когда Прохоров заканчивал там свою противовоздушную траекторию, но, в отличие от меня, который наперед знает конец этой книги, генерал сквозь магический кристалл еще ничего впереди не различал.
Итак, Михаил Германович собрал наиболее интеллигентных мужчин нашего дома возле входа в подвал, на дверях которого висел огромный амбарный замок; сказал, что чихать хотел на Прохорова, и приказал привести Митяя – кочегара котельной детских ясель, ответственного за подвалы. Митяй был пьян и не явился.
Тогда Михаил Германович возложил на замок огромную лапу, сорвал его и повел нас – вооруженных ведрами и суповыми чумичками – в подвал без санкции какого-либо начальства.
Дом наш вообще-то вполне обыкновенный. В том смысле, что битком набит трусами, которые при виде техника-смотрителя Аллочки заболевают медвежьей болезнью. Но раньше в доме жили отборные гуманитарии – поэты, прозаики, переводчики, литературоведы мирового класса. Ныне, увы, большинство знаменитостей поумирало, или, прославившись, укатило в столицу, или, бесславно разбогатев, приобрело квартиры с лоджиями в новых районах на кооперативных началах. Однако какой-то салонно-нигилистический душок у дома остался. Потому-то, вероятно, мы и пошли за генералом во тьму подвала. Боже, каким соусом подвал оказался заполнен! Ни один профессиональный ассенизатор там и пяти минут бы не выдержал. А мы продержались полчаса – пока не приехал вызванный Прохоровым участковый уполномоченный. И началось!
Прохоров обвинил нас в даче взятки шоферу машины-дерьмовоза, в которую мы сливали подвальный соус, – мы сбросились шоферу по десятке. Генералу же до сих пор шьет статью за срыв замка с государственного помещения. И такая статья есть!
А потом на дверях парадной появилось рукописное объявление: "Лекция «КОМАР – ЧЕЛОВЕК – ОБЩЕСТВО» состоится в субботу 19 июля во втором дворе в 17 часов. Явка всех жильцов, участвовавших в незаконной чистке подвала, обязательная".
Идти на лекцию о комарах в субботний июльский вечер я, конечно, не собирался. Мне кажется, вы сами уже убедились, что я кое-что про них знаю. И смешно предположить, что какой-нибудь теоретик из общества "Знание" меня может просветить по этому вопросу. И в то же время ловил себя на гаденьком чувстве страха за неявку. Хотя недавно только и громогласно объявил, что русский писатель имеет право бояться секретарш и швейцаров, но не начальников. И, к сожалению, это мое высказывание уже в газетах цитируют. Я же просто тогда неточно выразился! Русский писатель, действительно, не имеет права бояться начальников любых рангов, но сюда не входят начальники ЖЭКов. Этих гусей никак не следует дразнить – шутки вовсе уж выходят боком.
Иногда, работая очередную книгу, вдруг понимаешь, что от растерянности перед сложностью жизни и задачи засунул обе ноги в одну штанину. Очень опасная позиция, ибо каждая нога настойчиво требует свободы и персональной брючины. И у меня вот очередной раз случилось такое. И судьба заставила взять длительный тайм-аут, чтобы вытащить одну ногу – лишнюю. Но это не получается, ибо умер мой ближайший друг и советчик Петя Ниточкин. Без него в житейском и литературном море мне голо и одиноко, и мне не с кем посмеяться над своим страхом перед Прохоровым.
Возраст сказывается и в том, что все и все, что и кого я вижу вокруг, мне докучает и меня раздражает. Мне не о ком сказать хорошее от чистого сердца. Зрелость это? Или пропечаталась наконец вся мелкость моего духа? В любом случае это приносит мне душевных мучений больше, нежели всем другим, кого вижу и знаю вокруг.
Около шестнадцати часов в субботу позвонил Михаил Германович и быстро уговорил на комариную лекцию идти.
– Эх! – с невольным укором сказал я верхнему соседу. – И дернул вас черт тогда замок дергать!
– Да он сгнил давно до корня! Я для пробы дернул, а он и рассыпался, – чистосердечно соврал старый вояка. – А если вы на лекцию не пойдете, то это не по-товарищески будет. Тоже мне герой! И Гуськов идет, и Требов, и Страдокамский.
– У меня судно на подходе, – сказал я.
– Вот именно. Можно подумать, что вам плавать надоело. Надоело?
– Нет, но…
– То-то и оно. Накатит товарищ Прохоров на вас телегу в пароходство – и тю-тю ваши героические плавания!
– Ерунда! Смешно, право!
– Ждем вас с Гуськовым, – сказал генерал и бросил трубку.
Гуськов – детский поэт, живет с супругой-домохозяйкой ниже меня. Оба исключительно деликатные, нежные люди. Не пьют, не курят, в Домах творчества съедают всю отраву, которую там дают, чтобы – не дай бог! – не обидеть директора; обожают бадминтон в пыли по колено. Но отношения у нас сложные. Тут такое дело.
Лет десять назад случился у меня роман с одной резвушкой из Комсомольска-на-Амуре, которая приехала поступать в машиностроительный институт, то есть имела выраженные способности к использованию техники. В первую же медовую ночь абитуриентка не выдержала натиска комаров и воскликнула: "Милый, а пылесос у тебя есть?"
Пылесос был, хотя я про него давно забыл.
И резвушка с юным и обаятельным кокетством, начла-почла охотиться пылесосной кишкой на комаров, таская ревущий агрегат по всей квартире в середине ночи и хлопая в ладошки при каждом пойманном насекомом, – чудесное, скажу вам по секрету, зрелище!
Но Гуськовы, как оказалось, спят со сложными комбинациями снотворных. Если человека, принявшего такую комбинацию, пробудить до срока, то – каюк! Человек не спит потом месяц.
Гуськовы не спали два. И меня возненавидели. И десять лет я ходил по квартире в носках, хотя от дверей дует. Ладно, к этому я привык. Но после истории с чисткой подвала Гуськов так перепугался, что сочинил поэму "Доброе зверье комарье" с печатным посвящением начальнику ЖЭКа Прохорову. В этой поэме два мальчугана идут на рыбалку. Один боится комаров и потому пропускает мимо ушей различные красоты природы – восход солнца, розовый туман и пр. Другой не боится комаров и потому пропитывается красотами насквозь. Сам Гуськов не открывает все лето даже форточки. И такое двуличие детского поэта меня так взбесило, что я перестал снимать дома ботинки.
На заднем дворе у нас растет старый клен и несколько старых тополей. В центре стоит беседка. Есть змея-бум, скользилки на два ската, шведская стенка и садовые скамейки.
За углом помойка, но на газонах густая веселая трава, и в ней от весны до осени желтеют одуванчики, которые я люблю.
На газоне расположилось человек двадцать незнакомых мне лично жильцов – мужчин и женщин. В ожидании лекции они пили пиво из бидонов. На кончике змеи-бума сидели Гуськовы.
Места на скамеечке заняли два кровных врага, не могущие существовать друг без друга: театральный критик Требов и драматург Страдокамский.
Требов – наш главный ортодокс, консерватор, ретроград и вообще болван. Служить Мельпомене начал в каком-то академическом театре суфлером. Голос у критика оглушительный и соответствует его ногам: случается и такое в жизни. Нижние конечности у Требова вызывают подозрение, что мама в раннем детстве посадила сына-малютку на водовозную бочку и связала ножки годика на два веревкой, в результате чего они замкнулись на круги своя. И голос у него как из чего-то круглого – бочки или иерихонской трубы. Говорят, глупость, чтобы не очень бросаться в глаза, должна быть оглушающей. И это у Требова получается.
– Фашисты! Фашисты виноваты! Раскачали петровское наше болото бомбами в войну! Теперь воды Финского залива фильтруются к центру города. Вот достроим дамбу, и никакой подвальной самодеятельности не надо будет! Ни одного комара здесь не останется – орал театральный критик, тыча в драматурга Страдокамского тростью с набалдашником.
– Это откуда вы такую ерунду высосали? – хладнокровно вопрошал его наш главный оппортунист, нигилист и вообще левак Страдокамский, задиристо потряхивая козлиной, меньшевистской бородкой. – Во всем до сих пор война виновата! А?! И комары у него от фашистов! Все дело в сибирских новостройках, если хотите знать. БАМ городят, пальба там, взрывы – и вполне закономерно насекомые покинули привычные сферы обитания.
08.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
09.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
10.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
11.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
12.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
13.О9. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
14.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
15.09. 19.17. Несмотря на ранее установленную очередность, т/х "Прокопий Галушин" был поставлен к причалу впереди нас. Диспетчер не смог объяснить причину нарушения очередности и отказался связать капитана с главным диспетчером для решения возникшей ситуации".
Невыносимость стояночной мути. Бесцельная бездеятельность.
Сутки за сутками. А ведь это дни нашей единственной жизни. И они летят псу под хвост.
Обнаружились семь номеров "Октября". Ощущение от чтения такое же мутное, как и от стоянки в ожидании причала и разгрузки на краю земли в Певеке.
Плавают за бортом взад-вперед грязные льдины. Слабый шум от них – как будто кто-то безнадежно усталый из последних сил наваливается на весла…
На Чукотском берегу такая мразь жизни, пьянство, очереди за вялым пивом и гнилыми папиросами, что и носа туда нет охоты высовывать.
А среди человеков встречаются, как и везде, самоцветы.
Эти самоцветы добывают где-то здесь, в вечной мерзлоте, обыкновенное золото.
Угодили в гости к горнякам.
И один из инженеров – Леонид Мурафа – подарил нам стихотворение, которое так и назвал: "Песня в подарок друзьям".
Жарою летней дышит Ленинград,
Нагреты докрасна дворцов ограды…
Взять курс в прохладу Арктики вы рады
Не ради денег, премий и наград.
Вам плавать за границу надоело -
Там нищета, там правит капитал,
Там души продают за тот металл,
Который тут предметом плана стал.
"16.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки".
Вам надоел валютный звон в кармане,
И подставляет "Колымлес" бока
Под звонкие удары льда, пока
Джо Конрад не опишет все в романе…
Эх, как Русь любит быструю езду на тройках и очереди!
Из спецпсихпособия: " Ностальгия – тоска по родине, дому – является крайним проявлением заболевания. Замечено, что моряки, которые чувствительны к монотонности, как правило, неуживчивы в семьях, трудны во взаимоотношениях в коллективе, – это так называемые экстраверты, стремящиеся к активному контакту с внешним миром. В условиях же отрыва от привычных раздражителей они-то и страдают прежде всего. Интраверты, привыкшие переносить тяготы и невзгоды в себе и редко делящиеся мыслями с окружающими, а порой и с друзьями, легче переносят длительные рейсы".
А куда я-то отношусь?
Понятия не имею.
В середине чукотской стоянки пережил душевное потрясение, ибо утратил необходимые для нормального существования вещи.
Сюда входили:
1. Пилотка подводника с замазанными черной краской кантами. Не расставался с пилоткой пятнадцать лет – талисман, сгусток морского суеверия, материализованная уже в книгах легенда, чрезвычайно удобная для работы в море штука, – не срывает никакими ветрами, клапана опускаются, надежно прикрывая уши; придает мужчине лихой, непривычный для торгового моряка вид, хранит башку мужчины от ударов о всевозможное судовое железо.
2. Ботинки сорокового размера.
Эти музейные вещи напялили на капитанчика, размер ботинок которого был сорок пятый.
Вы спросите, как возможно напялить сороковой на ногу сорок пятого? Ответ получите, если останетесь ночевать на пароходе у вовсе нового дружка в порту Певек.
Короче говоря, когда я собрался возвращаться на родное судно, то обнаружил странный люфт в ботинках. Мои миниатюрные, аристократические ноги болтались в ботинках, как в спасательных вельботах.
А собственные вещички тем временем уплыли на Колыму!
18.09. Выгрузка. У заместителя начальника причала Совенко возникли претензии к состоянию пломб на лазах трюмов, где находятся спирто-водочные изделия. Вызваны представители ОБХСС, милиции и начальник коммерческого отдела порта, которые в присутствии судовой администрации осмотрели пломбы на трюмах. Установлено следующее: пломбы повешены с нарушением правил пломбировки, свободно передвигаются по проволоке, без замка. Пломбы пластмассовые, с клеймом ОТК, по внешнему виду и состоянию можно судить, что они не снимались. Пломбы аккуратно обрезаны и сданы на экспертизу на предмет определения их целости. Составлен акт".
Безо всяких серьезных надежд решил все-таки сходить на почту за "до востребованием". И опять был со мной Фома Фомич. Я вспоминал, как пришли мы с ним на почту, и по рассеянности Фомич опустил письмо, адресованное, ясное дело, в Ленинград, в ящик с надписью "Местные". Я обратил его внимание на этот прискорбный нюанс. Фомич минут пять сурово жевал губами и глядел в чукотские пространства, затем ринулся к заведующей и потребовал извлечения своего письма обратно. Начальница оказалась вполне под стать Фомичу – извлекать корреспонденцию наотрез отказалась. Фомич лебезил, брал на испуг, хватался за сердце, но получал одно: "Не положено, дорогой товарищ!" Так мы и ушли не солоно хлебавши. И Фомич очередной раз потряс меня своей нетрафаретной реакцией: "Замечательная заведующая! Значить, такую на служебном посту за пол-литра не купишь!"
Окончательно Фома Фомич (по данным Октавиана) спятил, когда решал в Лондоне гамлетовский вопрос: как быть, если матрос просится на берег в гальюн в два часа десять минут ночи, а:
1) судовые гальюны опечатаны;
2) есть приказ не пускать людей на берег Великобритании после 19.00;
3) есть приказ не пускать их туда меньше, нежели по пять человек в группе;
4) нужду в туалете в два часа десять минут ночи срочно испытывает только один член экипажа, а все остальные, значить, не хочут?
Вот тут-то легендарный драйвер окончательно и свихнул мозги…
Бывают же на свете праздники! – получил целый пакет писем, пересланных на Чукотку любезной соседкой.
Не вся корреспонденция оказалась приятной.
"Уважаемый товарищ Конецкий! До последнего времени Вы числились среди любимых мною писателей. Увидев фамилию в оглавлении 3-го номера "Звезды", я взяла этот журнал и предвкушала новую интересную и приятную встречу с Вами. Однако приходится идти по стопам некоего газетного фельетониста тех времен, когда мы еще смотрели фильмы с участием Мэри Пикфорд. Он написал так: "Как ни крути, как ни верти, в какой ни рекламируй мере, но Мэри Пикфорд в "Дороти" почти совсем уже не Мэри – ничем не лучше наших Маш, – и я признаться ей намерен: "О Мэри, Мэри! Я был ваш, но больше я уже не мерин".
В Ваших "Путевых портретах с морским пейзажем" читателя неприятно поражает пошлое смакование таких подробностей, как, например, роман капитана с буфетчицей.
Но это бы куда еще ни шло.
Глубоко возмутителен описанный Вами эпизод с какой-то австрийской, что ли, графиней, которой Вы предложили в качестве условия принятия на борт ее собаки сверх всех фунтов стерлингов – разрешить Вам "пощекотать ее животик".
По Вашим словам, она это легко разрешила (хотя следовало бы влепить Вам оплеуху!).
Но, понимаете ли, поведение зарубежной потаскушки, будь она графиня или герцогиня, меня, Вашего читателя, мало волнует. Несомненно, наши отечественные потаскушки поступили бы так же, как она. Возмутительно то, что Вы – советский человек за границей – показали себя пошляком, дикарем, варваром; словом – унизили свое достоинство, хотя бы только перед этой "графиней" (и всеми, с кем она поделится своим приключением с русским, советским моряком! ). А унижая себя, советский человек за рубежами нашей родины, позорит тем самым и всех нас, и всю нашу страну, которую он – хочет он того или не хочет – представляет там. По его поведению судят обо всем советском обществе.
Так что если рассказанный Вами анекдот основан на факте, то такого факта простить Вам нельзя. Если же Вы все это выдумали, выдумка не делает Вам чести. Вот уж поистине не скажешь: "Se non e vero, e ben trovato"*.
Вместе с Вами, конечно, виновата и редакция журнала, и даже Горлит. Но это не умаляет Вашей вины.
Мне очень неприятно терять в Вашем лице писателя, чей талант и мастерство я ценила высоко. Что делать? Итак, dear sir, заканчиваю. Ваша бывшая читательница, ответа Вашего мне не надо. Я найду его в Ваших последующих книгах. Потому не подписываюсь".
Читательница опытная, – слово "Горлит" слышала.
Самое здесь интересное – обида нашей советской Маши за всю прекрасную половину человечества. Причем обида эта выражается через специфическую логику: она моя БЫВШАЯ читательница, читать меня больше не будет, но все-таки умудрится найти ответ в моих следующих книгах! Как же это она сделает: в капусте найдет, или ответ аист принесет?..
Замечали разницу между мужской и женской реакцией на одинаковое по силе и величине хамство в адрес друг друга?
Глядите.
Женщина говорит мужчине: "Все вы такие, мужики, – развратники, изменщики и вообще, кабы не мой да не девичий стыд, я бы тебя, подлеца и нахала, да и не так бы еще обругала!"
Что отвечает этот сукин сын мужик?
Хмыкает и идет в пивную. Его, подлеца, не удручает то, что он приравнен ко всему остальному мужскому роду.
Теперь попробуем сказать даме: "Дорогая, пойми, ради бога, ты такая же, как все остальные четыре женских миллиарда на планете…"
Боже!
Гром!
Молния!
Вулкан!
Тайфун!
Какой философ возьмется объяснить, отчего мужики не сопротивляются тому, что все они одинаковые, а женщины так отчаянно сопротивляются даже легкому подозрению в их похожести?
Ладно, поговорим теперь про вовсе неожиданное в Арктике – о комарах. Повод тот, что сюда – на край земли, на Чукотку, – вернулась моя статья под названием "Камаринская". Писал ее, ожидая на Петроградской стороне прихода теплохода "Колымалес" и раздраженный до бешенства всяческими бытовыми неурядицами.
Выше меня на седьмом этаже – проживает генерал-майор войск ПВО в отставке. Он работает над многотомной историей своих войск, начав ее со средних веков. Телефон у генерала вечно занят супругой, которая молчит только тогда, когда ночью надевает от комаров противогаз.
Пора, наконец, громогласно объявить, что в природе произошло озверение и комары наводнили Ленинград! Априори считается, что в век НТР природа удаляется от человечества. Чушь. Происходит наоборот. А я, к сожалению, городской обыватель и ненавижу комаров мучительной и бессильной ненавистью, черно завидуя, например, замечательному деревенскому прозаику Василию Белову, который кровососущих любит. Он пишет: "Комары вызванивали свои спокойно-щемящие симфонии". Во как! Симфонию Чайковского они ему напоминают! И спокойствие от их омерзительного писка ему на душу нисходит! В одном рассказе Белова старик-доходяга даже из состояния клинической смерти возвращается к жизни без всяких там реанимаций при помощи одной мечты о "тонком комарином писке". (Ну, в данном случае, то есть услышь я в состоянии ранней смерти комариный писк, – тоже не на шутку удивил бы сторожа в морге непристойным для покойника жестом или непечатным словосочетанием.)
Хотя комар мал, а человек в миллион раз больше и сложнее, но крошка имеет приспособления, которые вам и не снились. Если вы, начиная охоту на комара, сидящего, предположим, на потолке, будете вылуплять на него глаза, то даже последней модели пылесос или новенькая пышная швабра не помогут. Комар получит от ваших вылупленных глаз предостерегающий импульс и приведется в боевую готовность к зигзагу-молнии.
Теперь о снадобьях типа "Тайги". Не скажу, – хорошая химия! Честь и хвала отечественным химикам! Хотя существует мнение, что отвратительность вони снадобий так велика, что сразу заставляет комара предположить наличие рядом человека, ибо только человек такое может изобрести, создать и испускать. В результате комар молниеносно летит к вам.
Теперь о тонком комарином писке, который так Белову и даже Виктору Петровичу Астафьеву нравится.
Писк комара на потомственных горожан воздействует хуже самого укуса.
Если вы наловчитесь спать, вжав одно ухо в нижнюю подушку, а второе ухо придавив верхней, то, возможно, жужжания вы слышать и не будете, но и дышать вам все-таки надо. Потому у носа вы оставляете дырочку, как нерпа в арктической льдине.
И вот, как белый медведь терпеливо караулит возле дыхательной дырки и рано-поздно харчит самую осторожную нерпу, так и сволочь комариха рано-поздно находит ваш нос. В этом случае удар, который вы получаете в момент посадки ее в вашу ноздрю, никак нельзя назвать мягким.
Вероятно, комариха так долго изыскивает дырку, так досадует на всякие затруднения, что потом действует потеряв голову: бесшабашно и безрассудно, я бы сказал. Ее крылья работают с такой частотой, что впереди насекомого возникает звуковой барьер, который принес столько хлопот авиаконструкторам.
И вот комариха, найдя наконец туннель, ведущий к вашей ноздре, преодолевает звуковой барьер. В результате, естественно, удар в ноздрю происходит в абсолютной тишине – звук-то остается позади комарихи! И потому неожиданность удара-посадки производит ошеломляющее впечатление и на вовсе не впечатлительного человека.
Правда, тут есть один нюанс. Если вы тренированный, многоопытный мужчина, то иногда успеваете проснуться еще до удара-посадки. Это происходит в том случае, если вы способны ощущать биополе комарихи, возникающее перед крошкой в виде этакого клина, лучика, остронаправленного и опережающего комариху на миллионную долю микросекунды. Но и этого микро-микровремени (для по-настоящему тренированного человека!) достаточно, чтобы, еще глазом не моргнув, треснуть себя по носу с зубодробительной силой, одновременно проклиная всех сучек, самок, куриц, тигриц и т. д. Такие избирательные в половом смысле проклятия вырываются из вас на основе научного знания о том, что кусаются и пьют человеческую кровь только комариные самки, а самцы живут на нектаре.
В результате серая толпа, малообразованная масса, мещане отпускают в сторону женщин двусмысленности – о кровососущей женской природе и тому подобную чушь. Это, конечно, неверно, хотя почти у всех кровососущих кровью питаются только самки.
Еще несколько слов о восприятии тонкого комариного писка тренированными людьми. Особенно бывает обидно, когда врежешь себе по уху, носу или лбу, а… комарихи-то и не было.
Это я о трамвае.
Иногда звук далекого трамвая, возникший в ночной тишине и неуклонно приближающийся, воспринимается тренированным мозгом как сигнал начала комариной атаки. Нельзя же, в конце концов, требовать от своего мозга того же, что и от самого себя в целом, в целокупности. Мозг иногда действует тупо, по шаблону, ведет себя по принципу: наше дело прокукарекать, а дальше уже дело ваше. И выдает сигнал-предупреждение, спутав трамвай с комарихой. И ведь должен был бы понимать, что самому ему от такой ошибки будет хуже всех других членов и частей организма, ибо наступит БЕССОННИЦА!
Конечно, когда вы, треснув себя по лбу, проснетесь и обнаружите, что комарихи нет, а просто-напросто по ночным улицам-ущельям разбежался в парк последний трамвай, то ощутите некоторое чисто внешнее успокоение. Однако оно мимолетно, а вот БЕССОННИЦА…
Верхнего соседа зовут Михаил Германович, настоящий боевой генерал, провел всю войну на свежем воздухе среди самых разных климатических зон, но комаров боится панически – больше штатских, – как бы парадоксально это ни звучало. Нервы! Хотя весит Михаил Германович центнер и носит пышные кавалерийские усы – буденовские.
Уже второе лето генерал ночует в кабинете, разбив там герметическую охотничью палатку. Вечерами долго возится над моей головой со штырями – паркет плохо держит. До приобретения палатки генерал сам пробовал спать в противогазе, но с такими усами в противогазе долго не продержишься – понизилось кровяное давление и т. д. И теперь он спит в палатке, а противогаз отдал жене. Конечно, Михаил Германович стыдится нелепой палатки в кабинете, противогаза жены и даже факта своей бессонницы. Это его комплекс неполноценности: всю жизнь сражался и побеждал противника, нападающего сверху, с воздуха, и… дрожит перед комаром!
В конце мая по его инициативе группа интеллигентных жильцов решила на общественных началах вычистить подвалы, заполненные жидкой мразью. Начальник ЖЭКа Прохоров категорически запретил самодеятельность, заявив, что комары входят в экологическую цепочку и внесены в Красную книгу ООН. Эту издевательскую чушь он выдумал потому, что в пятидесятые годы служил под рукой Михаила Германовича в ПВО лейтенантом и крупно проштрафился, угодив при учебной стрельбе из сорокапятки в самолет-буксировщик, а не по конусу-цели. За этот подвиг Михаил Германович влепил ему так, что лейтенант Прохоров вылетел из войск противовоздушной обороны прямо в гражданский банно-прачечный трест, где быстро сделал тупую, но последовательную карьеру, заочно окончив санитарный техникум. Теперь он уже третий год начальник ЖЭКа.
Конечно, если бы Михаил Германович в середине пятидесятых годов знал, что в конце семидесятых будет писать историю войск ПВО, сидя в доме под рукой лейтенанта запаса Прохорова, то, вероятно, не подложил бы своему подчиненному такой крупной свиньи, каковой является для военного человека демобилизация. Или хотя бы подстелил соломки на полу банно-прачечного треста в тот момент, когда Прохоров заканчивал там свою противовоздушную траекторию, но, в отличие от меня, который наперед знает конец этой книги, генерал сквозь магический кристалл еще ничего впереди не различал.
Итак, Михаил Германович собрал наиболее интеллигентных мужчин нашего дома возле входа в подвал, на дверях которого висел огромный амбарный замок; сказал, что чихать хотел на Прохорова, и приказал привести Митяя – кочегара котельной детских ясель, ответственного за подвалы. Митяй был пьян и не явился.
Тогда Михаил Германович возложил на замок огромную лапу, сорвал его и повел нас – вооруженных ведрами и суповыми чумичками – в подвал без санкции какого-либо начальства.
Дом наш вообще-то вполне обыкновенный. В том смысле, что битком набит трусами, которые при виде техника-смотрителя Аллочки заболевают медвежьей болезнью. Но раньше в доме жили отборные гуманитарии – поэты, прозаики, переводчики, литературоведы мирового класса. Ныне, увы, большинство знаменитостей поумирало, или, прославившись, укатило в столицу, или, бесславно разбогатев, приобрело квартиры с лоджиями в новых районах на кооперативных началах. Однако какой-то салонно-нигилистический душок у дома остался. Потому-то, вероятно, мы и пошли за генералом во тьму подвала. Боже, каким соусом подвал оказался заполнен! Ни один профессиональный ассенизатор там и пяти минут бы не выдержал. А мы продержались полчаса – пока не приехал вызванный Прохоровым участковый уполномоченный. И началось!
Прохоров обвинил нас в даче взятки шоферу машины-дерьмовоза, в которую мы сливали подвальный соус, – мы сбросились шоферу по десятке. Генералу же до сих пор шьет статью за срыв замка с государственного помещения. И такая статья есть!
А потом на дверях парадной появилось рукописное объявление: "Лекция «КОМАР – ЧЕЛОВЕК – ОБЩЕСТВО» состоится в субботу 19 июля во втором дворе в 17 часов. Явка всех жильцов, участвовавших в незаконной чистке подвала, обязательная".
Идти на лекцию о комарах в субботний июльский вечер я, конечно, не собирался. Мне кажется, вы сами уже убедились, что я кое-что про них знаю. И смешно предположить, что какой-нибудь теоретик из общества "Знание" меня может просветить по этому вопросу. И в то же время ловил себя на гаденьком чувстве страха за неявку. Хотя недавно только и громогласно объявил, что русский писатель имеет право бояться секретарш и швейцаров, но не начальников. И, к сожалению, это мое высказывание уже в газетах цитируют. Я же просто тогда неточно выразился! Русский писатель, действительно, не имеет права бояться начальников любых рангов, но сюда не входят начальники ЖЭКов. Этих гусей никак не следует дразнить – шутки вовсе уж выходят боком.
Иногда, работая очередную книгу, вдруг понимаешь, что от растерянности перед сложностью жизни и задачи засунул обе ноги в одну штанину. Очень опасная позиция, ибо каждая нога настойчиво требует свободы и персональной брючины. И у меня вот очередной раз случилось такое. И судьба заставила взять длительный тайм-аут, чтобы вытащить одну ногу – лишнюю. Но это не получается, ибо умер мой ближайший друг и советчик Петя Ниточкин. Без него в житейском и литературном море мне голо и одиноко, и мне не с кем посмеяться над своим страхом перед Прохоровым.
Возраст сказывается и в том, что все и все, что и кого я вижу вокруг, мне докучает и меня раздражает. Мне не о ком сказать хорошее от чистого сердца. Зрелость это? Или пропечаталась наконец вся мелкость моего духа? В любом случае это приносит мне душевных мучений больше, нежели всем другим, кого вижу и знаю вокруг.
Около шестнадцати часов в субботу позвонил Михаил Германович и быстро уговорил на комариную лекцию идти.
– Эх! – с невольным укором сказал я верхнему соседу. – И дернул вас черт тогда замок дергать!
– Да он сгнил давно до корня! Я для пробы дернул, а он и рассыпался, – чистосердечно соврал старый вояка. – А если вы на лекцию не пойдете, то это не по-товарищески будет. Тоже мне герой! И Гуськов идет, и Требов, и Страдокамский.
– У меня судно на подходе, – сказал я.
– Вот именно. Можно подумать, что вам плавать надоело. Надоело?
– Нет, но…
– То-то и оно. Накатит товарищ Прохоров на вас телегу в пароходство – и тю-тю ваши героические плавания!
– Ерунда! Смешно, право!
– Ждем вас с Гуськовым, – сказал генерал и бросил трубку.
Гуськов – детский поэт, живет с супругой-домохозяйкой ниже меня. Оба исключительно деликатные, нежные люди. Не пьют, не курят, в Домах творчества съедают всю отраву, которую там дают, чтобы – не дай бог! – не обидеть директора; обожают бадминтон в пыли по колено. Но отношения у нас сложные. Тут такое дело.
Лет десять назад случился у меня роман с одной резвушкой из Комсомольска-на-Амуре, которая приехала поступать в машиностроительный институт, то есть имела выраженные способности к использованию техники. В первую же медовую ночь абитуриентка не выдержала натиска комаров и воскликнула: "Милый, а пылесос у тебя есть?"
Пылесос был, хотя я про него давно забыл.
И резвушка с юным и обаятельным кокетством, начла-почла охотиться пылесосной кишкой на комаров, таская ревущий агрегат по всей квартире в середине ночи и хлопая в ладошки при каждом пойманном насекомом, – чудесное, скажу вам по секрету, зрелище!
Но Гуськовы, как оказалось, спят со сложными комбинациями снотворных. Если человека, принявшего такую комбинацию, пробудить до срока, то – каюк! Человек не спит потом месяц.
Гуськовы не спали два. И меня возненавидели. И десять лет я ходил по квартире в носках, хотя от дверей дует. Ладно, к этому я привык. Но после истории с чисткой подвала Гуськов так перепугался, что сочинил поэму "Доброе зверье комарье" с печатным посвящением начальнику ЖЭКа Прохорову. В этой поэме два мальчугана идут на рыбалку. Один боится комаров и потому пропускает мимо ушей различные красоты природы – восход солнца, розовый туман и пр. Другой не боится комаров и потому пропитывается красотами насквозь. Сам Гуськов не открывает все лето даже форточки. И такое двуличие детского поэта меня так взбесило, что я перестал снимать дома ботинки.
На заднем дворе у нас растет старый клен и несколько старых тополей. В центре стоит беседка. Есть змея-бум, скользилки на два ската, шведская стенка и садовые скамейки.
За углом помойка, но на газонах густая веселая трава, и в ней от весны до осени желтеют одуванчики, которые я люблю.
На газоне расположилось человек двадцать незнакомых мне лично жильцов – мужчин и женщин. В ожидании лекции они пили пиво из бидонов. На кончике змеи-бума сидели Гуськовы.
Места на скамеечке заняли два кровных врага, не могущие существовать друг без друга: театральный критик Требов и драматург Страдокамский.
Требов – наш главный ортодокс, консерватор, ретроград и вообще болван. Служить Мельпомене начал в каком-то академическом театре суфлером. Голос у критика оглушительный и соответствует его ногам: случается и такое в жизни. Нижние конечности у Требова вызывают подозрение, что мама в раннем детстве посадила сына-малютку на водовозную бочку и связала ножки годика на два веревкой, в результате чего они замкнулись на круги своя. И голос у него как из чего-то круглого – бочки или иерихонской трубы. Говорят, глупость, чтобы не очень бросаться в глаза, должна быть оглушающей. И это у Требова получается.
– Фашисты! Фашисты виноваты! Раскачали петровское наше болото бомбами в войну! Теперь воды Финского залива фильтруются к центру города. Вот достроим дамбу, и никакой подвальной самодеятельности не надо будет! Ни одного комара здесь не останется – орал театральный критик, тыча в драматурга Страдокамского тростью с набалдашником.
– Это откуда вы такую ерунду высосали? – хладнокровно вопрошал его наш главный оппортунист, нигилист и вообще левак Страдокамский, задиристо потряхивая козлиной, меньшевистской бородкой. – Во всем до сих пор война виновата! А?! И комары у него от фашистов! Все дело в сибирских новостройках, если хотите знать. БАМ городят, пальба там, взрывы – и вполне закономерно насекомые покинули привычные сферы обитания.