Страница:
Кони А Ф
Пирогов и школа жизни
Анатолий Фёдорович Кони
ПИРОГОВ И ШКОЛА ЖИЗНИ
Н.И. Пирогов (1810 - 1881)
Речь была произнесена Кони 21 ноября 1910 г. в Петербурге в зале городской думы на заседании, посвященном 100-летию Н. И. Пирогова.
Впервые опубликована в сборнике: "Памяти Николая Ивановича Пирогова (1810-1910)" (издательство еженедельной газеты "Школа и жизнь", 1911 г.). Позднее была включена в книгу Кони "На жизненном пути", в раздел "Публичные чтения" (т. II, СПб., 1912, стр. 293-314; т. II, изд. 2-е, СПб., 1913, стр. 385-406). В настоящем томе печатается по тексту книги "На жизненном пути" (в обоих изданиях идентичному).
Подготовляя к изданию книгу, Кони тщательно отредактировал текст речи, сделал несколько сокращений и дополнений. Например, после слов "Талант подобен солнцу: оно проливает свет и тепло, но оно же родит и мух" в сборнике был текст, не вошедший в книгу: "Притом же "пылких душ неосторожность самолюбивую ничтожность - иль оскорбляет, иль смешит" и "ум, любя, простор, теснит". После слов "В сущности ему было труднее жить, чем умирать" следовал текст, также не введенный в книгу: "Служба отрывала его [солдата] почти навсегда от семьи и родного гнезда, ибо он возвращался в него в отпуск лишь после 25 лет службы, а когда выходил "в чистую", т. е. в отставку, то получал пенсию, которая звучала насмешкою, да и выдавалась с разными затруднениями. Недаром николаевский солдат говорит у Некрасова: "пенсию выдать не велено: сердце насквозь не прострелено".
В конце речи, где вспоминается смерть Л. Н. Толстого, в тексте сборника не было названо его имя: "...наш народ имел Петра и Ломоносова, Пушкина и того, чья недавняя кончина сжала наше сердце великой скорбью". Несомненно, недавняя смерть писателя (речь была прочитана через 2 недели после 7 ноября 1910 г.) так занимала мысли слушателей, что произносить его имя казалось излишним. В книге же, рассчитанной на последующих читателей, назвать Толстого было безусловно необходимо. Есть в тексте книги и другие, менее существенные разночтения с первой редакцией.
Сохранилась наборная рукопись первой публикации (ИРЛИ, ф. 134, оп. 1, No 46). В подзаголовке указана дата чтения; "Речь в заседании, посвященном памяти Н. И. Пирогова 21 ноября 1910". Авторская правка заключалась преимущественно в стилистических исправлениях. Иногда, вероятно, для того, чтобы не перегружать речь слишком большим количеством ссылок, Кони заменял имена цитируемых авторов безличными выражениями. Например, вместо слов: "подтвердила мнение, что бедность то же самое" в рукописи первоначально было: "подтвердила слова Жана-Поль Рихтера о том, что бедность то же самое"; вместо слов: "Изречение о том, что наука" было: "Слова Гейне о том, что наука".
Призванный сказать в настоящем собрании слово в память Николая Ивановича Пирогова, я стеснен содержанием этого слова. О Пирогове как знаменитом враче и представителе медицинской науки будут говорить более сведущие, чем я, лица; о его общественных заслугах как педагога мы тоже услышим не один компетентный доклад. Таким образом, взгляды Пирогова во многих отношениях будут освещены, и мне поэтому остается обратиться лишь к ознакомлению с его характером. Характер, как бы его ни определять, выражается в сущности в переходе мысли, явившейся результатом внешних впечатлений и вызываемых ими ощущений, и внутренней работы сознания-в волю, т. е. в осуществление этой мысли в том или другом действии, решении, поступке. Чем теснее, непосредственнее и неразрывнее связь мысли с ее осуществлением, тем сильнее характер; чем больше между ними уклонений, колебаний и непоследовательности, тем слабее характер. В душевной жизни человека играет большую роль способность его хотеть или желать. В твердом и ясном "хочу" сказывается сильный характер; в расплывчатом и туманном "желаю" выражается характер слабый. Но жизнь часто меняет характер. В ее суровой школе он перерабатывается и изменяется и у редких сохраняет свои первоначальные свойства. Борьба для многих становится непосильною, - острые углы характера стираются, шероховатость твердого убеждения сменяется гладкою поверхностью услужливых уступок, и место сильного хочу заменяет робкое желал бы.
Но есть, однако, характеры, до конца остающиеся верными себе, умеющие отдавать себя всецело и бесповоротно служению излюбленной идее, обладающие закалом для борьбы за нее и способностью проводить ее в жизнь. Людям, владеющим таким характером, свойственно то, что французы называют esprit de combativite (боевой дух - франц.). Они на своем житейском пути осуществляют завет Сенеки: "Vivere est militare" (жизнь - это борьба - лат.). Таким именно характером обладал Пирогов. Он сам в "Вопросах жизни" говорит: "Без вдохновения - нет воли, без воли - нет борьбы, а без борьбы - ничтожество и произвол" [1].
Твердость характера, умеющего неуклонно и настойчиво служить сокровенному голосу души, не надо, однако, смешивать с близорукостью фанатического упорства или с самолюбием бесцельного упрямства. Людям сильного характера, прежде принятия окончательного решения, могут быть свойственны сомнения и скорби, в особенности когда за полным отрицанием должно последовать практическое отречение, нередко сопровождаемое душевною болью. И тем выше, чище и дороже нам образ тех, кто из этих испытаний выходит все-таки победителем. Не говоря уже о святом примере Гефсиманской ночи, достаточно припомнить Галилея с его "Ерur si muove!" (а все-таки вертится! - лат.). Такие минуты скорби бывали и у Пирогова. Затем некоторыми мыслителями совершенно верно отмечено еще одно свойство характера. Это типическое переживание однородных, хотя и разновидных событий жизни, т. е. одинаковое отношение к разнообразным по внешности, но одинаковым по существу условиям, в которые ставит человека его собственная природа или житейские явления. И здесь, несмотря на видимое различие обстановки, времени, места - в каждом отдельном случае, совсем, казалось бы, непохожем на предшествующий, - esprit de combativite сильного характера выражается одинаково. То же было и с Пироговым.
На пороге жизни, еще в отрочестве, Пирогова встретила бедность со всеми ее тяжелыми сторонами - отсутствием средств, зависимость от посторонней помощи и всякого рода лишениями. Вследствие разорения родителей исчезла возможность спокойного и систематического приобретения познаний. Пришлось как можно скорей приняться за то учение, которое могло дать кусок хлеба и облегчить неизбежные жертвы родителей. Четырнадцати лет Пирогов уже вступает в университет, семнадцати лет он уже лекарь, двадцати одного года - доктор медицины, а в двадцать два - профессор хирургии. Все это досталось ему тяжким, неусыпным трудом, в условиях самой скудной обстановки [2].
Уже в Дерпте, готовясь к профессуре, он был до такой степени стеснен в материальных средствах, значительную часть которых приходилось тратить на опыты и научные исследования, что, по его собствен-.. ному признанию, ему по целым неделям приходилось питаться главным образом чаем и хлебом, причем обыкновенный чай был ему не по средствам и был заменяем ромашкою или шалфеем. Но это закалило его по отношению к материальной стороне жизни и разорвало навсегда ту связь, которая существует - и с таким нравственным вредом - между привязанностью к удобствам жизни и тем, что французы называют ligne de conduite (линия поведения - франц.). Отодвигая на последний план заботу о материальной обстановке жизни и "роскошествуя лишениями", как говорится в одном из житий святых, Пирогов как бы осуществлял мнение Сенеки о том, что не тот беден, у кого мало, а тот, кто хочет большего. Пройдя эту школу бедности. Пирогов усвоил себе ту внутреннюю свободу, которая позволила ему потом не раз оставлять обеспеченное положение, не цепляясь за него ради спокойствия обеспеченного существования. Суровая школа оказалась полезной наставницей и подтвердила мнение, что бедность то же самое, что протыкание ушей у девушки; необходимо причинить боль, чтобы потом на зажившем месте могли появиться украшения; в бедности крепнет дарование и - кто знает - сколько таланта и поэзии погребено под грудами золота!..
Наука в том виде и объеме, в которых она предстала нред юным студентом, не могла удовлетворить ни его ума, ни совести. Изречение о том, что наука для одних - богиня, а для других - дойная корова, оправдывалось в то время профессорами-медиками в Московском университете с той очевидностью, о которой с добродушной иронией вспоминал через пятьдесят лет в своем дневнике Пирогов [3]. Опыт, исследования и настойчивость в раскрытии пелены над тайнами природы почти отсутствовали в преподавании, которое часто ограничивалось сведениями из учебников, вышедших семьдесят пять лет назад. Теоретическому и устарелому отношению к определению и распознаванию болезней соответствовал и узкий круг леченных мер: "Сначала, - вспоминает Пирогов, - прописывали валериан, затем арнику, потом камфору, наконец - мускус и в заключение давали совет уповать на милость господню". Были, конечно, и исключения, довольно редкие.
Между профессорами особенно выдвигался знаменитый Лодер, начинавший свои латинские лекции анатомии словами: "Videtis quam magna est sapientia Dei" (Видите, сколь велика премудрость господня - лат.), быть может, охранивший тем в сердце своего юного слушателя то религиозное чувство, которое так часто проявлялось в его дальнейшей жизни. Зато другой талантливый профессор-терапевт Мудров смотрел на деятельность врача с чисто практической точки зрения, отводившей науке второстепенное - чтобы не сказать сильнее - место.
Мой отец, изучавший медицину одновременно с Пироговым и свято чтивший своего товарища, вспоминал практические советы, даваемые популярным в Москве и имевшим обширную практику Мудровым на его последней лекции оканчивающим курс слушателям. Он вызывал кого-либо из них - облеченного, согласно тогдашней форме, в синий фрак с малиновым воротником и обшлагами - и спрашивал его о том, как будет он лечить замоскворецкого купца, и на ответ: "Постараюсь поставить диагноз и прибегну к cura interna et externa" (лечению внутреннему и наружному - лат.) замечал:
"Ты, братец, прежде всего пошли нанять карету, хоть заложи что-нибудь, коли денег нет, а карета чтоб была. Да как приедешь к больному и войдешь в дом, прежде всего поищи глазами образ, да помолись на него, а потом и спроси: "Где болящий?" Ну, какая может быть болезнь у него? - скорей всего объелся... ты и пропиши ему oleum ricini (касторка) в надлежащем количестве, а на расспросы окружающих скажи: "Ничего еще не могу сказать: приложу всё разумение, а впрочем на всё воля господня". Ну, облегчит его, и станут тебя считать хорошим доктором, невесту богатую сосватают"...
- "Ну, а тебя, - обращался он к другому вызванному, - позовут барыню-помещицу лечить: что ты предпримешь?" - Но едва тот успевал сказать: "Пошлю нанять карету", Мудров перебивал его и говорил: "Никакой кареты не надо: поезжай на гитаре (так назывались особые дрожки, именуемые также калибером, на которых можно было сидеть верхом), а как останешься с больной один и услышишь, что она на нервы жалуется, то скажи ей; "Сударыня, mens sana in corpore sano (здоровый дух в здоровом теле - лат.), - и наоборот: может, у вас по условиям светской жизни какие-нибудь надобности или потребности есть, а супруг этого не понимает или считает капризом"... Она расплачется, да и разболтает тебе, а ты пропиши ей
aqua fontana cum saccharo albi,
MDS, через два часа по столовой ложке,
а мужу, который тебя спросит, скажи: "Сильнейшее потрясение всего организма; если у ней какие-нибудь глупые желания или капризы есть, уж вы не перечьте - всякое огорчение ей вредно". Вот он ей шаль, или шляпку, или что там другое и купит, она повеселеет и выздоровеет. А о тебе скажут: "Вот искусный доктор! Так-то!..." [4].
Пытливый ум Пирогова не мог удовлетвориться ни такой наукой, ни цинической наивностью подобных советов; он должен был сам пролагать себе пути и в упорном напряжении труда идти своею дорогой опыта и открытий. С этой жаждой знания и умения претворять приобретенное в ступень к новому, не останавливаясь в своем движении вперед к большему и большему совершенству. Пирогов прошел всю жизнь, служа своим интересом к науке интересам науки, постоянно расширяя и углубляя область ее применения к жизни. Разнообразные и случайные проявления последней он умел обратить на пользу знания - силою своего вдумчивого творчества. Так, вид замороженных и разрезанных свиных туш на Сенной перед праздниками навел его на мысль о замораживании и распиливании трупов, для точного определения расположения внутренних органов, не подвергшихся посмертному смещению и разложению [5]. Составленный им атлас этих распилов представляет драгоценный и непревзойденный вклад в хирургическую анатомию. Составлению его и разработке материалов Пирогов посвятил много тяжелого и усидчивого труда, отрывая для него время от заслуженного и необходимого отдыха. Предоставляя другим указать и перечислить все его многочисленные работы в области хирургии, я упомяну лишь о том, что целый ряд лет, ознаменованных чрезвычайными и самостоятельными успехами на Руси теоретической и практической хирургии, получил название Пироговского периода.
Но проведение в жизнь строго научных и возвышенных в смысле человечности взглядов и требований Пирогова встретило - как и следовало ожидать сопротивление со стороны представителей медицинской рутины. Пирогову пришлось испытать на себе, что в работах на пути усовершенствования человеческих знаний приходится гораздо больше заниматься разрушением отжившего, чем творчеством нового. Чтоб построить новое здание, нужно очистить от грязи и мусора то место, где оно воздвигается. Положение, в котором он застал Медико-хирургическую академию и связанные с нею госпитали, способно было навести ужас на восприимчивую душу. Анатомические занятия, требующие для своего успеха воздуха и света, происходили в старом, невзрачном деревянном бараке; вскрытия трупов производились - до двадцати в день - в отвратительных до невозможности старых банях госпиталя.
"Сердце надрывалось, - пишет он, - видом молодых здоровых гвардейцев с гангреной, разрушающей всю брюшную стенку. Палаты госпиталя были переполнены больными с рожистыми воспалениями, острогнойными отеками и гнойным заражением крови. Для операционных не было ни одного, хотя бы плохого, помещения. Лекарства, отпускавшиеся из госпитальной аптеки, были похожи на что угодно, только не на лекарства. Вместо хинина сплошь да рядом бычачья желчь; вместо рыбьего жира какое-то иноземное масло. Хлеб, провизия - ниже всякой критики. Воровство дневное; - смотритель и комиссары проигрывали сотни в карты; мясной подрядчик на виду у всех развозил мясо по домам членам госпитальной конторы; аптекарь продавал запасы уксуса, трав" [6] и т.д.
Против такого состояния научно-врачебных (?) учреждений вооружился всеми силами своего слова и пера новый профессор хирургии и повел энергический поход против вопиющих беспорядков, не стесняясь в выражении своего негодования и справедливо полагая, что в делах общей пользы излишне просить, когда нравственный долг повелевает требовать. Стоячее и загнившее болото, в котором всё обстояло благополучно для начальствующих и неблагополучно лишь для больных и страждущих, взволновалось. В Пирогове, который требовал новых начал гигиены, новых приемов ухода за больными, широкой профилактики и ряда мер, в которых таились зародыши будущей септики и асептики, увидели личного врага. Это было, впрочем, неизбежно.
Талант подобен солнцу: оно проливает свет и тепло, но оно же родит и мух. Пылкая душа Пирогова и его бестрепетный ум не только должны были вызвать вражду, но, оставаясь верными себе, не могли обойтись без нее, потому что и для ненависти, и для любви нужно иметь положительное содержание, и только тот может зажечь огонь этих чувств в сердцах людей, чье сердце способно само пылать таким огнем. Но Пирогова не могла не удручать неразборчивость в выборе средств для борьбы с ним. И явная вражда, и тайные подкопы, грязные сплетни, и шипящая во тьме, ползучая, как змея, клевета - всё было пущено в ход, чтобы избавиться от беспокойного нарушителя "тиши да глади" и подорвать его авторитет. Когда все это не достигло цели, разбившись о стойкую любовь к делу Пирогова, обратились к последнему средству: был возбужден вопрос о помрачении его умственных способностей [7]. Однако этот тонкий яд не подействовал, и тогда началась антипироговская пропаганда в среде тогдашнего общества, предпринятая презренным и продажным редактором "Северной пчелы" Булгариным.
Натравливая подозрительность правительства на все выдающееся в духовном отношении, не пощадив своим злоречием Пушкина [8], Булгарин не мог, конечно, отказать в дружеской услуге и врагам Пирогова и объявил в своей весьма популярной "Северной пчеле", что Пирогов, которого он называл "проворным резакой", не что иное, как плагиатор, выдающий за свои - труды, похищенные у иностранных ученых [9]. И это говорилось о Пирогове, который, явившись к знаменитому французскому хирургу профессору Вельпо с заявлением, что пришел у него учиться, услышал в ответ: "Не вам у меня, а мне у вас следовало бы учиться" [10].
Обращаясь мыслью от этого мира низменной зависти и интриг к тем, кто должен был стоять выше и мог объективно и беспристрастно оценить Пирогова и отдать ему справедливость, мы и тут встречаем много характерно-поучительного и очень мало утешительного. В 1847 году Пирогов был командирован на Кавказ для указания мер по устройству военно-полевой медицины, для помощи раненым и для применения новых хирургических способов в широком масштабе [11]. Он отдался этой задаче с обычным холодным отношением к себе и своим удобствам и с горячей любовью к своему делу. Девять месяцев, проведенных в самых трудных условиях, среди лишений и опасностей, в непрерывном труде, дали ему, вместе с крайнею физическою усталостью (при осаде и взятии аула Салты ему приходилось по нескольку часов проводить, для производства операций, стоя на коленях пред ранеными), дали ему богатый опыт в деле обезболивания посредством эфира, впервые примененном им, в замене обезображивающих ампутаций резекциями и т. д.
Но когда, в справедливом сознании своих заслуг, он вернулся в Петербург и явился к военному министру князю Чернышеву - его встретил совершенно неожиданный для него, но совершенно в духе времени прием. Этот "дух" требовал доведения равнения фронта и шагистики до пределов почти невероятного обращения человека в машину, на которой наживалось и которую истязало начальство. Лучшим выражением этого духа был знаменательный приказ по гвардейскому корпусу, коим командиру одного из полков ставилось на вид, что вверенные ему нижние чины позволили себе идти не в ногу... изображая римских воинов в "Норме" [12]. В отсутствие Пирогова произошла какая-то перемена в "выпушках и петличках", и сиятельный Скалозуб начал с того, что грубо указал ему на несоблюдение формы, и кончил тем, что приказал ему отправиться в Медико-хирургическую академию, где его ожидало объявление строгого выговора, в самой резкой форме, сделанное по приказанию министра. Чаша его терпения переполнилась. Сознание неуважения к самоотверженному служению науке отразилось на натянутых за всю кавказскую работу нервах, они не выдержали, и с Пироговым сделался истерический припадок [13]. Обливаясь слезами и рыдая, он решил выйти в отставку и уехать навсегда на чужбину, где его, конечно, лучше оценили бы, как это много лет спустя случилось с другим известным хирургом.
Русской земле грозила опасность потерять человека, который уже тогда составлял ее славу, - непререкаемую и растущую с каждым днем. Но судьба, на этот раз, была милостива к нашей родине. Среди тогдашнего благоденствия, которое, по словам Шевченки, выражалось в гробовом молчании [14], - на сквозном ветру ледяного равнодушия к участи и достоинству человека - не погасал, но грел и ободрял яркий огонек в лице великой княгини Елены Павловны.
Чужестранка, умевшая стать русскою гораздо более, "чем многие по крови нам родные", искавшая и защищавшая своим благородным сердцем выдающихся людей, умиротворяющий элемент в николаевское время и нимфа Эгерия первой половины царствования царя-освободителя, - она заслуживает самой благодарной, а ввиду ее настойчивой деятельности для отмены крепостного права - даже умиленной памяти. Духовно приближая к себе талантливых трудолюбцев на всех поприщах знания или искусства, она, не щадя усилий, а иногда и материальных жертв, умела, по выражению одного из современников, "подвязывать им крылья", когда у последних не хватало сил развернуться во всю ширь или когда они бессильно опускались в минуты невольного отчаяния.
Слух о том, как Чернышев "приструнил" Пирогова, пошел по Петербургу, злорадно разносимый недругами "проворного резаки". Дошел он и до Елены Павловны, которая не знала Пирогова лично. Она поручила своей ближайшей помощнице в деле распространения вокруг себя света и тепла, баронессе Раден пригласить его к себе и с молчаливым красноречием нежного участия протянула ему руки. Пирогов, по словам Раден, был снова доведен до слез, но эти слезы уже не жгли его, а облегчали. "Великая княгиня возвратила мне бодрость духа, писал он впоследствии, - она совершенно успокоила меня и выразила своей любознательностью уважение к знанию, входила в подробности моих занятий на Кавказе, интересовалась результатами анестизаций на поле сражения. Ее обращение со мною заставило меня устыдиться моей минутной слабою сти и посмотреть на бестактность моего начальства как на своевольную грубость лакеев" [15].
Чрез несколько лет Елене Павловне пришлось явиться уже не утешительницею, а вдохновительницею и сотрудницею Пирогова в одном из благороднейших начинаний прошлого столетия. В 1854 году над Россией разразилась травматическая эпидемия, как называл Пирогов войну. На юге, в Севастополе происходил почти непрерывный, тяжелый и кровавый бой между явившимися на поле битвы в всеоружии новейших военных усовершенствований англо-турецко-сардинско-французскою армией и флотом - и русским солдатом, проявлявшим, по словам Л. Н. Толстого, "молчаливое, бессознательное величие; твердость духа и стыдливость пред собственным достоинством" [16]. Но наш серый герой, вымуштрованный на парадах и смотрах и не подготовленный к настоящему сражению, был вооружен плохо и отстало. В сущности ему было труднее жить, чем умирать. Но он умел встречать смерть с трогательным простодушием. Заслуженный генерал рассказывал мне следующий эпизод из последних дней жестокой бомбардировки многострадального Севастополя, когда в день выбывало из строя ранеными и убитыми до трех тысяч человек; начальник, которого рассказчик, будучи еще молодым поручиком, сбпровождал ночью на позиции, не мог удержаться от горестного восклицания при постоянной встрече с носилками, на которых несли умирающих. Из темной массы живого "прикрытия", лежавшего на земле, поднялась чья-то голова и ободряющий голос произнес: "Ваше превосходительство, - не извольте беспокоиться: нас еще дня на три хватит!"
Туда, в эту citta dolente (cкорбную обитель - итал.), стремился Пирогов, прося о разрешении отправиться, - но прошение его тонуло в разных канцелярских болотах почти четыре месяца, оставаясь без ответа. Он потерял терпение и решился написать великой княгине Елене Павловне, и она немедленно пригласила его к себе. "Она мне тотчас объявила, - писал он баронессе Раден, - что взяла на свою ответственность разрешение моей просьбы - и тут же объяснила свой гигантский план основать организованную женскую помощь больным и раненым на поле битвы, предложив мне самому избрать медицинский персонал и взять управление всего дела. Никогда не видал я великую княгиню в таком тревожном состоянии духа, как в этот день, в эту памятную для меня аудиенцию. Со слезами на глазах и с разгоревшимся лицом она несколько раз вскакивала со своего места, как будто бессознательно прохаживалась большими шагами по комнате и говорила громким голосом; "И зачем вы ранее не обратились ко мне, давно бы ваше желание было исполнено, и мой план тогда тоже давно бы состоялся... Как можно скорее приготовьтесь к отъезду... времени терять не следует... на днях, быть может, опять произойдет большая битва. Прощайте... или нет... подождите... я еще что-то хочу вам сказать насчет организации моей общины... или нет, зайдите-ка лучше ко мне завтра в этот же час. До свидания!" Я вышел, запутался в комнатах и после некоторого странствования очутился опять у двери аудиенционной комнаты и увидел великую княгиню. Она стояла в глубоких думах или начинала с волнением прохаживаться по комнате. К вечеру того же дня она известила меня, что просьба моя принята, а на другой день я с большим вниманием выслушал от нее, как она желала устроить женскую службу перевязочными пунктами и подвижными лазаретами" [17].
Идея необходимости деятельной частной помощи на войне была достойна Елены Павловны и Пирогова. Там, где "травматическая эпидемия" неизбежна, ум и сердце мыслящего и чувствующего человека неизбежно должны вступать во вражду. Человеческий ум, в этих случаях, напрягает все усилия на истребление, на избрание способов вызвать возбуждение слепой храбрости, - человеческое сердце взывает к пощаде, к милосердию; оно мимолетному опьянению безумной отваги противоставляет постоянный подвиг, вырывает из рук смерти губительную косу и заменяет ее, по прекрасному выражению Баратынского, оливой мира [18], и в виду врагов напоминает о страждущих братьях. Hostes vulnerati - fratres! (раненые враги - братья! - лат.).
Кто мог осуществить эту высокую задачу, требующую терпения и нежности, самозабвения в упорном труде и неослабной внимательности к насущным мелочам? Женщина, - решила Елена Павловна, понимавшая, что высшее и лучшее призвание женщины в жизни - иногда исцелять, часто помогать и всегда облегчать. Женщина, - подтвердил и Пирогов, вероятно вспомнивший при этом свою деятельную и глубоко-сведущую берлинскую помощницу в изготовлении препаратов из области хирургической анатомии - девицу Фогельзанг. По опыту жизни он знал, что равноправие женщины с мужчиной должно осуществиться не на почве одинаковой свободы в служении страстям, но на почве труда, доступ к которому должен быть ей открыт до предела ограничений, указываемых исключительно ее физической природой, в осуществление слов книги Бытия: "Мужа и жену создал их, человека создал их" [19].
ПИРОГОВ И ШКОЛА ЖИЗНИ
Н.И. Пирогов (1810 - 1881)
Речь была произнесена Кони 21 ноября 1910 г. в Петербурге в зале городской думы на заседании, посвященном 100-летию Н. И. Пирогова.
Впервые опубликована в сборнике: "Памяти Николая Ивановича Пирогова (1810-1910)" (издательство еженедельной газеты "Школа и жизнь", 1911 г.). Позднее была включена в книгу Кони "На жизненном пути", в раздел "Публичные чтения" (т. II, СПб., 1912, стр. 293-314; т. II, изд. 2-е, СПб., 1913, стр. 385-406). В настоящем томе печатается по тексту книги "На жизненном пути" (в обоих изданиях идентичному).
Подготовляя к изданию книгу, Кони тщательно отредактировал текст речи, сделал несколько сокращений и дополнений. Например, после слов "Талант подобен солнцу: оно проливает свет и тепло, но оно же родит и мух" в сборнике был текст, не вошедший в книгу: "Притом же "пылких душ неосторожность самолюбивую ничтожность - иль оскорбляет, иль смешит" и "ум, любя, простор, теснит". После слов "В сущности ему было труднее жить, чем умирать" следовал текст, также не введенный в книгу: "Служба отрывала его [солдата] почти навсегда от семьи и родного гнезда, ибо он возвращался в него в отпуск лишь после 25 лет службы, а когда выходил "в чистую", т. е. в отставку, то получал пенсию, которая звучала насмешкою, да и выдавалась с разными затруднениями. Недаром николаевский солдат говорит у Некрасова: "пенсию выдать не велено: сердце насквозь не прострелено".
В конце речи, где вспоминается смерть Л. Н. Толстого, в тексте сборника не было названо его имя: "...наш народ имел Петра и Ломоносова, Пушкина и того, чья недавняя кончина сжала наше сердце великой скорбью". Несомненно, недавняя смерть писателя (речь была прочитана через 2 недели после 7 ноября 1910 г.) так занимала мысли слушателей, что произносить его имя казалось излишним. В книге же, рассчитанной на последующих читателей, назвать Толстого было безусловно необходимо. Есть в тексте книги и другие, менее существенные разночтения с первой редакцией.
Сохранилась наборная рукопись первой публикации (ИРЛИ, ф. 134, оп. 1, No 46). В подзаголовке указана дата чтения; "Речь в заседании, посвященном памяти Н. И. Пирогова 21 ноября 1910". Авторская правка заключалась преимущественно в стилистических исправлениях. Иногда, вероятно, для того, чтобы не перегружать речь слишком большим количеством ссылок, Кони заменял имена цитируемых авторов безличными выражениями. Например, вместо слов: "подтвердила мнение, что бедность то же самое" в рукописи первоначально было: "подтвердила слова Жана-Поль Рихтера о том, что бедность то же самое"; вместо слов: "Изречение о том, что наука" было: "Слова Гейне о том, что наука".
Призванный сказать в настоящем собрании слово в память Николая Ивановича Пирогова, я стеснен содержанием этого слова. О Пирогове как знаменитом враче и представителе медицинской науки будут говорить более сведущие, чем я, лица; о его общественных заслугах как педагога мы тоже услышим не один компетентный доклад. Таким образом, взгляды Пирогова во многих отношениях будут освещены, и мне поэтому остается обратиться лишь к ознакомлению с его характером. Характер, как бы его ни определять, выражается в сущности в переходе мысли, явившейся результатом внешних впечатлений и вызываемых ими ощущений, и внутренней работы сознания-в волю, т. е. в осуществление этой мысли в том или другом действии, решении, поступке. Чем теснее, непосредственнее и неразрывнее связь мысли с ее осуществлением, тем сильнее характер; чем больше между ними уклонений, колебаний и непоследовательности, тем слабее характер. В душевной жизни человека играет большую роль способность его хотеть или желать. В твердом и ясном "хочу" сказывается сильный характер; в расплывчатом и туманном "желаю" выражается характер слабый. Но жизнь часто меняет характер. В ее суровой школе он перерабатывается и изменяется и у редких сохраняет свои первоначальные свойства. Борьба для многих становится непосильною, - острые углы характера стираются, шероховатость твердого убеждения сменяется гладкою поверхностью услужливых уступок, и место сильного хочу заменяет робкое желал бы.
Но есть, однако, характеры, до конца остающиеся верными себе, умеющие отдавать себя всецело и бесповоротно служению излюбленной идее, обладающие закалом для борьбы за нее и способностью проводить ее в жизнь. Людям, владеющим таким характером, свойственно то, что французы называют esprit de combativite (боевой дух - франц.). Они на своем житейском пути осуществляют завет Сенеки: "Vivere est militare" (жизнь - это борьба - лат.). Таким именно характером обладал Пирогов. Он сам в "Вопросах жизни" говорит: "Без вдохновения - нет воли, без воли - нет борьбы, а без борьбы - ничтожество и произвол" [1].
Твердость характера, умеющего неуклонно и настойчиво служить сокровенному голосу души, не надо, однако, смешивать с близорукостью фанатического упорства или с самолюбием бесцельного упрямства. Людям сильного характера, прежде принятия окончательного решения, могут быть свойственны сомнения и скорби, в особенности когда за полным отрицанием должно последовать практическое отречение, нередко сопровождаемое душевною болью. И тем выше, чище и дороже нам образ тех, кто из этих испытаний выходит все-таки победителем. Не говоря уже о святом примере Гефсиманской ночи, достаточно припомнить Галилея с его "Ерur si muove!" (а все-таки вертится! - лат.). Такие минуты скорби бывали и у Пирогова. Затем некоторыми мыслителями совершенно верно отмечено еще одно свойство характера. Это типическое переживание однородных, хотя и разновидных событий жизни, т. е. одинаковое отношение к разнообразным по внешности, но одинаковым по существу условиям, в которые ставит человека его собственная природа или житейские явления. И здесь, несмотря на видимое различие обстановки, времени, места - в каждом отдельном случае, совсем, казалось бы, непохожем на предшествующий, - esprit de combativite сильного характера выражается одинаково. То же было и с Пироговым.
На пороге жизни, еще в отрочестве, Пирогова встретила бедность со всеми ее тяжелыми сторонами - отсутствием средств, зависимость от посторонней помощи и всякого рода лишениями. Вследствие разорения родителей исчезла возможность спокойного и систематического приобретения познаний. Пришлось как можно скорей приняться за то учение, которое могло дать кусок хлеба и облегчить неизбежные жертвы родителей. Четырнадцати лет Пирогов уже вступает в университет, семнадцати лет он уже лекарь, двадцати одного года - доктор медицины, а в двадцать два - профессор хирургии. Все это досталось ему тяжким, неусыпным трудом, в условиях самой скудной обстановки [2].
Уже в Дерпте, готовясь к профессуре, он был до такой степени стеснен в материальных средствах, значительную часть которых приходилось тратить на опыты и научные исследования, что, по его собствен-.. ному признанию, ему по целым неделям приходилось питаться главным образом чаем и хлебом, причем обыкновенный чай был ему не по средствам и был заменяем ромашкою или шалфеем. Но это закалило его по отношению к материальной стороне жизни и разорвало навсегда ту связь, которая существует - и с таким нравственным вредом - между привязанностью к удобствам жизни и тем, что французы называют ligne de conduite (линия поведения - франц.). Отодвигая на последний план заботу о материальной обстановке жизни и "роскошествуя лишениями", как говорится в одном из житий святых, Пирогов как бы осуществлял мнение Сенеки о том, что не тот беден, у кого мало, а тот, кто хочет большего. Пройдя эту школу бедности. Пирогов усвоил себе ту внутреннюю свободу, которая позволила ему потом не раз оставлять обеспеченное положение, не цепляясь за него ради спокойствия обеспеченного существования. Суровая школа оказалась полезной наставницей и подтвердила мнение, что бедность то же самое, что протыкание ушей у девушки; необходимо причинить боль, чтобы потом на зажившем месте могли появиться украшения; в бедности крепнет дарование и - кто знает - сколько таланта и поэзии погребено под грудами золота!..
Наука в том виде и объеме, в которых она предстала нред юным студентом, не могла удовлетворить ни его ума, ни совести. Изречение о том, что наука для одних - богиня, а для других - дойная корова, оправдывалось в то время профессорами-медиками в Московском университете с той очевидностью, о которой с добродушной иронией вспоминал через пятьдесят лет в своем дневнике Пирогов [3]. Опыт, исследования и настойчивость в раскрытии пелены над тайнами природы почти отсутствовали в преподавании, которое часто ограничивалось сведениями из учебников, вышедших семьдесят пять лет назад. Теоретическому и устарелому отношению к определению и распознаванию болезней соответствовал и узкий круг леченных мер: "Сначала, - вспоминает Пирогов, - прописывали валериан, затем арнику, потом камфору, наконец - мускус и в заключение давали совет уповать на милость господню". Были, конечно, и исключения, довольно редкие.
Между профессорами особенно выдвигался знаменитый Лодер, начинавший свои латинские лекции анатомии словами: "Videtis quam magna est sapientia Dei" (Видите, сколь велика премудрость господня - лат.), быть может, охранивший тем в сердце своего юного слушателя то религиозное чувство, которое так часто проявлялось в его дальнейшей жизни. Зато другой талантливый профессор-терапевт Мудров смотрел на деятельность врача с чисто практической точки зрения, отводившей науке второстепенное - чтобы не сказать сильнее - место.
Мой отец, изучавший медицину одновременно с Пироговым и свято чтивший своего товарища, вспоминал практические советы, даваемые популярным в Москве и имевшим обширную практику Мудровым на его последней лекции оканчивающим курс слушателям. Он вызывал кого-либо из них - облеченного, согласно тогдашней форме, в синий фрак с малиновым воротником и обшлагами - и спрашивал его о том, как будет он лечить замоскворецкого купца, и на ответ: "Постараюсь поставить диагноз и прибегну к cura interna et externa" (лечению внутреннему и наружному - лат.) замечал:
"Ты, братец, прежде всего пошли нанять карету, хоть заложи что-нибудь, коли денег нет, а карета чтоб была. Да как приедешь к больному и войдешь в дом, прежде всего поищи глазами образ, да помолись на него, а потом и спроси: "Где болящий?" Ну, какая может быть болезнь у него? - скорей всего объелся... ты и пропиши ему oleum ricini (касторка) в надлежащем количестве, а на расспросы окружающих скажи: "Ничего еще не могу сказать: приложу всё разумение, а впрочем на всё воля господня". Ну, облегчит его, и станут тебя считать хорошим доктором, невесту богатую сосватают"...
- "Ну, а тебя, - обращался он к другому вызванному, - позовут барыню-помещицу лечить: что ты предпримешь?" - Но едва тот успевал сказать: "Пошлю нанять карету", Мудров перебивал его и говорил: "Никакой кареты не надо: поезжай на гитаре (так назывались особые дрожки, именуемые также калибером, на которых можно было сидеть верхом), а как останешься с больной один и услышишь, что она на нервы жалуется, то скажи ей; "Сударыня, mens sana in corpore sano (здоровый дух в здоровом теле - лат.), - и наоборот: может, у вас по условиям светской жизни какие-нибудь надобности или потребности есть, а супруг этого не понимает или считает капризом"... Она расплачется, да и разболтает тебе, а ты пропиши ей
aqua fontana cum saccharo albi,
MDS, через два часа по столовой ложке,
а мужу, который тебя спросит, скажи: "Сильнейшее потрясение всего организма; если у ней какие-нибудь глупые желания или капризы есть, уж вы не перечьте - всякое огорчение ей вредно". Вот он ей шаль, или шляпку, или что там другое и купит, она повеселеет и выздоровеет. А о тебе скажут: "Вот искусный доктор! Так-то!..." [4].
Пытливый ум Пирогова не мог удовлетвориться ни такой наукой, ни цинической наивностью подобных советов; он должен был сам пролагать себе пути и в упорном напряжении труда идти своею дорогой опыта и открытий. С этой жаждой знания и умения претворять приобретенное в ступень к новому, не останавливаясь в своем движении вперед к большему и большему совершенству. Пирогов прошел всю жизнь, служа своим интересом к науке интересам науки, постоянно расширяя и углубляя область ее применения к жизни. Разнообразные и случайные проявления последней он умел обратить на пользу знания - силою своего вдумчивого творчества. Так, вид замороженных и разрезанных свиных туш на Сенной перед праздниками навел его на мысль о замораживании и распиливании трупов, для точного определения расположения внутренних органов, не подвергшихся посмертному смещению и разложению [5]. Составленный им атлас этих распилов представляет драгоценный и непревзойденный вклад в хирургическую анатомию. Составлению его и разработке материалов Пирогов посвятил много тяжелого и усидчивого труда, отрывая для него время от заслуженного и необходимого отдыха. Предоставляя другим указать и перечислить все его многочисленные работы в области хирургии, я упомяну лишь о том, что целый ряд лет, ознаменованных чрезвычайными и самостоятельными успехами на Руси теоретической и практической хирургии, получил название Пироговского периода.
Но проведение в жизнь строго научных и возвышенных в смысле человечности взглядов и требований Пирогова встретило - как и следовало ожидать сопротивление со стороны представителей медицинской рутины. Пирогову пришлось испытать на себе, что в работах на пути усовершенствования человеческих знаний приходится гораздо больше заниматься разрушением отжившего, чем творчеством нового. Чтоб построить новое здание, нужно очистить от грязи и мусора то место, где оно воздвигается. Положение, в котором он застал Медико-хирургическую академию и связанные с нею госпитали, способно было навести ужас на восприимчивую душу. Анатомические занятия, требующие для своего успеха воздуха и света, происходили в старом, невзрачном деревянном бараке; вскрытия трупов производились - до двадцати в день - в отвратительных до невозможности старых банях госпиталя.
"Сердце надрывалось, - пишет он, - видом молодых здоровых гвардейцев с гангреной, разрушающей всю брюшную стенку. Палаты госпиталя были переполнены больными с рожистыми воспалениями, острогнойными отеками и гнойным заражением крови. Для операционных не было ни одного, хотя бы плохого, помещения. Лекарства, отпускавшиеся из госпитальной аптеки, были похожи на что угодно, только не на лекарства. Вместо хинина сплошь да рядом бычачья желчь; вместо рыбьего жира какое-то иноземное масло. Хлеб, провизия - ниже всякой критики. Воровство дневное; - смотритель и комиссары проигрывали сотни в карты; мясной подрядчик на виду у всех развозил мясо по домам членам госпитальной конторы; аптекарь продавал запасы уксуса, трав" [6] и т.д.
Против такого состояния научно-врачебных (?) учреждений вооружился всеми силами своего слова и пера новый профессор хирургии и повел энергический поход против вопиющих беспорядков, не стесняясь в выражении своего негодования и справедливо полагая, что в делах общей пользы излишне просить, когда нравственный долг повелевает требовать. Стоячее и загнившее болото, в котором всё обстояло благополучно для начальствующих и неблагополучно лишь для больных и страждущих, взволновалось. В Пирогове, который требовал новых начал гигиены, новых приемов ухода за больными, широкой профилактики и ряда мер, в которых таились зародыши будущей септики и асептики, увидели личного врага. Это было, впрочем, неизбежно.
Талант подобен солнцу: оно проливает свет и тепло, но оно же родит и мух. Пылкая душа Пирогова и его бестрепетный ум не только должны были вызвать вражду, но, оставаясь верными себе, не могли обойтись без нее, потому что и для ненависти, и для любви нужно иметь положительное содержание, и только тот может зажечь огонь этих чувств в сердцах людей, чье сердце способно само пылать таким огнем. Но Пирогова не могла не удручать неразборчивость в выборе средств для борьбы с ним. И явная вражда, и тайные подкопы, грязные сплетни, и шипящая во тьме, ползучая, как змея, клевета - всё было пущено в ход, чтобы избавиться от беспокойного нарушителя "тиши да глади" и подорвать его авторитет. Когда все это не достигло цели, разбившись о стойкую любовь к делу Пирогова, обратились к последнему средству: был возбужден вопрос о помрачении его умственных способностей [7]. Однако этот тонкий яд не подействовал, и тогда началась антипироговская пропаганда в среде тогдашнего общества, предпринятая презренным и продажным редактором "Северной пчелы" Булгариным.
Натравливая подозрительность правительства на все выдающееся в духовном отношении, не пощадив своим злоречием Пушкина [8], Булгарин не мог, конечно, отказать в дружеской услуге и врагам Пирогова и объявил в своей весьма популярной "Северной пчеле", что Пирогов, которого он называл "проворным резакой", не что иное, как плагиатор, выдающий за свои - труды, похищенные у иностранных ученых [9]. И это говорилось о Пирогове, который, явившись к знаменитому французскому хирургу профессору Вельпо с заявлением, что пришел у него учиться, услышал в ответ: "Не вам у меня, а мне у вас следовало бы учиться" [10].
Обращаясь мыслью от этого мира низменной зависти и интриг к тем, кто должен был стоять выше и мог объективно и беспристрастно оценить Пирогова и отдать ему справедливость, мы и тут встречаем много характерно-поучительного и очень мало утешительного. В 1847 году Пирогов был командирован на Кавказ для указания мер по устройству военно-полевой медицины, для помощи раненым и для применения новых хирургических способов в широком масштабе [11]. Он отдался этой задаче с обычным холодным отношением к себе и своим удобствам и с горячей любовью к своему делу. Девять месяцев, проведенных в самых трудных условиях, среди лишений и опасностей, в непрерывном труде, дали ему, вместе с крайнею физическою усталостью (при осаде и взятии аула Салты ему приходилось по нескольку часов проводить, для производства операций, стоя на коленях пред ранеными), дали ему богатый опыт в деле обезболивания посредством эфира, впервые примененном им, в замене обезображивающих ампутаций резекциями и т. д.
Но когда, в справедливом сознании своих заслуг, он вернулся в Петербург и явился к военному министру князю Чернышеву - его встретил совершенно неожиданный для него, но совершенно в духе времени прием. Этот "дух" требовал доведения равнения фронта и шагистики до пределов почти невероятного обращения человека в машину, на которой наживалось и которую истязало начальство. Лучшим выражением этого духа был знаменательный приказ по гвардейскому корпусу, коим командиру одного из полков ставилось на вид, что вверенные ему нижние чины позволили себе идти не в ногу... изображая римских воинов в "Норме" [12]. В отсутствие Пирогова произошла какая-то перемена в "выпушках и петличках", и сиятельный Скалозуб начал с того, что грубо указал ему на несоблюдение формы, и кончил тем, что приказал ему отправиться в Медико-хирургическую академию, где его ожидало объявление строгого выговора, в самой резкой форме, сделанное по приказанию министра. Чаша его терпения переполнилась. Сознание неуважения к самоотверженному служению науке отразилось на натянутых за всю кавказскую работу нервах, они не выдержали, и с Пироговым сделался истерический припадок [13]. Обливаясь слезами и рыдая, он решил выйти в отставку и уехать навсегда на чужбину, где его, конечно, лучше оценили бы, как это много лет спустя случилось с другим известным хирургом.
Русской земле грозила опасность потерять человека, который уже тогда составлял ее славу, - непререкаемую и растущую с каждым днем. Но судьба, на этот раз, была милостива к нашей родине. Среди тогдашнего благоденствия, которое, по словам Шевченки, выражалось в гробовом молчании [14], - на сквозном ветру ледяного равнодушия к участи и достоинству человека - не погасал, но грел и ободрял яркий огонек в лице великой княгини Елены Павловны.
Чужестранка, умевшая стать русскою гораздо более, "чем многие по крови нам родные", искавшая и защищавшая своим благородным сердцем выдающихся людей, умиротворяющий элемент в николаевское время и нимфа Эгерия первой половины царствования царя-освободителя, - она заслуживает самой благодарной, а ввиду ее настойчивой деятельности для отмены крепостного права - даже умиленной памяти. Духовно приближая к себе талантливых трудолюбцев на всех поприщах знания или искусства, она, не щадя усилий, а иногда и материальных жертв, умела, по выражению одного из современников, "подвязывать им крылья", когда у последних не хватало сил развернуться во всю ширь или когда они бессильно опускались в минуты невольного отчаяния.
Слух о том, как Чернышев "приструнил" Пирогова, пошел по Петербургу, злорадно разносимый недругами "проворного резаки". Дошел он и до Елены Павловны, которая не знала Пирогова лично. Она поручила своей ближайшей помощнице в деле распространения вокруг себя света и тепла, баронессе Раден пригласить его к себе и с молчаливым красноречием нежного участия протянула ему руки. Пирогов, по словам Раден, был снова доведен до слез, но эти слезы уже не жгли его, а облегчали. "Великая княгиня возвратила мне бодрость духа, писал он впоследствии, - она совершенно успокоила меня и выразила своей любознательностью уважение к знанию, входила в подробности моих занятий на Кавказе, интересовалась результатами анестизаций на поле сражения. Ее обращение со мною заставило меня устыдиться моей минутной слабою сти и посмотреть на бестактность моего начальства как на своевольную грубость лакеев" [15].
Чрез несколько лет Елене Павловне пришлось явиться уже не утешительницею, а вдохновительницею и сотрудницею Пирогова в одном из благороднейших начинаний прошлого столетия. В 1854 году над Россией разразилась травматическая эпидемия, как называл Пирогов войну. На юге, в Севастополе происходил почти непрерывный, тяжелый и кровавый бой между явившимися на поле битвы в всеоружии новейших военных усовершенствований англо-турецко-сардинско-французскою армией и флотом - и русским солдатом, проявлявшим, по словам Л. Н. Толстого, "молчаливое, бессознательное величие; твердость духа и стыдливость пред собственным достоинством" [16]. Но наш серый герой, вымуштрованный на парадах и смотрах и не подготовленный к настоящему сражению, был вооружен плохо и отстало. В сущности ему было труднее жить, чем умирать. Но он умел встречать смерть с трогательным простодушием. Заслуженный генерал рассказывал мне следующий эпизод из последних дней жестокой бомбардировки многострадального Севастополя, когда в день выбывало из строя ранеными и убитыми до трех тысяч человек; начальник, которого рассказчик, будучи еще молодым поручиком, сбпровождал ночью на позиции, не мог удержаться от горестного восклицания при постоянной встрече с носилками, на которых несли умирающих. Из темной массы живого "прикрытия", лежавшего на земле, поднялась чья-то голова и ободряющий голос произнес: "Ваше превосходительство, - не извольте беспокоиться: нас еще дня на три хватит!"
Туда, в эту citta dolente (cкорбную обитель - итал.), стремился Пирогов, прося о разрешении отправиться, - но прошение его тонуло в разных канцелярских болотах почти четыре месяца, оставаясь без ответа. Он потерял терпение и решился написать великой княгине Елене Павловне, и она немедленно пригласила его к себе. "Она мне тотчас объявила, - писал он баронессе Раден, - что взяла на свою ответственность разрешение моей просьбы - и тут же объяснила свой гигантский план основать организованную женскую помощь больным и раненым на поле битвы, предложив мне самому избрать медицинский персонал и взять управление всего дела. Никогда не видал я великую княгиню в таком тревожном состоянии духа, как в этот день, в эту памятную для меня аудиенцию. Со слезами на глазах и с разгоревшимся лицом она несколько раз вскакивала со своего места, как будто бессознательно прохаживалась большими шагами по комнате и говорила громким голосом; "И зачем вы ранее не обратились ко мне, давно бы ваше желание было исполнено, и мой план тогда тоже давно бы состоялся... Как можно скорее приготовьтесь к отъезду... времени терять не следует... на днях, быть может, опять произойдет большая битва. Прощайте... или нет... подождите... я еще что-то хочу вам сказать насчет организации моей общины... или нет, зайдите-ка лучше ко мне завтра в этот же час. До свидания!" Я вышел, запутался в комнатах и после некоторого странствования очутился опять у двери аудиенционной комнаты и увидел великую княгиню. Она стояла в глубоких думах или начинала с волнением прохаживаться по комнате. К вечеру того же дня она известила меня, что просьба моя принята, а на другой день я с большим вниманием выслушал от нее, как она желала устроить женскую службу перевязочными пунктами и подвижными лазаретами" [17].
Идея необходимости деятельной частной помощи на войне была достойна Елены Павловны и Пирогова. Там, где "травматическая эпидемия" неизбежна, ум и сердце мыслящего и чувствующего человека неизбежно должны вступать во вражду. Человеческий ум, в этих случаях, напрягает все усилия на истребление, на избрание способов вызвать возбуждение слепой храбрости, - человеческое сердце взывает к пощаде, к милосердию; оно мимолетному опьянению безумной отваги противоставляет постоянный подвиг, вырывает из рук смерти губительную косу и заменяет ее, по прекрасному выражению Баратынского, оливой мира [18], и в виду врагов напоминает о страждущих братьях. Hostes vulnerati - fratres! (раненые враги - братья! - лат.).
Кто мог осуществить эту высокую задачу, требующую терпения и нежности, самозабвения в упорном труде и неослабной внимательности к насущным мелочам? Женщина, - решила Елена Павловна, понимавшая, что высшее и лучшее призвание женщины в жизни - иногда исцелять, часто помогать и всегда облегчать. Женщина, - подтвердил и Пирогов, вероятно вспомнивший при этом свою деятельную и глубоко-сведущую берлинскую помощницу в изготовлении препаратов из области хирургической анатомии - девицу Фогельзанг. По опыту жизни он знал, что равноправие женщины с мужчиной должно осуществиться не на почве одинаковой свободы в служении страстям, но на почве труда, доступ к которому должен быть ей открыт до предела ограничений, указываемых исключительно ее физической природой, в осуществление слов книги Бытия: "Мужа и жену создал их, человека создал их" [19].