Страница:
Кони А Ф
Совещание о составлении устава о печати
Анатолий Фёдорович Кони
СОВЕЩАНИЕ О СОСТАВЛЕНИИ УСТАВА О ПЕЧАТИ
Статья представляет собою текст ряда выступлений А. Ф. Кони на заседаниях Особого совещания при Комитете министров для пересмотра цензурного законодательства (на основании указа от 12 декабря 1904 г.). Выработанный на заседаниях Особого совещания проект нового Устава о печати не был, однако, проведен в жизнь, так как октябрьские события 1905 года вынудили царское правительство спешно утвердить Временные правила о печати, действовавшие до Февральской революции 1917 года. Текст печатается по второму тому "На жизненном пути" (СПб., 1912).
Разница между явочным и концессионным порядком возникновения новых периодических изданий состоит в сущности в том, что при втором из них издатель и редактор-издатель утверждаются министром внутренних дел по сведениям, доставленным и собранным главным управлением по делам печати. Но есть ли в таких сведениях гарантия по отношению к личности и деятельности этих лиц, достаточная для того, чтобы искупалось широкое применение усмотрения в разрешении того или другого повременного издания? Такое усмотрение, даже в том случае, когда оно не переходит в злоупотребление чувствами симпатии и антипатии к лицу или направлению просителя, могло бы основываться лишь на известного рода условиях ценза, неудовлетворение которым лишало бы предпринимателя издания права получить разрешение. Какие же могут быть условия этого ценза? Образовательные? Но образование есть лишь шлифовка и отделка прирожденного ума и таланта, а ум и талант суть лишь оружие, очень важное само по себе, но могущее быть направленным на самые противоположные цели, указанные не только возвышенными, но и самыми низменными побуждениями. Ум и талант подобны ножу, который одинаково нужен и для мирной трапезы и для корыстного нападения. Умный и талантливый человек есть лишь человек хорошо вооруженный, и чем выше его образование, тем острее, и в некоторых случаях, опаснее его оружие. Поэтому образовательный ценз сам по себе, независимо от душевных свойств просителя и чувства нравственного долга, особых гарантий не представляет,
Гарантию же того, что издатель или редактор будет человеком нравственным и сознающим свой долг, найти, в большинстве случаев, невозможно. Нам говорят, будто статистика показывает, что процент преступлений, совершаемых образованными людьми, значительно ниже. Может быть, это и действительно так, но зато, если количество совершаемых так называемыми образованными людьми преступных деяний немного меньше, то качество этих деяний значительно хуже. В низших слоях общества мы чаще имеем дело с результатами бедности, малой культурности, отсутствием нравственно-религиозного руководительства - с кражами, грабежами и насилиями, в высших же - с подлогами, шантажом, хитрыми мошенничествами и всякого рода хищениями. Именно тут-то и сказывается развитое у нас отсутствие чувства долга, гоньба за внешним блеском и за чувственными наслаждениями и, прикрываемое громкими фразами, бездушие по отношению к родине, к обществу и к отдельным его членам. В сущности, по результатам своих действий, иной шантажист не лучше обыкновенного грабителя, а директор банка или казначей благотворительного общества, допировавшийся или доигравшийся до кражи и гибели вверенных им сбережений и сумм, стоят сотни воров, вместе взятых.
Образование, и притом по большей части поверхностное, без твердых нравственных начал, особой гарантии добросовестности редактора не представляет. Светское общество состоит из образованных людей, но разве в нем не летают по всем направлениям крылатые сплетни и не ползет в тишине ядовитая клевета? Гарантии надо ждать от общего нравственного подъема. Если ограничиться требованием одного высшего образования, то придется до крайности ограничить область, из которой могут выходить издатели и редакторы-издатели. Вообще, окончание курса учебного заведения еще ничего не значит, ибо мы имели критиков, как Белинский и Полевой, тонких литературных ценителей и многолетних редакторов, как Дружинин, - такого поэта, как Лермонтов, и, наконец, такое украшение мировой литературы, составляющее бесспорную гордость и славу России, как Лев Толстой, которые не могли бы представить формального свидетельства о своем высоком образовательном цензе. Горячее чувство и искание правды, вдумчивое изучение и понимание высших потребностей человеческого духа - вот их образовательный ценз.
Ценз нравственный? Но здесь мы вступили бы в oбласть самых произвольных толкований и в пользование непроверенными данными. В конце концов, отказ в разрешении повременного издания сводился бы к так называемому вредному направлению, которое так же неопределенно и изменчиво в своей оценке, как и те виды правительства, которыми обыкновенно устраняются в наших законодательных комиссиях творческая мысль или защита подвергающихся ломке основных начал какой-либо деятельности или учреждения. И понятие о вредном направлении, и указание на виды правительства сводились бы к личным взглядам и вкусам министра и его ближайших советников. Но практика жизни учит, что такие взгляды, обязательные и повелительные сегодня, круто изменяются завтра, и то, что вчера считалось противным видам правительства, вредным направлением, сегодня признается полезным и желательным.
С таким элементом законодательство считаться не может, не рискуя крайнею неустойчивостью. Министры проходят - законы остаются! Притом такой выбор, основанный на предполагаемых в будущем действиях и направлении всей деятельности, неминуемо создал бы привилегированное положение одних в ущерб другим и дал бы повод думать, что лица, которым разрешено в концессионном порядке повременное издание, приступают к нему под эгидою ручательства правительства за их нравственную благонадежность, что, конечно, несовместимо с лежащими на правительстве задачами. Поэтому условием разрешения издания может быть поставлена лишь нравственная неопороченность издателя и издателя-редактора по суду общему и сословному, подобно тому, как она существует относительно судей, и даже с некоторыми ограничениями. Конечно, нельзя допустить к выпусканию повременного издания лицо, не имеющее гражданской правоспособности и состоящее под общею опекою или под опекою за расточительность. Но, вместе с тем, например, несостоятельный должник, объявленный несчастным и неосторожным, не должен быть устраняем от издательской деятельности. Основателем одного из наиболее серьезных органов повременной печати был выдающийся во многих отношениях Н. Ф. Павлов, не только объявленный несостоятельным должником, но даже заключенный, по требованию жены *, за долги в знаменитую московскую "яму".
* Речь идет об известной поэтессе Каролине Карловне Павловой, дочери профессора Яниша.
Возраст? Здесь, без сомнения, необходимо знание жизни и умственная зрелость. И возраст в 25 лет представляется минимальным пределом, которого можно требовать от издателя. Этот возраст установлен в законе для судей и присяжных заседателей, и от человека, желающего содействовать выражению общественного мнения и настроений и быть в своем органе их судьею и показателем, естественно требовать той же зрелости, которая необходима, чтобы судить своих сограждан. Поэтому для личности издателя достаточно приведенных условий в качестве необходимых гарантий, а они вполне совместимы с явочным порядком.
Но, быть может, опасная безнаказанность найдет себе место не в личности, а в деятельности такого лица? Однако, исходя из начала, что ответственность за преступления и проступки по печати в повременных изданиях может быть предметом не административных взысканий, а лишь судебного рассмотрения, надо признать, что и действующий карательный закон и будущее Уголовное уложение, при ближайшем рассмотрении, устраняют серьезную возможность такой опасности. Так, постановлениями о нарушениях общественной нравственности она предотвращена в полной мере. Быть может, лишь пришлось бы ввести некоторые взыскания с подсудностью низшим инстанциям, где слабость наказания искупалась бы быстротою производства.
Государственная безопасность и общественный порядок точно так же, особенно в новом Уложении, находят себе прочную и разностороннюю защиту, причем последним предусмотрены и все новейшие способы производства смуты и колебания общественного спокойствия. Если же, независимо от печатных деяний такого рода, останется непредусмотренною смелая и остроумная критическая мысль, не взывающая к преступлению и к смуте, то от этого едва ли произойдет какой-либо действительный вред. Стоит припомнить, сколько перлов ума и таланта, сколько художественных образов и глубоких философских мыслей содержат в себе, например, сочинения Герцена, несмотря на примесь страстных отголосков на злобу дня.
Религиозная область ограждена не менее нашими карательными постановлениями. Можно даже сказать, что Уголовное уложение расширило некоторые из существующих положений, придав им более полное толкование. Статьи о богохулении, кощунстве, надругательстве над священными предметами и чувствами и т. п. достаточно ограждают веру. Если же в разрешенном издании найдет себе место голос сомнения в правильности тех мер, которыми церковь оберегает и насаждает веру или критический разбор ее миссионерской деятельности и отношения к другим исповеданиям, равно славящим единого бога, или провозглашающим учение Христа, или, наконец, пребывающим в слепоте язычества, прозрение от которой достигается словами мира и любви, а не насилием, - то от этого свет, несомый верою, не померкнет, а освещаемая им истина лишь выиграет. Слово живого и горячего отношения к величайшим правам совести опасно лишь для "рабов ленивых и лукавых" *, а не для сознательных и ревностных служителей церкви.
* Цитата из евангелия от Матфея (XXV, 26).
Остаются права личности, которая может быть уязвлена клеветою, смущена диффамацией) и оскорблена бранью и злословием. Но и здесь, в постановлениях Уложения и их всестороннем и последовательном развитии в кассационной практике, содержится полнейшее ограждение личной чести и достоинства от посягательства печатного слова. Из лаконического выражения закона "о клевете в печати" выросло стройное понятие о клевете как ложном обвинении кого-либо в деянии, противном правилам чести. Затем наряду с требованием лживости Сенат поставил равносильное требование "незаведомой истинности" и установил, что там, где приписываемое деяние по объективным своим признакам и по общему взгляду является бесчестным, доказательства намерения оскорбить представляются ненужными. Наконец, Сенатом же признано, что деяние, противное правилам чести, не только может быть приписано оклеветанному путем прямого указания или описания, но и путем неизбежного предположения. Поэтому Сенат нашел, что ложное указание на поведение кого-либо, вызвавшее пощечину, есть клевета, ибо заставляет предполагать, что получивший оскорбление совершил постыдные действия, вызвавшие резкое проявление негодования. И, переходя от отдельной личности к целым группам и корпорациям, Сенат разъяснил, что если, с одной стороны, невозможно оскорбление в печати целых сословий или племен, то, с другой стороны, определенные корпорации, связанные единством действий и дисциплины, органическим устройством и определенною профессиею - каковы, например, военные врачи - могут быть предметом оскорбления.
Вместе с тем им же проведено строгое и точное разграничение между клеветою и диффамациею и резко отделено вторжение в частную жизнь от вторжения в служебную деятельность должностного лица, причем, как это высказано по делу семиреченского губернатора Аристова, при отсутствии прямых документов, оправдывающих обвиняемого в диффамации, достаточно совокупности косвенных указаний на заслуживающую порицания деятельность должностного лица, чтобы признать обвиняемого редактора исполнившим свой долг бестрепетного служения общественным интересам. Таким образом, и личность оскорбленного, и истинные задачи печати ограждены вполне.
Поэтому нет никаких оснований отказываться от явочного порядка, тем более, что отказ лицу, домогающемуся права на повременное издание, при невозможности узнать, огласить и опровергнуть мотивы отказа, является своего рода оскорблением, которое тем чувствительнее, что дает повод к неопределенным подозрениям и злоречивым слухам и, так сказать, в некоторых отношениях лишает человека права на общественное уважение и доверие. Это не может быть исправлено и установлением обжалования, при котором оскорбительность отказа одинаково не может не усугубиться как соблюдением тайны, как и гласностью разбора жалобы. Не может явочный порядок повредить и интересам подписчиков в случае скорого прекращения эфемерных изданий и присвоения издателями подписных денег, ибо подобные случаи имели место и при концессионном порядке. Притом правительство, решившись оградить интересы общественной мысли от излишних стеснений, едва ли должно принимать на себя ограждение интересов кармана подписчиков - людей взрослых и действующих сознательно - и долженствующих винить самих себя, если они становятся жертвою рекламных обещаний безвестных лиц, не доказавших ничем своего права на общественное доверие. В этих случаях прибежищем подписчиков должны служить не законы о печати, а гражданский суд и карательные статьи о мошенничестве.
Здесь указывают, что концессионная система существует у нас для многих промыслов и профессий. Действительно, выдавая диплом врачу, инженеру или архитектору, государство тем самым как бы ручается, что таковое лицо обладает техническими знаниями для врачевания или производства построек. Но нельзя проводить аналогию между техническою профессиею и журнальным делом. При концессионной системе вопрос заключается вовсе не в том, чтобы удостоверить техническую пригодность данного лица для занятия издательским промыслом, ибо такого критерия не существует, и техника журналиста не поддается определению.
Теперь учреждена в Москве особая школа для журналистов профессора Владимирова*; такая школа является у нас пока еще первым опытом, но едва ли, однако, журнальная техника может вообще обособиться в виде отдельной отрасли технических знаний. Указывают затем на возможное, при действии явочной системы, развитие различных злоупотреблений, на появление в рядах издателей разных аферистов и темных рыцарей наживы. Позвольте напомнить по этому поводу, что еще недавно, при господстве концессионной системы, по всей России прогремела эпопея одного издателя и притом доктора медицины, который выпустил самые широковещательные рекламы о выходе в свет чуть ли не десятка приложений к своему изданию самого разнообразного содержания, причем заранее можно было предвидеть, что у него не было никакой материальной возможности выполнить все его обещания по удовлетворению подписчиков ожидаемыми премиями. Известна также история с другим журналом, который обещал своим подписчикам в виде премии картину в роскошной раме, и вместо рамы выдал простой типографский бордюр, напечатанный на бумаге вокруг картины. Эти примеры достаточно убедительно показывают, что концессионная система нисколько не охраняет подписчиков от разочарований.
* Речь идет о московском адвокате-криминалисте Л. Е. Владимирове.
По всем приведенным соображениям, полагаю необходимым заменить концессионный порядок явочным с соблюдением указанных мною условий.
Здесь высказано предположение об устройстве для разрешения изданий особого учреждения из высших административных и судебных лиц, а также и членов Академии Наук. Я считаю очевидною полную нецелесообразность подобного учреждения и нахожу, что участие в нем членов Академии представляется совершенно невозможным, противореча их призванию и характеру их занятий. Еще в 1900 году, при открытии Разряда изящной словесности при Академии Наук предложение одного из почетных академиков, ныне умершего, об участии Академии, самостоятельно или в качестве эксперта, в уничтожении книг, признанных вредными главным управлением по делам печати, было решительно отвергнуто. Нет сомнения, что взгляд академиков с тех пор в этом отношении ни в чем не изменился. Составленное же из высших администраторов и судебных чинов исключительно, такое учреждение в ряде случаев, касающихся печати вне С.-Петербурга, вынуждено будет действовать под влиянием донесений местных властей и деятельность его может оказаться столь же неудовлетворительною, как и отмеченная в одном из последних журналов Комитета министров деятельность Особого совещания об административной ссылке.
Точно так же нельзя согласиться и с мыслью о коллегиальном учреждении, которое - в роли особо избранного совещания из заслуживающих общего уважения лиц - по совести разрешало бы вопрос о дозволении издания, оценивая всесторонне личность ходатайствующего. Этот высший, как здесь было сказано, суд присяжных ничего, однако, общего с идеею о суде присяжных не имел бы, так как последний судит не нравственную личность того или другого человека вообще, а его поступок, в котором выразилась его злая воля и нарушение им общественного строя. Отвечая на вопрос: виновен ли?, - присяжные вместе с тем отвечают и на вопрос: совершил ли?, - то есть доказано ли перекрестным допросом, речами сторон и разбором улик и доказательств то, что взведено на подсудимого совершенно точным и определенным обвинением. Что же общего между этим суждением, покоющимся на прочно установленном факте прошедшего, и отсутствием доверия, построенном на предвзятом предположении о будущем поведении? Даже и средневековый суд в Англии и России, имея дело с homines male creditos de maleficio alique (человеком, которого могли подозревать в каком-либо преступлении - лат.) и с "лихими людьми, сказанными по обыску", прежде постановления своего приговора исследовал их вину в отношении определенного преступного деяния.
Отрицательные решения такого Совещания в ответ на ходатайство о разрешении издания всегда будут возбуждать неудовольствия. Они будут или считаться неправильными и основанными на предубеждении или же, если общество отнесется к ним с доверием, будут налагать пятно на просителя, возбуждающее в окружающих неопределенные подозрения, которыми может воспользоваться мстительное злоречие. Не надо забывать, что просьбе о разрешении издания неминуемо должно предшествовать собрание необходимого капитала и подбор сотрудников и что, следовательно, отказ никогда не может остаться в тайне.
Переходя затем к возражению против 25-летнегй возраста просителя при явочном порядке, который, будто бы, недостаточен и должен быть повышен до 30 лет, я настаиваю на своем сравнении таких лиц, по отношению к возрасту, с судьями, находя, что нет никакого основания быть более строгим к журналисту, чем к судье, ибо если молодости свойственны неопытность и увлечение, то старость очень часто связана с рутиною и равнодушием к неправде. Притом журналист действует от своего имени и на собственный страх, и государство не имеет основания предъявлять к нему более высокие требования возраста, чем к судье, которому, несмотря на его 25 лет, вверяется честь, свобода и имущество граждан и право творить суд от имени императорского величества. В последнее время наше законодательство, впрочем, понизило требования возраста для своеобразных судей в лице земских начальников, позволив им отправлять судейские обязанности с 21 года, но это так же мало соответствует действительным потребностям правосудия, как и самое учреждение административных чиновников, имеющих право отправлять судейские обязанности. Остаюсь поэтому при высказанном уже мнении о необходимости введения явочного порядка.
Напрасно было бы искать в своде законов правила о цензуре среди узаконений, говорящих о предметах деятельности ведомства просвещения или, по крайней мере, внутренних дел. Эти правила помещаются в XIV томе Свода законов, между Уставом о предупреждении и пресечении преступлений и Уставом о ссыльных. Это соседство отразилось и на Уставе о цензуре и печати, который не только рядом мер предупреждает и пресекает печатное слово, но даже в некоторых случаях предоставляет усмотрению одного лица лишать его права на существование в самом его зародыше. Такою является статья 140 Устава цензурного в ее практическом объеме и применении вплоть до последнего времени. В этом применении, наряду с вполне понятными случаями удержания периодической печати от оглашения обстоятельств, по самому существу своему для пользы родины подлежащих временной тайне, покуда они не отойдут в область истории, - сплошь и рядом налагалась печать молчания на сообщения, в которых самый придирчивый взгляд не усмотрел бы ничего, "quid detrimenti rei publicae capiat" (что могло бы нанести ущерб государству - лат.). При этом забывалось, что, рядом с печатным словом, связанным с нравственною и юридическою ответственностью и возможностью незамедлительного опровержения, существует молва, питающаяся клеветою и вымыслом, то летучая, то ползучая, под прикрытием темноты и безопасности.
Благодаря статье 140 бывали периоды, когда газеты наполнялись передовыми статьями, вынужденными тщательно обходить "злобу дня", и целыми столбцами известий о юбилеях экзекуторов и архивариусов, - некрологами людей, вся заслуга которых оказывалась состоящею в том, что пребывание их под судом повелено не считать препятствием к получению ордена святого Владимира, бесконечными выписками из "Кронштадтского вестника" о начатии и окончании судами мирной кампании, - сведениями о пожертвованиях 100 рублей в пользу того или другого благотворительного общества и об экзаменах в школах кройки и шитья.
Таким путем статья 140 сливалась незаметно со статьею 97 Цензурного устава. Если последняя разрешает касаться "несовершенства существующих постановлений лишь в специальных ученых рассуждениях, написанных тоном, приличным предмету, и притом лишь в случае, если недостатки постановлений обнаружились уже на опыте", то статья 140 могла широко применяться к тем житейским явлениям, в которых сказывались эти несовершенства. Отсюда являлся известного рода роковой круг, в силу которого, запретив говорить о каком-либо печальном или безобразном явлении, взывающем к пересмотру законодательства, можно было обеспечить незыблемость этого законодательства, о недостатках которого, недознанных опытом, нигде ничего не печаталось бы, как о запрещенном .по статье 140 Устава цензурного.
Возможность чрезмерно широкого применения последней статьи обратила на себя своевременно, в 1873 году, внимание Государственного Совета. В проекте-установлении содержащегося в этой статье правила министр внутренних дел говорил о воспрещении касаться какого-либо дела или вопроса. Но Государственный Совет дозволил прилагать "печать молчания" исключительно к вопросам государственной важности и твердо установил: источник запрещения соображения высшего правительства, случаи запрещения - исключительные и редкие и, наконец, практическую цель запрещения - устранение опасных и сопряженных с вредом для государства последствий нескромности.
Но на практике, при бесконтрольных и безапелляционных распоряжениях, все эти условия исказились и потеряли свои прежние определенные черты. Источник обратился из соображений высшего правительства не только в усмотрение министра и притом не одних внутренних дел, а каждого министра, но зачастую в просьбы и домогательства отдельных частных лиц; редкие и исключительные случаи обратились в частые и обыденные, - последствия, опасные и вредные для государства, стали в один ряд с последствиями, несомненно, полезными для государства, так как ими освещалось истинное положение дел или вред, наносимый тем или другим явлением нравственным интересам общества, служить которым призвано государство.
Мы все бывали свидетелями, когда вдруг проскальзывало в печать сведение, подымавшее завесу над рядом темных дел или неблаговидных проделок, - и как затем, точно по мановению волшебной палочки, вся печать смолкала, делаясь не только глухонемою, но и слепою. Не всякий мог пристально следить за нею и, выражаясь словами митрополита Филарета, "слушать ее молчание"; большинству оставалось снова искать ответов на разные вопросы в противоречивых толках и непроверенных слухах или же обращаться к тенденциозным и часто совершен но невежественным, в смысле знания России, вестям иностранных газет.
Стоит припомнить запрещение писать о доппинге, как о возбудительном средстве, даваемом скаковым лошадям при состязаниях, для придания им этим мошенническим способом большей быстроты в беге. Несомненно, что употребление доппинга наряду с таким учреждением, как тотализатор, подлежит безусловному изобличению и осуждению; существование их никакие интересы коннозаводства оправдать не могут, ибо эти интересы не должны идти вразрез с народною нравственностью, которую колеблет всякая общественная азартная игра. Я, по моему судейскому опыту, знаю и могу удостоверить, что во многих корыстных преступлениях такая игра бывала одною из движущих причин, толкнувших слабого и увлекающегося человека на пагубный путь. Как же не говорить о злоупотреблениях, допускаемых при терпимом и оберегаемом зле, об этом своего рода зле в квадрате? И что общего имеет доппинг с вопросами государственной важности, о которых говорится в статье 140?
СОВЕЩАНИЕ О СОСТАВЛЕНИИ УСТАВА О ПЕЧАТИ
Статья представляет собою текст ряда выступлений А. Ф. Кони на заседаниях Особого совещания при Комитете министров для пересмотра цензурного законодательства (на основании указа от 12 декабря 1904 г.). Выработанный на заседаниях Особого совещания проект нового Устава о печати не был, однако, проведен в жизнь, так как октябрьские события 1905 года вынудили царское правительство спешно утвердить Временные правила о печати, действовавшие до Февральской революции 1917 года. Текст печатается по второму тому "На жизненном пути" (СПб., 1912).
Разница между явочным и концессионным порядком возникновения новых периодических изданий состоит в сущности в том, что при втором из них издатель и редактор-издатель утверждаются министром внутренних дел по сведениям, доставленным и собранным главным управлением по делам печати. Но есть ли в таких сведениях гарантия по отношению к личности и деятельности этих лиц, достаточная для того, чтобы искупалось широкое применение усмотрения в разрешении того или другого повременного издания? Такое усмотрение, даже в том случае, когда оно не переходит в злоупотребление чувствами симпатии и антипатии к лицу или направлению просителя, могло бы основываться лишь на известного рода условиях ценза, неудовлетворение которым лишало бы предпринимателя издания права получить разрешение. Какие же могут быть условия этого ценза? Образовательные? Но образование есть лишь шлифовка и отделка прирожденного ума и таланта, а ум и талант суть лишь оружие, очень важное само по себе, но могущее быть направленным на самые противоположные цели, указанные не только возвышенными, но и самыми низменными побуждениями. Ум и талант подобны ножу, который одинаково нужен и для мирной трапезы и для корыстного нападения. Умный и талантливый человек есть лишь человек хорошо вооруженный, и чем выше его образование, тем острее, и в некоторых случаях, опаснее его оружие. Поэтому образовательный ценз сам по себе, независимо от душевных свойств просителя и чувства нравственного долга, особых гарантий не представляет,
Гарантию же того, что издатель или редактор будет человеком нравственным и сознающим свой долг, найти, в большинстве случаев, невозможно. Нам говорят, будто статистика показывает, что процент преступлений, совершаемых образованными людьми, значительно ниже. Может быть, это и действительно так, но зато, если количество совершаемых так называемыми образованными людьми преступных деяний немного меньше, то качество этих деяний значительно хуже. В низших слоях общества мы чаще имеем дело с результатами бедности, малой культурности, отсутствием нравственно-религиозного руководительства - с кражами, грабежами и насилиями, в высших же - с подлогами, шантажом, хитрыми мошенничествами и всякого рода хищениями. Именно тут-то и сказывается развитое у нас отсутствие чувства долга, гоньба за внешним блеском и за чувственными наслаждениями и, прикрываемое громкими фразами, бездушие по отношению к родине, к обществу и к отдельным его членам. В сущности, по результатам своих действий, иной шантажист не лучше обыкновенного грабителя, а директор банка или казначей благотворительного общества, допировавшийся или доигравшийся до кражи и гибели вверенных им сбережений и сумм, стоят сотни воров, вместе взятых.
Образование, и притом по большей части поверхностное, без твердых нравственных начал, особой гарантии добросовестности редактора не представляет. Светское общество состоит из образованных людей, но разве в нем не летают по всем направлениям крылатые сплетни и не ползет в тишине ядовитая клевета? Гарантии надо ждать от общего нравственного подъема. Если ограничиться требованием одного высшего образования, то придется до крайности ограничить область, из которой могут выходить издатели и редакторы-издатели. Вообще, окончание курса учебного заведения еще ничего не значит, ибо мы имели критиков, как Белинский и Полевой, тонких литературных ценителей и многолетних редакторов, как Дружинин, - такого поэта, как Лермонтов, и, наконец, такое украшение мировой литературы, составляющее бесспорную гордость и славу России, как Лев Толстой, которые не могли бы представить формального свидетельства о своем высоком образовательном цензе. Горячее чувство и искание правды, вдумчивое изучение и понимание высших потребностей человеческого духа - вот их образовательный ценз.
Ценз нравственный? Но здесь мы вступили бы в oбласть самых произвольных толкований и в пользование непроверенными данными. В конце концов, отказ в разрешении повременного издания сводился бы к так называемому вредному направлению, которое так же неопределенно и изменчиво в своей оценке, как и те виды правительства, которыми обыкновенно устраняются в наших законодательных комиссиях творческая мысль или защита подвергающихся ломке основных начал какой-либо деятельности или учреждения. И понятие о вредном направлении, и указание на виды правительства сводились бы к личным взглядам и вкусам министра и его ближайших советников. Но практика жизни учит, что такие взгляды, обязательные и повелительные сегодня, круто изменяются завтра, и то, что вчера считалось противным видам правительства, вредным направлением, сегодня признается полезным и желательным.
С таким элементом законодательство считаться не может, не рискуя крайнею неустойчивостью. Министры проходят - законы остаются! Притом такой выбор, основанный на предполагаемых в будущем действиях и направлении всей деятельности, неминуемо создал бы привилегированное положение одних в ущерб другим и дал бы повод думать, что лица, которым разрешено в концессионном порядке повременное издание, приступают к нему под эгидою ручательства правительства за их нравственную благонадежность, что, конечно, несовместимо с лежащими на правительстве задачами. Поэтому условием разрешения издания может быть поставлена лишь нравственная неопороченность издателя и издателя-редактора по суду общему и сословному, подобно тому, как она существует относительно судей, и даже с некоторыми ограничениями. Конечно, нельзя допустить к выпусканию повременного издания лицо, не имеющее гражданской правоспособности и состоящее под общею опекою или под опекою за расточительность. Но, вместе с тем, например, несостоятельный должник, объявленный несчастным и неосторожным, не должен быть устраняем от издательской деятельности. Основателем одного из наиболее серьезных органов повременной печати был выдающийся во многих отношениях Н. Ф. Павлов, не только объявленный несостоятельным должником, но даже заключенный, по требованию жены *, за долги в знаменитую московскую "яму".
* Речь идет об известной поэтессе Каролине Карловне Павловой, дочери профессора Яниша.
Возраст? Здесь, без сомнения, необходимо знание жизни и умственная зрелость. И возраст в 25 лет представляется минимальным пределом, которого можно требовать от издателя. Этот возраст установлен в законе для судей и присяжных заседателей, и от человека, желающего содействовать выражению общественного мнения и настроений и быть в своем органе их судьею и показателем, естественно требовать той же зрелости, которая необходима, чтобы судить своих сограждан. Поэтому для личности издателя достаточно приведенных условий в качестве необходимых гарантий, а они вполне совместимы с явочным порядком.
Но, быть может, опасная безнаказанность найдет себе место не в личности, а в деятельности такого лица? Однако, исходя из начала, что ответственность за преступления и проступки по печати в повременных изданиях может быть предметом не административных взысканий, а лишь судебного рассмотрения, надо признать, что и действующий карательный закон и будущее Уголовное уложение, при ближайшем рассмотрении, устраняют серьезную возможность такой опасности. Так, постановлениями о нарушениях общественной нравственности она предотвращена в полной мере. Быть может, лишь пришлось бы ввести некоторые взыскания с подсудностью низшим инстанциям, где слабость наказания искупалась бы быстротою производства.
Государственная безопасность и общественный порядок точно так же, особенно в новом Уложении, находят себе прочную и разностороннюю защиту, причем последним предусмотрены и все новейшие способы производства смуты и колебания общественного спокойствия. Если же, независимо от печатных деяний такого рода, останется непредусмотренною смелая и остроумная критическая мысль, не взывающая к преступлению и к смуте, то от этого едва ли произойдет какой-либо действительный вред. Стоит припомнить, сколько перлов ума и таланта, сколько художественных образов и глубоких философских мыслей содержат в себе, например, сочинения Герцена, несмотря на примесь страстных отголосков на злобу дня.
Религиозная область ограждена не менее нашими карательными постановлениями. Можно даже сказать, что Уголовное уложение расширило некоторые из существующих положений, придав им более полное толкование. Статьи о богохулении, кощунстве, надругательстве над священными предметами и чувствами и т. п. достаточно ограждают веру. Если же в разрешенном издании найдет себе место голос сомнения в правильности тех мер, которыми церковь оберегает и насаждает веру или критический разбор ее миссионерской деятельности и отношения к другим исповеданиям, равно славящим единого бога, или провозглашающим учение Христа, или, наконец, пребывающим в слепоте язычества, прозрение от которой достигается словами мира и любви, а не насилием, - то от этого свет, несомый верою, не померкнет, а освещаемая им истина лишь выиграет. Слово живого и горячего отношения к величайшим правам совести опасно лишь для "рабов ленивых и лукавых" *, а не для сознательных и ревностных служителей церкви.
* Цитата из евангелия от Матфея (XXV, 26).
Остаются права личности, которая может быть уязвлена клеветою, смущена диффамацией) и оскорблена бранью и злословием. Но и здесь, в постановлениях Уложения и их всестороннем и последовательном развитии в кассационной практике, содержится полнейшее ограждение личной чести и достоинства от посягательства печатного слова. Из лаконического выражения закона "о клевете в печати" выросло стройное понятие о клевете как ложном обвинении кого-либо в деянии, противном правилам чести. Затем наряду с требованием лживости Сенат поставил равносильное требование "незаведомой истинности" и установил, что там, где приписываемое деяние по объективным своим признакам и по общему взгляду является бесчестным, доказательства намерения оскорбить представляются ненужными. Наконец, Сенатом же признано, что деяние, противное правилам чести, не только может быть приписано оклеветанному путем прямого указания или описания, но и путем неизбежного предположения. Поэтому Сенат нашел, что ложное указание на поведение кого-либо, вызвавшее пощечину, есть клевета, ибо заставляет предполагать, что получивший оскорбление совершил постыдные действия, вызвавшие резкое проявление негодования. И, переходя от отдельной личности к целым группам и корпорациям, Сенат разъяснил, что если, с одной стороны, невозможно оскорбление в печати целых сословий или племен, то, с другой стороны, определенные корпорации, связанные единством действий и дисциплины, органическим устройством и определенною профессиею - каковы, например, военные врачи - могут быть предметом оскорбления.
Вместе с тем им же проведено строгое и точное разграничение между клеветою и диффамациею и резко отделено вторжение в частную жизнь от вторжения в служебную деятельность должностного лица, причем, как это высказано по делу семиреченского губернатора Аристова, при отсутствии прямых документов, оправдывающих обвиняемого в диффамации, достаточно совокупности косвенных указаний на заслуживающую порицания деятельность должностного лица, чтобы признать обвиняемого редактора исполнившим свой долг бестрепетного служения общественным интересам. Таким образом, и личность оскорбленного, и истинные задачи печати ограждены вполне.
Поэтому нет никаких оснований отказываться от явочного порядка, тем более, что отказ лицу, домогающемуся права на повременное издание, при невозможности узнать, огласить и опровергнуть мотивы отказа, является своего рода оскорблением, которое тем чувствительнее, что дает повод к неопределенным подозрениям и злоречивым слухам и, так сказать, в некоторых отношениях лишает человека права на общественное уважение и доверие. Это не может быть исправлено и установлением обжалования, при котором оскорбительность отказа одинаково не может не усугубиться как соблюдением тайны, как и гласностью разбора жалобы. Не может явочный порядок повредить и интересам подписчиков в случае скорого прекращения эфемерных изданий и присвоения издателями подписных денег, ибо подобные случаи имели место и при концессионном порядке. Притом правительство, решившись оградить интересы общественной мысли от излишних стеснений, едва ли должно принимать на себя ограждение интересов кармана подписчиков - людей взрослых и действующих сознательно - и долженствующих винить самих себя, если они становятся жертвою рекламных обещаний безвестных лиц, не доказавших ничем своего права на общественное доверие. В этих случаях прибежищем подписчиков должны служить не законы о печати, а гражданский суд и карательные статьи о мошенничестве.
Здесь указывают, что концессионная система существует у нас для многих промыслов и профессий. Действительно, выдавая диплом врачу, инженеру или архитектору, государство тем самым как бы ручается, что таковое лицо обладает техническими знаниями для врачевания или производства построек. Но нельзя проводить аналогию между техническою профессиею и журнальным делом. При концессионной системе вопрос заключается вовсе не в том, чтобы удостоверить техническую пригодность данного лица для занятия издательским промыслом, ибо такого критерия не существует, и техника журналиста не поддается определению.
Теперь учреждена в Москве особая школа для журналистов профессора Владимирова*; такая школа является у нас пока еще первым опытом, но едва ли, однако, журнальная техника может вообще обособиться в виде отдельной отрасли технических знаний. Указывают затем на возможное, при действии явочной системы, развитие различных злоупотреблений, на появление в рядах издателей разных аферистов и темных рыцарей наживы. Позвольте напомнить по этому поводу, что еще недавно, при господстве концессионной системы, по всей России прогремела эпопея одного издателя и притом доктора медицины, который выпустил самые широковещательные рекламы о выходе в свет чуть ли не десятка приложений к своему изданию самого разнообразного содержания, причем заранее можно было предвидеть, что у него не было никакой материальной возможности выполнить все его обещания по удовлетворению подписчиков ожидаемыми премиями. Известна также история с другим журналом, который обещал своим подписчикам в виде премии картину в роскошной раме, и вместо рамы выдал простой типографский бордюр, напечатанный на бумаге вокруг картины. Эти примеры достаточно убедительно показывают, что концессионная система нисколько не охраняет подписчиков от разочарований.
* Речь идет о московском адвокате-криминалисте Л. Е. Владимирове.
По всем приведенным соображениям, полагаю необходимым заменить концессионный порядок явочным с соблюдением указанных мною условий.
Здесь высказано предположение об устройстве для разрешения изданий особого учреждения из высших административных и судебных лиц, а также и членов Академии Наук. Я считаю очевидною полную нецелесообразность подобного учреждения и нахожу, что участие в нем членов Академии представляется совершенно невозможным, противореча их призванию и характеру их занятий. Еще в 1900 году, при открытии Разряда изящной словесности при Академии Наук предложение одного из почетных академиков, ныне умершего, об участии Академии, самостоятельно или в качестве эксперта, в уничтожении книг, признанных вредными главным управлением по делам печати, было решительно отвергнуто. Нет сомнения, что взгляд академиков с тех пор в этом отношении ни в чем не изменился. Составленное же из высших администраторов и судебных чинов исключительно, такое учреждение в ряде случаев, касающихся печати вне С.-Петербурга, вынуждено будет действовать под влиянием донесений местных властей и деятельность его может оказаться столь же неудовлетворительною, как и отмеченная в одном из последних журналов Комитета министров деятельность Особого совещания об административной ссылке.
Точно так же нельзя согласиться и с мыслью о коллегиальном учреждении, которое - в роли особо избранного совещания из заслуживающих общего уважения лиц - по совести разрешало бы вопрос о дозволении издания, оценивая всесторонне личность ходатайствующего. Этот высший, как здесь было сказано, суд присяжных ничего, однако, общего с идеею о суде присяжных не имел бы, так как последний судит не нравственную личность того или другого человека вообще, а его поступок, в котором выразилась его злая воля и нарушение им общественного строя. Отвечая на вопрос: виновен ли?, - присяжные вместе с тем отвечают и на вопрос: совершил ли?, - то есть доказано ли перекрестным допросом, речами сторон и разбором улик и доказательств то, что взведено на подсудимого совершенно точным и определенным обвинением. Что же общего между этим суждением, покоющимся на прочно установленном факте прошедшего, и отсутствием доверия, построенном на предвзятом предположении о будущем поведении? Даже и средневековый суд в Англии и России, имея дело с homines male creditos de maleficio alique (человеком, которого могли подозревать в каком-либо преступлении - лат.) и с "лихими людьми, сказанными по обыску", прежде постановления своего приговора исследовал их вину в отношении определенного преступного деяния.
Отрицательные решения такого Совещания в ответ на ходатайство о разрешении издания всегда будут возбуждать неудовольствия. Они будут или считаться неправильными и основанными на предубеждении или же, если общество отнесется к ним с доверием, будут налагать пятно на просителя, возбуждающее в окружающих неопределенные подозрения, которыми может воспользоваться мстительное злоречие. Не надо забывать, что просьбе о разрешении издания неминуемо должно предшествовать собрание необходимого капитала и подбор сотрудников и что, следовательно, отказ никогда не может остаться в тайне.
Переходя затем к возражению против 25-летнегй возраста просителя при явочном порядке, который, будто бы, недостаточен и должен быть повышен до 30 лет, я настаиваю на своем сравнении таких лиц, по отношению к возрасту, с судьями, находя, что нет никакого основания быть более строгим к журналисту, чем к судье, ибо если молодости свойственны неопытность и увлечение, то старость очень часто связана с рутиною и равнодушием к неправде. Притом журналист действует от своего имени и на собственный страх, и государство не имеет основания предъявлять к нему более высокие требования возраста, чем к судье, которому, несмотря на его 25 лет, вверяется честь, свобода и имущество граждан и право творить суд от имени императорского величества. В последнее время наше законодательство, впрочем, понизило требования возраста для своеобразных судей в лице земских начальников, позволив им отправлять судейские обязанности с 21 года, но это так же мало соответствует действительным потребностям правосудия, как и самое учреждение административных чиновников, имеющих право отправлять судейские обязанности. Остаюсь поэтому при высказанном уже мнении о необходимости введения явочного порядка.
Напрасно было бы искать в своде законов правила о цензуре среди узаконений, говорящих о предметах деятельности ведомства просвещения или, по крайней мере, внутренних дел. Эти правила помещаются в XIV томе Свода законов, между Уставом о предупреждении и пресечении преступлений и Уставом о ссыльных. Это соседство отразилось и на Уставе о цензуре и печати, который не только рядом мер предупреждает и пресекает печатное слово, но даже в некоторых случаях предоставляет усмотрению одного лица лишать его права на существование в самом его зародыше. Такою является статья 140 Устава цензурного в ее практическом объеме и применении вплоть до последнего времени. В этом применении, наряду с вполне понятными случаями удержания периодической печати от оглашения обстоятельств, по самому существу своему для пользы родины подлежащих временной тайне, покуда они не отойдут в область истории, - сплошь и рядом налагалась печать молчания на сообщения, в которых самый придирчивый взгляд не усмотрел бы ничего, "quid detrimenti rei publicae capiat" (что могло бы нанести ущерб государству - лат.). При этом забывалось, что, рядом с печатным словом, связанным с нравственною и юридическою ответственностью и возможностью незамедлительного опровержения, существует молва, питающаяся клеветою и вымыслом, то летучая, то ползучая, под прикрытием темноты и безопасности.
Благодаря статье 140 бывали периоды, когда газеты наполнялись передовыми статьями, вынужденными тщательно обходить "злобу дня", и целыми столбцами известий о юбилеях экзекуторов и архивариусов, - некрологами людей, вся заслуга которых оказывалась состоящею в том, что пребывание их под судом повелено не считать препятствием к получению ордена святого Владимира, бесконечными выписками из "Кронштадтского вестника" о начатии и окончании судами мирной кампании, - сведениями о пожертвованиях 100 рублей в пользу того или другого благотворительного общества и об экзаменах в школах кройки и шитья.
Таким путем статья 140 сливалась незаметно со статьею 97 Цензурного устава. Если последняя разрешает касаться "несовершенства существующих постановлений лишь в специальных ученых рассуждениях, написанных тоном, приличным предмету, и притом лишь в случае, если недостатки постановлений обнаружились уже на опыте", то статья 140 могла широко применяться к тем житейским явлениям, в которых сказывались эти несовершенства. Отсюда являлся известного рода роковой круг, в силу которого, запретив говорить о каком-либо печальном или безобразном явлении, взывающем к пересмотру законодательства, можно было обеспечить незыблемость этого законодательства, о недостатках которого, недознанных опытом, нигде ничего не печаталось бы, как о запрещенном .по статье 140 Устава цензурного.
Возможность чрезмерно широкого применения последней статьи обратила на себя своевременно, в 1873 году, внимание Государственного Совета. В проекте-установлении содержащегося в этой статье правила министр внутренних дел говорил о воспрещении касаться какого-либо дела или вопроса. Но Государственный Совет дозволил прилагать "печать молчания" исключительно к вопросам государственной важности и твердо установил: источник запрещения соображения высшего правительства, случаи запрещения - исключительные и редкие и, наконец, практическую цель запрещения - устранение опасных и сопряженных с вредом для государства последствий нескромности.
Но на практике, при бесконтрольных и безапелляционных распоряжениях, все эти условия исказились и потеряли свои прежние определенные черты. Источник обратился из соображений высшего правительства не только в усмотрение министра и притом не одних внутренних дел, а каждого министра, но зачастую в просьбы и домогательства отдельных частных лиц; редкие и исключительные случаи обратились в частые и обыденные, - последствия, опасные и вредные для государства, стали в один ряд с последствиями, несомненно, полезными для государства, так как ими освещалось истинное положение дел или вред, наносимый тем или другим явлением нравственным интересам общества, служить которым призвано государство.
Мы все бывали свидетелями, когда вдруг проскальзывало в печать сведение, подымавшее завесу над рядом темных дел или неблаговидных проделок, - и как затем, точно по мановению волшебной палочки, вся печать смолкала, делаясь не только глухонемою, но и слепою. Не всякий мог пристально следить за нею и, выражаясь словами митрополита Филарета, "слушать ее молчание"; большинству оставалось снова искать ответов на разные вопросы в противоречивых толках и непроверенных слухах или же обращаться к тенденциозным и часто совершен но невежественным, в смысле знания России, вестям иностранных газет.
Стоит припомнить запрещение писать о доппинге, как о возбудительном средстве, даваемом скаковым лошадям при состязаниях, для придания им этим мошенническим способом большей быстроты в беге. Несомненно, что употребление доппинга наряду с таким учреждением, как тотализатор, подлежит безусловному изобличению и осуждению; существование их никакие интересы коннозаводства оправдать не могут, ибо эти интересы не должны идти вразрез с народною нравственностью, которую колеблет всякая общественная азартная игра. Я, по моему судейскому опыту, знаю и могу удостоверить, что во многих корыстных преступлениях такая игра бывала одною из движущих причин, толкнувших слабого и увлекающегося человека на пагубный путь. Как же не говорить о злоупотреблениях, допускаемых при терпимом и оберегаемом зле, об этом своего рода зле в квадрате? И что общего имеет доппинг с вопросами государственной важности, о которых говорится в статье 140?