Страница:
А старый дуб шелестит себе потихоньку, ведя неторопливый рассказ про времена своей молодости. И вот этот гном – а он в ту пору еще мальчонкой был, ростом с синичку, – придет к своему знакомому грибу в гости, сядет под шляпку и слушает. Он слово в слово запомнил рассказ старого дуба и потом записал в книгу.
А дело было так.
Рос этот дуб, тогда еще молодой дубок, в тихой дубраве, а неподалеку, в тени лип, вокруг которых гудели пчелы, стояла избушка из белых лиственничных бревен.
В избушке жили трое: Пяст, Репиха и сынок их, по прозванию Землян. Прозвали его так за любовь к родной земле – как выйдет, бывало, на порог, непременно скажет: «Здравствуй, земля родная!» Жили у них в избушке и гномики, жили не тужили: отец, мать и сын никогда не забывали поделиться с ними и золотистым медом, и белоснежным творогом, и лепешками. Даже в королевском дворце не жилось бы гномам лучше, чем в этой тихой, светлой, пахнущей смолой избушке. Вот подрос Землян, и настало время в первый раз остричь ему золотые волосы. Стали собираться на праздник соседи – кто пешком, кто на телеге, кто верхом. Шумно во дворе у Пяста. Хлопочет хозяин, хлопочет хозяйка – всех надо угостить, всем угодить.
Немало дел и у гномов.
И вдруг в самый разгар веселья небо нахмурилось и налетел холодный ветер. Побледнели гномы и, бросив все, замерли на месте, лязгая зубами. Немного придя в себя, кинулись они в чулан, забились в самый темный угол и, съежившись, дрожали, как осенние листья. Еще давным-давно им было предсказано, что когда-нибудь, в один прекрасный день, солнце затмится тучами, дохнет холодом и гномам придется навсегда покинуть человеческое жилье, разойтись по горам, по лесам и пещерам. Насыпала им Репиха мака, накрошила сладкого пирога, но гномы, хоть и проголодались, не вылезли из своего угла и к еде не притронулись. Много дней и ночей просидели они в чулане, в холоде и голоде. А когда наконец отважились выглянуть, чтобы приняться за свою обычную работу, то увидели Пяста в сверкающей короне и парчовой мантии, накинутой прямо на холщовую рубаху. Он отправлялся во дворец, где уже не гномы стали ему прислуживать, а рыцари да вельможи.
Репиха сделалась королевой, а Землян – королевичем. Кончилась крестьянская жизнь в избе, началась королевская – в замке. Вот о чем шептал, шелестел вековой дуб, а притихший лес его слушал.
– А потом что стало с гномами?
Но ученый летописец не отвечал, погрузившись в думы о старине.
Пастушата стали дергать его за плащ и кричать:
– Гномик, гномик, рассказывай! Что дальше было?
Чудило-Мудрило очнулся от задумчивости и стал опять рассказывать:
– Правда, не сразу гномы решились уйти. Некоторое время они еще жили в деревнях с людьми. Но день ото дня становились все печальней и слабее. Их теперь редко звали на помощь. Пока жив был Пяст, никто не смел их обижать. Еще в царствование сына его, Земляна, у гномов был свой угол в каждой хате. Но при внуке Земляна, короле Мешко, настали для них трудные времена. Днем они даже на глаза боялись показаться людям и только в сумерки вылезали из своих убежищ – раздобыть какую-нибудь еду.
Крестьянки, уходя в поле, уже не сыпали им проса и не просили присмотреть за детьми.
Осталась на долю гномов самая черная работа: на конюшне, в хлеву, в риге, а в доме разве что лучины нащепают, горшки перемоют да мусор в уголок заметут.
Гномы и сами видели, что проку от них мало, работники они плохие: куда девалась прежняя сила и сноровка! Делать нечего: горько плача, высыпали они из хат и толпами потянулись из деревень в леса, в горы, в пустоши. С той поры разве ночью случается увидеть нас людям, а днем мы только детям показываемся, вот как я вам. Больше всего гномов ушло в Карпаты. Там, в пещерах, мы стережем клады. В лесах тоже немало нашего брата. А зимовать в лесу холодно, вот мы и шьем себе красные плащи и колпачки. По ним нас сразу можно узнать. Мы и теперь хорошо относимся к людям и за крошку хлеба, за каплю молока всегда рады помочь доброму человеку. Но чуть подует осенний ветер, мы прячемся под землю.
Только сказал это Чудило-Мудрило, как со стороны леса послышались гомон, крики. Это бабы и ребятишки возвращались домой из похода. Но без успеха. Оказалось, у хитрой лисы несколько выходов из норы. Пока раскапывали тот, что на опушке, лиса через другую лазейку благополучно выбралась в поле и притаилась в терновнике.
Женщины бранились, что зря потратили время, дети кликали собак, которые с громким лаем рыскали по опушке, отыскивая следы. Заслышав крик и лай, пастушата подняли головы, загляделись и позабыли про гнома.
А Чудило-Мудрило встал, натянул колпачок и, юркнув в борозду, исчез в прошлогоднем бурьяне. Так Зося и Кася, Стах, Юзек, Куба и Ясь никогда и не узнали, во сне им все это привиделось или на самом деле у костра сидел гномик и рассказывал чудесную сказку.
Так шел он, может, час, а может, больше: устал, проголодался. И вдруг, споткнувшись, свалился в глубокую яму.
А в яме этой жила лиса Сладкоежка, известная на всю округу похитительница кур. Та самая, на которую ходила облавой деревня. Лиса как раз сидела в норе и обгладывала жирную курицу. На полу повсюду были разбросаны перья.
Увидев непрошеного гостя, Сладкоежка тотчас прервала свою трапезу, проворно покопала лапкой, сбросила кости в ямку и присыпала землей. А сама села и смотрит как ни в чем не бывало.
Лису смех разбирал – уж очень неожиданно влетел Чудило-Мудрило в нору, да еще перекувырнулся через голову. Но притворщица и виду не подала – скромнехонько встала и сделала шаг навстречу гостю.
– Вы, должно быть, дверью ошиблись, милостивый государь? – пропела она сладеньким голоском.
– Да, вы правы, – ответил летописец. – Темновато, знаете, и я не заметил входа. К тому же у меня вообще ослабло зрение от непрерывной работы над большим историческим трудом.
– Ах! – захлебываясь от восторга, воскликнула Сладкоежка. – Значит, я имею честь приветствовать ученого коллегу! Я тоже посвятила себя науке. Я пишу большое исследование о разведении в деревнях кур и голубей и даже предлагаю новый проект постройки курятников. Вот перья, которыми я пишу. И она небрежным жестом указала на разбросанные по всей норе перья съеденной курицы.
Чудило-Мудрило остолбенел от удивления.
Если он одним-единственным пером завоевал себе столь громкую известность среди своего народа, то как же должен быть знаменит тот, кто извел целый пук таких превосходных золотистых перьев!
Сладкоежка подошла поближе и спросила:
– А у вас, любезный коллега, откуда такое замечательное перо и где обитает то милое создание, которому оно принадлежало? Я была бы счастлива с ним познакомиться.
– Это перо из крыла серой гусыни, которую вместе с другими гусями пасет сиротка Марыся, – ответил Чудило-Мудрило.
– Вместе с другими гусями? – переспросила лиса, облизываясь. – И вы говорите, коллега, что пасет их малолетняя сиротка? Бедняжка! Нелегко ей, наверное, управляться с целым стадом гусей! Ах, с какой радостью я помогла бы ей! С каким удовольствием присмотрела бы за стадом вместо бедной милой сиротки! Надо вам сказать, дорогой коллега, что у меня очень мягкое сердце. Мягче масла!
В подтверждение своих слов она приложила лапу к груди. Потом, подойдя вплотную к летописцу, обнюхала перо и, смахнув слезу, сказала:
– Не удивляйтесь, дорогой коллега, моему волнению. Я почувствовала в эту минуту, в чем мое призвание. Наставлять заблудших гусей на путь истинный – вот мой долг! Помогать сироткам пасти их – вот высшая цель моей жизни! – И, воздев передние лапы к небу, лиса воскликнула: – О вы, невинные существа! О вы, дорогие создания! Отныне вся моя жизнь принадлежит вам! С этими словами она поспешила к выходу, а за ней по длинному темному коридору засеменил Чудило-Мудрило.
Они прошли уже довольно много, когда лиса сказала:
– Не забудьте, любезный коллега, написать в вашей бесценной книге про сегодняшнюю встречу. Только, прошу вас, никаких похвал, никаких славословий по моему адресу! Напишите просто, что встретились с великим другом человечества Сладкоежкой – не забудьте, пожалуйста, моего имени, – с великим ученым, автором многих трудов – одним словом, с лисой во всех отношениях незаурядной и достойной доверия как пастушат, так и самих владельцев кур и уток. Вы понимаете, дорогой коллега, что врожденная скромность не позволяет мне хвалить себя. Поэтому я не буду распространяться о своих достоинствах и положусь на вашу проницательность. Они обменялись рукопожатием и двинулись дальше. В подземном туннеле становилось все светлей и теплей: сюда уже проникали лучи румяного солнца.
А когда они добрались до выхода из норы, прорытого под трухлявым пнем, лиса одним прыжком очутилась снаружи и, крикнув своему спутнику: «До свидания!» – исчезла в густых зарослях.
От запаха сырого мха и молодой травки у нашего ученого закружилась голова. Он присел на прошлогоднюю шишку – отдохнуть перед дальней дорогой, – счастливый, что ему довелось познакомиться с таким добродетельным зверем.
Чудило-Мудрило и подумал: «Дай спрошу у него, когда весна придет».
Но, вспомнив про свою ученость, надулся как индюк и сказал себе:
«Негоже мне, ученому, у простого мужика уму-разуму учиться». А дровосек как раз мимо шел. Глянул случайно под ноги, видит – к шишке что-то круглое, как шарик, прилепилось. Он подумал, что это «волчий табак», наподдал ногой и пошел дальше. Хотя лапоть дровосека только слегка задел его, Чудило-Мудрило вместе с шишкой кубарем отлетел в сторону. Хорошо еще, что чернильница не разбилась и пробка не выскочила. Скатившись в ямку, ученый летописец сел, ощупал бока и, убедившись, что все ребра целы, плюнул с презрительной гримасой:
– Тьфу! Мужик! А я еще хотел с этим невежей в разговоры пуститься!
Только этого не хватало! Вот бы отличился! Нет, надо умнее за дело браться. В раздумье стал он потирать свой длинный нос. Наконец хлопнул себя по лбу и воскликнул:
– Как же я узнаю, когда придет весна, если не измерю сначала, много ли ей еще идти до нас!
И он стал озираться: из чего сделать глобус, чтобы измерить по нему путь весны?
Глядь – еж спешит по тропинке. Мордочку выставил, иглы ощетинил – яблоко тащит. Обрадовался Чудило-Мудрило и, вежливо поздоровавшись, попросил у ежа яблоко. А у того совесть была нечиста: он это яблоко ночью украл у одной крестьянки и теперь нес в нору. «Это еще что за человек?» – подумал ежик, испугался и пустился наутек, потом свернулся в клубок и, как мячик, скатился с пригорка.
– Стой! Стой! Погоди! – кричал ему Чудило-Мудрило. – Я только путь весны измерю по твоему яблоку и сейчас же отдам обратно. Но еж исчез в сумраке леса.
– Вот глупый еж! – пробормотал ученый. – Удрал с таким чудесным глобусом!
Делать нечего, придется поискать что-нибудь другое. И он отправился дальше, перепрыгивая через камни и рытвины. Скоро посчастливилось ему найти кусочек глины. Он сделал из нее шар, вкатил на кочку и еловой иголкой нацарапал на нем материки, моря, горы, реки. Изобразив все части света, нацепил большущие очки и стал искать дорогу, по которой придет весна.
Тем временем в низинах заклубился туман. Белой пеленой заволакивал он овраги, а луга, поля и дубравы все еще стояли в золотом сиянии солнца. И тогда на юге появилась юная красавица с простертыми над землей руками. Она шла босая, и, где ступала ее нога, расцветали фиалки и маргаритки; шла безмолвная, но навстречу ей с радостным щебетанием вспархивали птицы; шла с темным, как свежая пашня, лицом, но позади все загоралось яркой радугой; шла, опустив глаза, но из-под ее ресниц лилось сияние. Это была Весна.
Она прошла так близко от гнома, что задела его своей белой фатой, овеяла теплым ветерком и ароматом фиалок из венка, украшавшего ее белокурую голову. Но ученый летописец был так поглощен вычислениями, что даже не заметил ее. Потянул только своим длинным носом, вдохнул тонкий, нежный аромат и, склонившись над толстенной книгой, продолжал старательно записывать в нее результаты своих расчетов.
А по расчетам его выходило, что весна совсем не придет. Она заблудилась, осталась за морем и не найдет сюда дороги. Выходило, что жаворонки и соловьи потеряют голос и никогда больше не запоют – единственной песней на земле будет отныне карканье ворон; что ветер сметет все семена в бездонную пропасть и больше не зацветут ни роза, ни лилия, ни яблонька. Заря погаснет, солнце почернеет, дни превратятся в ночи, а луга и поля покроются не хлебами, не травой, а вечными снегами. Окутавшись дымом своей огромной трубки и пыжась от гордости – вот, мол, какой я мудрец и пророк, – Чудило-Мудрило как раз записывал это в книгу, когда прилетели три громадных золотисто-черных косматых шмеля и ну виться над его блестящей лысиной! Громко, басовито жужжа, они сделали над ней один круг, другой, третий, но ученый летописец, углубившись в работу, ничего не слышал.
И вдруг (он как раз поставил точку в конце своего пророчества) – бац! – что-то стукнуло его по лысине. Еще раз, еще и еще. Чудило-Мудрило закричал не своим голосом, подумав, что настал конец света. Выронил трубку изо рта, бросил перо и отскочил в сторону, опрокинув на свою бесценную книгу огромную чернильницу. Черные потоки хлынули на только что исписанные страницы. Увидев это, Чудило-Мудрило остолбенел.
Погибли все его предсказания и расчеты!
Чернильная река залила книгу.
Что теперь делать? Как явиться к королю?…
Так хорошо, так складно высчитал – и все насмарку! Несчастный летописец ломал руки. От горя у него последний разум отшибло. Теперь уж он совсем запутался: пришла весна или нет?… Наступил полдень, наступил вечер, а он все стоял да стоял на том же месте.
На небе, румяном от зари, загорелись первые звезды; над полями и лугами разлился аромат цветов. Юная красавица дошла уже до опушки леса, и под ее босой ногой расцвел первый ландыш.
Что ни день, то скандал.
То Сморчок с Букашкой сцепятся, то Петрушка с Кузовком, то Соломенное Чучелко с Волчьим Табаком, а то все вместе свалку устроят, пока не выскочат Хватай с Запираем и не засадят всю компанию в кутузку. Но больше всех шумел, проклиная свою судьбу, Хвощ. Ел он за четверых, но все время ныл, что голоден.
С этим Хвощом приключилась однажды удивительная история. Дело в том, что гномы не всегда под землей прячутся. Они не прочь и в деревне пожить, за печкой или под полом. И если нерадивая хозяйка горшка не накрыла, сора из избы не вымела, пряжу бросила где попало, творога не откинула вовремя, помоев не вынесла, цыплят не пересчитала, проказники гномы тут как тут: в борщ мух набросают, сор из углов по всему полу расшвыряют, творог съедят, нити на мотовиле перепутают, кур из курятника выпустят, ведра опрокинут, набедокурят, накуролесят – и шмыг за печку! А бывает и так. Оставит баба ребеночка в колыбели, а сама побежит к соседке лясы точить. Тут уж гномы не зевают – сейчас ребеночка своим подменят, к себе утащат, вырастят и заставят на себя работать. Гном-подкидыш не растет, только голова у него пухнет да тяжелеет; зато прожорлив он – никак не накормишь досыта!
У одной крестьянки был сыночек Ясек, прехорошенький мальчик. Волосы, как лен, глазки – василечки, губки – малинка. Здоровенький, веселый, резвится, как рыбка в воде. А уж заплачет – значит, неспроста. И хоть жил-то на свете всего полгода, а уже улыбался матери, тянулся к ней ручонками и щебетал, как птичка.
Но матери не сиделось дома, она то и дело к соседкам бегала – язык почесать. Тут постоит, там посидит и до того заболтается, что про все забудет: и про горшки немытые, и про белье нестиранное – про все на свете, даже про Ясека своего.
Вот однажды прокрались к ней гномы в избу, смотрят – дверь настежь, хозяйки нет, в углах поросята роются, а в колыбельке ребеночек плачет. Недолго думая, схватили они ребенка и утащили к себе, а в колыбель Хвоща подложили, начисто сбрив ему бороду.
Воротилась мать – глазам своим не верит: что это с ребенком? Голова дынькой, личико в морщинах, пучеглазый, ножки коротенькие, как у утенка. Испугалась баба.
– Тьфу! Сгинь, пропади, нечистая сила! – говорит, а сама глаза протирает, думает, может, привиделось.
А ребеночек ну орать:
– Есть хочу!
– Ясек! Ясечек! – уговаривает мать.
А он поглядывает на нее исподлобья и знай верещит:
– Есть хочу! Есть хочу!
Накормила она его, укачала – авось теперь заснет.
Но не тут-то было! Только отошла от колыбели – он опять в крик:
– Есть хочу! Есть хочу!
И так раз десять до вечера. Мать ума не приложит: что за напасть, почему Ясек таким обжорой стал?
Сунула ему в одну руку кусок хлеба, в другую – морковь, уснул.
На другой день спозаранку опять за свое:
– Есть хочу! Есть хочу!
«Волк тебя сглазил, что ли? Никак не наешься!» – думает мать. Кормит подкидыша, а сама удивляется: что с Ясеком? Бывало, меньше воробышка съест, а теперь никак не накормишь.
Ни на шаг от колыбели не отойти – стой да пихай ему в рот. А он чавкает, как старикашка, лягушачьи глаза выпучил, на себя не похож – словно подменили.
Прошел день, другой, прошла неделя. Стала крестьянка примечать:
оставит что-нибудь в горшках, а сама из дому отлучится – кто-то все подчистую съедает: и горох и клецки.
– Вот чудеса! – охает она, теряясь в догадках.
Сначала на кота подумала. Отлупила его, заперла в чулан и ушла. Воротилась домой – горшки пустые, сковорода вылизана, заправки как не бывало. Отперла чулан – кот сидит, как сидел, только мяучит жалобно и бока ввалились от голода. Ну, если не кот, значит, Жучка! Жучкой черную собачонку звали, которая хату сторожила. Схватила хозяйка палку – и ну ее отделывать. Лупит и приговаривает:
– Вот тебе! Вот тебе! Получай!
Собачонка визжит от обиды, от боли, скулит, извивается, а деться некуда – сени заперты. Наконец умаялась хозяйка и отшвырнула палку в сторону. Бедняга Жучка, поджав хвост, с жалобным визгом уползла в хлев и там до самого вечера бока зализывала.
На следующий день крестьянка заперла кота и Жучку в чулан, поставила горшки в печь и пошла к соседке.
Посидела, поболтала, вернулась – а дома сущий ад! Кот с собакой в чулане дерутся – только шерсть клочьями летит; печь открыта, горшки пустые, сковородка блестит, будто ее вымыли, а младенец в колыбели орет, надрывается.
Схватилась крестьянка за голову. Но потом взяла ее злость, сжала она кулаки и говорит:
– Погоди ж ты, вор проклятый! Я не я буду, коли тебя не подстерегу!
И подошла с этими мыслями к подкидышу, который орал благим матом. Кормит бедная мать ребенка, а у самой слезы градом катятся: не узнать Ясека! Раньше, бывало, сядет с ним на порог, и, кто ни пройдет, все на него любуются: другого такого мальчика во всей деревне не сыскать! А теперь с этаким страшилищем и людям на глаза показаться стыдно. Не улыбается, не лепечет, ручонками к материнским бусам не тянется, лежит одутловатый, морщинистый, лысый, точно старикашка. И расти не растет, одна голова наливается, большущая, тяжелая, как дыня.
Одно слово – урод!
Уж чего-чего она не делала, чтобы порчу отвадить: и три уголька раскаленных, три крошки хлебные в воду бросала; и в бузинном отваре его купала – верное средство от дурного глаза; и барашками с вербы окуривала, и щепой трухлявой ивы, что на распутье растет, – ничего не помогло. А тут еще и в хозяйстве убыток! Еды на двух мужиков наварит, а домой вернется – есть нечего.
– С ребеночка что взять, – говорила несчастная женщина. – Но уж вору этому я не спущу! Ни за что не спущу!
Но ушла недалеко – схоронилась за углом и поглядывает в окошко.
Видит – приподнялся ребеночек, сел в колыбели, озирается по сторонам: нет ли кого в избе? Потом выкарабкался из колыбели – и шасть к печке! Подошел, открыл заслонку, потянул носом, жмурясь от удовольствия – очень уж вкусно шкварками запахло, – и стал искать ложку. А ложки были высоко, на полочке, никак не достать. Вот он влез на сундук, взял ложку побольше, выдвинул из печи горшок с капустой, шкварками заправил, добавил гороху и давай уплетать за обе щеки.
Тут крестьянка струхнула не на шутку, руками всплеснула и побежала за соседкой. Воротились обе, видят – в горшках уже на донышке осталось, а он все сопит да уплетает.
Съел капусту, съел горох, поскреб ложкой по дну, наклонил сковородку, вылизал, задвинул горшки в печь и стал, как хозяин, по избе расхаживать, во все уголки заглядывать.
Крестьянка даже зубами заскрипела. А он себе похаживает, глазами шарит. Нашел яйцо под кошелкой, смотрит, как на невидаль, головой огромной качает.
– Семьдесят семь лет живу на свете, – бормочет, – а бочки без обручей не видывал!
Тут соседка сразу смекнула, что это гном.
– Что ж, – говорит, – сорви ветку березовую да угости его хорошенько и на помойку выкинь. Как начнет он там голосить, принесут тебе гномы Ясека, а этого урода назад заберут.
Крестьянке этот совет по душе пришелся. Кинулась она в березняк, сломила ветку, прибежала домой, схватила подкидыша за шиворот и давай стегать.
– Вот тебе, получай: за мои харчи, за Ясека, за обиду мою!
Тот орет – за версту слышно, а баба знай лупит его без устали.
Через хату от нее жила вдова Кукулина с маленькой дочкой Марысей.
На ту пору шла она как раз с дочкой на руках господское поле полоть. Услыхала, что у соседки вопит кто-то не своим голосом, остановилась и думает: «Не иначе, бьют кого-то. Надо идти выручать».
Тут и дочка ее, которая еще говорить не умела, заплакала жалобно:
поняла, видно, что кого-то обижают.
Глянула Кукулина на дорогу, глянула на солнышко – а оно уже высоко поднялось. Женщина она была работящая, жалко ей было время терять, но ведь сердце не камень. И она завернула к соседке, но дверь оказалась заперта.
– Соседка! – крикнула она. – Кто это у вас так кричит?
А мать Ясека в ответ:
– Не твое дело! Ступай своей дорогой!
Но Кукулина не сдавалась.
– Соседка, – говорит, – никак вы своего сыночка бьете? Пожалейте его, ведь он еще совсем маленький!
– Такой же он мне сыночек, этот оборотень, как злой ветер, что по полю гуляет.
– Сын он вам или нет, все равно не бейте! Сердце надрывается от этого крика!
Тут и Марыся заплакала в три ручья.
Обозлилась крестьянка и крикнула:
– Ишь добрая какая! Нашлась заступница! Проваливай, откуда пришла, да не суй нос не в свое дело, а то как бы тебе самой не попало!
Не очень приятно было вдове выслушать такую отповедь, но в хате стало тише, и она подумала: «Ладно, лишь бы угомонилась баба. Мало ли чего в сердцах не наговорит человек, нельзя на него за это обижаться». И пошла своей дорогой.
А гномы тоже услыхали крики Хвоща.
– Плохо дело! – говорят. – Надо на выручку идти. И пошли в избе чудеса. Вылезли из подпечья карлики в желтых и зеленых плащах; у каждого красный колпачок в руке, все низко кланяются бабе и просят отпустить дружка, а взамен обещают полный фартук талеров насыпать. Растаяла крестьянка, как про талеры услышала, но соседка ей на ухо шепчет:
– Не отпускай его, кума, а то без Ясека останешься. Талеры-то их – просто светящиеся гнилушки!
Как напустится на гномов крестьянка:
– Вон отсюда! Не нужны мне ваши талеры! Ясека моего отдайте!
Убирайтесь, покуда целы, не то вам несдобровать! Повесили гномы носы – и шмыг под печь! А хозяйка схватила Хвоща за шиворот и выкинула на помойку.
Заорал Хвощ, как котенок, но больше от страха, чем от боли, потому что не знал, что теперь с ним будет.
Вдова оглянулась, видит – лежит бедняга на помойке и плачет. Не раздумывая, она вернулась, утерла ему слезы, приласкала, кусочек хлеба в руку сунула, потом сорвала пучок травы, подстелила, чтобы лежать было чисто и сухо. А так как солнышко уже припекало, сорвала большой лопух в канаве и заслонила его, как зонтиком.
Гном с благодарностью посмотрел на вдову и улыбнулся Марысе, и она даже в ладошки захлопала от радости, глядя, как он на траве под лопухом лежит. «Дай срок, отплачу добром», – сказал про себя Хвощ, когда вдова с девочкой на руках отошла от него.
А дело было так.
Рос этот дуб, тогда еще молодой дубок, в тихой дубраве, а неподалеку, в тени лип, вокруг которых гудели пчелы, стояла избушка из белых лиственничных бревен.
В избушке жили трое: Пяст, Репиха и сынок их, по прозванию Землян. Прозвали его так за любовь к родной земле – как выйдет, бывало, на порог, непременно скажет: «Здравствуй, земля родная!» Жили у них в избушке и гномики, жили не тужили: отец, мать и сын никогда не забывали поделиться с ними и золотистым медом, и белоснежным творогом, и лепешками. Даже в королевском дворце не жилось бы гномам лучше, чем в этой тихой, светлой, пахнущей смолой избушке. Вот подрос Землян, и настало время в первый раз остричь ему золотые волосы. Стали собираться на праздник соседи – кто пешком, кто на телеге, кто верхом. Шумно во дворе у Пяста. Хлопочет хозяин, хлопочет хозяйка – всех надо угостить, всем угодить.
Немало дел и у гномов.
И вдруг в самый разгар веселья небо нахмурилось и налетел холодный ветер. Побледнели гномы и, бросив все, замерли на месте, лязгая зубами. Немного придя в себя, кинулись они в чулан, забились в самый темный угол и, съежившись, дрожали, как осенние листья. Еще давным-давно им было предсказано, что когда-нибудь, в один прекрасный день, солнце затмится тучами, дохнет холодом и гномам придется навсегда покинуть человеческое жилье, разойтись по горам, по лесам и пещерам. Насыпала им Репиха мака, накрошила сладкого пирога, но гномы, хоть и проголодались, не вылезли из своего угла и к еде не притронулись. Много дней и ночей просидели они в чулане, в холоде и голоде. А когда наконец отважились выглянуть, чтобы приняться за свою обычную работу, то увидели Пяста в сверкающей короне и парчовой мантии, накинутой прямо на холщовую рубаху. Он отправлялся во дворец, где уже не гномы стали ему прислуживать, а рыцари да вельможи.
Репиха сделалась королевой, а Землян – королевичем. Кончилась крестьянская жизнь в избе, началась королевская – в замке. Вот о чем шептал, шелестел вековой дуб, а притихший лес его слушал.
VI
Чудило-Мудрило замолчал. Дети сидели присмирев: в шуме леса чудился им голос старого дуба. Первым заговорил Юзек:– А потом что стало с гномами?
Но ученый летописец не отвечал, погрузившись в думы о старине.
Пастушата стали дергать его за плащ и кричать:
– Гномик, гномик, рассказывай! Что дальше было?
Чудило-Мудрило очнулся от задумчивости и стал опять рассказывать:
– Правда, не сразу гномы решились уйти. Некоторое время они еще жили в деревнях с людьми. Но день ото дня становились все печальней и слабее. Их теперь редко звали на помощь. Пока жив был Пяст, никто не смел их обижать. Еще в царствование сына его, Земляна, у гномов был свой угол в каждой хате. Но при внуке Земляна, короле Мешко, настали для них трудные времена. Днем они даже на глаза боялись показаться людям и только в сумерки вылезали из своих убежищ – раздобыть какую-нибудь еду.
Крестьянки, уходя в поле, уже не сыпали им проса и не просили присмотреть за детьми.
Осталась на долю гномов самая черная работа: на конюшне, в хлеву, в риге, а в доме разве что лучины нащепают, горшки перемоют да мусор в уголок заметут.
Гномы и сами видели, что проку от них мало, работники они плохие: куда девалась прежняя сила и сноровка! Делать нечего: горько плача, высыпали они из хат и толпами потянулись из деревень в леса, в горы, в пустоши. С той поры разве ночью случается увидеть нас людям, а днем мы только детям показываемся, вот как я вам. Больше всего гномов ушло в Карпаты. Там, в пещерах, мы стережем клады. В лесах тоже немало нашего брата. А зимовать в лесу холодно, вот мы и шьем себе красные плащи и колпачки. По ним нас сразу можно узнать. Мы и теперь хорошо относимся к людям и за крошку хлеба, за каплю молока всегда рады помочь доброму человеку. Но чуть подует осенний ветер, мы прячемся под землю.
Только сказал это Чудило-Мудрило, как со стороны леса послышались гомон, крики. Это бабы и ребятишки возвращались домой из похода. Но без успеха. Оказалось, у хитрой лисы несколько выходов из норы. Пока раскапывали тот, что на опушке, лиса через другую лазейку благополучно выбралась в поле и притаилась в терновнике.
Женщины бранились, что зря потратили время, дети кликали собак, которые с громким лаем рыскали по опушке, отыскивая следы. Заслышав крик и лай, пастушата подняли головы, загляделись и позабыли про гнома.
А Чудило-Мудрило встал, натянул колпачок и, юркнув в борозду, исчез в прошлогоднем бурьяне. Так Зося и Кася, Стах, Юзек, Куба и Ясь никогда и не узнали, во сне им все это привиделось или на самом деле у костра сидел гномик и рассказывал чудесную сказку.
VII
Между тем Чудило-Мудрило крадучись добрался до леса. Было еще светло, но в чаще царил полумрак, и тропинка, по которой он шел, еле виднелась – такую густую тень отбрасывали сосны и ели.Так шел он, может, час, а может, больше: устал, проголодался. И вдруг, споткнувшись, свалился в глубокую яму.
А в яме этой жила лиса Сладкоежка, известная на всю округу похитительница кур. Та самая, на которую ходила облавой деревня. Лиса как раз сидела в норе и обгладывала жирную курицу. На полу повсюду были разбросаны перья.
Увидев непрошеного гостя, Сладкоежка тотчас прервала свою трапезу, проворно покопала лапкой, сбросила кости в ямку и присыпала землей. А сама села и смотрит как ни в чем не бывало.
Лису смех разбирал – уж очень неожиданно влетел Чудило-Мудрило в нору, да еще перекувырнулся через голову. Но притворщица и виду не подала – скромнехонько встала и сделала шаг навстречу гостю.
– Вы, должно быть, дверью ошиблись, милостивый государь? – пропела она сладеньким голоском.
– Да, вы правы, – ответил летописец. – Темновато, знаете, и я не заметил входа. К тому же у меня вообще ослабло зрение от непрерывной работы над большим историческим трудом.
– Ах! – захлебываясь от восторга, воскликнула Сладкоежка. – Значит, я имею честь приветствовать ученого коллегу! Я тоже посвятила себя науке. Я пишу большое исследование о разведении в деревнях кур и голубей и даже предлагаю новый проект постройки курятников. Вот перья, которыми я пишу. И она небрежным жестом указала на разбросанные по всей норе перья съеденной курицы.
Чудило-Мудрило остолбенел от удивления.
Если он одним-единственным пером завоевал себе столь громкую известность среди своего народа, то как же должен быть знаменит тот, кто извел целый пук таких превосходных золотистых перьев!
Сладкоежка подошла поближе и спросила:
– А у вас, любезный коллега, откуда такое замечательное перо и где обитает то милое создание, которому оно принадлежало? Я была бы счастлива с ним познакомиться.
– Это перо из крыла серой гусыни, которую вместе с другими гусями пасет сиротка Марыся, – ответил Чудило-Мудрило.
– Вместе с другими гусями? – переспросила лиса, облизываясь. – И вы говорите, коллега, что пасет их малолетняя сиротка? Бедняжка! Нелегко ей, наверное, управляться с целым стадом гусей! Ах, с какой радостью я помогла бы ей! С каким удовольствием присмотрела бы за стадом вместо бедной милой сиротки! Надо вам сказать, дорогой коллега, что у меня очень мягкое сердце. Мягче масла!
В подтверждение своих слов она приложила лапу к груди. Потом, подойдя вплотную к летописцу, обнюхала перо и, смахнув слезу, сказала:
– Не удивляйтесь, дорогой коллега, моему волнению. Я почувствовала в эту минуту, в чем мое призвание. Наставлять заблудших гусей на путь истинный – вот мой долг! Помогать сироткам пасти их – вот высшая цель моей жизни! – И, воздев передние лапы к небу, лиса воскликнула: – О вы, невинные существа! О вы, дорогие создания! Отныне вся моя жизнь принадлежит вам! С этими словами она поспешила к выходу, а за ней по длинному темному коридору засеменил Чудило-Мудрило.
Они прошли уже довольно много, когда лиса сказала:
– Не забудьте, любезный коллега, написать в вашей бесценной книге про сегодняшнюю встречу. Только, прошу вас, никаких похвал, никаких славословий по моему адресу! Напишите просто, что встретились с великим другом человечества Сладкоежкой – не забудьте, пожалуйста, моего имени, – с великим ученым, автором многих трудов – одним словом, с лисой во всех отношениях незаурядной и достойной доверия как пастушат, так и самих владельцев кур и уток. Вы понимаете, дорогой коллега, что врожденная скромность не позволяет мне хвалить себя. Поэтому я не буду распространяться о своих достоинствах и положусь на вашу проницательность. Они обменялись рукопожатием и двинулись дальше. В подземном туннеле становилось все светлей и теплей: сюда уже проникали лучи румяного солнца.
А когда они добрались до выхода из норы, прорытого под трухлявым пнем, лиса одним прыжком очутилась снаружи и, крикнув своему спутнику: «До свидания!» – исчезла в густых зарослях.
От запаха сырого мха и молодой травки у нашего ученого закружилась голова. Он присел на прошлогоднюю шишку – отдохнуть перед дальней дорогой, – счастливый, что ему довелось познакомиться с таким добродетельным зверем.
VIII
Сидит Чудило-Мудрило на шишке, глядь – крестьянин идет. В полушубке, в лаптях, в высокой барашковой шапке, на плече топор и котомка холщовая – заправский дровосек! Идет, насвистывает, по сторонам поглядывает – видно, весело ему.Чудило-Мудрило и подумал: «Дай спрошу у него, когда весна придет».
Но, вспомнив про свою ученость, надулся как индюк и сказал себе:
«Негоже мне, ученому, у простого мужика уму-разуму учиться». А дровосек как раз мимо шел. Глянул случайно под ноги, видит – к шишке что-то круглое, как шарик, прилепилось. Он подумал, что это «волчий табак», наподдал ногой и пошел дальше. Хотя лапоть дровосека только слегка задел его, Чудило-Мудрило вместе с шишкой кубарем отлетел в сторону. Хорошо еще, что чернильница не разбилась и пробка не выскочила. Скатившись в ямку, ученый летописец сел, ощупал бока и, убедившись, что все ребра целы, плюнул с презрительной гримасой:
– Тьфу! Мужик! А я еще хотел с этим невежей в разговоры пуститься!
Только этого не хватало! Вот бы отличился! Нет, надо умнее за дело браться. В раздумье стал он потирать свой длинный нос. Наконец хлопнул себя по лбу и воскликнул:
– Как же я узнаю, когда придет весна, если не измерю сначала, много ли ей еще идти до нас!
И он стал озираться: из чего сделать глобус, чтобы измерить по нему путь весны?
Глядь – еж спешит по тропинке. Мордочку выставил, иглы ощетинил – яблоко тащит. Обрадовался Чудило-Мудрило и, вежливо поздоровавшись, попросил у ежа яблоко. А у того совесть была нечиста: он это яблоко ночью украл у одной крестьянки и теперь нес в нору. «Это еще что за человек?» – подумал ежик, испугался и пустился наутек, потом свернулся в клубок и, как мячик, скатился с пригорка.
– Стой! Стой! Погоди! – кричал ему Чудило-Мудрило. – Я только путь весны измерю по твоему яблоку и сейчас же отдам обратно. Но еж исчез в сумраке леса.
– Вот глупый еж! – пробормотал ученый. – Удрал с таким чудесным глобусом!
Делать нечего, придется поискать что-нибудь другое. И он отправился дальше, перепрыгивая через камни и рытвины. Скоро посчастливилось ему найти кусочек глины. Он сделал из нее шар, вкатил на кочку и еловой иголкой нацарапал на нем материки, моря, горы, реки. Изобразив все части света, нацепил большущие очки и стал искать дорогу, по которой придет весна.
Тем временем в низинах заклубился туман. Белой пеленой заволакивал он овраги, а луга, поля и дубравы все еще стояли в золотом сиянии солнца. И тогда на юге появилась юная красавица с простертыми над землей руками. Она шла босая, и, где ступала ее нога, расцветали фиалки и маргаритки; шла безмолвная, но навстречу ей с радостным щебетанием вспархивали птицы; шла с темным, как свежая пашня, лицом, но позади все загоралось яркой радугой; шла, опустив глаза, но из-под ее ресниц лилось сияние. Это была Весна.
Она прошла так близко от гнома, что задела его своей белой фатой, овеяла теплым ветерком и ароматом фиалок из венка, украшавшего ее белокурую голову. Но ученый летописец был так поглощен вычислениями, что даже не заметил ее. Потянул только своим длинным носом, вдохнул тонкий, нежный аромат и, склонившись над толстенной книгой, продолжал старательно записывать в нее результаты своих расчетов.
А по расчетам его выходило, что весна совсем не придет. Она заблудилась, осталась за морем и не найдет сюда дороги. Выходило, что жаворонки и соловьи потеряют голос и никогда больше не запоют – единственной песней на земле будет отныне карканье ворон; что ветер сметет все семена в бездонную пропасть и больше не зацветут ни роза, ни лилия, ни яблонька. Заря погаснет, солнце почернеет, дни превратятся в ночи, а луга и поля покроются не хлебами, не травой, а вечными снегами. Окутавшись дымом своей огромной трубки и пыжась от гордости – вот, мол, какой я мудрец и пророк, – Чудило-Мудрило как раз записывал это в книгу, когда прилетели три громадных золотисто-черных косматых шмеля и ну виться над его блестящей лысиной! Громко, басовито жужжа, они сделали над ней один круг, другой, третий, но ученый летописец, углубившись в работу, ничего не слышал.
И вдруг (он как раз поставил точку в конце своего пророчества) – бац! – что-то стукнуло его по лысине. Еще раз, еще и еще. Чудило-Мудрило закричал не своим голосом, подумав, что настал конец света. Выронил трубку изо рта, бросил перо и отскочил в сторону, опрокинув на свою бесценную книгу огромную чернильницу. Черные потоки хлынули на только что исписанные страницы. Увидев это, Чудило-Мудрило остолбенел.
Погибли все его предсказания и расчеты!
Чернильная река залила книгу.
Что теперь делать? Как явиться к королю?…
Так хорошо, так складно высчитал – и все насмарку! Несчастный летописец ломал руки. От горя у него последний разум отшибло. Теперь уж он совсем запутался: пришла весна или нет?… Наступил полдень, наступил вечер, а он все стоял да стоял на том же месте.
На небе, румяном от зари, загорелись первые звезды; над полями и лугами разлился аромат цветов. Юная красавица дошла уже до опушки леса, и под ее босой ногой расцвел первый ландыш.
Глава вторая
В поход отправляется Хвощ
I
Между тем съестные припасы в Хрустальном Гроте подошли к концу, и гномам стали выдавать в день всего по три горошины на брата. Тут, конечно, пошли обиды, ссоры, далее потасовки, как всегда бывает, когда доймут холод да голод.Что ни день, то скандал.
То Сморчок с Букашкой сцепятся, то Петрушка с Кузовком, то Соломенное Чучелко с Волчьим Табаком, а то все вместе свалку устроят, пока не выскочат Хватай с Запираем и не засадят всю компанию в кутузку. Но больше всех шумел, проклиная свою судьбу, Хвощ. Ел он за четверых, но все время ныл, что голоден.
С этим Хвощом приключилась однажды удивительная история. Дело в том, что гномы не всегда под землей прячутся. Они не прочь и в деревне пожить, за печкой или под полом. И если нерадивая хозяйка горшка не накрыла, сора из избы не вымела, пряжу бросила где попало, творога не откинула вовремя, помоев не вынесла, цыплят не пересчитала, проказники гномы тут как тут: в борщ мух набросают, сор из углов по всему полу расшвыряют, творог съедят, нити на мотовиле перепутают, кур из курятника выпустят, ведра опрокинут, набедокурят, накуролесят – и шмыг за печку! А бывает и так. Оставит баба ребеночка в колыбели, а сама побежит к соседке лясы точить. Тут уж гномы не зевают – сейчас ребеночка своим подменят, к себе утащат, вырастят и заставят на себя работать. Гном-подкидыш не растет, только голова у него пухнет да тяжелеет; зато прожорлив он – никак не накормишь досыта!
У одной крестьянки был сыночек Ясек, прехорошенький мальчик. Волосы, как лен, глазки – василечки, губки – малинка. Здоровенький, веселый, резвится, как рыбка в воде. А уж заплачет – значит, неспроста. И хоть жил-то на свете всего полгода, а уже улыбался матери, тянулся к ней ручонками и щебетал, как птичка.
Но матери не сиделось дома, она то и дело к соседкам бегала – язык почесать. Тут постоит, там посидит и до того заболтается, что про все забудет: и про горшки немытые, и про белье нестиранное – про все на свете, даже про Ясека своего.
Вот однажды прокрались к ней гномы в избу, смотрят – дверь настежь, хозяйки нет, в углах поросята роются, а в колыбельке ребеночек плачет. Недолго думая, схватили они ребенка и утащили к себе, а в колыбель Хвоща подложили, начисто сбрив ему бороду.
Воротилась мать – глазам своим не верит: что это с ребенком? Голова дынькой, личико в морщинах, пучеглазый, ножки коротенькие, как у утенка. Испугалась баба.
– Тьфу! Сгинь, пропади, нечистая сила! – говорит, а сама глаза протирает, думает, может, привиделось.
А ребеночек ну орать:
– Есть хочу!
– Ясек! Ясечек! – уговаривает мать.
А он поглядывает на нее исподлобья и знай верещит:
– Есть хочу! Есть хочу!
Накормила она его, укачала – авось теперь заснет.
Но не тут-то было! Только отошла от колыбели – он опять в крик:
– Есть хочу! Есть хочу!
И так раз десять до вечера. Мать ума не приложит: что за напасть, почему Ясек таким обжорой стал?
Сунула ему в одну руку кусок хлеба, в другую – морковь, уснул.
На другой день спозаранку опять за свое:
– Есть хочу! Есть хочу!
«Волк тебя сглазил, что ли? Никак не наешься!» – думает мать. Кормит подкидыша, а сама удивляется: что с Ясеком? Бывало, меньше воробышка съест, а теперь никак не накормишь.
Ни на шаг от колыбели не отойти – стой да пихай ему в рот. А он чавкает, как старикашка, лягушачьи глаза выпучил, на себя не похож – словно подменили.
Прошел день, другой, прошла неделя. Стала крестьянка примечать:
оставит что-нибудь в горшках, а сама из дому отлучится – кто-то все подчистую съедает: и горох и клецки.
– Вот чудеса! – охает она, теряясь в догадках.
Сначала на кота подумала. Отлупила его, заперла в чулан и ушла. Воротилась домой – горшки пустые, сковорода вылизана, заправки как не бывало. Отперла чулан – кот сидит, как сидел, только мяучит жалобно и бока ввалились от голода. Ну, если не кот, значит, Жучка! Жучкой черную собачонку звали, которая хату сторожила. Схватила хозяйка палку – и ну ее отделывать. Лупит и приговаривает:
– Вот тебе! Вот тебе! Получай!
Собачонка визжит от обиды, от боли, скулит, извивается, а деться некуда – сени заперты. Наконец умаялась хозяйка и отшвырнула палку в сторону. Бедняга Жучка, поджав хвост, с жалобным визгом уползла в хлев и там до самого вечера бока зализывала.
На следующий день крестьянка заперла кота и Жучку в чулан, поставила горшки в печь и пошла к соседке.
Посидела, поболтала, вернулась – а дома сущий ад! Кот с собакой в чулане дерутся – только шерсть клочьями летит; печь открыта, горшки пустые, сковородка блестит, будто ее вымыли, а младенец в колыбели орет, надрывается.
Схватилась крестьянка за голову. Но потом взяла ее злость, сжала она кулаки и говорит:
– Погоди ж ты, вор проклятый! Я не я буду, коли тебя не подстерегу!
И подошла с этими мыслями к подкидышу, который орал благим матом. Кормит бедная мать ребенка, а у самой слезы градом катятся: не узнать Ясека! Раньше, бывало, сядет с ним на порог, и, кто ни пройдет, все на него любуются: другого такого мальчика во всей деревне не сыскать! А теперь с этаким страшилищем и людям на глаза показаться стыдно. Не улыбается, не лепечет, ручонками к материнским бусам не тянется, лежит одутловатый, морщинистый, лысый, точно старикашка. И расти не растет, одна голова наливается, большущая, тяжелая, как дыня.
Одно слово – урод!
Уж чего-чего она не делала, чтобы порчу отвадить: и три уголька раскаленных, три крошки хлебные в воду бросала; и в бузинном отваре его купала – верное средство от дурного глаза; и барашками с вербы окуривала, и щепой трухлявой ивы, что на распутье растет, – ничего не помогло. А тут еще и в хозяйстве убыток! Еды на двух мужиков наварит, а домой вернется – есть нечего.
– С ребеночка что взять, – говорила несчастная женщина. – Но уж вору этому я не спущу! Ни за что не спущу!
II
На другой день наварила она горшок капусты и горшок гороха, нажарила целую сковороду свиных шкварок, поставила в печь, закрыла ее, покормила ребенка, взяла с собой кота и Жучку и ушла.Но ушла недалеко – схоронилась за углом и поглядывает в окошко.
Видит – приподнялся ребеночек, сел в колыбели, озирается по сторонам: нет ли кого в избе? Потом выкарабкался из колыбели – и шасть к печке! Подошел, открыл заслонку, потянул носом, жмурясь от удовольствия – очень уж вкусно шкварками запахло, – и стал искать ложку. А ложки были высоко, на полочке, никак не достать. Вот он влез на сундук, взял ложку побольше, выдвинул из печи горшок с капустой, шкварками заправил, добавил гороху и давай уплетать за обе щеки.
Тут крестьянка струхнула не на шутку, руками всплеснула и побежала за соседкой. Воротились обе, видят – в горшках уже на донышке осталось, а он все сопит да уплетает.
Съел капусту, съел горох, поскреб ложкой по дну, наклонил сковородку, вылизал, задвинул горшки в печь и стал, как хозяин, по избе расхаживать, во все уголки заглядывать.
Крестьянка даже зубами заскрипела. А он себе похаживает, глазами шарит. Нашел яйцо под кошелкой, смотрит, как на невидаль, головой огромной качает.
– Семьдесят семь лет живу на свете, – бормочет, – а бочки без обручей не видывал!
Тут соседка сразу смекнула, что это гном.
– Что ж, – говорит, – сорви ветку березовую да угости его хорошенько и на помойку выкинь. Как начнет он там голосить, принесут тебе гномы Ясека, а этого урода назад заберут.
Крестьянке этот совет по душе пришелся. Кинулась она в березняк, сломила ветку, прибежала домой, схватила подкидыша за шиворот и давай стегать.
– Вот тебе, получай: за мои харчи, за Ясека, за обиду мою!
Тот орет – за версту слышно, а баба знай лупит его без устали.
Через хату от нее жила вдова Кукулина с маленькой дочкой Марысей.
На ту пору шла она как раз с дочкой на руках господское поле полоть. Услыхала, что у соседки вопит кто-то не своим голосом, остановилась и думает: «Не иначе, бьют кого-то. Надо идти выручать».
Тут и дочка ее, которая еще говорить не умела, заплакала жалобно:
поняла, видно, что кого-то обижают.
Глянула Кукулина на дорогу, глянула на солнышко – а оно уже высоко поднялось. Женщина она была работящая, жалко ей было время терять, но ведь сердце не камень. И она завернула к соседке, но дверь оказалась заперта.
– Соседка! – крикнула она. – Кто это у вас так кричит?
А мать Ясека в ответ:
– Не твое дело! Ступай своей дорогой!
Но Кукулина не сдавалась.
– Соседка, – говорит, – никак вы своего сыночка бьете? Пожалейте его, ведь он еще совсем маленький!
– Такой же он мне сыночек, этот оборотень, как злой ветер, что по полю гуляет.
– Сын он вам или нет, все равно не бейте! Сердце надрывается от этого крика!
Тут и Марыся заплакала в три ручья.
Обозлилась крестьянка и крикнула:
– Ишь добрая какая! Нашлась заступница! Проваливай, откуда пришла, да не суй нос не в свое дело, а то как бы тебе самой не попало!
Не очень приятно было вдове выслушать такую отповедь, но в хате стало тише, и она подумала: «Ладно, лишь бы угомонилась баба. Мало ли чего в сердцах не наговорит человек, нельзя на него за это обижаться». И пошла своей дорогой.
А гномы тоже услыхали крики Хвоща.
– Плохо дело! – говорят. – Надо на выручку идти. И пошли в избе чудеса. Вылезли из подпечья карлики в желтых и зеленых плащах; у каждого красный колпачок в руке, все низко кланяются бабе и просят отпустить дружка, а взамен обещают полный фартук талеров насыпать. Растаяла крестьянка, как про талеры услышала, но соседка ей на ухо шепчет:
– Не отпускай его, кума, а то без Ясека останешься. Талеры-то их – просто светящиеся гнилушки!
Как напустится на гномов крестьянка:
– Вон отсюда! Не нужны мне ваши талеры! Ясека моего отдайте!
Убирайтесь, покуда целы, не то вам несдобровать! Повесили гномы носы – и шмыг под печь! А хозяйка схватила Хвоща за шиворот и выкинула на помойку.
Заорал Хвощ, как котенок, но больше от страха, чем от боли, потому что не знал, что теперь с ним будет.
Вдова оглянулась, видит – лежит бедняга на помойке и плачет. Не раздумывая, она вернулась, утерла ему слезы, приласкала, кусочек хлеба в руку сунула, потом сорвала пучок травы, подстелила, чтобы лежать было чисто и сухо. А так как солнышко уже припекало, сорвала большой лопух в канаве и заслонила его, как зонтиком.
Гном с благодарностью посмотрел на вдову и улыбнулся Марысе, и она даже в ладошки захлопала от радости, глядя, как он на траве под лопухом лежит. «Дай срок, отплачу добром», – сказал про себя Хвощ, когда вдова с девочкой на руках отошла от него.