Константин Дмитриевич Бальмонт. Полное собрание стихотворений

Над бездной засветим огни,
Услышим свой марш похоронный.
 

9

 
Что же там за странный гул?
Ты сказал, что мир уснул.
Ты сказал, что темный лес
Спит в безмолвии чудес,
Дремлет сказкой быстрых дней,
Бредит грезами теней.
Долгий мрачный гул встает.
Это колокол поет!
Совесть грозная земли,
Говорит «Восстань! Внемли!»
 
 
Это колокол гудит,
Долгим гулом сердцу мстит
За греховные мечты
Искаженной красоты.
 

10

 
«Вы умершие, вы мертвые, хоть кажетесь живыми,
Вы закончили кружение в жестокой пустоте.
Вы, упорствуя, играете костями роковыми,
Но грозит уж срок содвинутый, и вы уже не те.
 
 
«Все исчерпано, окончено, проиграно, чужое,
Вам лишь тление, гниение средь черной темноты.
Если ранее томились вы, томленье будет вдвое,
Вы – лишь прах от растоптания убитой Красоты».
 

Звезда пустыни

   Иногда в пустыне возникают голоса, но никто не знает, откуда они.

Слова одного бедуина

1

 
О, Господи, молю Тебя, приди!
Уж тридцать лет в пустыне я блуждаю,
Уж тридцать лет ношу огонь в груди,
Уж тридцать лет Тебя я ожидаю.
О, Господи, молю Тебя, приди!
 
 
Мне разум говорит, что нет Тебя,
Но слепо я безумным сердцем верю,
И падаю, и мучаюсь, любя.
Ты видишь, я душой не лицемерю,
Хоть разум мне кричит, что нет Тебя!
 
 
О, смилуйся над гибнущим рабом!
Нет больше сил стонать среди пустыни,
Зажгись во мраке огненным столбом,
Приди, молю Тебя, я жду святыни.
О, смилуйся над гибнущим рабом!
 

2

 
Только что сердце молилось Тебе,
Только что вверилось темной судьбе, —
Больше не хочет молиться и ждать,
Больше не может страдать.
 
 
Точно задвинулись двери тюрьмы,
Душно мне, страшно от шепчущей тьмы,
Хочется в пропасть взглянуть и упасть,
Хочется Бога проклясть.
 

3

 
О, Даятель немых сновидений,
О, Создатель всемирного света,
Я не знаю Твоих откровений,
Я не слышу ответа.
 
 
Или трудно Тебе отозваться?
Или жаль Тебе скудного слова?
Вот уж струны готовы порваться
От страданья земного.
 
 
Не хочу славословий заемных, —
Лучше крики пытаемых пленных,
Если Ты не блистаешь для темных,
И терзаешь смиренных!
 

4

 
О, как Ты далек! Не найти мне Тебя, не найти!
Устали глаза от простора пустыни безлюдной.
Лишь кости верблюдов белеют на тусклом пути,
Да чахлые травы змеятся над почвою скудной.
 
 
Я жду, я тоскую Вдали вырастают сады.
О, радость! Я вижу, как пальмы растут, зеленея.
Сверкают кувшины, звеня от блестящей воды.
Все ближе, все ярче! – И сердце забилось, робея
 
 
Боится и шепчет «Оазис!» – Как сладко цвести
В садах, где, как праздник, пленительна жизнь
молодая.
Но что это? Кости верблюдов лежат на пути!
Все скрылось Лишь носится ветер, пески наметая.
 

5

 
Но замер и ветер средь мертвых песков,
И тише, чем шорох увядших листов,
Протяжней, чем шум Океана,
Без слов, но, слагаясь в созвучия слов,
Из сфер неземного тумана,
Послышался голос, как будто бы зов,
Как будто дошедший сквозь бездну веков
Утихший полет урагана.
 

6

 
«Я откроюсь тебе в неожиданный миг,
И никто не узнает об этом,
Но в душе у тебя загорится родник,
Озаренный негаснущим светом
Я откроюсь тебе в неожиданный миг
Не печалься Не думай об этом
 
 
Ты воскликнул, что Я бесконечно далек,
Я в тебе, ты во Мне, безраздельно
Но пока сохрани только этот намек: —
Все – в одном Все глубоко и цельно.
Я незримым лучом над тобою горю,
Я желанием правды в тебе говорю».
 

7

 
И там, где пустыня с Лазурью слилась,
Звезда ослепительным ликом зажглась
Испуганно смотрит с немой вышины, —
И вот над пустыней зареяли сны.
 
 
Донесся откуда-то гаснущий звон,
И стал вырастать в вышину небосклон.
И взорам открылось при свете зарниц,
Что в небе есть тайны, но нет в нем границ.
 
 
И образ пустыни от взоров исчез,
За небом раздвинулось Небо небес.
Что жизнью казалось, то сном пронеслось,
И вечное, вечное счастье зажглось.
 

   Рим. Осень 1897

Горящие здания.
Лирика современной души
1899 – осень

   Мир должен быть оправдан
   Чтоб можно было жить

Бальмонт

Из записной книжки
(1903)

Мои враги

 
О, да, их имена суть многи,
Чужда им музыка мечты.
И так они серо-убоги,
Что им не нужно красоты.
 
 
Их дразнит трепет скрипки страстной,
И роз красивых лепестки.
Едва махнешь им тканью красной,
Они мятутся, как быки.
 
 
Зачем мы ярких красок ищем,
Зачем у нас так светел взгляд!
Нет, если вежлив ты, пред нищим
Скрывай, поэт, что ты богат.
 
 
Отдай свой дух мышиным войнам,
Забудь о бездне голубой.
Прилично ль быть красиво-стройным,
Когда уроды пред тобой!
 
 
Подслеповатыми глазами
Они косятся на цветы.
Они питаются червями,
О, косолапые кроты!
 
 
Едва они на Солнце глянут, —
И в норы прячутся сейчас:
Вдруг вовсе видеть перестанут,
И станут дырки вместо глаз.
 
 
Но мне до них какое дело,
Я в облаках моей мечты.
С недостижимого предела
Роняю любящим цветы.
 
 
Свечу и жгу лучом горячим,
И всем красивым шлю привет.
И я ничто – зверям незрячим,
Но зренью светлых – я расцвет!
 

   14 августа. День. Меррекюль, Эстляндской губ.

Крик часового
Сонет

   Мой наряд – бранные доспехи,
   Мое отдохновенье – где битва и беда,
   Моя постель – суровые утесы,
   Мое дремать – не спать никогда.

Старинная Испанская песня

 
Пройдя луга, леса, болота, горы,
Завоевав чужие города,
Солдаты спят. Потухнувшие взоры —
В пределах дум. Снует их череда.
 
 
Сады, пещеры, замки изо льда,
Забытых слов созвучные узоры,
Невинность чувств, погибших навсегда, —
Солдаты спят, как нищие, как воры.
 
 
Назавтра бой. Поспешен бег минут.
Все спят. Все спит. И пусть. Я – верный – тут.
До завтра сном беспечно усладитесь.
 
 
Но чу! Во тьме – чуть слышные шаги.
Их тысячи. Все ближе. А! Враги!
Товарищи! Товарищи! Проснитесь!
 

Отсветы зарева

   А меж тем огонь безумный
   И глухой, и многошумный,
   Все горит.

Эдгар По

Кинжальные слова

 
Я устал от нежных снов,
От восторгов этих цельных
Гармонических пиров
И напевов колыбельных.
Я хочу порвать лазурь
Успокоенных мечтаний.
Я хочу горящих зданий,
Я хочу кричащих бурь!
 
 
Упоение покоя —
Усыпление ума.
Пусть же вспыхнет море зноя,
Пусть же в сердце дрогнет тьма.
Я хочу иных бряцаний
Для моих иных пиров.
Я хочу кинжальных слов,
И предсмертных восклицаний!
 

Полночь и свет

 
Полночь и свет знают свой час.
Полночь и свет радуют нас.
В сердце моем – призрачный свет.
В сердце моем – полночи нет.
 
 
Ветер и гром знают свой путь.
К лону земли смеют прильнуть.
В сердце моем буря мертва.
В сердце моем гаснут слова.
 
 
Вечно ли я буду рабом?
Мчитесь ко мне, буря и гром!
Сердце мое, гибни в огне!
Полночь и свет, будьте во мне!
 

Слово Завета

 
О, человек, спроси зверей,
Спроси безжизненные тучи!
К пустыням вод беги скорей,
Чтоб слышать, как они певучи!
Беги в огромные леса,
Взгляни на сонные растенья,
В чьей нежной чашечке оса
Впивает влагу наслажденья!
Им ведом их закон, им чуждо заблужденье.
 
 
Зачем же только ты один
Живешь в тревоге беспримерной?
От колыбели до седин
Ты каждый день – другой, неверный!
 
 
Зачем сегодня, как вчера,
Ты восклицанье без ответа?
Как тень от яркого костра,
Ты в ночь бежишь от места света,
И чаща вкруг тебя безмолвием одета.
Проникни силою своей
В язык безмолвия ночного!
О, человек, спроси зверей
О цели странствия земного!
Ты каждый день убийцей был
Своих же собственных мечтаний,
Ты дух из тысячи могил, —
Живи, как зверь, без колебаний! —
И в смерти будешь жить, как остов мощных
зданий!
 

Морской разбойник

 
Есть серая птица морская с позорным названьем —
глупыш.
Летит она вяло и низко, как будто бы спит, – но,
глядишь,
Нависши уродливым телом над быстро сверкнувшей
волной,
Она увлекает добычу с блестящей ее чешуей.
Она увлекает добычу, но дерзок, красив, и могуч,
Над ней альбатрос длиннокрылый, покинув
возвышенность туч,
Как камень, низринутый с неба, стремительно
падает ниц,
При громких встревоженных криках окрест
пролетающих птиц.
Ударом свирепого клюва он рыбу швырнет
в пустоту
И, быстрым комком промелькнувши, изловить ее
налету,
И, глупую птицу ограбив, он крылья расправит
свои,
И виден в его уже клюве блестящий отлив чешуи. —
Морской и воздушный разбойник, тебе я слагаю свой
стих,
Тебя я люблю за бесстыдство пиратских порывов
твоих.
Вы, глупые птицы, спешите, ловите сверкающих рыб,
Чтоб метким захватистым клювом он в воздухе
их перешиб!
 

Как испанец

 
Как Испанец, ослепленный верой в Бога и любовью,
И своею опьяненный и чужою красной кровью,
Я хочу быть первым в мире, на земле и на воде,
Я хочу цветов багряных, мною созданных везде.
 
 
Я, родившийся в ущельи, под Сиэррою-Невадой,
Где лишь коршуны кричали за утесистой громадой,
Я хочу, чтоб мне открылись первобытные леса,
Чтобы заревом над Перу засветились небеса.
 
 
Меди, золота, бальзама, бриллиантов, и рубинов,
Крови, брызнувшей из груди побежденных
властелинов,
Ярких зарослей коралла, протянувшихся к лучу,
Мной отысканных пределов жарким сердцем
я хочу.
 
 
И, стремясь от счастья к счастью, я пройду по
океанам,
И в пустынях раскаленных я исчезну за туманом,
Чтобы с жадной быстротою Аравийского коня
Всюду мчаться за врагами под багряной вспышкой дня.
 
 
И, быть может, через годы, сосчитав свои владенья,
Я их сам же разбросаю, разгоню, как привиденья,
Но и в час переддремотный, между скал родимых
вновь,
Я увижу Солнце, Солнце, Солнце, красное, как кровь.
 

Красный цвет

 
Быть может, предок мой был честным палачом:
Мне маки грезятся, согретые лучом,
Гвоздики алые, и, полные угрозы,
Махрово-алчные, раскрывшиеся розы.
Я вижу лилии над зыбкою волной:
Окровавленные багряною Луной,
Они, забыв свой цвет, безжизненно-усталый,
Мерцают сказочно окраской ярко-алой,
И с сладким ужасом, в застывшей тишине,
Как губы тянутся, и тянутся ко мне.
 
 
И кровь поет во мне... И в таинстве заклятья
Мне шепчут призраки: «Скорее! К нам в объятья!
«Целуй меня... Меня!.. Скорей... Меня... Меня!..»
И губы жадные, на шабаш свой маня,
Лепечут страшные призывные признанья:
«Нам все позволено... Нам в мире нет изгнанья...
Мы всюду встретимся... Мы нужны для тебя...
Под красным Месяцем, огни лучей дробя,
Мы объясним тебе все бездны наслажденья,
Все тайны вечности и смерти и рожденья».
И кровь поет во мне. И в зыбком полусне
Те звуки с красками сливаются во мне.
И близость нового, и тайного чего-то,
Как пропасть горная, на склоне поворота,
Меня баюкает, и вкрадчиво зовет,
Туманом огненным окутан небосвод,
Мой разум чувствует, что мне, при виде крови,
Весь мир откроется, и все в нем будет внове,
Смеются маки мне, пронзенные лучом...
Ты слышишь, предок мой? Я буду палачом!
 

Я сбросил ее

 
Я сбросил ее с высоты,
И чувствовал тяжесть паденья.
Колдунья прекрасная! Ты
Придешь, но придешь – как виденье!
 
 
Ты мучить не будешь меня,
А радовать страшной мечтою,
Создание тьмы и огня,
С проклятой твоей красотою!
 
 
Я буду лобзать в забытьи,
В безумстве кошмарного пира,
Румяные губы твои,
Кровавые губы вампира!
 
 
И если я прежде был твой,
Теперь ты мое привиденье,
Тебя я страшнее – живой,
О, тень моего наслажденья!
 
 
Лежи искаженным комком,
Обломок погибшего зданья.
Ты больше не будешь врагом...
Так помни, мой друг: До свиданья!
 

Скифы

 
Мы блаженные сонмы свободно кочующих Скифов,
Только воля одна нам превыше всего дорога.
Бросив замок Ольвийский с его изваяньями грифов,
От врага укрываясь, мы всюду настигнем врага.
 
 
Нет ни капищ у нас, ни богов, только зыбкие тучи
От востока на запад молитвенным светят лучом.
Только богу войны темный хворост слагаем мы
в кучи,
И вершину тех куч украшаем железным мечом.
 
 
Саранчой мы летим, саранчой на чужое нагрянем,
И бесстрашно насытим мы алчные души свои.
И всегда на врага тетиву без ошибки натянем,
Напитавши стрелу смертоносною желчью змеи.
 
 
Налетим, прошумим, и врага повлечем на аркане,
Без оглядки стремимся к другой непочатой стране.
Наше счастье – война, наша верная сила —
в колчане,
Наша гордость – в незнающем отдыха быстром
коне.
 

В глухие дни
предание

 
В глухие дни Бориса Годунова,
Во мгле Российской пасмурной страны,
Толпы людей скиталися без крова,
И по ночам всходило две луны.
 
 
Два солнца по утрам светило с неба,
С свирепостью на дольный мир смотря.
И вопль протяжный «Хлеба! Хлеба!
Хлеба!»
Из тьмы лесов стремился до царя.
 
 
На улицах иссохшие скелеты
Щипали жадно чахлую траву,
Как скот, озверены и неодеты,
И сны осуществлялись наяву.
 
 
Гроба, отяжелевшие от гнили,
Живым давали смрадный адский хлеб,
Во рту у мертвых сено находили,
И каждый дом был сумрачный вертеп.
 
 
От бурь и вихрей башни низвергались,
И небеса, таясь меж туч тройных,
Внезапно красным светом озарялись,
Являя битву воинств неземных.
 
 
Невиданные птицы прилетали,
Орлы парили с криком над Москвой,
На перекрестках, молча, старцы ждали,
Качая поседевшей головой.
 
 
Среди людей блуждали смерть и злоба,
Узрев комету, дрогнула земля.
И в эти дни Димитрий встал из гроба,
В Отрепьева свой дух переселя.
 

Опричники

 
Когда опричники, веселые, как тигры,
По слову Грозного, среди толпы рабов,
Кровавые затеивали игры,
Чтоб увеличить полчище гробов, —
 
 
Когда невинных жгли и рвали по суставам,
Перетирали их цепями пополам,
И в добавленье к царственным забавам,
На жен и дев ниспосылали срам, —
 
 
Когда, облив шута горячею водою,
Его добил ножом освирепевший царь, —
На небесах, своею чередою,
Созвездья улыбалися как встарь.
 
 
Лишь только эта мысль в душе блеснет случайно,
Я слепну в бешенстве, мучительно скорбя
О, если мир – божественная тайна,
Он каждый миг – клевещет на себя!
 

Смерть Димитрия Красного
предание

 
Нет, на Руси бывали чудеса,
Не меньшие, чем в отдаленных странах
К нам также благосклонны Небеса,
Есть и для нас мерцания в туманах.
 
 
Я расскажу о чуде старых дней,
Когда, опустошая нивы, долы,
Врываясь в села шайками теней,
Терзали нас бесчинные Монголы.
 
 
Жил в Галиче тогда несчастный князь,
За красоту был зван Димитрий Красный.
Незримая меж ним и Небом связь
В кончине обозначилась ужасной.
 
 
Смерть странная была ему дана.
Он вдруг, без всякой видимой причины,
Лишился вкуса, отдыха и сна,
Но никому не сказывал кручины.
 
 
Кровь из носу без устали текла.
Быть приобщен хотел Святых он Тайн,
Но страшная на нем печать была:
Вкруг рта – все кровь, и он глядел – как Каин.
 
 
Толпилися бояре, позабыв
Себя – пред ликом горького злосчастья.
И вот ему, молитву сотворив,
Заткнули ноздри, чтобы дать причастье.
 
 
Димитрий успокоился, притих,
Вздохнув, заснул, и всем казался мертвым.
И некий сон, но не из снов земных,
Витал над этим трупом распростертым.
 
 
Оплакали бояре мертвеца,
И крепкого они испивши меда,
На лавках спать легли. А у крыльца
Росла толпа безмолвного народа.
 
 
И вдруг один боярин увидал,
Как, шевельнув чуть зримо волосами,
Мертвец, покров содвинув, тихо встал, —
И начал петь с закрытыми глазами.
 
 
И в ужасе, среди полночной тьмы,
Бояре во дворец народ впустили.
А мертвый, стоя, белый, пел псалмы,
И толковал значенье Русской были.
 
 
Он пел три дня, не открывая глаз,
И возвестил грядущую свободу,
И умер как святой, в рассветный час,
Внушая ужас бледному народу.
 

Скорпион
Сонет

 
Я окружен огнем кольцеобразным,
Он близится, я к смерти присужден, —
За то, что я родился безобразным,
За то, что я зловещий скорпион.
 
 
Мои враги глядят со всех сторон,
Кошмаром роковым и неотвязным, —
Нет выхода, я смертью окружен,
Я пламенем стеснен многообразным.
 
 
Но вот, хоть все ужасней для меня
Дыханья неотступного огня,
Одним порывом полон я, безбольным.
 
 
Я гибну. Пусть. Я вызов шлю судьбе.
Я смерть свою нашел в самом себе.
Я гибну скорпионом – гордым, вольным.
 

«Я люблю далекий след – от весла...»

 
Я люблю далекий след – от весла,
Мне отрадно подойти – вплоть до зла,
И его не совершив – посмотреть,
Как костер, вдали, за мной – будет тлеть.
 
 
Если я в мечте поджег – города,
Пламя зарева со мной – навсегда.
О, мой брат! Поэт и царь – сжегший Рим!
Мы сжигаем, как и ты – и горим!
 

Ангелы опальные

   Кажусь святым, роль дьявола играя.

Ричард Третий

Ангелы опальные

 
Ангелы опальные,
Светлые, печальные,
Блески погребальные
Тающих свечей; —
Грустные, безбольные,
Звоны колокольные,
Отзвуки невольные,
Отсветы лучей —
Взоры полусонные,
Нежные, влюбленные,
Дымкой окаймленные,
Тонкие черты,
То мои несмелые,
То воздушно-белые,
Сладко онемелые,
Легкие цветы.
 
 
Чувственно – неясные,
Девственно – прекрасные,
В страстности бесстрастные,
Тайны и слова; —
Шорох приближения,
Радость отражения,
Нежный грех внушения,
Дышащий едва; —
Зыбкие и странные,
Вкрадчиво-туманные,
В смелости нежданные,
Проблески огня, —
То мечты, что встретятся
С теми, кем отметятся,
И опять засветятся
Эхом для меня!
 

Слова любви

 
Слова любви, несказанные мною,
В моей душе горят и жгут меня.
О, если б ты была речной волною,
О, если б я был первой вспышкой дня!
 
 
Чтоб я, скользнув чуть видимым сияньем,
В тебя проник дробящейся мечтой, —
Чтоб ты, моим блеснув очарованьем,
Жила своей подвижной красотой!
 

Хлопья тумана

 
Можно вздрогнуть от звука шагов,
Не из чувства обмана,
А из жажды остаться вдвоем в нетревожимом
счастии снов,
Под владычеством чары, воздушной, как грань
облаков,
Можно горько бояться, что светлые хлопья тумана
Разойдутся – не слившись, умрут, – слишком рано.
О, в душе у меня столько слов для тебя
и любви,
Только душу мою ты своею душой позови.
Я как сон пред тобой, я как сон голубой,
Задремавший на синем цветке.
Я как шорох весны, я как вздох тишины,
Как тростник наклоненный к реке.
Я как легкий ковыль, как цветочная пыль,
Каждый миг и дышу, и дрожу.
Я как летняя мгла, что светла и тепла,
И тебе все без слов я скажу.
 

Опять

 
Я хотел бы тебя заласкать вдохновением,
Чтоб мои над тобой трепетали мечты,
Как струится ручей мелодическим пением
Заласкать наклонившихся лилий цветы,
Чтобы с каждым нахлынувшим новым
мгновением
Ты шептала: «Опять! Это – ты! Это – ты!»
О, я буду воздушным и нежно внимательным,
Буду вкрадчивым, – только не бойся меня,
И к непознанным снам, так желанно-желательным,
Мы уйдем чрез слияние ночи и дня,
Чтоб угаданный свет был как будто гадательным,
Чтоб мы оба зажглись от того же огня.
Я тебя обожгу поцелуем томительным,
Несказанным – одним – поцелуем мечты,
И блаженство твое будет сладко медлительным,
Между ночью и днем, у заветной черты,
Чтоб, закрывши глаза, ты в восторге мучительном
Прошептала: «Опять! Ах опять! Это – ты!»
 

Среди камней

 
Я шел по выжженному краю
Каких-то сказочных дорог.
Я что-то думал, что, не знаю,
Но что не думать – я не мог.
 
 
И полумертвые руины
Полузабытых городов
Безмолвны были, как картины,
Как голос памятных годов.
 
 
Я вспоминал, я уклонялся,
Я изменялся каждый миг,
Но ближе-ближе наклонялся
Ко мне мой собственный двойник.
 
 
И утомительно мелькали
С полуослепшей высоты,
Из тьмы руин, из яркой дали,
Неговорящие цветы.
 
 
Но на крутом внезапном склоне,
Среди камней, я понял вновь,
Что дышит жизнь в немом затоне,
Что есть бессмертная любовь.
 

Белладонна

 
Счастье души утомленной —
Только в одном:
Быть как цветок полусонный
В блеске и шуме дневном,
Внутренним светом светиться,
Все позабыть, и забыться,
Тихо, но жадно упиться
Тающим сном.
 
 
Счастье ночной белладонны —
Лаской убить.
Взоры ее полусонны,
Любо ей день позабыть,
Светом Луны расцвечаться,
Сердцем с Луною встречаться,
Тихо под ветром качаться,
В смерти любить.
 
 
Друг мой, мы оба устали.
Радость моя!
Радости нет без печали,
Между цветами – змея.
Кто же с душой утомленной,
Вспыхнет мечтой полусонной
Кто расцветет белладонной, —
Ты или я?
 

Я буду ждать

 
Я буду ждать тебя мучительно,
Я буду ждать тебя года,
Ты манишь сладко-исключительно,
Ты обещаешь навсегда.
 
 
Ты вся – безмолвие несчастия,
Случайный свет во мгле земной,
Неизъясненность сладострастия,
Еще не познанного мной.
 
 
Своей усмешкой вечно-кроткою,
Лицом всегда склоненным ниц,
Своей неровною походкою
Крылатых, но не ходких птиц,
 
 
Ты будишь чувства тайно-спящие, —
И знаю, не затмит слеза
Твои куда-то прочь глядящие,
Твои неверные глаза.
 
 
Не знаю, хочешь ли ты радости,
Уста к устам, прильнуть ко мне,
Но я не знаю высшей сладости,
Как быть с тобой наедине.
 
 
Не знаю, смерть ли ты нежданная,
Иль нерожденная звезда,
Но буду ждать тебя, желанная,
Я буду ждать тебя всегда.
 

Нежнее всего

 
Твой смех прозвучал, серебристый,
Нежней, чем серебряный звон, —
Нежнее, чем ландыш душистый,
Когда он в другого влюблен.
 
 
Нежней, чем признанье во взгляде,
Где счастье желанья зажглось, —
Нежнее, чем светлые пряди
Внезапно упавших волос.
 
 
Нежнее, чем блеск водоема,
Где слитное пение струй, —
Чем песня, что с детства знакома,
Чем первой любви поцелуй.
 
 
Нежнее того, что желанно
Огнем волшебства своего, —
Нежнее, чем Польская панна,
И, значит, нежнее всего.
 

Волна

 
Набегает, уходит, и снова, светясь, возвращается,
Улыбается, манит, и плачет с притворной борьбой,
И украдкой следит, и обманно с тобою прощается, —
И мелькает, как кружево, пена во мгле голубой.
О, волна, подожди! Я уйду за тобой!
О, волна, подожди! Но отхлынул прибой.
 
 
Серебристые нити от новой Луны засвечаются,
Все вольней и воздушней уплывшему в даль
кораблю.
И лучистые волны встречаются, тихо качаются,
Вырастает незримое рабство, я счастлив, я сплю.
И смеется волна: «Я тебя утоплю!
«Утоплю, потому что безмерно люблю!»
 

Осень

 
Вы умрете, стебли трав,
Вы вершинами встречались,
В легком ветре вы качались,
Но, блаженства не видав,
Вы умрете, стебли трав.
 
 
В роще шелест, шорох, свист
Тихий, ровный, заглушенный,
Отдаленно-приближенный.
Умирает каждый лист,
В роще шелест, шорох, свист.
 
 
Сонно падают листы,
Смутно шепчутся вершины,
И березы, и осины.
С измененной высоты
Сонно падают листы.
 

Отцвели

 
Отцвели – о, давно! – отцвели орхидеи, мимозы,
Сновиденья нагретых и душных и влажных теплиц.
И в пространстве, застывшем, как мертвенный цвет
туберозы,
Чуть скользят очертанья поблекших разлюбленных лиц.
 
 
И бледнеют, и тонут в душе, где развалины дремлют,
В этой бездне, где много, где все пробегает на миг,
В переходах, где звукам их отзвуки, вторя,