Константин Евграфов. Николай Крючков. Русский характер

Никола-аша да-арагой!
 
   Ну и как положено:

 
Пей до дна, пей до дна, пей до дна!
 

   Пришлось Николаю Афанасьевичу уважить таборное племя. Проходя мимо лоточницы, спросил:
   – Тебе цыганка все отдала?
   Лоточница смутилась.
   – Даже больше – по-моему, она и свои отдала.
   – Лучше возврати, – наказал Николай Афанасьевич и с чувством исполненного долга зашагал с приятелем дальше: знакомиться с городом.

Волки и овцы

   После того как Крючков сыграл в фильме «Горожане» роль таксиста Бати, для всех таксистов страны он стал своим, родным человеком. Они делились с ним самым сокровенным, доверяя ему свои сердечные тайны. И никогда не брали с него плату за проезд, чем ставили его в неловкое положение.
   Как-то Николай Афанасьевич остановил машину с шашечками, за рулем которой сидел молодой симпатичный водитель. Конечно же, он сразу узнал артиста и, посадив его рядом с собой, улыбнулся.
   – Куда поедем, Батя?
   – Недалеко.
   Крючков назвал адрес. Поехали.
   – Это хорошо, что я вас встретил, – после длительного молчания начал водитель и представился: – Володькой меня зовут.
   – Ну и что, Володя, есть проблемы? – спросил Крючков.
   – Есть одна… Не знаю, как и сказать.
   – С начальством, что ли, конфликт?
   – С начальством лады. С невестой закавыка.
   – А что такое?
   – Регистрироваться не хочет! – Володька от досады даже пристукнул ладонью по баранке. – Год уже живем вместе, а в загс – ни в какую! Давай, говорит, поживем так, узнаем друг друга получше, а там видно будет. А чего видно-то? Будто и так не видать… Прихожу каждый раз со смены, и если ее нет – сразу к столу, ищу записку: мол, так и так, прости, не сошлись характерами, ушла к мамане… Это еще ничего. А то: ушла к Борьке или к Ваньке.
   – А что, – поинтересовался Крючков, – есть у нее на примете и Борька с Ванькой?
   – Я к примеру, – смутился Володька. – А был бы штамп в паспорте – совсем другое дело.
   – И была бы она вроде клейменой овцы? Так, что ли? Вот здесь притормози, – Крючков положил рядом с собой на сиденье пятерку, – я приехал. – И, выходя из машины, обернулся: – Запомни, Володенька: волк и меченых овец крадет… если баран безрогий. – Вздохнул и вышел из машины.
   Через несколько дней произошла новая встреча. Как-то Николай Афанасьевич вышел из своего подъезда, и его окликнули:
   – Батя, куда поедем?
   Это был Володька. Он подошел к Крючкову и сунул ему в нагрудный карман пятерку.
   – Это вы зря тогда оставили, – сказал. – Если б ребята узнали, что я с вас деньги взял, они б меня отвалтузили. А насчет барана безрогого помните? Так теперь я рогатый.
   – А-а, дошло? – обрадовался Николай Афанасьевич.
   – Не-е, вы меня не так поняли: это она сама мне рога наставила. – Володька помолчал и смущенно пожал плечами. – Только зачем они мне теперь? Она ведь, стерва, все равно ушла… Поехали?
   – Поехали, брат, – кивнул Крючков и добавил: – Только ведь и мой совет тебе был безрогий. Не обиделся?
   – Об чем речь, Батя! – Володька открыл переднюю дверцу и пригласил: – Прошу.

Если б не шурин Сеня…

   В Одессе снимали фильм, в котором должен был участвовать Крючков. Но Николая Афанасьевича задержали в Москве, он приехал только на третьи сутки и сразу же приступил к работе. После съемок на площадку не пришел, а будто вкатился почти круглый толстячок средних лет, в светлой клетчатой тройке, с котелком на голове и золотозубой улыбкой от уха до уха. Не хватало только тросточки для завершения портрета опереточного героя. Он помахал всем пухленькой ладошкой, обнялся с оператором, и Николай Афанасьевич понял, что этот одессит со всеми уже знаком.
   Между тем оператор подвел аборигена к Крючкову и представил:
   – Знакомьтесь, Николай Афанасьевич, – знаменитый одесский поэт Борис Яковлевич Кац. Местная, так сказать, достопримечательность. Советую воспользоваться его услугами.
   – Да что вы все объясняете Николаю Афанасьевичу! – прервал его одессит. – Он без вас знает, кто такой Боря Кац. И у нас наверняка уйма общих знакомых: композитор Сигизмунд Кац – мой дядя, поэт Коля Доризо – мой лучший друг, дядя Миша Зощенко качал меня на своей ноге, когда я был еще маленький…
   – А дядя Саша Пушкин? – серьезно спросил Крючков. – Он ведь тоже был здесь у вас.
   – О! – обрадовался поэт. – Хорошо, что напомнили! Александру Сергеевичу мой предок пошил отличный сюртук, который потом испоганил великосветский шкода сволочь Дантес. Потом этот сюртук Пушкин завещал Далю, который назвал его «выползиной» – это когда змея меняет кожу. Ну об этом вы уже знаете без меня… – Во время монолога Кац неотрывно смотрел Крючкову в рот и, наконец, не выдержав, спросил: – Николай Афанасьевич, а кто вам сочинил такой шикарный протез?
   Крючков изобразил голливудскую улыбку и провел по зубам ногтем.
   – Это сочинил мне тоже Кац, только московский.
   – Я так и знал! – хлопнул в ладошки поэт. – Это мой шурин Сеня. Вы только открыли рот, таки я сразу понял – это Сеня! Ну кто еще мог сочинить такой шикарный протез! И нигде не жмет, верно?
   – Нигде, – подтвердил Крючков, – ни в плечах, ни под мышками. В самую пору.
   Кац оценил шутку и рассмеялся.
   – Дорогой вы наш Николай Афанасьевич, – сказал он, – я хочу познакомить вас с нашим легендарным городом. Уверяю вас, вы в него впишитесь как свой. Вот так, в гриме, и пойдем, чтобы вас не узнали: две знаменитости сразу – это даже для Одессы слишком.
   Крючков не стал возражать, и они пошли: экстравагантный поэт и артист с приклеенными усами, в морском кителе и в надвинутой на лоб капитанской фуражке с крабом. На Крючкова никто не обращал внимания, зато каждый второй или третий кланялся Кацу, или пожимал ему руку, или похлопывал по плечу. Иногда ограничивались короткими репликами:
   – Ну и как? – спрашивал Кац.
   – Вы гений, Борис Яковлевич!
   – Что-то не так?
   – Ну что вы – сплошная поэзия!
   Николай Афанасьевич очень любил поэзию и знал современных поэтов, но, как ни вспоминал, фамилию Кац среди них так и не вспомнил. А между тем Кац сиял от удовольствия.
   – Ах, эта слава! – ворковал он. – Она бежит впереди нас. Конечно, приятно, но утомляет. А вас?
   – Слава изменчива, – пожал плечами Николай Афанасьевич, сбросил китель и снял фуражку. – Что-то жарко стало.
   – Душновато, – вздохнул Борис Яковлевич, снял с головы котелок и не мог не заметить, что улыбаются и кивают уже не ему, а его спутнику. Кац обернулся и увидел, что с лица Крючкова исчезли усы, и артист сразу стал узнаваем. – Ах, неблагодарные людишки! – воскликнул он с притворным негодованием. – Теперь я им покажу свои зубы! – И оскалил золотозубый рот.
   – А что это, поэт, вы все толкуете про зубы? – не понял Крючков.
   – Ну вот, и вы тоже! – улыбнулся Кац. – Когда я вижу что-то хорошо сделанное, я всегда говорю: «Сплошная поэзия!» Вот меня и прозвали Поэтом. Но я тоже не абы как: я лучший стоматолог всех времен и народов! Без меня половина одесситов до сих пор жевала бы только манную кашу. Вот неблагодарные людишки!.. Не спорю, артист – это тоже хорошо, но, скажите честно, кто бы вас выпустил на экран, если б не мой шурин Сеня? А-а, то-то и оно!
   Они засмеялись, ударили по рукам и перешли на «ты».
   Эту историю рассказал мне давным-давно прекрасный поэт Николай Доризо, который действительно был другом Каца, лучшего стоматолога всех времен и народов.

Зеркалка

   Крючков отличался необычайной аккуратностью, точностью. По нему можно было сверять часы. Артист Борис Токарев вспоминал:
   – Вот выезжаем мы на гастроли. Бежим на вокзал, задыхаемся, последние минуты до отхода поезда, наконец вбегаем в вагон и в изнеможении падаем на лавку. Слава богу, успели. А Афанасьич сидит уже в купе за столиком в пижаме, в домашних тапочках, и все у него уже культурно порезано и разложено – готов к чаепитию. Думаю, как только подают состав, он садится одним из первых, если не первый.
   Фильм «Морской характер» снимали на Черном море. К гостинице подъезжал автобус и отвозил съемочную группу к пирсу. Как всегда, Крючков и здесь был первым. Пока все еще одевались и причесывались, он уже сидел у гостиницы на лавочке и кормил хлебными крошками голубей.
   На этот раз, увидев выходящего из дверей Бориса Токарева с женой Людочкой, тоже актрисой, занятой в этом фильме, он как-то резво вскочил, выпрямился, как на параде, и торжественно, будто хотел сообщить что-то важное, произнес:
   – Дети мои! Боба, Люда, я сделал сегодня великое открытие!
   – Что такое?
   – Я сегодня увидел, наконец, свои ноги!
   – Как это? – не поняли супруги.
   – Раньше я их видел только при помощи зеркала. Зеркалка была. А теперь смотрите: я вижу их без всякой оптики – наяву! Это же совсем другое дело – увидеть собственные ноги без зеркалки! А-а, да что вы в этом понимаете…
   Николай Афанасьевич сидел тогда на лечебной диете и похудел почти на двадцать килограмм.

Юбилей с оленем

   В Центральном доме работников искусств, ЦДРИ, чествовали поэта-юбиляра Николая Доризо. Крючков любил не только его стихи, но и самого автора за веселый нрав, искренность, компанейство и пообещал прийти поздравить. Выступили уже почти все записавшиеся, а Николая Афанасьевича все не было. Наконец дверь распахнулась, и Крючков с недовольным выражением на лице быстро прошел между рядами прямо к сцене. В руке он держал букет розовых гвоздик. Его встретили, как всегда, аплодисментами, и председательствующий, поэт Сергей Васильев, жестом пригласил артиста сразу к трибуне.
   – Скажи несколько слов, Николай Афанасьевич.
   – А чего ж не сказать… Скажу.
   Крючков поднялся на сцену, подошел к Доризо, который вышел из-за стола, вручил ему букет, и они расцеловались. Потом встал за трибуну, оглядел внимательно зал и развел руками.
   – До чего мы дожили, дорогие товарищи! Подвез меня сейчас приятель до ЦДРИ, и пока мы ходили за цветами, какая-то сволочь отломила с радиатора оленя. Что ж это творится? На кой черт этому стервецу сломанный олень? Он что, на грудь его себе повесит? На цепочку? Как хотите, а если б я поймал этого негодяя, я б сам ему руки обломал!..
   – А что Доризо? – услышал он из президиума фамилию.
   И продолжал:
   – Сволочь! Ну зачем ему этот олень? Руки чешутся? Так надо дать ему в руки тачку, и пусть он возит на стройке кирпичи, цемент или раствор – не знаю… Олень-то при чем?
   – Николай Афанасьевич, – приподнялся над столом Васильев, – вы о Доризо расскажите.
   – А что Доризо? – запнулся Крючков. – О Доризо я как раз ничего плохого сказать не могу… Спасибо за внимание.
   И под оглушительные аплодисменты он неторопливо сошел в зал.
   То же самое определение употребил Борис Токарев, когда рассказывал мне о выступлениях Крючкова:
   – Я много раз видел его оглушительный успех у публики. Он выходил на сцену с гармошкой, пел «Три танкиста», и все вскакивали и орали как безумные.
   Что это, тоска по безвозвратно ушедшему прошлому? Не знаю. Но вот уже шесть лет спустя после кончины Николая Афанасьевича на презентации памятного альбома, посвященного Крючкову, в Техническом университете Москвы пишущий эти строки сам был свидетелем того, что произошло в зале, когда на экране появился Артист с гармошкой и запел. Публика была самая разношерстная: пенсионеры занимали одну половину зала, студенты – другую.
   Я думал, студенты, среди которых я сидел, обрушатся на мою голову – а они вскочили с мест и своим молодецким ором намертво заглушили немощные восторженные вопли стариков и старушек. И опять не обойдусь без этого определения: оглушительная овация. А ведь, казалось бы, что этим двадцатилетним парням и девчонкам до дел минувших дней?
   Они пришли «на Крючкова»!

Сыграл в ящик

   Известно, что, когда великий скрипач и композитор Никколо Паганини скончался, католическая церковь отказала ему в погребении, считая его при жизни орудием в руках дьявола. Близкие и друзья артиста возили гроб с его телом из города в город, и везде церковные иерархи отказывали ему в месте последнего успокоения.
   Когда сценаристу Олегу Стукалову-Погодину, сыну нашего известного драматурга Николая Погодина («Человек с ружьем», «Кремлевские куранты» и т. д.), заказали сценарий многосерийного телевизионного фильма о Паганини, он придумал, как посчитал, сильный драматургический ход. В каждом порту, куда прибывали со скорбным грузом друзья артиста, таможенники требовали открыть крышку гроба, чтобы убедиться, что нет контрабанды. И при каждом очередном вскрытии оператор должен был показывать крупным планом, как раз от разу изменяется выражение лица покойного: то спокойное, то гневное, то усталое, то с саркастической улыбкой. Автор хотел показать, что и после смерти музыкант не мог освободиться от обуревавших его при жизни страстей. Осталось лишь найти актера, похожего на Паганини и способного выразить с закрытыми глазами всю эту, как говаривал Аркадий Райкин, «гамму чувств».
   И тут Олег встречает на каком-то вечере Крючкова, с которым через отца был знаком с детства, объясняет ему суть дела и спрашивает, нет ли у него на примете актера, который сыграл бы Паганини в гробу. Николай Афанасьевич оживился.
   – Конечно, есть, старик! Ты что! У меня на примете есть такой экземпляр, что ты ахнешь! Толя Рогов. Не слышал?
   Олег о Толе Рогове не слышал.
   – Копия Паганини, и гримировать не надо, старик! – продолжал Крючков. – Клади его в ящик – и все! Понимаешь, старик, он как напьется, стучит себя в грудь и плачет: дайте, говорит, мне амплуа, и я переверну весь мир! Это амплуа как раз для него – он все равно бездельничает, так пусть уж лучше лежит себе в гробу и строит рожи. Все при деле!
   Олег нашел этого Толю, дал ему почитать сценарий (хотя к чему бы ему это?), и артист загорелся. Долговязый, нескладный, с длинными до плеч волосами, он действительно был похож на своего героя, каким его изображали на рисунках современники. Но нужно-то было только лицо. И оно не подкачало.
   – А знаете, – вытаращил он на Олега огромные глаза, которые опять же в фильме были совсем ни к чему, – ведь, кажется, в мировом кино ни у кого еще не было такого амплуа… Ну, мелькают там в дюдиках всякие трупные морды-маски… Но ведь это совсем другое: сыграть покойного, который продолжает жить страстями человеческими! Вы гений, Олег Николаевич! Такое придумать…
   Толю пригласили в «Мосфильм» на кинопробы. Его положили на стол, и он притворился мертвым.
   В это время в павильон вошел Крючков, который снимался по соседству, и, прижимая палец к губам, тихо отошел в сторону. Увидев на двери название фильма, он решил, видно, поддержать своего протеже.
   – Умирая, – объяснял между тем режиссер Толе-Никколо, – ваш герой вспомнил свою «Пляску ведьм»… Вы слышали «Пляску ведьм» Паганини?
   Коля вообще ничего не слышал из Паганини, но признаться в этом не мог сейчас даже под дулом пистолета.
   – Естественно, – прохрипел он, почти не разжимая губ – уже входил в образ.
   – Вот эта мелодия, – продолжал режиссер, – и запечатлелась на лице вашего героя в последнюю секунду его жизни. Поняли? Поехали.
   Судя по названию, решил Толя, это должна быть некая какофония – хаос сумбурных, резких, скрипящих звуков. Он сосредоточился, вообразил себе танцующих ведьм на Лысой горе, набрал полную грудь воздуха, притих и скорчил такую страшную рожу, что режиссер отпрянул. А Толя, подумав немного, вдруг еще ощерился и страшно задвигал бровями.
   – Стоп, стой! – в отчаянии закричал режиссер. – Вы же покойник! Что вы мне строите рожи да еще шевелите бровями!
   – Виноват, – открыл один глаз Толя. – Не вошел еще в роль.
   То, что Толя никогда в жизни не слышал «Пляску ведьм», режиссер понял сразу по выражению его лица и решил сменить пластинку.
   – В вашей затухающей памяти, – стал он терпеливо объяснять Толе новый этюд, – звучат звуки «Кампанеллы»… С этой мелодией великий скрипач и отходит в мир иной… Поехали.
   В этот раз он даже не спросил Толю, слушал ли он «Кампанеллу», потому что был уверен – уж эту вещь хоть единожды, но должен был слышать каждый образованный человек (он почему-то принял Толю именно за такового). А Толя вспомнил школьную программу: Томмазо Кампанелла – философ, создатель утопического коммунизма! Все сразу же встало на свои места – стало быть, Паганини посвятил свою «Кампанеллу» памяти этого сурового монаха-философа. Толя сурово сдвинул брови, выпятил, насколько возможно, нижнюю челюсть и застыл, думая про себя о коммунизме.
   – Довольно, – вздохнул режиссер. – Спасибо, вы свободны… Олег, думаю, сценарий придется переделать.
   – Да ведь этот гроб перетаскивают из серии в серию! – напомнил Олег. – Если это выбросить, рухнет вся композиция!
   Режиссер еще раз вздохнул и бросил взгляд на Крючкова. И тут Николаю Афанасьевичу стало жалко своего незадачливого протеже, и он сказал:
   – Извините, если вмешиваюсь в ваш творческий процесс, но, думаю, тут Олежке и менять ничего не надо: пусть таскают этот гроб, только крышку не снимают.
   – А что же тогда делать мне? – растерялся Толя.
   – Ничего. Будешь лежать в этом ящике и слушать свою «Кампанеллу» – по системе Станиславского. – Николай Афанасьевич строго посмотрел на своего подопечного и назидательно произнес: – Верность правде жизни, старик, прежде всего. Я верю, ты сыграешь, не подведешь меня.
   Потом фильм показали по телевидению. И товарищи Толи Рогова, зная, что он проходил пробу на главного героя, удивленно спрашивали:
   – Толя, а кого же ты тут сыграл?
   И Толя с горечью, к которой, однако, примешивалось и чувство гордости, отвечал:
   – Я здесь по просьбе своего друга Коли Крючкова сыграл в ящик.
   И наступала благоговейно-мистическая тишина.

Случай на Невском

   В своей книге, о которой уже упоминалось, Клара Лучко рассказала о поразительном случае, который, пожалуй, трудно объяснить простым совпадением обстоятельств. Впрочем, читателю самому предоставляется возможность судить о происшедшем.
   Итак, слово Кларе Степановне.
   – Не забуду нашу встречу с Крючковым, – рассказывает она, – в Ленинграде. Я снималась на «Ленфильме». Выхожу я после съемок на Кировский проспект, машины нет, а хочется побыстрее добраться до гостиницы. Вдруг из ворот студии выезжает машина, а в ней Николай Афанасьевич. Он открыл дверцу:
   – Клара, ты в гостиницу? Садись, подвезем.
   Выруливаем на Дворцовый мост, потом на Невский проспект, и тут я вспоминаю, что у меня нет губной помады. А на Невском, у Литейного, – парфюмерный магазин.
   – Остановите машину, пожалуйста, – говорю. – Я куплю помаду.
   Быстро открываю дверцу и бегу через дорогу. Купила помаду и, чтобы не задерживать Николая Афанасьевича, бегу обратно.
   И вдруг вижу: он стоит у машины совершенно белый, с перекошенным лицом и что-то кричит. Я ничего не могу разобрать.
   Останавливаюсь так же резко, как и бежала. А в это время мчалась машина. Шофер не ожидал, что я остановлюсь, и резко затормозил. Я рванула в сторону и побежала к нашей машине.
   И тут Николай Афанасьевич стал кричать на меня! Я не могла понять, в чем дело.
   Оказывается, у него была когда-то жена, известная спортсменка. Они прожили вместе меньше года. И вот так же он ехал на съемку, она была с ним и упросила остановить машину. Перебежала через дорогу, чтобы купить… губную помаду. На обратном пути машина сбила ее. Она умерла у него на руках.
   Когда Крючков увидел, что я бегу через дорогу, что на меня мчится машина, он, видимо, настолько ярко вспомнил гибель жены, что готов был меня убить…
   Вот такая история к философским раздумьям.

Это какой же Семен Михалыч?

   Был такой известный в свое время писатель Дмитрий Ильич Петров-Бирюк, автор трилогии «Сказание о казаках» и многих исторических романов о казаках же. Поэтому он издавна был связан доброй дружбой со старым казаком Маршалом Советского Союза Семеном Михайловичем Буденным. А еще у него был друг – тоже Семен Михайлович, но Борзунов – военный писатель и редактор его сочинений.
   Когда вышла очередная книга Бирюка, Политуправление Советской армии решило устроить ее обсуждение среди армейских политработников – сейчас это назвали бы презентацией.
   В ЦДСА пригласили обоих Семенов Михайловичей и любимца военных Николая Афанасьевича Крючкова. Посадили их в президиум. Первое слово предоставили, как и положено, автору.
   Дмитрий Ильич вышел к трибуне и, волнуясь, начал рассказывать, как он собирал материалы для книги, кто ему в этом помогал и как он благодарен этим людям за неоценимую помощь.
   – Особая моя благодарность, – Дмитрий Ильич поклонился в сторону президиума, – Семену Михайловичу за исключительно ценные замечания при работе над книгой, за сообщение малоизвестных фактов, которые…
   – Семен Михалыч – это Борзунов? – раздался вдруг голос Крючкова из президиума.
   Бирюк смутился и недовольно пробормотал:
   – Ну при чем тут Борзунов? Я говорю о Буденном… – И замолчал. До него дошло, что, кажется, он очень пренебрежительно высказался в адрес своего редактора. Он решил исправить оплошность.
   – Конечно, – продолжал он, – Семен Михайлович проделал со мной большую работу, и я у него в неоплатном долгу. Если бы не его помощь…
   – Это Буденного? – снова вопрос Николая Афанасьевича.
   – Ну при чем тут Буденный? Я говорю о Борзунове!
   И опять наступила пауза. Бирюк сообразил, что слишком непозволительно резко и неуважительно отозвался о Маршале Советского Союза и надо исправлять положение.
   – Конечно, – сказал он, – Семен Михайлович сделал мне немало дельных замечаний… Семен Михайлович…
   – Это Борзунов?
   Крючков и не думал шутить над старым писателем: ему просто хотелось понять, кого всякий раз тот имеет в виду. А Бирюк окончательно запутался, долго бессмысленно смотрел на Крючкова, потом кивнул и сказал:
   – Конечно, Борзунов! И Буденный – тоже… Благодарю за внимание.
   Он вышел из-за трибуны и шаркающей походкой пошел на свое место. Но аплодисменты все равно сорвал, и больше всех аплодировал Николай Афанасьевич.

Как бросить курить

   Известно, что Крючков был заядлым курильщиком. На редкой фотографии вы увидите его без папиросы или сигареты. А уж на рыбалке у него постоянно что-нибудь дымилось в зубах.
   Курил он с десяти лет и время от времени делал тщетную попытку оставить эту дурную привычку. Но ничего из этого не получалось. Наверное, не последнюю роль здесь играл и авторитет американского писателя Марка Твена, которого Николай Афанасьевич очень любил.
   Однажды Марка Твена спросили: «Трудно бросить курить?» «Нет ничего проще! – ответил великий сатирик. – Я сотню раз бросал и, как видите, жив-здоров».
   Итак, Николай Афанасьевич решил как-то в очередной раз бросить курить и заручился моральной поддержкой: заключил пари на ящик коньяка с известным драматургом, автором трилогии о Ленине, Николаем Федоровичем Погодиным, с которым был знаком еще с 30-х годов. Погодин тоже никак не мог избавиться от дурной привычки, и пари его устраивало – все-таки пари связывало обязательствами.
   Проходит какое-то время, и Крючков встречается со своим спорщиком в летнем кафе на берегу Черного моря. Артист приехал на съемки, а драматург с сыном Олегом – отдыхать.
   Кажется, оба забыли о своем пари. Погодин заказывает по рюмочке коньяка «со встречей», они выпивают, и у драматурга вкус коньяка вызывает какие-то смутные воспоминания. А когда Николай Афанасьевич вынул из кармана портсигар, то тоже вдруг вспомнил о пари, но было уже поздно.
   – А-а! – радостно воскликнул Погодин. – Попался! Гони ящик коньяка!
   – За что? – удивился Крючков,
   – Но ты же куришь!
   – Вовсе я не курю, – невозмутимо возразил Крючков. – Да у меня и спичек-то нет!
   – Но у тебя сигареты! – не сдавался Погодин.
   – Чего? Ты считаешь, это сигареты? – Крючков с презрительной ухмылкой открыл портсигар и бросил его на столик. – Это дерьмо, а не сигареты! Да попробуй сам!
   Не ожидая подвоха, Погодин взял сигарету, понюхал ее, достал из кармана зажигалку и прикурил.
   – В самом деле, – поморщился он. – Какое-то дерьмо.
   – Не знаю какое – не пробовал, а вот ты куришь! Готовь ящик коньяка!
   Погодин закашлялся, вынул из кармана пачку «Беломора», который курил и Крючков, и протянул ему.
   – На, закури мои – и хватит выпендриваться. А то – ящик коньяка!.. Хватит нам и по стопке.
   Он заказал еще по рюмке коньяка, они выпили, закурили «Беломор» и стали зачарованно смотреть на море.
   – А все-таки жизнь – хорошая штука, Николай Федорович, – сказал артист.
   – Прекрасная, Николай Афанасьевич! – подтвердил драматург и подозвал сына. – Олежка, сгоняй, сынок, к ларьку, купи дяде Коле пачку «Беломора», а то он со своими сигаретами здоровье себе погубит.
   Через несколько лет Олежка расскажет мне эту историю…
   А у Николая Афанасьевича достанет все-таки силы воли в восемьдесят лет, за четыре года до кончины, распрощаться с вредной привычкой.

Ловись, рыбка..

   Черное море было спокойно, а закат необычайно красив. Крючков долго смотрел куда-то за горизонт, а потом решительно сказал Кириллу Столярову:
   – Все, старик, завтра на зорьке идем рыбачить. Ты даже не представляешь, какая будет рыба. Это же по закату видно – уж поверь мне, старому рыбаку. Рыба должна просто переть, старик! Ей же деваться некуда!
   Наутро Николай Афанасьевич повел Кирилла к старой полузатонувшей барже. Там был такой закуток – вроде отдельного купе в спальном вагоне.
   – Я это местечко давно приметил, старик, – объяснил он. – Тут у рыбы вроде пансионата, а ей же утром завтрак подавать нужно – вот мы ее и покормим. Ты садись здесь, а я пройду дальше: мы окружим этот пансионат, так что ей деваться некуда.
   Сели. Закинули удочки. Уже и солнышко начало пригревать, а клева как не было, так и нет. На червя не клюет, на мотыля не клюет, лягушкой брезгует, «мыша» в упор не видит…
   А солнышко уже припекает, и надежда на улов рассеивается, как утренний туман.
   И тут Кирилл видит, как Николай Афанасьевич вдруг решительно встает и сматывает леску.
   – Старик, – подходит он к Кириллу, – у тебя мелочь есть?
   – Серебром или медью? – не понял Кирилл замысел старшего товарища.
   – Давай что есть, – протянул ладонь Крючков.
   Кирилл высыпал в эту ладонь всю мелочь, что нашел в кармане. Тогда Николай Афанасьевич зажал ее в кулаке, размахнулся и швырнул далеко в море.
   – Если эта сволочь не хочет жрать, что ей дают, – пояснил он, – пусть сама покупает себе все, что хочет. Много чести, чтобы два артиста за ней еще на цыпочках ходили. Глупая рыба! Пошли, старик! Много чести…
   И видно было, что он не на шутку обиделся на эту «глупую рыбу».

Дипломаты

   Однажды Крючкова пригласили выступить перед дипломатами в Министерстве иностранных дел.
   Вечер, как всегда, прошел великолепно – аплодисменты, цветы, презенты… И хотя от МИДа до дома Николая Афанасьевича было совсем рядом, он не мог бы унести то обилие букетов, которые ему преподнесли.
   Подогнали посольскую машину. Два дипломата с цветами сели сзади, а артиста посадили рядом с шофером, чтобы показывать ему дорогу в хитросплетениях арбатских переулков.
   Поехали. И между дипломатами сразу же завязался светский разговор.
   – Представляете, – начал один, – вчера в английском посольстве случился невероятный казус: к рыбе подали ножи!
   – Это просто невероятно! – ужаснулся другой. – Но то, что недавно произошло во французском посольстве, вызвало у гостей форменное замешательство, все были шокированы: там к вину подали бокалы для шампанского! Вы можете вообразить это себе?
   – Ужасно! – согласился его коллега.
   Николай Афанасьевич не выдержал и обернулся.
   – Конечно, все это ужасно, – подтвердил он. – Но прошу вас никому не рассказывать, что с вами случилось сегодня.
   Дипломаты недоуменно переглянулись:
   – А что, собственно, с нами случилось?
   – Народный артист, лауреат Государственной премии и прочая, и прочая, – сокрушенно покачал головой Николай Афанасьевич, – сидел к вам задницей. – Он слегка дотронулся до руки шофера. – И вы, пожалуйста, никому не рассказывайте. Лады? Ну вот мы и приехали. Спасибо, что проводили.

Счастье

   Вспомним фильм «День счастья», где Крючков сыграл роль портного, который копил деньги, чтобы устроить счастье своей дочери – чтобы у нее были модные платья, богатая свадьба, солидный муж. И когда эта любимая дочка удирает с моряком-курсантом, он бросает свое дело: не для чего больше и деньги копить.
   Этот образ портного, в котором уживаются два человека: один – щедрый, другой – скупой; один – мудрец, другой – недалекий, Николай Афанасьевич часто вспоминал в своих рассказах, когда речь заходила о сложности персонажа, образ которого должен раскрыть актер. И часто рассказывал при этом притчу тоже о портном, испытавшем однажды прелести счастливой жизни. Только у этого портного не было дочери, ради которой можно было бы копить деньги. Но цель у него все же была.
   Этот бедный портной сутками, не разгибаясь, вкалывал в своей убогой мастерской, чтобы только свести концы с концами, а в конце недели наскребал доллар, чтобы купить лотерейный билет на счастье. Но за полтора десятилетия счастье ему так и не привалило.
   И вот как-то под вечер, когда он уже собирался закрыть свою мастерскую, у двери остановился шикарный лимузин, из него вышли два джентльмена и поздравили его с выигрышем в пять миллионов долларов. Портной возблагодарил Бога, запер свою мастерскую, а ключи забросил в бузину.