Страница:
– Парни, а ведь это машина Бурова, – подал голос молодой водитель по имени Геннадий. Он работал в экипаже того самого врача, осадившего коллегу. Но «молодой» – это, конечно, относительно. Без стажа вождения водителем на «Станцию скорой помощи» не попадешь, требования, они существуют, чтобы их исполнять, какой бы знакомый ни был.
– Генка, тащи ящик!!! Живо!!! – едва распахнув дверцу авто, закричал врач. Потом сунулся в салон, чтобы извлечь раненого. Благодаря большому стажу и девяностым, с их разборками в криминальном мире, у него был достаточный опыт работы с огнестрельными ранениями. Так что он не растерялся, был собран и внимателен.
– Ну что там, Всеволод Борисович? – выйдя на крыльцо, поинтересовалась дежурная сестра.
Говоря это, она не сводила взгляда с пятерых мужчин, бегущих к забору, за которым начиналась территория больницы. Глупо задействовать машину и ехать в объезд, когда до приемного покоя не больше сотни метров по прямой.
– Бог весть, Машенька, – нервно отбросив в сторону окурок, ответил старший смены. – По всему, он должен был уже умереть, а он… Ты позвонила в реанимацию?
– Обижаете. Их уже встречают.
– А в полицию?
– Ага. Всеволод Борисович, а он выживет?
– Надежда, она умирает последней. Нет. Не в этом случае. Хорошо, если вообще донесут. Но с другой стороны… Бульдог, он и есть Бульдог, характер у него не подарок, а в мире всегда есть место чуду.
– Значит, только чудо.
– Только чудо, Машенька. Так, хватит тут торчать. У тебя телефон трезвонит. Марш на пост.
Глава 2
– Генка, тащи ящик!!! Живо!!! – едва распахнув дверцу авто, закричал врач. Потом сунулся в салон, чтобы извлечь раненого. Благодаря большому стажу и девяностым, с их разборками в криминальном мире, у него был достаточный опыт работы с огнестрельными ранениями. Так что он не растерялся, был собран и внимателен.
– Ну что там, Всеволод Борисович? – выйдя на крыльцо, поинтересовалась дежурная сестра.
Говоря это, она не сводила взгляда с пятерых мужчин, бегущих к забору, за которым начиналась территория больницы. Глупо задействовать машину и ехать в объезд, когда до приемного покоя не больше сотни метров по прямой.
– Бог весть, Машенька, – нервно отбросив в сторону окурок, ответил старший смены. – По всему, он должен был уже умереть, а он… Ты позвонила в реанимацию?
– Обижаете. Их уже встречают.
– А в полицию?
– Ага. Всеволод Борисович, а он выживет?
– Надежда, она умирает последней. Нет. Не в этом случае. Хорошо, если вообще донесут. Но с другой стороны… Бульдог, он и есть Бульдог, характер у него не подарок, а в мире всегда есть место чуду.
– Значит, только чудо.
– Только чудо, Машенька. Так, хватит тут торчать. У тебя телефон трезвонит. Марш на пост.
Глава 2
Странная встреча
Он медленно открыл глаза и, не поворачивая головы, так как сил на это просто не оставалось, осмотрелся. Наконец-то один. Неужели это сумасшествие закончилось и его все же оставили в покое? Господи, как он устал… Сначала этот чертов Алексей Григорьевич затеял венчание. Сволочь. Ведь знает же, что ему плохо, что болен. Но нет, о своей выгоде печется. А ведь просил, умолял оставить его в покое. А еще этот священник. Знай свое талдычит: «Венчается раба Божья…»
А Ванька? Иван, друг сердечный, душа родная и верная. То стоял в стороне, не вступившись, а не успели все убраться из комнаты, как тут же подлез с тестаментом[1] – подпиши Христа ради, не то всему нашему семейству конец. Плевать ему, что друг помирает, о своей шкуре имеет беспокойство, да и только.
Боже, а любил ли кто его по-настоящему? Вот думал, что Лиза любила. Как он о ней мечтал. А как любил! Вопреки православному обычаю был готов жениться. Вот только бы встать покрепче на ноги – и обязательно женился бы. Конечно, есть Катька и батюшка ее, Алексей Григорьевич, ну да не она первая окажется заточенной в монастырь, не она и последняя. Он так и решил: как только войдет в силу, обязательно разведется и женится на Лизе. А что, дед его подобное проделывал, а он разве не император? А то, что тетка она родная… Так и что с того? Дед же хотел, чтобы на Руси все по европейскому обычаю было, вот и будет.
Нет. Было бы. Лизка, стерва такая, тоже оказалась предательницей. Ведь знала, что он к ней чувствует, а тут… Когда он в последний раз к ней прибежал, вырвавшись из-под плотной опеки, у нее этот Лесток обретался. Медик недоделанный, весь из себя благообразный, любимец дамского общества. Еще дед и прачка его чухонская ему благоволили, а теперь он к Лизке подобрался, да не просто так, а под бочок. Он их, конечно, в постели не застал, но последние минуты под заклад готов отдать, было у них. Было! Он ученый. Ванька его многому научил.
Ванька! Гад! Ну как ты-то мог?! Нет, не любит его никто. Думал, еще Остерман питает нежные чувства к своему воспитаннику. А то как же. Сколько он ему потворствовал. «Не хотите учиться, ваше величество, да и бог с вами, идите гуляйте, только бы этот деспот, светлейший князь, ничего не прознал, не то мне первому достанется». А Меншиков ничего и не узнал. Пока гром не грянул, так и пребывал в неведении, думал, что Андрей Иванович его верный сподвижник. А Остерман, лиса, сам же против него заговор и возглавил.
Но он-то точно знал, что наставник его любит. Долгоруков всегда вызывал опасения, хотя и ластился, как котяра. А вот в Остермана он верил до последнего. Пока тот сюда не заявился. Ну и где он? Вместе с Долгоруковыми и Голицыными ушел куда-то. Наверное, трон делят. А вот хрен вам. Ничего не подпишу. И венчаться не стану. Помру – так хоть насмерть перегрызитесь.
Что это? Ах да. Поп. Отходную читает? А я не хочу! А кто тебя спрашивает? Тебя уж похоронили. Ладаном пахнет. Воском. Послышались приглушенные звуки, как будто кто-то ругается в дальних комнатах. Ну да, так и есть, ругаются. А чего ругаться-то, коли государь еще жив? Припомнилось, что точно такая же обстановка была, когда помирал дед. Его, еще десятилетнего мальчишку, тогда обрядили в нарядный мундир и хотели провозгласить императором. Но Меншиков всех на уши поставил и посадил на трон эту прачку чухонскую. Значит, уже грызутся. Не стали ждать, пока он помрет.
Дверь легонько скрипнула, и в комнату вошла какая-то женщина. Сразу и не рассмотреть, кто именно. Свечей явно мало для такой большой спальни, да еще и перед глазами все плывет, словно в них слезы стоят.
Лиза! Боже! Она его все же любит! Она пришла! На дворе ночь, мороз, до ее дома несколько верст, но она приехала, едва прознав о его болезни. Долгоруковы, сволочи, все в тайне держали. Медикус несколько раз требовал собрать консилиум, а они знай талдычат: «Царь здоров. Лечи сам, нехристь немецкая». Но вот только узнала и тут же к нему поспешила. Подошла, присела рядом.
– Лиза… – с трудом разлепив пересохшие губы, произнес тяжело больной подросток. – Ты пришла…
– Господи, Петрушенька… Мальчик мой… Что с тобой?.. Как же это?..
Она протянула руку в белой перчатке, но прикоснуться к покрытому язвами лицу так и не решилась. Он и не думал ее винить за это. Оспа – прилипчивая болезнь. Сейчас даже находиться рядом с ним опасно, можно заразиться. Оспа – это не шутки. Большинство заболевших выживают, да вот только и смерти не так чтобы и редки. И потом, даже если и выживешь, то лицо будет обезображено. А она такая красивая.
Нет. Не нужно ей болеть. Приехала, пришла к нему и, несмотря на опасность, сейчас у его постели, и за то хвала Господу. Он смотрел на нее не отрываясь, пытаясь запечатлеть образ и унести его с собой, случись все же покинуть этот бренный мир. Как он мог так плохо о ней думать?.. Ну да. Лесток ее любовник, тут никаких сомнений. Но ведь и он хорош. Только слегка приперли к стенке, как тут же согласился жениться на Катьке Долгоруковой. Ну и что делать Лизе? Вот и ударилась от отчаяния во все тяжкие. Можно ли ее в этом винить?
Но чем дольше он смотрел на нее, тем явственнее понимал, что не все так просто, как ему казалось. Вот она вроде бы рядом с больным. Вроде поначалу в ее глазах было сострадание, но теперь все изменилось. Лицо стало строгим. Между бровей пролегла легкая складка. Взгляд задумчивый, и смотрит мимо него. Голова слегка повернута в сторону двери, из-за которой доносятся отдаленные голоса. Не иначе как она внимательно прислушивается к тому, что там происходит.
Поня-атно. Не хочется ей находиться здесь. С куда большим удовольствием она сейчас была бы там, где решается судьба престола. Ну и чего же тогда сидит подле него? А кто ее пустит туда? Кто станет ее слушать? Никому не интересно ее мнение. Мало того, не останься она рядом с больным, то ее, скорее всего, попросят покинуть дворец. Только находясь рядом с ним, она может быть поближе к тому месту, где сейчас, возможно, решается именно ее судьба. И она тоже думает только об императорской короне.
Господи, да любит ли его хоть кто-нибудь на этом свете?! Только Наташенька и любила от чистого сердца, сестрица его родная. Единственная, кто ничего от него не хотел, кроме братской любви. Но ее больше нет. Померла, не вынеся тяжкой болезни. Никому он не нужен был на этом свете, кроме нее. Помрет, так никто и не всплакнет. А раз так, то и жить незачем. Устал он. Хочется тепла душевного и покоя. Будьте вы все прокляты.
– Кха…
– Что, Петруша? – все же обратила на него взор дочь Петра Великого, родная тетка нынешнего императора.
– Закладывайте лошадей. Я поеду к сестре, Наталии.
Потом он закрыл глаза и отстранился от этого мира, не принесшего ему ничего, кроме разочарований. Еще некоторое время его грудь вздымалась в прерывистом дыхании, но потом это стало происходить все реже и слабее, пока в один момент не прекратилось вовсе.
Божией милостию, Петр Второй, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Князь Эстляндский, Лифляндский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, Государь и Великий Князь Новагорода Низовския земли, Черниговский, Рязанский, Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский и всея Северныя страны повелитель и Государь Иверския земли, Карталинских и Грузинских Царей, и Кабардинския земли, Черкасских и Горских Князей и иных наследный Государь и Обладатель – прекратил свой бренный путь на грешной земле, устав от подлости и предательства.
Холодно-то как. Вокруг белым-бело. Нет, не просто все белое, а снежная равнина. Куда ни кинь взгляд – до горизонта снег. Впрочем, самого горизонта и не видно, небо и заснеженная равнина сливаются в нечто бесконечное.
Ну и что это значит? Он много раз видел по телевизору людей, переживших клиническую смерть. Вроде говорили о нескольких вариантах, но он помнил только про свет в конце тоннеля. Ага. Тут тоннелем и не пахнет. Зимушка-зима от края до края. Хм. А ведь и не холодно совсем. Нет, поначалу вроде… А может, это просто ассоциация такая – если кругом заснеженная равнина, то обязательно должен быть мороз. Но вот стоит он в своем летнем костюме и ничуть не мерзнет.
А тишина какая! Ни звука. Он прислушался к своему дыханию, но не услышал даже его. Тишина коконом обволокла его со всех сторон, осязаемо, мягко и нерушимо.
– Приплыли, раскудрить твою в качель.
Его голос на этой искрящейся и погруженной в полное безмолвие равнине прозвучал как-то инородно. Разумеется, он тут был впервые, но чувствовал, что человеческим голосам здесь не место. А уж в такой интерпретации и подавно.
– Прости меня, грешного, Господи! – Отчего-то вдруг захотелось повиниться в содеянном.
Повинился. От сердца повинился, без дураков. Ну и что дальше? Что делать-то? Куда идти? По всему получается, что, как он ни стремился спасти свою грешную жизнь, ничего у него не получилось. А может, он сейчас в коме и это его бред? Очень может быть. Вон и костюм отглажен, словно только что получил его из заботливых рук жены, никаких прорех, кровавых пятен. А ведь должны быть, это он точно помнит.
Ну и сколько ему тут торчать? Это же уму непостижимо, вот так вот стоять без дела. Хоть бы ощущения времени не было. Но нет. Время он чувствует, и мало того, от одной только мысли о вынужденном длительном нахождении в этом месте его бросало в дрожь. Не фигурально, а очень даже натурально. Еще и озноб по спине пробежал.
А может, как в той сказке, пойти куда глаза глядят? Можно, да только бесполезно все это. Никаких сомнений по поводу того, что эта заснеженная равнина бесконечна, у него не было. Ну и что это, рай или ад? Да нет, скорее какое-то междумирье. Это что же тогда получается – его грехи пребывают в равновесии с добродетелями и весы не знают, куда качнуться? Допустим. Ну и где, скажите на милость, судьи? Кто решит, куда ему направиться, вниз или вверх?
Ну хоть бы кто-нибудь появился и поставил ему условия, как это бывало в фильмах. Ну там – найди того, кто тебя искренне и от всего сердца любит. Или еще что, чтобы в конце концов определиться с тем, куда его направить. Так ведь нет никого. И не появится, в этом он был уверен. Мало того, его не отпускало ощущение, что ему самому придется принимать решение. Вот только бы еще знать какое.
– Это еще что за хрень?! Бубенцы? Ну да, очень похоже на то, что слышал на Масленицу.
Это он вовремя. Это он в тему. Словно ниоткуда – не из-под земли, а именно что ниоткуда – возникла несущаяся во весь опор тройка вороных, запряженных в белоснежные сани. Кони просто загляденье. Никогда ничего подобного не видел. А главное, как однояйцовые близнецы – черные как смоль, с белыми ромбовидными звездами во лбу.
И все как на картинке. По центру коренной, с развевающейся гривой, гордо несущий большую голову, по бокам пристяжные, отвернув головы в стороны. Вот только на облучке не возница в традиционном русском кафтане с мурмолкой на голове, а какой-то юнец, с красивым лицом и правильными чертами, в треуголке и шитом золотом камзоле. И нескончаемый разбитной перелив бубенцов. И все это великолепие несется прямо на него.
Он уверен, что они не отвернут. Но также не отпускала и уверенность в том, что вот сейчас ему предоставляется тот самый момент выбора – либо оставаться на месте, либо отойти в сторону и ждать дальше. Хуже нет, чем ждать и догонять. Он остался на месте, устремив пристальный и упрямый взор на несущуюся на него во весь опор тройку с бубенцами.
Лошади его не затоптали. Когда до него оставалось совсем немного, когда казалось, что вот-вот по нему пройдутся подкованные копыта, среди звона и тяжелого дыхания лошадей разнесся задорный молодой голос:
– Тпр-ру, залетные!
В лицо ударил вздыбленный снег, обдав прохладой, вслед за ним горячее дыхание лошади, резкий запах конского пота. Странно. А своего дыхания он не ощущал, как не ощущал до этого и никаких запахов. До появления этой странной тройки тут вообще все было каким-то стерильным и неестественным.
Стоп. А ведь верно. Он не чувствовал ничего. А тут и холодный снег, и жаркое дыхание, и запахи. Что бы все это значило? Что это? Никак руки и лицо начало покалывать от мороза? Это что же получается? Все здесь было нереальным до появления вот этого мальчишки. Все. Даже он. Но стоило ему появиться – и все изменилось. Вроде что-то прояснилось. И в то же время вопросов стало еще больше.
А интересно так разодет паренек. Если взять во внимание, что он сам сейчас в костюме, в котором был во время покушения, то что с этим мальцом? Какой-нибудь реконструктор в стиле восемнадцатого века, попавший в беду во время очередного фестиваля. Не факт, конечно, но как вариант… Почему бы и нет. Вот только все одно выходит, что мальчишка куда более реальный персонаж, чем он.
– Ты кто таков? – Голос чистый, звонкий, полный молодости, задора и огня.
– Буров, Сергей Иванович. А вы кто, молодой человек?
– Я тебе не молодой человек, а император Всероссийский Петр.
– Что-то вы не больно похожи на Петра Алексеевича. Ну не могли же художники настолько наврать, – с сомнением произнес Буров.
– Как это не похож? – вдруг растерялся мальчишка. – Петр Алексеевич и есть.
– Да видел я Петра Великого на картинах, там у него лицо совсем другое, опять же волосы у него темные, а ты русоволосый.
– Ну так то дед мой. А моих портретов разве не видел?
Ого! Что это? Зависть с обидой в одном флаконе?
– Погоди. Так ты Петр Второй?
– Ну да, – расправляя плечи, с гордым видом заявил парнишка.
Чудны дела Твои, Господи. Это что же получается, паренек настолько сросся со своим образом, что сам во все поверил? А с другой стороны, отчего-то не было сомнений, что все именно так и есть.
– Что ты тут делаешь? – спросил подросток, и сразу стало понятно: он привык к повиновению и к тому, что на его вопросы непременно отвечают.
– Признаться, и сам не знаю, – развел руками Сергей Иванович.
– А чего дорогу заступил?
– Дорогу? – Буров растерянно огляделся.
Да нет. Ничего не изменилось, как была снежная целина гладкая и девственная, так и есть. Ну прямо как в том анекдоте получается – это когда сидит один на рельсах, подходит к нему другой и говорит: «Подвинься».
– Да тут вроде и нет никакой дороги.
– Может, и нет, – буркнул малец, – но мне прямо надо, а ты дорогу заступил.
– А куда ты едешь?
– Ты как разговариваешь с императором?!
– А ты переедь меня, да и езжай с Богом, – самодовольно скалясь, заявил Буров, отчего-то уверившись, что поступить так этот вздорный мальчишка никак не сможет. Нельзя ему, и все тут. – Ну раз уж давить не станешь…
– К сестре я еду, к Наталии. Она меня ждет, – вдруг перебил его мальчишка, как видно смирившись, что ему не отвязаться от этого странного путника, упорно не желающего уступать дорогу.
– И где она?
– Вестимо где. В раю.
– И что, она звала тебя в гости?
– Не звала. Только сестрица завсегда мне рада была и сейчас обрадуется. Уйди с дороги, Христа ради, Сергей Иванович. – А вот теперь боль и мольба слышатся.
– А куда спешить-то? Там у вас вечность впереди, еще наболтаетесь.
– Устал я. Хочу покоя.
– А вот я, представь себе, хочу волнений, хочу боли, хочу хоть что-нибудь почувствовать, а не эту пустоту. А ведь мне годков куда больше твоего. Но я хочу, а ты устал.
Казалось бы, отойди в сторону. Чего мешать мальчишке, раз уж он принял решение. Но Буров точно знал: поступи он так, и ему опять останется пустота. Белая, неприкаянная, без холода, без запаха – пустота. А вот этого не хотелось категорически. Хотелось снова ощутить себя живым, прожить пусть не свою жизнь, а чужую, но жить, а не блуждать по бесконечной снежной пустыне.
– А ну-ка, подвинься.
Он быстро взобрался на облучок, так что мальчишка не успел ничего предпринять, и в одно мгновение вырвал у него вожжи. Он никогда не управлял лошадьми и даже не представлял, как это делается. Но не мальца же просить, в самом-то деле. Тот поведет сани только в одном направлении. К сестре. Возможно, его безгрешная душа и Бурова увезет из этой заснеженной пустоши в райские кущи, но Сергею Ивановичу туда пока не надо. Он не собирался упускать свой шанс. Призрачный, надуманный, но шанс.
Как ни странно, но лошади с легкостью подчинились новому вознице. Стоило только потянуть вожжами вправо, и тройка пошла в плавный разворот. Описала дугу. Ага. А вот и след, оставленный санями. Вот по нему, значится, и поедем.
– Не хочу-у!!!
Едва осознав, что происходит, парнишка дернулся и вознамерился выскочить из саней, но Буров вцепился в него, как в последнюю надежду, как утопающий за соломинку. Сергей Иванович знал точно: выскочи молодой Петр, упусти он его, и ничего не будет. Ему дали один-единственный шанс, и он сейчас находится рядом, верещит, пытается вырваться, не желая возвращаться туда, где ему было больно.
Не смог. Бурову отчего-то стало стыдно и противно. Он хочет жить, он готов терпеть, страдать, бороться, что-то доказывать себе и остальным. Он ко всему этому готов. А вот этот напуганный мальчик – нет. Сергей остановил лошадей. Отпустил Петра, но против ожиданий тот не убежал, а внимательно смотрел на странного мужчину, который, неловко перевалившись, выбрался из саней.
– Прости меня, мальчик. Правильно молва говорит – на чужих плечах в рай не въедешь. Езжай своей дорогой. С Богом.
– А ты?
– Не знаю. Как Господь повелит, так и будет. Хотя особо верующим я никогда не был. Так что, может, и позабудет обо мне, оставив в этих местах.
– Поехали со мной.
– Нет.
– Почему? Ведь там хорошо. Там не может быть плохо.
– Скорее всего, ты прав. Но если я поеду с тобой к твоей сестре, то обратной дороги мне уже не будет, а здесь… Здесь возможно все. Даже если придется ждать слишком долго, здесь есть надежда.
– Но там все плохо. Там предательство, интриги, боль. Там все лгут. Что там хорошего?
– То, чего нет ни в раю, ни в аду. То, что длится не вечность, а краткий миг. Там жизнь, парень. Там боль, там кровь, там грязь и смрад. Но только там мы живем по-настоящему и узнаем себе цену. А рай или ад – это уже итог. Это вечность. Это то, чего ты заслуживаешь за деяния свои. Но свершить их ты можешь, только будучи живым.
– Меня там все только предавали, лебезили, пресмыкались, а сами за спиной делали то, что им было угодно. А то и вовсе заставляли делать то, чего я не хотел. Все до единого.
– Разве не было того, кто был бы тебе верен, кто любил бы тебя от чистого сердца?
– Только Наталия.
– Сестрица?
– Она.
– Сколько тебе лет?
– Четырнадцать.
– Эх, молодость. Ты еще ничего не видел, парень. Тебе просто не повезло повстречать тех, кто по-настоящему тебя полюбит и никогда не предаст.
– А ты? Если бы ты поехал со мной? Ты бы меня не предал?
– Нет, парень.
– Мне так многие говорили, но все врали.
– Может, им ты дал не так много. Как можно предать того, кто подарил тебе второй шанс на жизнь? Может, такие и есть, но это не про меня.
– И я должен тебе верить?
– А ты веришь, что если бы я не остановился, то мы непременно вернулись бы к тебе?
Парнишка задумался. Меж бровей пролегла столь неестественно выглядящая на таком молодом лице морщинка. Губы сжались в тонкую линию. Он словно прислушался к своим ощущениям.
– Верю.
– Но я этого не стал делать. Не так ли? Я решил остаться в этой пустоши и пожелал тебе счастливого пути, по твоему выбору. Так что можешь не сомневаться – там у тебя будет хотя бы один, кто никогда и ни за что не предаст. И еще. Только там ты сможешь воздать всем, кто был рядом с тобой, по заслугам, а не беспомощно наблюдать за ними и грызть от отчаяния ногти. Но сейчас ты должен сам решить, по какому пути ты пойдешь. Их у тебя два, и оба открыты. Один несет боль и труды, но позволит все расставить по своим местам. Второй сулит покой и любовь сестры, но не позволит тебе сделать ничего.
– Садись, – вдруг решительно произнес Петр после продолжительного раздумья.
– Я не поеду к твоей сестре, парень, – медленно покачал головой Буров.
– А мы не к сестре. Садись, пока не передумал.
Буров быстро забрался в сани и устроился рядом с молодым императором. Жаль, не его «мерс», ноги не вытянуть. Ну да ничего, как-нибудь.
– Держи. – Петр протянул ему вожжи, предлагая править.
– Нет, парень. Решение твое, тебе и вожжи в руки.
– Я боюсь, что отверну.
– Решать тебе.
– Ты правда не предашь?
– Ни за что.
– Господи, спаси и помилуй! – Парнишка истово перекрестился, как могут только верящие искренне, всем сердцем и душой. – Н-но, залетные!!!
Лошади пошли разом и очень быстро набрали скорость. Студеный ветер обдал тело, с легкостью забираясь под одежду и заставляя ежиться. Буров глянул на Петра. Как видно, и тому сейчас было холодно, но вид решительный. Упрям. Не отвернет.
Вдруг на смену морозному, чистому воздуху пришла духота. Только что мерзшее тело обдало жаром. Белая пустошь растаяла в непроглядной, пугающей и молчаливой мгле…
Ну вот. А как было хорошо. Теперь опять эта боль, выворачивающий наизнанку кашель, жар, зуд в язвах, которые нельзя трогать, чтобы не стать полным страшилищем (так медикус сказывал). А еще все эти лицемеры. Даже Лизка, змея подколодная. Не станет открывать глаза. Не хочет он ничего. Пропади все пропадом. Хочет к Наталии. Не нужен он тут никому. Не любит его никто. А ведь он всех старался оделить своей любовью, одаривал ею щедро, без раздумий.
Что это? Что-то прохладное капнуло на закрытое веко, заставив его слегка вздрогнуть. Вот еще. Только на этот раз на губы. Всхлип? Еще один. Никак рядом кто-то плачет? Лизонька, так ты все же убиваешься по мне! Радость моя ненаглядная!
Петр резко открыл глаза, но тут же поспешил зажмуриться. Все было по-прежнему, стояла ночь, и свечей в его спальне не прибавилось, в этом он был абсолютно уверен, да только свет все одно стеганул по глазам. Переждав пару мгновений, он снова их открыл. Сначала были разноцветные круги, потом взор прояснился. В нос ударили знакомые запахи, правда, сейчас в основном пахло не очень приятно, ладаном и воском, ну да и бог с ним, еще совсем недавно он вообще ничего не чувствовал.
А где Лиза? Он повел глазами и даже нашел в себе силы повернуть голову, чтобы иметь возможность большего обзора. Но комната была пуста. Нет, не так. Здесь не было никого из тех, кого бы он хотел видеть. Вжавшись в стены, с выпученными от ужаса глазами и мелко крестясь – замерли холопы. Двое мужиков в смешно сидящих на них ливреях немецкого покроя и две бабенки. Никак привидение какое узрели.
А глаза-то у всех на мокром месте. Не иначе как слезы лили, пока испуг не пришел. Теперь-то не плачут. Теперь даже как дышать позабыли. Ох и умора. Вот не было бы так хреново, обязательно оборжался бы. А Лизы нет. Да и бог с ней. Горло першит так, что спасу нет.
– Пить, – произнес больной слабым голосом. Настолько слабым, что и не понять, что там прошелестел голосок юного императора.
– Ась? – растерянно пролепетал один из холопов. Ну точно, Васька. Он уже переболел оспой, и медикус его определил ухаживать за Петром, потому как хворь ему не страшна. А ничего, повезло паразиту, только две отметинки остались, одна на подбородке, а другая на виске. Вот бы и ему так. Лучше бы вообще гладкий лик остался, но это пустые мечты. Так пить-то ему дадут аль нет?
– Пить, – чуть громче произнес больной.
– Пить? Пить! Свет наш солнышко Петр Алексеевич! Радость-то какая!
Все четверо разом бросились к постели, рухнув на колени и потянув к нему руки. Холопы, рабы, люди бесправные и подневольные, но именно они искренне и от чистого сердца оплакивали его горькую судьбу. Это их слезы, роняемые на его чело, привели в чувство обеспамятевшего. Знать, все же есть те, кто любит его всей душой. Обидно, что это не те, кому он так щедро раздаривал свою любовь, но и радостно, потому как есть такие, кому он дорог по-настоящему. Народ русский, великий, могучий, многострадальный и сердобольный.
А Ванька? Иван, друг сердечный, душа родная и верная. То стоял в стороне, не вступившись, а не успели все убраться из комнаты, как тут же подлез с тестаментом[1] – подпиши Христа ради, не то всему нашему семейству конец. Плевать ему, что друг помирает, о своей шкуре имеет беспокойство, да и только.
Боже, а любил ли кто его по-настоящему? Вот думал, что Лиза любила. Как он о ней мечтал. А как любил! Вопреки православному обычаю был готов жениться. Вот только бы встать покрепче на ноги – и обязательно женился бы. Конечно, есть Катька и батюшка ее, Алексей Григорьевич, ну да не она первая окажется заточенной в монастырь, не она и последняя. Он так и решил: как только войдет в силу, обязательно разведется и женится на Лизе. А что, дед его подобное проделывал, а он разве не император? А то, что тетка она родная… Так и что с того? Дед же хотел, чтобы на Руси все по европейскому обычаю было, вот и будет.
Нет. Было бы. Лизка, стерва такая, тоже оказалась предательницей. Ведь знала, что он к ней чувствует, а тут… Когда он в последний раз к ней прибежал, вырвавшись из-под плотной опеки, у нее этот Лесток обретался. Медик недоделанный, весь из себя благообразный, любимец дамского общества. Еще дед и прачка его чухонская ему благоволили, а теперь он к Лизке подобрался, да не просто так, а под бочок. Он их, конечно, в постели не застал, но последние минуты под заклад готов отдать, было у них. Было! Он ученый. Ванька его многому научил.
Ванька! Гад! Ну как ты-то мог?! Нет, не любит его никто. Думал, еще Остерман питает нежные чувства к своему воспитаннику. А то как же. Сколько он ему потворствовал. «Не хотите учиться, ваше величество, да и бог с вами, идите гуляйте, только бы этот деспот, светлейший князь, ничего не прознал, не то мне первому достанется». А Меншиков ничего и не узнал. Пока гром не грянул, так и пребывал в неведении, думал, что Андрей Иванович его верный сподвижник. А Остерман, лиса, сам же против него заговор и возглавил.
Но он-то точно знал, что наставник его любит. Долгоруков всегда вызывал опасения, хотя и ластился, как котяра. А вот в Остермана он верил до последнего. Пока тот сюда не заявился. Ну и где он? Вместе с Долгоруковыми и Голицыными ушел куда-то. Наверное, трон делят. А вот хрен вам. Ничего не подпишу. И венчаться не стану. Помру – так хоть насмерть перегрызитесь.
Что это? Ах да. Поп. Отходную читает? А я не хочу! А кто тебя спрашивает? Тебя уж похоронили. Ладаном пахнет. Воском. Послышались приглушенные звуки, как будто кто-то ругается в дальних комнатах. Ну да, так и есть, ругаются. А чего ругаться-то, коли государь еще жив? Припомнилось, что точно такая же обстановка была, когда помирал дед. Его, еще десятилетнего мальчишку, тогда обрядили в нарядный мундир и хотели провозгласить императором. Но Меншиков всех на уши поставил и посадил на трон эту прачку чухонскую. Значит, уже грызутся. Не стали ждать, пока он помрет.
Дверь легонько скрипнула, и в комнату вошла какая-то женщина. Сразу и не рассмотреть, кто именно. Свечей явно мало для такой большой спальни, да еще и перед глазами все плывет, словно в них слезы стоят.
Лиза! Боже! Она его все же любит! Она пришла! На дворе ночь, мороз, до ее дома несколько верст, но она приехала, едва прознав о его болезни. Долгоруковы, сволочи, все в тайне держали. Медикус несколько раз требовал собрать консилиум, а они знай талдычат: «Царь здоров. Лечи сам, нехристь немецкая». Но вот только узнала и тут же к нему поспешила. Подошла, присела рядом.
– Лиза… – с трудом разлепив пересохшие губы, произнес тяжело больной подросток. – Ты пришла…
– Господи, Петрушенька… Мальчик мой… Что с тобой?.. Как же это?..
Она протянула руку в белой перчатке, но прикоснуться к покрытому язвами лицу так и не решилась. Он и не думал ее винить за это. Оспа – прилипчивая болезнь. Сейчас даже находиться рядом с ним опасно, можно заразиться. Оспа – это не шутки. Большинство заболевших выживают, да вот только и смерти не так чтобы и редки. И потом, даже если и выживешь, то лицо будет обезображено. А она такая красивая.
Нет. Не нужно ей болеть. Приехала, пришла к нему и, несмотря на опасность, сейчас у его постели, и за то хвала Господу. Он смотрел на нее не отрываясь, пытаясь запечатлеть образ и унести его с собой, случись все же покинуть этот бренный мир. Как он мог так плохо о ней думать?.. Ну да. Лесток ее любовник, тут никаких сомнений. Но ведь и он хорош. Только слегка приперли к стенке, как тут же согласился жениться на Катьке Долгоруковой. Ну и что делать Лизе? Вот и ударилась от отчаяния во все тяжкие. Можно ли ее в этом винить?
Но чем дольше он смотрел на нее, тем явственнее понимал, что не все так просто, как ему казалось. Вот она вроде бы рядом с больным. Вроде поначалу в ее глазах было сострадание, но теперь все изменилось. Лицо стало строгим. Между бровей пролегла легкая складка. Взгляд задумчивый, и смотрит мимо него. Голова слегка повернута в сторону двери, из-за которой доносятся отдаленные голоса. Не иначе как она внимательно прислушивается к тому, что там происходит.
Поня-атно. Не хочется ей находиться здесь. С куда большим удовольствием она сейчас была бы там, где решается судьба престола. Ну и чего же тогда сидит подле него? А кто ее пустит туда? Кто станет ее слушать? Никому не интересно ее мнение. Мало того, не останься она рядом с больным, то ее, скорее всего, попросят покинуть дворец. Только находясь рядом с ним, она может быть поближе к тому месту, где сейчас, возможно, решается именно ее судьба. И она тоже думает только об императорской короне.
Господи, да любит ли его хоть кто-нибудь на этом свете?! Только Наташенька и любила от чистого сердца, сестрица его родная. Единственная, кто ничего от него не хотел, кроме братской любви. Но ее больше нет. Померла, не вынеся тяжкой болезни. Никому он не нужен был на этом свете, кроме нее. Помрет, так никто и не всплакнет. А раз так, то и жить незачем. Устал он. Хочется тепла душевного и покоя. Будьте вы все прокляты.
– Кха…
– Что, Петруша? – все же обратила на него взор дочь Петра Великого, родная тетка нынешнего императора.
– Закладывайте лошадей. Я поеду к сестре, Наталии.
Потом он закрыл глаза и отстранился от этого мира, не принесшего ему ничего, кроме разочарований. Еще некоторое время его грудь вздымалась в прерывистом дыхании, но потом это стало происходить все реже и слабее, пока в один момент не прекратилось вовсе.
Божией милостию, Петр Второй, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Князь Эстляндский, Лифляндский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, Государь и Великий Князь Новагорода Низовския земли, Черниговский, Рязанский, Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский и всея Северныя страны повелитель и Государь Иверския земли, Карталинских и Грузинских Царей, и Кабардинския земли, Черкасских и Горских Князей и иных наследный Государь и Обладатель – прекратил свой бренный путь на грешной земле, устав от подлости и предательства.
Холодно-то как. Вокруг белым-бело. Нет, не просто все белое, а снежная равнина. Куда ни кинь взгляд – до горизонта снег. Впрочем, самого горизонта и не видно, небо и заснеженная равнина сливаются в нечто бесконечное.
Ну и что это значит? Он много раз видел по телевизору людей, переживших клиническую смерть. Вроде говорили о нескольких вариантах, но он помнил только про свет в конце тоннеля. Ага. Тут тоннелем и не пахнет. Зимушка-зима от края до края. Хм. А ведь и не холодно совсем. Нет, поначалу вроде… А может, это просто ассоциация такая – если кругом заснеженная равнина, то обязательно должен быть мороз. Но вот стоит он в своем летнем костюме и ничуть не мерзнет.
А тишина какая! Ни звука. Он прислушался к своему дыханию, но не услышал даже его. Тишина коконом обволокла его со всех сторон, осязаемо, мягко и нерушимо.
– Приплыли, раскудрить твою в качель.
Его голос на этой искрящейся и погруженной в полное безмолвие равнине прозвучал как-то инородно. Разумеется, он тут был впервые, но чувствовал, что человеческим голосам здесь не место. А уж в такой интерпретации и подавно.
– Прости меня, грешного, Господи! – Отчего-то вдруг захотелось повиниться в содеянном.
Повинился. От сердца повинился, без дураков. Ну и что дальше? Что делать-то? Куда идти? По всему получается, что, как он ни стремился спасти свою грешную жизнь, ничего у него не получилось. А может, он сейчас в коме и это его бред? Очень может быть. Вон и костюм отглажен, словно только что получил его из заботливых рук жены, никаких прорех, кровавых пятен. А ведь должны быть, это он точно помнит.
Ну и сколько ему тут торчать? Это же уму непостижимо, вот так вот стоять без дела. Хоть бы ощущения времени не было. Но нет. Время он чувствует, и мало того, от одной только мысли о вынужденном длительном нахождении в этом месте его бросало в дрожь. Не фигурально, а очень даже натурально. Еще и озноб по спине пробежал.
А может, как в той сказке, пойти куда глаза глядят? Можно, да только бесполезно все это. Никаких сомнений по поводу того, что эта заснеженная равнина бесконечна, у него не было. Ну и что это, рай или ад? Да нет, скорее какое-то междумирье. Это что же тогда получается – его грехи пребывают в равновесии с добродетелями и весы не знают, куда качнуться? Допустим. Ну и где, скажите на милость, судьи? Кто решит, куда ему направиться, вниз или вверх?
Ну хоть бы кто-нибудь появился и поставил ему условия, как это бывало в фильмах. Ну там – найди того, кто тебя искренне и от всего сердца любит. Или еще что, чтобы в конце концов определиться с тем, куда его направить. Так ведь нет никого. И не появится, в этом он был уверен. Мало того, его не отпускало ощущение, что ему самому придется принимать решение. Вот только бы еще знать какое.
– Это еще что за хрень?! Бубенцы? Ну да, очень похоже на то, что слышал на Масленицу.
Это он вовремя. Это он в тему. Словно ниоткуда – не из-под земли, а именно что ниоткуда – возникла несущаяся во весь опор тройка вороных, запряженных в белоснежные сани. Кони просто загляденье. Никогда ничего подобного не видел. А главное, как однояйцовые близнецы – черные как смоль, с белыми ромбовидными звездами во лбу.
И все как на картинке. По центру коренной, с развевающейся гривой, гордо несущий большую голову, по бокам пристяжные, отвернув головы в стороны. Вот только на облучке не возница в традиционном русском кафтане с мурмолкой на голове, а какой-то юнец, с красивым лицом и правильными чертами, в треуголке и шитом золотом камзоле. И нескончаемый разбитной перелив бубенцов. И все это великолепие несется прямо на него.
Он уверен, что они не отвернут. Но также не отпускала и уверенность в том, что вот сейчас ему предоставляется тот самый момент выбора – либо оставаться на месте, либо отойти в сторону и ждать дальше. Хуже нет, чем ждать и догонять. Он остался на месте, устремив пристальный и упрямый взор на несущуюся на него во весь опор тройку с бубенцами.
Лошади его не затоптали. Когда до него оставалось совсем немного, когда казалось, что вот-вот по нему пройдутся подкованные копыта, среди звона и тяжелого дыхания лошадей разнесся задорный молодой голос:
– Тпр-ру, залетные!
В лицо ударил вздыбленный снег, обдав прохладой, вслед за ним горячее дыхание лошади, резкий запах конского пота. Странно. А своего дыхания он не ощущал, как не ощущал до этого и никаких запахов. До появления этой странной тройки тут вообще все было каким-то стерильным и неестественным.
Стоп. А ведь верно. Он не чувствовал ничего. А тут и холодный снег, и жаркое дыхание, и запахи. Что бы все это значило? Что это? Никак руки и лицо начало покалывать от мороза? Это что же получается? Все здесь было нереальным до появления вот этого мальчишки. Все. Даже он. Но стоило ему появиться – и все изменилось. Вроде что-то прояснилось. И в то же время вопросов стало еще больше.
А интересно так разодет паренек. Если взять во внимание, что он сам сейчас в костюме, в котором был во время покушения, то что с этим мальцом? Какой-нибудь реконструктор в стиле восемнадцатого века, попавший в беду во время очередного фестиваля. Не факт, конечно, но как вариант… Почему бы и нет. Вот только все одно выходит, что мальчишка куда более реальный персонаж, чем он.
– Ты кто таков? – Голос чистый, звонкий, полный молодости, задора и огня.
– Буров, Сергей Иванович. А вы кто, молодой человек?
– Я тебе не молодой человек, а император Всероссийский Петр.
– Что-то вы не больно похожи на Петра Алексеевича. Ну не могли же художники настолько наврать, – с сомнением произнес Буров.
– Как это не похож? – вдруг растерялся мальчишка. – Петр Алексеевич и есть.
– Да видел я Петра Великого на картинах, там у него лицо совсем другое, опять же волосы у него темные, а ты русоволосый.
– Ну так то дед мой. А моих портретов разве не видел?
Ого! Что это? Зависть с обидой в одном флаконе?
– Погоди. Так ты Петр Второй?
– Ну да, – расправляя плечи, с гордым видом заявил парнишка.
Чудны дела Твои, Господи. Это что же получается, паренек настолько сросся со своим образом, что сам во все поверил? А с другой стороны, отчего-то не было сомнений, что все именно так и есть.
– Что ты тут делаешь? – спросил подросток, и сразу стало понятно: он привык к повиновению и к тому, что на его вопросы непременно отвечают.
– Признаться, и сам не знаю, – развел руками Сергей Иванович.
– А чего дорогу заступил?
– Дорогу? – Буров растерянно огляделся.
Да нет. Ничего не изменилось, как была снежная целина гладкая и девственная, так и есть. Ну прямо как в том анекдоте получается – это когда сидит один на рельсах, подходит к нему другой и говорит: «Подвинься».
– Да тут вроде и нет никакой дороги.
– Может, и нет, – буркнул малец, – но мне прямо надо, а ты дорогу заступил.
– А куда ты едешь?
– Ты как разговариваешь с императором?!
– А ты переедь меня, да и езжай с Богом, – самодовольно скалясь, заявил Буров, отчего-то уверившись, что поступить так этот вздорный мальчишка никак не сможет. Нельзя ему, и все тут. – Ну раз уж давить не станешь…
– К сестре я еду, к Наталии. Она меня ждет, – вдруг перебил его мальчишка, как видно смирившись, что ему не отвязаться от этого странного путника, упорно не желающего уступать дорогу.
– И где она?
– Вестимо где. В раю.
– И что, она звала тебя в гости?
– Не звала. Только сестрица завсегда мне рада была и сейчас обрадуется. Уйди с дороги, Христа ради, Сергей Иванович. – А вот теперь боль и мольба слышатся.
– А куда спешить-то? Там у вас вечность впереди, еще наболтаетесь.
– Устал я. Хочу покоя.
– А вот я, представь себе, хочу волнений, хочу боли, хочу хоть что-нибудь почувствовать, а не эту пустоту. А ведь мне годков куда больше твоего. Но я хочу, а ты устал.
Казалось бы, отойди в сторону. Чего мешать мальчишке, раз уж он принял решение. Но Буров точно знал: поступи он так, и ему опять останется пустота. Белая, неприкаянная, без холода, без запаха – пустота. А вот этого не хотелось категорически. Хотелось снова ощутить себя живым, прожить пусть не свою жизнь, а чужую, но жить, а не блуждать по бесконечной снежной пустыне.
– А ну-ка, подвинься.
Он быстро взобрался на облучок, так что мальчишка не успел ничего предпринять, и в одно мгновение вырвал у него вожжи. Он никогда не управлял лошадьми и даже не представлял, как это делается. Но не мальца же просить, в самом-то деле. Тот поведет сани только в одном направлении. К сестре. Возможно, его безгрешная душа и Бурова увезет из этой заснеженной пустоши в райские кущи, но Сергею Ивановичу туда пока не надо. Он не собирался упускать свой шанс. Призрачный, надуманный, но шанс.
Как ни странно, но лошади с легкостью подчинились новому вознице. Стоило только потянуть вожжами вправо, и тройка пошла в плавный разворот. Описала дугу. Ага. А вот и след, оставленный санями. Вот по нему, значится, и поедем.
– Не хочу-у!!!
Едва осознав, что происходит, парнишка дернулся и вознамерился выскочить из саней, но Буров вцепился в него, как в последнюю надежду, как утопающий за соломинку. Сергей Иванович знал точно: выскочи молодой Петр, упусти он его, и ничего не будет. Ему дали один-единственный шанс, и он сейчас находится рядом, верещит, пытается вырваться, не желая возвращаться туда, где ему было больно.
Не смог. Бурову отчего-то стало стыдно и противно. Он хочет жить, он готов терпеть, страдать, бороться, что-то доказывать себе и остальным. Он ко всему этому готов. А вот этот напуганный мальчик – нет. Сергей остановил лошадей. Отпустил Петра, но против ожиданий тот не убежал, а внимательно смотрел на странного мужчину, который, неловко перевалившись, выбрался из саней.
– Прости меня, мальчик. Правильно молва говорит – на чужих плечах в рай не въедешь. Езжай своей дорогой. С Богом.
– А ты?
– Не знаю. Как Господь повелит, так и будет. Хотя особо верующим я никогда не был. Так что, может, и позабудет обо мне, оставив в этих местах.
– Поехали со мной.
– Нет.
– Почему? Ведь там хорошо. Там не может быть плохо.
– Скорее всего, ты прав. Но если я поеду с тобой к твоей сестре, то обратной дороги мне уже не будет, а здесь… Здесь возможно все. Даже если придется ждать слишком долго, здесь есть надежда.
– Но там все плохо. Там предательство, интриги, боль. Там все лгут. Что там хорошего?
– То, чего нет ни в раю, ни в аду. То, что длится не вечность, а краткий миг. Там жизнь, парень. Там боль, там кровь, там грязь и смрад. Но только там мы живем по-настоящему и узнаем себе цену. А рай или ад – это уже итог. Это вечность. Это то, чего ты заслуживаешь за деяния свои. Но свершить их ты можешь, только будучи живым.
– Меня там все только предавали, лебезили, пресмыкались, а сами за спиной делали то, что им было угодно. А то и вовсе заставляли делать то, чего я не хотел. Все до единого.
– Разве не было того, кто был бы тебе верен, кто любил бы тебя от чистого сердца?
– Только Наталия.
– Сестрица?
– Она.
– Сколько тебе лет?
– Четырнадцать.
– Эх, молодость. Ты еще ничего не видел, парень. Тебе просто не повезло повстречать тех, кто по-настоящему тебя полюбит и никогда не предаст.
– А ты? Если бы ты поехал со мной? Ты бы меня не предал?
– Нет, парень.
– Мне так многие говорили, но все врали.
– Может, им ты дал не так много. Как можно предать того, кто подарил тебе второй шанс на жизнь? Может, такие и есть, но это не про меня.
– И я должен тебе верить?
– А ты веришь, что если бы я не остановился, то мы непременно вернулись бы к тебе?
Парнишка задумался. Меж бровей пролегла столь неестественно выглядящая на таком молодом лице морщинка. Губы сжались в тонкую линию. Он словно прислушался к своим ощущениям.
– Верю.
– Но я этого не стал делать. Не так ли? Я решил остаться в этой пустоши и пожелал тебе счастливого пути, по твоему выбору. Так что можешь не сомневаться – там у тебя будет хотя бы один, кто никогда и ни за что не предаст. И еще. Только там ты сможешь воздать всем, кто был рядом с тобой, по заслугам, а не беспомощно наблюдать за ними и грызть от отчаяния ногти. Но сейчас ты должен сам решить, по какому пути ты пойдешь. Их у тебя два, и оба открыты. Один несет боль и труды, но позволит все расставить по своим местам. Второй сулит покой и любовь сестры, но не позволит тебе сделать ничего.
– Садись, – вдруг решительно произнес Петр после продолжительного раздумья.
– Я не поеду к твоей сестре, парень, – медленно покачал головой Буров.
– А мы не к сестре. Садись, пока не передумал.
Буров быстро забрался в сани и устроился рядом с молодым императором. Жаль, не его «мерс», ноги не вытянуть. Ну да ничего, как-нибудь.
– Держи. – Петр протянул ему вожжи, предлагая править.
– Нет, парень. Решение твое, тебе и вожжи в руки.
– Я боюсь, что отверну.
– Решать тебе.
– Ты правда не предашь?
– Ни за что.
– Господи, спаси и помилуй! – Парнишка истово перекрестился, как могут только верящие искренне, всем сердцем и душой. – Н-но, залетные!!!
Лошади пошли разом и очень быстро набрали скорость. Студеный ветер обдал тело, с легкостью забираясь под одежду и заставляя ежиться. Буров глянул на Петра. Как видно, и тому сейчас было холодно, но вид решительный. Упрям. Не отвернет.
Вдруг на смену морозному, чистому воздуху пришла духота. Только что мерзшее тело обдало жаром. Белая пустошь растаяла в непроглядной, пугающей и молчаливой мгле…
Ну вот. А как было хорошо. Теперь опять эта боль, выворачивающий наизнанку кашель, жар, зуд в язвах, которые нельзя трогать, чтобы не стать полным страшилищем (так медикус сказывал). А еще все эти лицемеры. Даже Лизка, змея подколодная. Не станет открывать глаза. Не хочет он ничего. Пропади все пропадом. Хочет к Наталии. Не нужен он тут никому. Не любит его никто. А ведь он всех старался оделить своей любовью, одаривал ею щедро, без раздумий.
Что это? Что-то прохладное капнуло на закрытое веко, заставив его слегка вздрогнуть. Вот еще. Только на этот раз на губы. Всхлип? Еще один. Никак рядом кто-то плачет? Лизонька, так ты все же убиваешься по мне! Радость моя ненаглядная!
Петр резко открыл глаза, но тут же поспешил зажмуриться. Все было по-прежнему, стояла ночь, и свечей в его спальне не прибавилось, в этом он был абсолютно уверен, да только свет все одно стеганул по глазам. Переждав пару мгновений, он снова их открыл. Сначала были разноцветные круги, потом взор прояснился. В нос ударили знакомые запахи, правда, сейчас в основном пахло не очень приятно, ладаном и воском, ну да и бог с ним, еще совсем недавно он вообще ничего не чувствовал.
А где Лиза? Он повел глазами и даже нашел в себе силы повернуть голову, чтобы иметь возможность большего обзора. Но комната была пуста. Нет, не так. Здесь не было никого из тех, кого бы он хотел видеть. Вжавшись в стены, с выпученными от ужаса глазами и мелко крестясь – замерли холопы. Двое мужиков в смешно сидящих на них ливреях немецкого покроя и две бабенки. Никак привидение какое узрели.
А глаза-то у всех на мокром месте. Не иначе как слезы лили, пока испуг не пришел. Теперь-то не плачут. Теперь даже как дышать позабыли. Ох и умора. Вот не было бы так хреново, обязательно оборжался бы. А Лизы нет. Да и бог с ней. Горло першит так, что спасу нет.
– Пить, – произнес больной слабым голосом. Настолько слабым, что и не понять, что там прошелестел голосок юного императора.
– Ась? – растерянно пролепетал один из холопов. Ну точно, Васька. Он уже переболел оспой, и медикус его определил ухаживать за Петром, потому как хворь ему не страшна. А ничего, повезло паразиту, только две отметинки остались, одна на подбородке, а другая на виске. Вот бы и ему так. Лучше бы вообще гладкий лик остался, но это пустые мечты. Так пить-то ему дадут аль нет?
– Пить, – чуть громче произнес больной.
– Пить? Пить! Свет наш солнышко Петр Алексеевич! Радость-то какая!
Все четверо разом бросились к постели, рухнув на колени и потянув к нему руки. Холопы, рабы, люди бесправные и подневольные, но именно они искренне и от чистого сердца оплакивали его горькую судьбу. Это их слезы, роняемые на его чело, привели в чувство обеспамятевшего. Знать, все же есть те, кто любит его всей душой. Обидно, что это не те, кому он так щедро раздаривал свою любовь, но и радостно, потому как есть такие, кому он дорог по-настоящему. Народ русский, великий, могучий, многострадальный и сердобольный.