Константин Оберучев. В дни революции

   И вдруг, этот ненужный, несвоевременный арест.
   Правда, в самой форме ареста уже чувствовалось веяние времени.
   Никогда не были представители полиции так предупредительны, вежливы и внимательны во время ареста, как в день 1 (14) марта. Околоточный надзиратель, пришедший за мной, разрешил мне не только поговорить по телефону с моими друзьями, но даже и написать письма, сделать все необходимые распоряжения и указания, собраться и даже, когда мы ехали на гауптвахту, он нашёл возможным разрешить мне заехать по дороге в Комитет и переговорить там с членами такового о том, что со мной случилось.
   Наконец, мы добрались до штаба крепости. Дежурный адъютант был удивлён. У него не было никаких распоряжений о моём аресте и он не знал, что со мной делать. Однако, в то время на Руси не было случая, чтобы отказывали кому-нибудь в приёме в тюрьму. В больницах, в родильных местах, приютах могло бы не оказаться места для приёма больных или призреваемых, и не раз больных возили по улицам города от больницы к больнице, отказывая в приёме, пока, наконец, больной умирал и оказывался ненуждающимся в лечении. Для арестованных всегда находилось место.
   После некоторого колебания дежурный адъютант написал записку об арестовании и меня повели на гауптвахту.
   Здесь новое затруднение. Начальник караула, молодой прапорщик, стоял в недоумении, куда меня поместить. Осторожный адъютант не дал соответствующих указаний, а у прапорщика явилось сомнение, помещать ли меня с офицерами или с солдатами, так как, ведь, я, хоть и полковник, но отставной, и к тому же привезён в штатском, а не в военном платье. После продолжительных и бесплодных переговоров по телефону с дежурным адъютантом, он, наконец, решил поместить меня в офицерскую камеру. В одной из камер оказался свободный диван; на нём меня и устроили.
   Мой приход на гауптвахту был каким-то праздником для находившихся там в достаточном количестве арестованных офицеров.
   До них доходили какие-то неясные слухи о происходящих событиях, и они меня, только что пришедшего с воли гражданина, засыпали вопросами.
   Я рассказал им о телеграмме Бубликова, о заседании комитета, о том, что несомненно произошёл переворот, но насколько он прочен, сказать ещё трудно.
   Читатели могут себе представить тот восторг сидельцев гауптвахты, который вызвали мои рассказы, и как долго комментировали мы то немногое, что мог я им рассказать.
   С нетерпением ждали мы следующего утра, чтобы прочитать контрабандой добываемые газеты.
   Настало желанное утро. Принёс под полой служитель газеты, и все набросились на них, как голодные волки на добычу.
   Но велико было наше разочарование. Газеты полны самых мелочных сообщений, никому не интересных, и ни слова нет о самом главном, чего так жадно ждали все. Ничего о событиях в Петрограде, никаких сведений, что там делается, действительно ли произошёл давно жданный, желанный переворот, или то, что так ждали, только мелькнуло, поманило в таинственную даль, возбудило светлые мечты и розовые надежды и вместо зари и радостного утра дало вновь даже не тёмную ночь, а беспробудные сумерки жизни, так опостылевшие уже за долгую жизнь.
   Но велика сила оптимизма, и никогда надежда не покидает людей.
   Так и мы, случайно собравшиеся здесь, кто с фронта, кто с тыла, а кто, как, например, я, и совсем издалека, не теряли надежды, что-то, что по нашему мнению совершилось, уже прочно, и только рутина и инерция старого режима не выпускает ещё на свет Божий во всеобщее сведение только что родившуюся свободу.
   Вот, она пришла, наконец, в сиянии вечной красоты, и для нас, сидящих за решётками, особенно заманчива была она!
   Мы бегло делились впечатлениями пережитого. Я старался путём расспросов получить от офицеров с фронта больше сведений о былых боях, о настроении там, в окопах, в эту зимнюю стужу, в далёких ущельях Карпат и на склонах снежных вершин.
   И тут, в течение нескольких часов, я приобрёл так много сведений о той жизни, которая была скрыта от меня, благодаря удалённости от родины в течение долгого времени.
   Сколько офицеров и солдат, оказывается, в это горячее время томится по тюрьмам и гауптвахтам, находясь долгие месяцы под следствием и в предварительном заключении часто по самым пустячным поводам. Эта растрата живой силы меня поразила больше всего, и глубоко запали мне в душу все рассказы о непорядках на фронте и в армии, как следствие неразберихи в правительственных кругах.
   Наступает утро 3 (16) марта. Мы ждём с нетерпением газет.
   Наконец, приносят номер и, о! радость, мы читаем там о совершившемся перевороте. Читаем и призыв Временного Комитета Государственной Думы и новый состав министерства, и подробности ликвидации и ареста старой власти и иные полные интереса новости дня.
   Надо правду сказать, киевские власти всё-таки даже и в этот день были очень осторожны в своих сообщениях, ибо номер появился с белыми местами, и эти белые места относились не к военным секретам и тайнам, а несомненно к некоторым пунктам внутренней жизни страны, которые почему-то киевская цензура не решилась допустить в печати, хотя в других городах, как оказывается, вести эти были опубликованы.
   Ну, да Бог с ним, простим власти эту излишнюю осторожность. Ведь, всей прежней жизнью и порядком управления она именно была приучена к осторожности, и от старых привычек так скоро не отделываются.
   Акта об отречении Николая в газетах не было, но ясно было, что это вопрос времени.
   Несомненно старый порядок рухнул, и новая власть, объявившая свободу народам России, поведёт страну по новому пути!
   Но мы сидим ещё за решёткой. И я, политический узник последних дней, не только не на свободе, но всё ещё не могу добиться, почему я собственно посажен в тюрьму, и что со мной хотели сделать представители старой полицейской России.
   Приходит комендант генерал Медер.
   Он суетливо обегает камеры и, увидав меня, беспокойно спрашивает, где я помещаюсь. Он не сделал этого ни вчера, ни в день моего прибытия и только сегодня проявил какую-то исключительную заботливость. Он вспомнил, что штаб-офицеры должны сидеть под арестом в отдельной комнате, а я, хоть и отставной, но всё-таки штаб-офицер. И вот, он обеспокоился, как бы мне приготовить отдельную комнату и восстановить нарушенный порядок содержания заключённых, за чем он по долгу службы обязан смотреть. Напрасно я уверяю его, что с молодёжью, с которой я нахожусь в одной комнате вот уже третий день, мне сидеть хорошо, и я не тревожусь и не претендую здесь на особый комфорт. Он не унимается:
   – Нельзя штаб-офицеру сидеть не в отдельной комнате. Ему полагается отдельное помещение, – суетливо повторял растерянный генерал.
   Я задал ему вопрос:
   – Скажите, Ваше Превосходительство, за что я сижу, и почему меня держат под арестом?
   – Не знаю, это по распоряжению из Петрограда, – ответил он мне смущённо.
   – Так будьте добры навести справки, почему я посажен, да кстати принять меры к моему скорейшему освобождению. Ведь, я теперь вижу, что мне сидеть здесь незачем. – настойчиво заявил я. – А об отдельном помещении для меня не беспокойтесь. Мне хорошо и с этой молодёжью.
   – Хорошо, я сейчас передам тому, от кого зависит ваше освобождение. А что касается отдельной комнаты, то это необходимо.
   И генерал Медер поспешно ушёл, отдав распоряжение приготовить для меня отдельную комнату.
   В высшей степени забавна была эта забота об отдельной комнате для штаб-офицера в то время, когда события говорят совсем o другом. Но такова сила привычки. Он боялся, чтобы власть не обратила внимание на допущенный им беспорядок и хотел восстановить должный порядок в жизнь подведомственной им гауптвахты.
   Прошло полчаса.
   Приходит комендантский адъютант и приглашает меня следовать за ним.
   Оказывается, что комендант переговорил по телефону с Командующим Войсками и сообщил ему о моём желании быть освобождённым. Командующий Войсками приказал привести меня к нему.
   И вот, мы пошли.
   В первый раз в жизни входил я в дом командующего войсками, двадцать лет тому назад построенный на моих глазах.
   Огромный вестибюль. Швейцар, дежурный писарь, ординарец. Снимаю пальто, своё скромное старенькое пальто, единственное оставшееся у меня и совершенно не отвечающее роскошной обстановке этого дома. Поднимаемся наверх, и ординарец немедленно приглашает меня в кабинет Командующего Войсками.
   Роскошный, богато обставленный, просторный кабинет. Посредине – большой письменный стол, а перед ним два удобных весьма комфортабельных кресла. Стены увешаны группами и снимками, оставшимися от одного из предшественников нынешнего Командующего Войсками. У самой двери меня встречает седой генерал, Командующий Войсками округа, генерал-лейтенант Ходорович.
   Любезным жестом приглашает он меня сесть в одно из кресел у письменного стола.
   Сажусь. Генерал занимает место против меня.
   Короткая пауза.
   – Скажите, полковник, как вы относитесь к происходящим событиям в Петрограде? – спрашивает он меня как-то нерешительно.
   – Я чрезвычайно рад всему происшедшему, ибо это было мечтой моей жизни, и в этом я вижу спасение моей родины, которая так страдала от невыразимо скверных условий управления, – резко и отчётливо отчеканил я ему в ответ.
   В это время я заметил, что мы не одни. У окна, у телефона сидел молодой генерал, как оказалось впоследствии, начальник штаба округа, генерал-майор Брелов. Он слышал мой ответ и дальнейший разговор, и потом, когда мы с ним встречались в других условиях, он говорил мне, что был поражён и вместе с тем очень доволен слышать такой мой ответ.
   Поговорив немного на тему дня и обменявшись с генералом Ходоровичем несколькими фразами, я задал ему вопрос.
   – Скажите, Ваше Превосходительство, за что я посажен и почему я сижу под арестом?
   – Видите ли, полковник, я получил о вас очень нелестную аттестацию от департамента полиции с предложением вас немедленно арестовать и выслать в Иркутскую губернию. И вот, во исполнение этого распоряжения мною уже подписан приказ о вашей высылке, и для выполнения этого вы и арестованы, – ответил он мне прямо.
   – Но, ведь, теперь, пожалуй, не существует уже и самого департамента полиции, и, думаю, его распоряжение для вас необязательны.
   Генерал подумал с минуту, и обращаясь ко мне, сказал:
   – Хотя я не имею права вас освободить, но я беру на себя и освобожу вас. Идите на гауптвахту, а я прикажу написать распоряжение об освобождении и сегодня, или, быть может, завтра, вы будете свободны.
   Оставаться при таких условиях под арестом мне не улыбалось, да и надобности в этом не было никакой. К тому же я хорошо знал, как работают наши канцелярии и как может затянуться процесс освобождения.
   И я сказал генералу:
   – Здесь у нас в приёмной находится комендантский адъютант, с которым я пришёл к вам. Будьте любезны, передайте ему распоряжение, чтобы меня немедленно освободили.
   – Хорошо, я распоряжусь, – сказал генерал Ходорович и направился вместе со мной из кабинета.
   Он отдал комендантскому адъютанту распоряжение о немедленном моем освобождении, и мы расстались, любезно попрощавшись.
   Через четверть часа мы были уже на гауптвахте, и толпа сидельцев гудела, приветствуя моё освобождение, в котором они не сомневались.
   Собрав вещи и попрощавшись с товарищами по заключению и пожелав им тоже скорейшего выхода, я отправился в канцелярию штаба для совершения некоторых формальностей.
   И здесь случилось то, что даёт мне радость и счастье на всю жизнь, чтобы со мной не произошло и какие бы испытания не пришлось претерпеть!
   Когда я сидел в канцелярии, один из писарей, воспользовавшись отсутствием офицера, подошёл ко мне и тихо, шёпотом говорит:
   – Ваше Высокоблагородие. Сегодня должны будут казнить двух человек, – одного солдата, сидящего в крепости, а другого вольного, сидящего в Лукьяновской тюрьме. Уже пошли рабочие готовить виселицу и могилы для них. Сегодня ночью будет казнь.
   «Не может быть, не должно быть, чтобы в радостный светлый день российской революции, когда над печальной родиной моей встаёт заря свободы, не может быть, чтобы кто-нибудь был казнены Не может радость нашей теперешней жизни быть омрачена казнью», – подумал я и, совершенно не интересуясь за что они приговорены к смерти, спросил фамилии осуждённых, долженствовавших сегодня принять смерть.
   Фамилию солдата он знал и сказал мне; фамилию штатского он не знал.
   Освобождённый, я прежде всего направился к моим друзьям сказать, чтобы они пошли к Командующему Войсками и попросили его отменить казнь.
   Они немедленно это сделали; генерал Ходорович без колебаний согласился отменить казнь, и день моего освобождения на заре русской свободы ознаменовался сохранением жизней двум приговорённым.
   Я видался потом с ними при посещении мест заключения. И надо было видеть то счастье, которое сияло в их глазах, благодаря сохранению жизни, чего они никак не ожидали.
   Я пришёл домой в радостные объятия ожидавшей меня семьи, а в тот же день вечером мне сообщили, что я избран в Исполнительный Комитет Совета Общественных организаций, который явился новой революционной властью в Киеве.
   Так начались дни моей новой свободной жизни.

Военный комиссар в Киеве

   На следующее утро было заседание Исполнительного Комитета.
   Я пошёл на него.
   Исполнительный Комитет, явившийся новой революционной властью в Киеве, сконструировался таким образом.
   Представители целого ряда общественных организаций, работавших в Киеве, как то: Союз Городов, Союз Земств, Кооперативы и др. – равным образом, представители политических партий, а также национальных организаций, – все они составили Совет общественных организаций, который и избрал Исполнительный Комитет из среды так или иначе известных в Киеве общественных деятелей.
   На первом же заседании Исполнительного Комитета, ещё до моего освобождения, я был избран Военным Комиссаром г. Киева и теперь требовалось только моё согласие, каковое мною и было дано.
   Исполнительный Комитет, новый орган власти, – и таковым он был признан Временным Правительством вскоре после своего сконструирования, – не имел своего помещения, и киевская городская дума приютила его.
   Таким образом вся политическая жизнь Киева сконцентрировалась в Думе.
   Сюда приходили представители разных общественных организаций, правительственных учреждений, рабочие, солдаты, офицеры, кто так или иначе интересовался новой жизнью и его органами. Приходили засвидетельствовать свою преданность новому строю и верность началам свободы, приходили просить указаний, что делать, как держать себя в тех или иных случаях.
   Приезжали многие из провинции просто спросить указаний, как сконструировать власть, так как существующая власть растерялась и не знает, что ей делать, что можно и чего нельзя.
   Быстро Киев стал центром всего района, сюда стекались сведения с разных сторон и давались директивы.
   Одновременно с Исполнительным Комитетом общественных организаций сконструировался в Киеве Совет рабочих депутатов. Киев – город, в котором довольно много фабрично-заводских предприятий, и рабочее население его исчисляется тысячами. Понятно, что в нём должен был организоваться свой Совет и Исполнительный Комитет. Само собою разумеется, что от Совета рабочих депутатов необходимо было избрать членов в общегородской Исполнительный Комитет, повторяю, уже признанный в то время органом революционной правительственной власти.
   Явился вопрос о пополнении Исполнительного Комитета представителями гарнизона, офицерами и солдатами.
   Вопрос весьма важный. Необходимость пополнения Исполнительного Органа представителями гарнизона была ясна для всех. Но это пополнение могло состояться двумя путями. Или представители войск будут выбраны на явочных митингах, путём избрания случайных людей, оказавшихся на митинге, или же их можно избрать путём двухстепенных выборов: на собрании представителей войсковых частей, избранных тоже на своих полковых собраниях.
   В первом случае в члены Комитета могли попасть случайные люди, совершенно не выражающие ни воли, ни мнений гарнизона, во втором, при планомерно проведённых выборах, возможно получить действительное представительство всего гарнизона.
   Ясно, что Исполнительный Комитет должен был остановиться на втором пути, тем более, что попытки организовать явочные военные митинги для выборов на них представителей в Исполнительный Комитет уже были.
   Президиум Исполнительного Комитета решил вместе со мной, Военным Комиссаром, поехать к Командующему Войсками для переговоров по этому поводу.
   Назначен был определённый час для поездки к генералу Ходоровичу.
   А тем временем, я решил отправиться к генералу Ходоровичу, как Военный Комиссар.
   Ровно через сутки после первого визита и нашего первого знакомства я вхожу в тот кабинет, где вчера состоялась первая встреча и беседа по текущему моменту со мной, тогда ещё арестованным.
   Я представился генералу и обратился к нему с предложением дать мне разрешение на посещение казарм для ознакомлении солдат и офицеров с текущим моментом и выяснения его значения для народа и армии.
   – Вы разрешите, Ваше Превосходительство, мне посетить казармы. Ведь, многие в тумане. Не знают, что делать, как отнестись к текущим событиям. Наши офицеры, в огромном большинстве, стоят в стороне от политики и рискуют оказаться не в состоянии ответить на многие вопросы, которые несомненно сыпятся на них сейчас со стороны солдат. И выйдет осложнение, произойдёт недовольство. Нужно помочь и той и другой стороне. – так говорил я.
   Я смотрел на свою должность военного комиссара не как власть, от которой зависит решение тех или иных вопросов, а лишь как на буфер, который должен смягчить взаимные удары, которые могут посыпаться со стороны солдат на офицеров и, иногда, со стороны этих последних на солдат. И вот почему мне хотелось немедленно же войти в гущу войсковой жизни, чтобы предупредить возможные печальные последствия.
   Генерал Ходорович не понял меня и отказал мне в разрешении посещать казармы для бесед.
   Я вполне понимаю его.
   Человек ещё вчера видел во мне государственного преступника, которого департамент полиции, как опасного, решил отправить в далёкую Сибирь. Ещё вчера говорил он мне, что аттестация, данная мне департаментом полиции, весьма нелестна, и получил от меня ответ, что я, с своей стороны, не могу лестно отозваться о департаменте полиции. Ещё вчера он колебался, прежде чем решиться отпустить меня на свободу, и только, учтя возможность насильственного освобождения, решил взять на себя риск выпуска меня на волю. Ещё вчера я был аттестован, как самый «опасный государственный преступник», о котором в присланном ему документе полицейского творчества, после ряда указаний на «явно преступную деятельность», сказано, что «нет оснований ожидать, чтобы полковник Оберучев изменил свои убеждения» после трёхлетнего пребывания вне родины. Ещё вчера всё это было, а сегодня перед ним стоит этот «преступный» тип и настаивает на разрешении пойти ему в казармы и по душам поговорить с солдатами и офицерами. Ясно, что тут что-то неладное и, быть может, опасное для порядка, за который он отвечает.