Страница:
– Ну, что там в арсенале?
– От Шантильи одни подметки остались, Жерар-сапожник опознал. А от двух других и того нету.
После ночи в карцере меня вызвали для допроса, и удалось узнать подробности. Собственно, то, что произошел взрыв, было уже понятно – а никого, способного пролить свет на его причины, в живых не осталось. Рише, задержавшийся, чтобы дать нагоняй нерадивым подчиненным, один спасся и в крайнем испуге вообразил, что взрыв – результат заговора против него. Собравшиеся на другой день высокие чины (даже министр соизволил) разобрались, что произошел несчастный случай, в котором ученик погибшего профессора вовсе не замешан, и, даже не пытаясь выяснить, какие же инвенции покойный хотел представить на рассмотрение высокой комиссии, отпустили меня домой.
Я плелся по версальской дороге, пошатываясь от слабости (за сутки ни тюремщики, ни сам узник не вспомнили, что человека надо кормить) и сторонясь пролетающих мимо карет. В уме моем не вмещалось, что профессор умер, – может быть, потому, что тел не осталось и погребения не было, как если бы они с Дюбуа, подобно Еноху, вознеслись живыми на небо. Непонятно, каким образом случился взрыв в самом начале испытаний – у нас не имелось заранее начиненных бомб, а без оболочки порох не взрывается, если только его количество не измеряется бочками – тогда инерция внешней части заряда может заменить сопротивление оболочки. Мы же приготовили для показа не более пятидесяти фунтов. Будь проклят день, когда мое внимание привлекли чертовы кристаллы! Это был неправильный порох, и он приносил одни несчастья.
В доме, как и вчера, хозяйничали незнакомые люди, но, кажется, уже другие. Какой-то выбритый до синевы, адвокатского вида бесцеремонный субъект остановил меня на пороге:
– Куда вы?
– Я здесь живу.
– Вы родственник покойного?
– М-м-м-м… Я его ученик.
– Ваше обучение закончено. Идите отсюда.
С большим трудом удалось удержаться, чтобы не поступить с мерзавцем как он того заслуживал. Действовать надлежало хладнокровно: когда приставы описывают ваше имущество, не надо их бить. В правильном государстве сила всегда будет за ними. Среди гнусных рож, выглядывающих из лаборатории, некоторые были мне знакомы и принадлежали нашим кредиторам.
– Ваши действия незаконны. Часть имущества принадлежит мне, и я никому его не закладывал. У вас нет моих расписок.
– Надо еще доказать, что тут есть ваши вещи. Кто это может подтвердить?
– Один момент. Позвольте мою чернильницу.
На соседей рассчитывать не приходилось. Пару секунд подумав, сочинил записки нескольким знакомым студентам по факультету права и послал соседского мальчишку их отнести, сам же встал посреди комнаты, заявив, что буду наблюдать, чтобы ничего не пропало. Письма несколько охладили наглость захватчиков (Бог знает, кто может явиться на зов), и они не пытались меня выставить, однако дело свое продолжали. Примерно через час прибыл один из моих приятелей:
– Анри Тенар, бакалавр права. А вы, месье, кто такой?
– Жан Шампенуаз, частный пристав. Прево Тенар ваш родственник?
– Отец. Предъявите основания ваших претензий на имущество моего друга.
– Помилуйте, никто не претендует на его имущество. Нужно только разделить вещи вашего друга и вещи месье Читтано, векселя которого опротестованы. Вы сможете нам помочь?
– Разумеется.
Анри повернулся ко мне. Я объявил своей собственностью сундук с наиболее ценными книгами (на котором обычно спал), присовокупив к нему рукописи по артиллерийскому делу и ящик со слесарными инструментами, любовно подобранными во время увлечения пистолетным ремеслом. Жаль, что химическую лабораторию нельзя было забрать: весь Париж знал фейерверки «месье Читтано». Анри любезно засвидетельствовал, что указанные вещи действительно мои, предложил представить еще свидетелей, был самым вежливым образом заверен, что в этом нет необходимости, – затем, одолжив у соседей садовую тележку, мы погрузили спасенное имущество и удалились, провожаемые голодными взглядами ростовщиков.
Воспользовавшись великодушным предложением моего друга провести некоторое время в доме его отца, я заранее решил не злоупотреблять гостеприимством, чувствуя себя чужаком среди самоуверенных законников. Прежде всего следовало уладить дела в университете. Накопился большой долг за обучение, но благодаря сочувствию ученого сообщества моему несчастью и доброжелательной аттестации математика Лемера мне было дано позволение представить магистерскую диссертацию, как только она будет готова. Сие милостивое предложение могло любого поставить в тупик: для завершения диссертации требовалась как минимум пушка, а лучше несколько, разных калибров, и дорогостоящие измерительные приборы к ним в придачу. После недолгих размышлений пришла ясность, что закончить опыты можно только на казенный счет, а поскольку Рише запретил даже близко подпускать меня к арсеналу, никто был не в силах мне помочь, кроме Вобана.
Целый день я провел, нервно расхаживая по комнате и сочиняя фразы, которые скажу, добившись аудиенции, и на следующее утро, сжимая в руках сверток с рукописью, робко позвонил у дверей парижского особняка своего кумира. Запинаясь от волнения, спросил у выглянувшего на мой звонок величественного, прекрасно одетого лакея, дома ли хозяин, и попросил доложить обо мне. Привратник окинул меня взглядом – в мгновение ока гость был измерен, взвешен и найден легким. Потертые башмаки, дешевые нитяные чулки, панталоны и камзол с мелкими дырочками, прожженными кислотой, несвежая рубашка (а где ее взять, свежую, если даже белье не вспомнил забрать из дома, только книги и инструменты) – мне разом дали почувствовать, что это всё тяжкие пороки, если не преступления. Лакей был слишком хорошо вышколен, чтобы просто выгнать непрезентабельно одетого просителя, и ледяным тоном заявил, что хозяин не принимает, а если мне угодно что-либо передать, можно это сделать. Я покосился на сверток с диссертацией – без моих устных комментариев даже великому Вобану не разобраться, о чем она, – и, мысленно ругая себя за то, что не догадался написать краткий экстракт, поспешил уйти, пробормотав, что зайду позже. Вначале действительно хотел вернуться. Даже начал сочинять письмо. Но уверенность меня покинула, а вспыхнувшее раздражение довершило дело, и письмо полетело в огонь. Выносить презрение от лакея, чей бы он ни был, оказалось выше моих сил.
Так я остался один, без средств, без всякого дела, в растерянности и тоске. Теперь утрата единственного близкого мне человека дала себя знать в полной силе, и только давние, в первую нашу встречу высказанные синьором Витторио мысли о бессмертии души поддерживали меня, чтобы не разрыдаться. Все, что было вокруг, казалось отвратительным, прежние мечты – глупыми, усилия – бессмысленными. Разница между славой великого полководца и прозябанием нищего бродяги не стоила того, чтоб напрягать волю. Лень было шевелиться, чтобы найти какую-либо службу – однако служба нашлась сама. Однажды запыхавшийся посыльный, с трудом разыскавший меня у Тенаров, сообщил, что де Бриенн, инспектор казенных ружейных мастерских, желает видеть «ученика месье Читтано». По пути удалось выведать только, что дело важное и срочное.
Скептически на меня взглянув, инспектор вздохнул и все-таки объяснил, что ему нужно. Требовалось немедленно разобраться с мушкетами, которые давали слишком много осечек. Сколько именно, последовал бесцеремонный вопрос, но мой собеседник только развел руками. Раздраженный таким невежеством высокопоставленной персоны, я довольно резко заметил, что нельзя судить, много или мало, пока не знаешь сколько, и спросил, уверен ли он, что это верные сведения. У него даже глаза сверкнули. Впоследствии мне стало известно, что недоброжелатели де Бриенна не отягощали свои суждения цифрами, зато сумели поднять вопрос на высший уровень, доложив о недостатках самому королю. Тогда как раз завершался переход от фитильных ружейных замков к кремневым, Его Величество требовал перевооружить армию самым поспешным образом. Приказано было немедленно разобраться, однако дело только запутывалось: оружейники ссылались на плохой порох, пороховые мастера – на недоброкачественные кремни или неумение солдат обращаться с ними, все перекладывали вину друг на друга. Инспектор по должности распоряжался немалыми деньгами, и желающих занять это место было слишком много. Над его головой ощутимо сгущались тучи. Знающие люди посоветовали обратиться к «месье Читтано», но тот некстати погиб.
Де Бриенн жестким тоном спросил, как можно определить верность или неверность сведений. Я с ходу, ни секунды не задумываясь, рассказал о числе осечек на сто выстрелов и проведении опытов сериями, сообщил, что достаточно будет по три мушкета из каждой мастерской, по бочонку пороха разных сортов, по коробке кремней и трех помощников из опытных солдат. Как эталон можно взять для сравнения знаменитые льежские мушкеты. Инспектор был по образованию юрист и в знании математики не продвинулся дальше счета денег, зато разницу между мнением и доказательством ему не требовалось объяснять. Прямо на следующий день, собрав все необходимое, взяв троих ветеранов из Дома инвалидов и пригласив еще нотариуса, чтобы заверить журнал опытов, мы отправились в расположенное неподалеку имение родственников де Бриенна. Три дня в саду гремела стрельба от рассвета до заката, и пороховой дым стелился по лугам, как после сражения. Сидя в кресле под цветущей яблоней, я отмечал удачные выстрелы крестиками, осечки – кружочками, с замечаниями о причинах. На четвертый день подвели итоги: обвинения интриганов оказались неверными на восемьдесят шесть процентов, ибо из семи партий оружия повышенным числом осечек отличалась только одна, из новых мастерских к востоку от Шалона. Инспектор немедленно отдал распоряжения вернуть, заменив другими, поставленные оттуда мушкеты и остановить там работы. Он выглядел довольным: полдела сделано, можно доложить, что меры принимаются. Если еще в Шалонских мастерских удастся быстро все наладить, его действия будут в глазах короля безупречными.
Кажется, студент-недоучка произвел на инспектора хорошее впечатление: мне было сделано предложение немедленно отправиться вместе с ним в Шампань и продолжить дело. Стоило только заикнуться о долгах в университете – де Бриенн вспомнил, что мы не договорились об оплате, и предложил самому назвать сумму, следующую за труды. Естественно, нельзя было дать другого ответа, как предоставить решение его великодушию. Впрочем, я не остался разочарован – и через день или два, уладив все дела, запасшись необходимым и оставив сундук с книгами на попечение честного Анри, надолго покинул Париж.
«Шалонскими» сии мастерские называли разве потому, что ехать следовало через этот город, на самом деле до них было еще полдня пути. Покрытые ухоженными виноградниками равнины – знаменитые Каталаунские поля, на которых Аэций победил гуннов, – сменились лесистыми возвышенностями, где-то далеко на севере переходящими в Арденнские горы. Место для мастерских выбиралось ради удобства строительства плотины, и ни одной деревни не было поблизости от двух длинных кирпичных строений в глубокой лощине между холмами: казармы, в которой жили работники, и точно такого же здания, где они работали. Чуть в стороне, за деревьями, скрывалась контора, там же обитал с семьей управляющий, офранцузившийся эльзасец Штайнер. Я не ожидал от уравновешенного де Бриенна такой ярости: казалось, он готов наброситься на несчастного немчика и растоптать его. Однако тот уцелел и даже сохранил должность, ибо заменить его было некем и во всяком случае означало бы непозволительную потерю времени, пока новый управляющий возьмет дело в свои руки. К тому же у него нашлись веские оправдания.
В здешних местах отсутствовали традиции оружейного дела и даже хороших кузнецов было немного. В отличие от богатого винодельческого запада Шампани, восточная ее часть была неплодородной, малонаселенной и бедной – «вшивая Шампань», как называли жители соседних провинций. Голодные крестьяне готовы были работать в мастерских за самую ничтожную плату, но ничего не умели, а первоначальный план вызвать опытных мастеров из соседней Лотарингии оказался позабыт, когда король отдал герцогство юному Леопольду. Поговорив с теми, кого здесь считали оружейниками, инспектор сморщился, как от зубной боли, и немедленно затребовал людей из других мест, чтобы срочно исправить положение. Еще до их прибытия мне довелось выдвинуть несколько простых, но действенных идей по улучшению дела, кои побудили инспектора предложить студенту-недоучке место помощника управляющего. Должность и жалованье заведомо превосходили уровень, на который мог рассчитывать юноша моего возраста и происхождения, и о чем тут долго размышлять: в Париже никто не ждал, а магистерскую степень можно было с тем же успехом получить через год или два.
«Назвался груздем – полезай в кузов» – говорят в России. В мои обязанности входила вся инструментальная часть. Прежние знания оказались совершенно недостаточны, а для закупки нужного приходилось не раз выезжать за пределы Франции – в соседние лотарингские и рейнские города, ремесленники которых заслуженно славятся своим искусством. В придачу к инструментам, Штайнер постепенно переложил на меня закупку железа и прочих материалов, а потом еще ведение книг – хоть новоявленный помощник и приехал из Италии, познакомиться с итальянской бухгалтерией сподобился только здесь. По молодости лет я совершенно не обладал умением уклоняться от дел или перекладывать их на подчиненных, пытался все делать сам, силы не берег и рад был набрать забот побольше, чтобы не оставлять места всегда готовой наброситься тоске. Управляющий вел себя чрезвычайно любезно, его голубоглазая супруга – тоже, только сынишка лет семи (старший из их детей) все порывался застрелить из игрушечного пистолета. С первых же дней Штайнеры предложили мне, ради экономии, столоваться у них, что было с благодарностью принято. Идиллические семейные трапезы ничуть не походили на завтраки у воинственной тетушки Джулианы. Дела служебные обыкновенно обсуждались за столом, где резко спорить с хозяином дома казалось неудобным: в результате мне приходилось чаще, чем следовало, уступать и откладывать применение своих инвенций, коим всегда находились препятствия. Новшества, придуманные вместе с профессором перед его гибелью, вообще не хотелось вспоминать. Служба становилась все более однообразной, рутинной, и это меня поначалу устраивало. Я слишком долго жил мечтами о чудесном оружии, небывалых подвигах, ослепительной военной карьере – надо учиться не витать в облаках, а ходить по грешной земле, как все нормальные люди. Год пролетел в трудах совсем незаметно, второй катился так же, только назойливая вежливость Штайнера почему-то стала раздражать. Его желание поддерживать налаженный ход работ, избегая перемен, было понятно – однако мне, по свойству характера, любое занятие начинало казаться нестерпимо скучным, как только в нем исчезала прелесть новизны.
Жалованье превосходило мои потребности, и, раз уж управляющий не соглашался тратить казенные средства на оружейные опыты, я стал проводить их на свои, покупая материалы и доплачивая мастерам за сверхурочную работу из собственных денег. Совершенствуясь в науках и ремеслах, я оставался весьма наивен, а временами просто глуп во многом, что касалось человеческих отношений, и совсем не предполагал, что моя карьера французского оружейника рухнет из-за этих опрометчивых экспериментов. Мне даже в голову не пришло попробовать взглянуть на дело глазами Штайнера, который за слащавой любезностью скрывал беспокойство и дух соперничества. Вот навязали ему в помощники молодого, но деятельного и хорошо выученного парижанина – оспаривать решение инспектора неразумно; лучше потихоньку оттеснять наглеца на скользкую почву, денежную и хозяйственную, где он по неопытности непременно ошибется или проворуется; и не допускать в мастерских никаких улучшений, а то, не дай бог, получится. Бескорыстие почти всегда вызывает подозрения, мои же действия окончательно убедили немца, что слишком шустрый помощник хочет отличиться перед начальством и метит на его, Штайнера, место. Мне не довелось узнать, он ли подстроил обман или случай так совпал, а управляющему только осталось оклеветать помощника перед де Бриенном, но интрига получилась неотразимой. Заплатив крупный задаток из казенных денег за партию полосового железа, я не смог потом найти ни железа, ни купца, а инспектор получил какие-то сведения, указывающие на мой сговор с жуликами. Не слушая оправданий (довольно слабых, под давлением чувства вины, что дал себя обмануть), де Бриенн просто выгнал меня прочь, удержав хранившееся в конторе жалованье за последние месяцы в погашение убытка.
Шагая по разрисованным осенними красками холмам восточной Шампани, я продолжал на ходу бормотать фразы, которые не успел высказать инспектору в лицо. Мой багаж был точно таков же, как на пути сюда: слесарные инструменты, пара книг и узелок с бельем, только вместо кареты инспектора транспортом служили собственные ноги. Выйдя наутро из самой дешевой шалонской гостиницы и встряхнув на ладони оставшиеся монеты, я призадумался. О почтовой карете нечего и мечтать, пешком до Парижа – больше недели. Надо и на еду, и на ночлег: зима на носу, под деревом не поспишь. Денег никак не хватало, и я вышел из положения по-русски, купив на все оставшиеся большую бутылку местного вина. Жизнь скоро перестала казаться мрачной. Поделившись вином с попутчиками-савоярами, решил зарабатывать так же, как они, только не трубы печные чистить, а слесарным делом промышлять во всех придорожных деревнях и городках. Входя в Париж, был преисполнен презрения к своим гонителям: до голодной смерти им меня никогда не довести; даже понравилось изображать бродячего ремесленника. Однако в столице надо было как-то определяться. Не найдя сразу людей, на которых рассчитывал, зашел подкрепиться в хорошо известный всем студентам дешевый трактир неподалеку от университета и, задумчиво пережевывая черствый хлеб, вдруг услышал:
– Да это же сам Александр Великий! Какими судьбами?!
Только ближайшие друзья по университету иногда называли меня таким прозвищем. Я поднял голову: слегка подвыпивший, с офицерским шарфом напоказ, передо мной стоял Даниэль, один из тех, с кем мы семь лет назад здесь же, за соседним столом, обсуждали лунных жителей.
– Мне скоро в полк отправляться, вот и прощаемся с Парижем. Пируем вовсю! Давай с нами.
За легкой занавеской, отделявшей чуть более чистый угол от главного зала, сидела уже довольно веселая компания таких же, как Даниэль, молодых офицеров и кандидатов на офицерский чин (во французской армии – совершенно официальный статус). Выпив с ними за знакомство и рассказав историю своих злоключений, я встретил самую искреннюю и горячую поддержку:
– Ну и черт с ними!
– Чего от них ждать, мошенников!
– Крысы тыловые!
– Иди лучше к нам в полк!
– А что, Александр, может, правда к нам? Д-друзья! Я не встречал человека, который бы так любил оружие! Ты… Т-тебя надо в офицеры!
С трудом удалось утихомирить Даниэля, который в порыве дружбы пытался меня расцеловать, роняя бутылки. Против ожиданий, он вспомнил этот разговор на следующее утро. На возражения, что без денег и протекции никто меня в офицеры не возьмет, он солидно ответил:
– Без протекции – конечно… Мой полковник – старый друг нашей семьи, и, если я расскажу ему о твоих достоинствах, он непременно будет содействовать… Нас ждет небывалая война, королю нужны хорошие офицеры.
Он рассуждал о политических событиях последних месяцев, о сражениях в Италии, где принц Евгений нанес поражения Катина и Виллеруа, о подготовке армий – похоже, в самом деле надвигались решающие битвы между Францией и ее врагами. Может, хоть теперь начнут назначать достойных? Тот же Евгений Савойский мог бы служить Франции, если бы король своевременно дал ему полк, – всего лишь чина французского полковника безуспешно добивался тот, кто стал лучшим из имперских генералов!
Меня не пришлось долго уговаривать: я всегда мечтал о военной службе. Да и выбора не было – если, конечно, не вспоминать о должности бродячего ремесленника!
Глава 4
– От Шантильи одни подметки остались, Жерар-сапожник опознал. А от двух других и того нету.
После ночи в карцере меня вызвали для допроса, и удалось узнать подробности. Собственно, то, что произошел взрыв, было уже понятно – а никого, способного пролить свет на его причины, в живых не осталось. Рише, задержавшийся, чтобы дать нагоняй нерадивым подчиненным, один спасся и в крайнем испуге вообразил, что взрыв – результат заговора против него. Собравшиеся на другой день высокие чины (даже министр соизволил) разобрались, что произошел несчастный случай, в котором ученик погибшего профессора вовсе не замешан, и, даже не пытаясь выяснить, какие же инвенции покойный хотел представить на рассмотрение высокой комиссии, отпустили меня домой.
Я плелся по версальской дороге, пошатываясь от слабости (за сутки ни тюремщики, ни сам узник не вспомнили, что человека надо кормить) и сторонясь пролетающих мимо карет. В уме моем не вмещалось, что профессор умер, – может быть, потому, что тел не осталось и погребения не было, как если бы они с Дюбуа, подобно Еноху, вознеслись живыми на небо. Непонятно, каким образом случился взрыв в самом начале испытаний – у нас не имелось заранее начиненных бомб, а без оболочки порох не взрывается, если только его количество не измеряется бочками – тогда инерция внешней части заряда может заменить сопротивление оболочки. Мы же приготовили для показа не более пятидесяти фунтов. Будь проклят день, когда мое внимание привлекли чертовы кристаллы! Это был неправильный порох, и он приносил одни несчастья.
В доме, как и вчера, хозяйничали незнакомые люди, но, кажется, уже другие. Какой-то выбритый до синевы, адвокатского вида бесцеремонный субъект остановил меня на пороге:
– Куда вы?
– Я здесь живу.
– Вы родственник покойного?
– М-м-м-м… Я его ученик.
– Ваше обучение закончено. Идите отсюда.
С большим трудом удалось удержаться, чтобы не поступить с мерзавцем как он того заслуживал. Действовать надлежало хладнокровно: когда приставы описывают ваше имущество, не надо их бить. В правильном государстве сила всегда будет за ними. Среди гнусных рож, выглядывающих из лаборатории, некоторые были мне знакомы и принадлежали нашим кредиторам.
– Ваши действия незаконны. Часть имущества принадлежит мне, и я никому его не закладывал. У вас нет моих расписок.
– Надо еще доказать, что тут есть ваши вещи. Кто это может подтвердить?
– Один момент. Позвольте мою чернильницу.
На соседей рассчитывать не приходилось. Пару секунд подумав, сочинил записки нескольким знакомым студентам по факультету права и послал соседского мальчишку их отнести, сам же встал посреди комнаты, заявив, что буду наблюдать, чтобы ничего не пропало. Письма несколько охладили наглость захватчиков (Бог знает, кто может явиться на зов), и они не пытались меня выставить, однако дело свое продолжали. Примерно через час прибыл один из моих приятелей:
– Анри Тенар, бакалавр права. А вы, месье, кто такой?
– Жан Шампенуаз, частный пристав. Прево Тенар ваш родственник?
– Отец. Предъявите основания ваших претензий на имущество моего друга.
– Помилуйте, никто не претендует на его имущество. Нужно только разделить вещи вашего друга и вещи месье Читтано, векселя которого опротестованы. Вы сможете нам помочь?
– Разумеется.
Анри повернулся ко мне. Я объявил своей собственностью сундук с наиболее ценными книгами (на котором обычно спал), присовокупив к нему рукописи по артиллерийскому делу и ящик со слесарными инструментами, любовно подобранными во время увлечения пистолетным ремеслом. Жаль, что химическую лабораторию нельзя было забрать: весь Париж знал фейерверки «месье Читтано». Анри любезно засвидетельствовал, что указанные вещи действительно мои, предложил представить еще свидетелей, был самым вежливым образом заверен, что в этом нет необходимости, – затем, одолжив у соседей садовую тележку, мы погрузили спасенное имущество и удалились, провожаемые голодными взглядами ростовщиков.
Воспользовавшись великодушным предложением моего друга провести некоторое время в доме его отца, я заранее решил не злоупотреблять гостеприимством, чувствуя себя чужаком среди самоуверенных законников. Прежде всего следовало уладить дела в университете. Накопился большой долг за обучение, но благодаря сочувствию ученого сообщества моему несчастью и доброжелательной аттестации математика Лемера мне было дано позволение представить магистерскую диссертацию, как только она будет готова. Сие милостивое предложение могло любого поставить в тупик: для завершения диссертации требовалась как минимум пушка, а лучше несколько, разных калибров, и дорогостоящие измерительные приборы к ним в придачу. После недолгих размышлений пришла ясность, что закончить опыты можно только на казенный счет, а поскольку Рише запретил даже близко подпускать меня к арсеналу, никто был не в силах мне помочь, кроме Вобана.
Целый день я провел, нервно расхаживая по комнате и сочиняя фразы, которые скажу, добившись аудиенции, и на следующее утро, сжимая в руках сверток с рукописью, робко позвонил у дверей парижского особняка своего кумира. Запинаясь от волнения, спросил у выглянувшего на мой звонок величественного, прекрасно одетого лакея, дома ли хозяин, и попросил доложить обо мне. Привратник окинул меня взглядом – в мгновение ока гость был измерен, взвешен и найден легким. Потертые башмаки, дешевые нитяные чулки, панталоны и камзол с мелкими дырочками, прожженными кислотой, несвежая рубашка (а где ее взять, свежую, если даже белье не вспомнил забрать из дома, только книги и инструменты) – мне разом дали почувствовать, что это всё тяжкие пороки, если не преступления. Лакей был слишком хорошо вышколен, чтобы просто выгнать непрезентабельно одетого просителя, и ледяным тоном заявил, что хозяин не принимает, а если мне угодно что-либо передать, можно это сделать. Я покосился на сверток с диссертацией – без моих устных комментариев даже великому Вобану не разобраться, о чем она, – и, мысленно ругая себя за то, что не догадался написать краткий экстракт, поспешил уйти, пробормотав, что зайду позже. Вначале действительно хотел вернуться. Даже начал сочинять письмо. Но уверенность меня покинула, а вспыхнувшее раздражение довершило дело, и письмо полетело в огонь. Выносить презрение от лакея, чей бы он ни был, оказалось выше моих сил.
Так я остался один, без средств, без всякого дела, в растерянности и тоске. Теперь утрата единственного близкого мне человека дала себя знать в полной силе, и только давние, в первую нашу встречу высказанные синьором Витторио мысли о бессмертии души поддерживали меня, чтобы не разрыдаться. Все, что было вокруг, казалось отвратительным, прежние мечты – глупыми, усилия – бессмысленными. Разница между славой великого полководца и прозябанием нищего бродяги не стоила того, чтоб напрягать волю. Лень было шевелиться, чтобы найти какую-либо службу – однако служба нашлась сама. Однажды запыхавшийся посыльный, с трудом разыскавший меня у Тенаров, сообщил, что де Бриенн, инспектор казенных ружейных мастерских, желает видеть «ученика месье Читтано». По пути удалось выведать только, что дело важное и срочное.
Скептически на меня взглянув, инспектор вздохнул и все-таки объяснил, что ему нужно. Требовалось немедленно разобраться с мушкетами, которые давали слишком много осечек. Сколько именно, последовал бесцеремонный вопрос, но мой собеседник только развел руками. Раздраженный таким невежеством высокопоставленной персоны, я довольно резко заметил, что нельзя судить, много или мало, пока не знаешь сколько, и спросил, уверен ли он, что это верные сведения. У него даже глаза сверкнули. Впоследствии мне стало известно, что недоброжелатели де Бриенна не отягощали свои суждения цифрами, зато сумели поднять вопрос на высший уровень, доложив о недостатках самому королю. Тогда как раз завершался переход от фитильных ружейных замков к кремневым, Его Величество требовал перевооружить армию самым поспешным образом. Приказано было немедленно разобраться, однако дело только запутывалось: оружейники ссылались на плохой порох, пороховые мастера – на недоброкачественные кремни или неумение солдат обращаться с ними, все перекладывали вину друг на друга. Инспектор по должности распоряжался немалыми деньгами, и желающих занять это место было слишком много. Над его головой ощутимо сгущались тучи. Знающие люди посоветовали обратиться к «месье Читтано», но тот некстати погиб.
Де Бриенн жестким тоном спросил, как можно определить верность или неверность сведений. Я с ходу, ни секунды не задумываясь, рассказал о числе осечек на сто выстрелов и проведении опытов сериями, сообщил, что достаточно будет по три мушкета из каждой мастерской, по бочонку пороха разных сортов, по коробке кремней и трех помощников из опытных солдат. Как эталон можно взять для сравнения знаменитые льежские мушкеты. Инспектор был по образованию юрист и в знании математики не продвинулся дальше счета денег, зато разницу между мнением и доказательством ему не требовалось объяснять. Прямо на следующий день, собрав все необходимое, взяв троих ветеранов из Дома инвалидов и пригласив еще нотариуса, чтобы заверить журнал опытов, мы отправились в расположенное неподалеку имение родственников де Бриенна. Три дня в саду гремела стрельба от рассвета до заката, и пороховой дым стелился по лугам, как после сражения. Сидя в кресле под цветущей яблоней, я отмечал удачные выстрелы крестиками, осечки – кружочками, с замечаниями о причинах. На четвертый день подвели итоги: обвинения интриганов оказались неверными на восемьдесят шесть процентов, ибо из семи партий оружия повышенным числом осечек отличалась только одна, из новых мастерских к востоку от Шалона. Инспектор немедленно отдал распоряжения вернуть, заменив другими, поставленные оттуда мушкеты и остановить там работы. Он выглядел довольным: полдела сделано, можно доложить, что меры принимаются. Если еще в Шалонских мастерских удастся быстро все наладить, его действия будут в глазах короля безупречными.
Кажется, студент-недоучка произвел на инспектора хорошее впечатление: мне было сделано предложение немедленно отправиться вместе с ним в Шампань и продолжить дело. Стоило только заикнуться о долгах в университете – де Бриенн вспомнил, что мы не договорились об оплате, и предложил самому назвать сумму, следующую за труды. Естественно, нельзя было дать другого ответа, как предоставить решение его великодушию. Впрочем, я не остался разочарован – и через день или два, уладив все дела, запасшись необходимым и оставив сундук с книгами на попечение честного Анри, надолго покинул Париж.
«Шалонскими» сии мастерские называли разве потому, что ехать следовало через этот город, на самом деле до них было еще полдня пути. Покрытые ухоженными виноградниками равнины – знаменитые Каталаунские поля, на которых Аэций победил гуннов, – сменились лесистыми возвышенностями, где-то далеко на севере переходящими в Арденнские горы. Место для мастерских выбиралось ради удобства строительства плотины, и ни одной деревни не было поблизости от двух длинных кирпичных строений в глубокой лощине между холмами: казармы, в которой жили работники, и точно такого же здания, где они работали. Чуть в стороне, за деревьями, скрывалась контора, там же обитал с семьей управляющий, офранцузившийся эльзасец Штайнер. Я не ожидал от уравновешенного де Бриенна такой ярости: казалось, он готов наброситься на несчастного немчика и растоптать его. Однако тот уцелел и даже сохранил должность, ибо заменить его было некем и во всяком случае означало бы непозволительную потерю времени, пока новый управляющий возьмет дело в свои руки. К тому же у него нашлись веские оправдания.
В здешних местах отсутствовали традиции оружейного дела и даже хороших кузнецов было немного. В отличие от богатого винодельческого запада Шампани, восточная ее часть была неплодородной, малонаселенной и бедной – «вшивая Шампань», как называли жители соседних провинций. Голодные крестьяне готовы были работать в мастерских за самую ничтожную плату, но ничего не умели, а первоначальный план вызвать опытных мастеров из соседней Лотарингии оказался позабыт, когда король отдал герцогство юному Леопольду. Поговорив с теми, кого здесь считали оружейниками, инспектор сморщился, как от зубной боли, и немедленно затребовал людей из других мест, чтобы срочно исправить положение. Еще до их прибытия мне довелось выдвинуть несколько простых, но действенных идей по улучшению дела, кои побудили инспектора предложить студенту-недоучке место помощника управляющего. Должность и жалованье заведомо превосходили уровень, на который мог рассчитывать юноша моего возраста и происхождения, и о чем тут долго размышлять: в Париже никто не ждал, а магистерскую степень можно было с тем же успехом получить через год или два.
«Назвался груздем – полезай в кузов» – говорят в России. В мои обязанности входила вся инструментальная часть. Прежние знания оказались совершенно недостаточны, а для закупки нужного приходилось не раз выезжать за пределы Франции – в соседние лотарингские и рейнские города, ремесленники которых заслуженно славятся своим искусством. В придачу к инструментам, Штайнер постепенно переложил на меня закупку железа и прочих материалов, а потом еще ведение книг – хоть новоявленный помощник и приехал из Италии, познакомиться с итальянской бухгалтерией сподобился только здесь. По молодости лет я совершенно не обладал умением уклоняться от дел или перекладывать их на подчиненных, пытался все делать сам, силы не берег и рад был набрать забот побольше, чтобы не оставлять места всегда готовой наброситься тоске. Управляющий вел себя чрезвычайно любезно, его голубоглазая супруга – тоже, только сынишка лет семи (старший из их детей) все порывался застрелить из игрушечного пистолета. С первых же дней Штайнеры предложили мне, ради экономии, столоваться у них, что было с благодарностью принято. Идиллические семейные трапезы ничуть не походили на завтраки у воинственной тетушки Джулианы. Дела служебные обыкновенно обсуждались за столом, где резко спорить с хозяином дома казалось неудобным: в результате мне приходилось чаще, чем следовало, уступать и откладывать применение своих инвенций, коим всегда находились препятствия. Новшества, придуманные вместе с профессором перед его гибелью, вообще не хотелось вспоминать. Служба становилась все более однообразной, рутинной, и это меня поначалу устраивало. Я слишком долго жил мечтами о чудесном оружии, небывалых подвигах, ослепительной военной карьере – надо учиться не витать в облаках, а ходить по грешной земле, как все нормальные люди. Год пролетел в трудах совсем незаметно, второй катился так же, только назойливая вежливость Штайнера почему-то стала раздражать. Его желание поддерживать налаженный ход работ, избегая перемен, было понятно – однако мне, по свойству характера, любое занятие начинало казаться нестерпимо скучным, как только в нем исчезала прелесть новизны.
Жалованье превосходило мои потребности, и, раз уж управляющий не соглашался тратить казенные средства на оружейные опыты, я стал проводить их на свои, покупая материалы и доплачивая мастерам за сверхурочную работу из собственных денег. Совершенствуясь в науках и ремеслах, я оставался весьма наивен, а временами просто глуп во многом, что касалось человеческих отношений, и совсем не предполагал, что моя карьера французского оружейника рухнет из-за этих опрометчивых экспериментов. Мне даже в голову не пришло попробовать взглянуть на дело глазами Штайнера, который за слащавой любезностью скрывал беспокойство и дух соперничества. Вот навязали ему в помощники молодого, но деятельного и хорошо выученного парижанина – оспаривать решение инспектора неразумно; лучше потихоньку оттеснять наглеца на скользкую почву, денежную и хозяйственную, где он по неопытности непременно ошибется или проворуется; и не допускать в мастерских никаких улучшений, а то, не дай бог, получится. Бескорыстие почти всегда вызывает подозрения, мои же действия окончательно убедили немца, что слишком шустрый помощник хочет отличиться перед начальством и метит на его, Штайнера, место. Мне не довелось узнать, он ли подстроил обман или случай так совпал, а управляющему только осталось оклеветать помощника перед де Бриенном, но интрига получилась неотразимой. Заплатив крупный задаток из казенных денег за партию полосового железа, я не смог потом найти ни железа, ни купца, а инспектор получил какие-то сведения, указывающие на мой сговор с жуликами. Не слушая оправданий (довольно слабых, под давлением чувства вины, что дал себя обмануть), де Бриенн просто выгнал меня прочь, удержав хранившееся в конторе жалованье за последние месяцы в погашение убытка.
Шагая по разрисованным осенними красками холмам восточной Шампани, я продолжал на ходу бормотать фразы, которые не успел высказать инспектору в лицо. Мой багаж был точно таков же, как на пути сюда: слесарные инструменты, пара книг и узелок с бельем, только вместо кареты инспектора транспортом служили собственные ноги. Выйдя наутро из самой дешевой шалонской гостиницы и встряхнув на ладони оставшиеся монеты, я призадумался. О почтовой карете нечего и мечтать, пешком до Парижа – больше недели. Надо и на еду, и на ночлег: зима на носу, под деревом не поспишь. Денег никак не хватало, и я вышел из положения по-русски, купив на все оставшиеся большую бутылку местного вина. Жизнь скоро перестала казаться мрачной. Поделившись вином с попутчиками-савоярами, решил зарабатывать так же, как они, только не трубы печные чистить, а слесарным делом промышлять во всех придорожных деревнях и городках. Входя в Париж, был преисполнен презрения к своим гонителям: до голодной смерти им меня никогда не довести; даже понравилось изображать бродячего ремесленника. Однако в столице надо было как-то определяться. Не найдя сразу людей, на которых рассчитывал, зашел подкрепиться в хорошо известный всем студентам дешевый трактир неподалеку от университета и, задумчиво пережевывая черствый хлеб, вдруг услышал:
– Да это же сам Александр Великий! Какими судьбами?!
Только ближайшие друзья по университету иногда называли меня таким прозвищем. Я поднял голову: слегка подвыпивший, с офицерским шарфом напоказ, передо мной стоял Даниэль, один из тех, с кем мы семь лет назад здесь же, за соседним столом, обсуждали лунных жителей.
– Мне скоро в полк отправляться, вот и прощаемся с Парижем. Пируем вовсю! Давай с нами.
За легкой занавеской, отделявшей чуть более чистый угол от главного зала, сидела уже довольно веселая компания таких же, как Даниэль, молодых офицеров и кандидатов на офицерский чин (во французской армии – совершенно официальный статус). Выпив с ними за знакомство и рассказав историю своих злоключений, я встретил самую искреннюю и горячую поддержку:
– Ну и черт с ними!
– Чего от них ждать, мошенников!
– Крысы тыловые!
– Иди лучше к нам в полк!
– А что, Александр, может, правда к нам? Д-друзья! Я не встречал человека, который бы так любил оружие! Ты… Т-тебя надо в офицеры!
С трудом удалось утихомирить Даниэля, который в порыве дружбы пытался меня расцеловать, роняя бутылки. Против ожиданий, он вспомнил этот разговор на следующее утро. На возражения, что без денег и протекции никто меня в офицеры не возьмет, он солидно ответил:
– Без протекции – конечно… Мой полковник – старый друг нашей семьи, и, если я расскажу ему о твоих достоинствах, он непременно будет содействовать… Нас ждет небывалая война, королю нужны хорошие офицеры.
Он рассуждал о политических событиях последних месяцев, о сражениях в Италии, где принц Евгений нанес поражения Катина и Виллеруа, о подготовке армий – похоже, в самом деле надвигались решающие битвы между Францией и ее врагами. Может, хоть теперь начнут назначать достойных? Тот же Евгений Савойский мог бы служить Франции, если бы король своевременно дал ему полк, – всего лишь чина французского полковника безуспешно добивался тот, кто стал лучшим из имперских генералов!
Меня не пришлось долго уговаривать: я всегда мечтал о военной службе. Да и выбора не было – если, конечно, не вспоминать о должности бродячего ремесленника!
Глава 4
Под королевскими лилиями
Полковник Гийом де Сезар, барон де Монтевилль, видел меня насквозь. От его спокойных пристальных глаз бесполезно было что-либо скрывать. Так, стало быть, парижанин – однако с итальянской фамилией. При этом внешне на итальянца не похож, больше на немца или черт его знает… Учился-учился в университете, а степени магистерской не получил, хотя с виду не глуп. Смотрит с достоинством, но без дерзости, субординацию понимает. Две кампании во Фландрии в прошлую войну, артиллерийским учеником – хорошо, пороху понюхал, – с какого только случая после артиллерии в пехоту просится? Ясно: набедокурил, проштрафился, проворовался – хоть и говорит, что не виноват… Ну, быль молодцу не укор: ежели всем, кто с казенными суммами небрежен, головы рубить – жестокости Луи Одиннадцатого померкнут… Только на полковую кассу, мой мальчик, не рассчитывай…
– Вы дворянин?
– Я из семьи офицера венецианской службы.
– У вас есть имение, доходы?
– Ничего нет – я сирота с младенчества.
– Принять вас в полк кандидатом возможно, но пока без жалованья. Пища на свои деньги, вместе с солдатами.
– Первое время обойдусь. Я согласен.
– Доложитесь капитану Ришару. Он скажет, что делать дальше.
Вот так я стал «аспирантом», сиречь кандидатом в офицеры, в Дижонском полку, расквартированном в тридцати лье от швейцарской границы. Даниэль Д’Орбиньи, мой старый собрат по университету, выполнил обещание, наилучшим образом рекомендовав меня полковому командиру. Перед этим со мной произошло еще два важных события. Во-первых, я продал остатки профессорской библиотеки, мысленно попросив у покойного наставника прощения так искренне, как никогда не просил у Бога. Продал, торгуясь с букинистами как истинный венецианец, даже как венецианский еврей – было до смерти жаль расставаться с этими книгами. «Записки о Галльской войне», «Начала натуральной философии» и кодекс, приписываемый Леонардо, все же оставил – рука не поднялась, они потом так и путешествовали со мною.
А во-вторых, я женился! Когда блестяще экипированный на вырученные за книги сребреники «кандидат в кандидаты» зашел в тот же самый трактир недалеко от ограды Люксембургского сада, где продолжала веселиться та же компания, помогавшая трактирщице девушка улыбнулась…
И всё! Пропал человек…
Есть некоторые люди, у которых волей Создателя (или силой Природы, если вам угодно) рассудок всецело преобладает над страстями. Из них выходят наилучшие ученые и полководцы: Леонардо да Винчи, Ньютон, Лейбниц, принц Евгений совершенно чуждались любовных увлечений. Можно добавить многих незаурядных людей, имевших жен и детей просто потому, что так положено, – надо же кому-то передать титул или наследство. Я часто завидовал их прирожденному хладнокровию, будучи совершенно не таков. Если до тех пор бури любовные не сотрясали мое сердце, то исключительно потому, что предназначенные для любви душевные силы отдавались науке или войне, коим я служил с той же страстью, как пылкий юноша – своей возлюбленной. Не могу похвастаться, что прежде совершенно не касался женщин, но как-то те женщины не вдохновляли. И вот мое сердце оказалось праздным…
Прелестная Жюли тут же в нем устроилась самым удобным образом.
Теперь, вспоминая долгую жизнь, наполненную событиями, честно скажу – дни, когда я увез ее в Дижон, были самыми счастливыми за все мои бесчисленные годы. Я не думал ни о пугающем сходстве имен с моей венецианской тетушкой, ни о скандальной славе нескольких древнеримских Юлий, ни о фатальном несходстве темпераментов, ни о том, что брак с трактирной служанкой для будущего офицера все-таки мезальянс. Есть ситуации, в которых молодые люди вовсе перестают думать. Любовь захватила бы меня всецело, если бы не служба.
А служба не давала жить и любить спокойно. Команды посылались всю зиму то на заготовку фуража, то на вербовку рекрутов, то постращать готовых взбунтоваться крестьян. Все эти нужные, но малопочтенные занятия доставались младшим по званию и сроку службы офицерам и кандидатам, а мне больше всех. Весной полк подняли и двинули к Рейну против Людвига Баденского – подвергать даму сердца всем трудностям и опасностям похода было немыслимо, и после безумных взаимных клятв в вечной любви она осталась дожидаться меня в той же снятой у почтенной вдовы крохотной комнатке, где мы так счастливо провели несколько месяцев. К сожалению, переписываться было невозможно: Жюли, весьма неглупая от природы, нахваталась в своем трактире самых невероятных обрывков книжной мудрости от студентов-завсегдатаев, но все мои попытки обучить ее грамоте разбились о неумение оставаться серьезной достаточно долго, чтобы запомнить буквы. Стихийная жизнерадостность возлюбленной брала верх надо мною, и учитель начинал шутить и баловаться вместе с ученицей. Мы условились думать друг о друге каждый день в определенную минуту.
Войска собирались в укрепленном лагере у берегов Рейна, где сходятся границы – французская, баденская и швейцарская. Вопреки нашим ожиданиям, преимущество в силах оказалось не на стороне короля Франции, о наступлении не приходилось даже мечтать. Враги одну за другой занимали крепости, прикрывающие переправы через Рейн, и следовало готовиться отражать их атаки уже на французской земле, обучать войска и устраивать укрепления в угрожаемых местах. Де Монтевилль был жестким и требовательным командиром, его подчиненным приходилось туго. Для меня самым трудным оказалось заставить солдат повиноваться. В полку совсем другие принципы, нежели в оружейных мастерских: там я любого работника мог наказать денежным вычетом за нерадение или вовсе выставить вон, оставив этим без средств. Здесь же солдаты частью были согнаны в полк по вербовке и мечтали дезертировать при первой возможности, частью нанялись добровольно, рассчитывая не столько на жалованье, сколько на военную добычу. Последние составляли такую дикую вольницу, управлять которой не у всякого офицера получалось, подчиняться же человеку, еще не выслужившему офицерский чин, они совсем не желали. Я завидовал непринужденной манере аристократов на ходу бросать небрежное отрывистое приказание, ни капли не сомневаясь, что оно будет исполнено. Легко это делать, имея за плечами тридцать поколений землевладельцев, помыкавших вилланами, во мне же потомки вилланов никак не чувствовали настоящего господина. Особенно много крови мне попортил Шатле – бывалый сержант, переведенный в полк из какого-то гарнизона в наказание за драку с местными жителями. Он постарался сделать из этого наказание для окружающих. Быстро подружившись с несколькими такими же наемниками, Шатле то силой, то запугиванием подмял всю роту, убедил капитана Ришара в своей незаменимости и умении держать солдат в руках, а после начал изображать из себя хозяина, устанавливая нравы разбойничьей шайки и издеваясь над моими попытками защитить законный порядок.
– Вы дворянин?
– Я из семьи офицера венецианской службы.
– У вас есть имение, доходы?
– Ничего нет – я сирота с младенчества.
– Принять вас в полк кандидатом возможно, но пока без жалованья. Пища на свои деньги, вместе с солдатами.
– Первое время обойдусь. Я согласен.
– Доложитесь капитану Ришару. Он скажет, что делать дальше.
Вот так я стал «аспирантом», сиречь кандидатом в офицеры, в Дижонском полку, расквартированном в тридцати лье от швейцарской границы. Даниэль Д’Орбиньи, мой старый собрат по университету, выполнил обещание, наилучшим образом рекомендовав меня полковому командиру. Перед этим со мной произошло еще два важных события. Во-первых, я продал остатки профессорской библиотеки, мысленно попросив у покойного наставника прощения так искренне, как никогда не просил у Бога. Продал, торгуясь с букинистами как истинный венецианец, даже как венецианский еврей – было до смерти жаль расставаться с этими книгами. «Записки о Галльской войне», «Начала натуральной философии» и кодекс, приписываемый Леонардо, все же оставил – рука не поднялась, они потом так и путешествовали со мною.
А во-вторых, я женился! Когда блестяще экипированный на вырученные за книги сребреники «кандидат в кандидаты» зашел в тот же самый трактир недалеко от ограды Люксембургского сада, где продолжала веселиться та же компания, помогавшая трактирщице девушка улыбнулась…
И всё! Пропал человек…
Есть некоторые люди, у которых волей Создателя (или силой Природы, если вам угодно) рассудок всецело преобладает над страстями. Из них выходят наилучшие ученые и полководцы: Леонардо да Винчи, Ньютон, Лейбниц, принц Евгений совершенно чуждались любовных увлечений. Можно добавить многих незаурядных людей, имевших жен и детей просто потому, что так положено, – надо же кому-то передать титул или наследство. Я часто завидовал их прирожденному хладнокровию, будучи совершенно не таков. Если до тех пор бури любовные не сотрясали мое сердце, то исключительно потому, что предназначенные для любви душевные силы отдавались науке или войне, коим я служил с той же страстью, как пылкий юноша – своей возлюбленной. Не могу похвастаться, что прежде совершенно не касался женщин, но как-то те женщины не вдохновляли. И вот мое сердце оказалось праздным…
Прелестная Жюли тут же в нем устроилась самым удобным образом.
Теперь, вспоминая долгую жизнь, наполненную событиями, честно скажу – дни, когда я увез ее в Дижон, были самыми счастливыми за все мои бесчисленные годы. Я не думал ни о пугающем сходстве имен с моей венецианской тетушкой, ни о скандальной славе нескольких древнеримских Юлий, ни о фатальном несходстве темпераментов, ни о том, что брак с трактирной служанкой для будущего офицера все-таки мезальянс. Есть ситуации, в которых молодые люди вовсе перестают думать. Любовь захватила бы меня всецело, если бы не служба.
А служба не давала жить и любить спокойно. Команды посылались всю зиму то на заготовку фуража, то на вербовку рекрутов, то постращать готовых взбунтоваться крестьян. Все эти нужные, но малопочтенные занятия доставались младшим по званию и сроку службы офицерам и кандидатам, а мне больше всех. Весной полк подняли и двинули к Рейну против Людвига Баденского – подвергать даму сердца всем трудностям и опасностям похода было немыслимо, и после безумных взаимных клятв в вечной любви она осталась дожидаться меня в той же снятой у почтенной вдовы крохотной комнатке, где мы так счастливо провели несколько месяцев. К сожалению, переписываться было невозможно: Жюли, весьма неглупая от природы, нахваталась в своем трактире самых невероятных обрывков книжной мудрости от студентов-завсегдатаев, но все мои попытки обучить ее грамоте разбились о неумение оставаться серьезной достаточно долго, чтобы запомнить буквы. Стихийная жизнерадостность возлюбленной брала верх надо мною, и учитель начинал шутить и баловаться вместе с ученицей. Мы условились думать друг о друге каждый день в определенную минуту.
Войска собирались в укрепленном лагере у берегов Рейна, где сходятся границы – французская, баденская и швейцарская. Вопреки нашим ожиданиям, преимущество в силах оказалось не на стороне короля Франции, о наступлении не приходилось даже мечтать. Враги одну за другой занимали крепости, прикрывающие переправы через Рейн, и следовало готовиться отражать их атаки уже на французской земле, обучать войска и устраивать укрепления в угрожаемых местах. Де Монтевилль был жестким и требовательным командиром, его подчиненным приходилось туго. Для меня самым трудным оказалось заставить солдат повиноваться. В полку совсем другие принципы, нежели в оружейных мастерских: там я любого работника мог наказать денежным вычетом за нерадение или вовсе выставить вон, оставив этим без средств. Здесь же солдаты частью были согнаны в полк по вербовке и мечтали дезертировать при первой возможности, частью нанялись добровольно, рассчитывая не столько на жалованье, сколько на военную добычу. Последние составляли такую дикую вольницу, управлять которой не у всякого офицера получалось, подчиняться же человеку, еще не выслужившему офицерский чин, они совсем не желали. Я завидовал непринужденной манере аристократов на ходу бросать небрежное отрывистое приказание, ни капли не сомневаясь, что оно будет исполнено. Легко это делать, имея за плечами тридцать поколений землевладельцев, помыкавших вилланами, во мне же потомки вилланов никак не чувствовали настоящего господина. Особенно много крови мне попортил Шатле – бывалый сержант, переведенный в полк из какого-то гарнизона в наказание за драку с местными жителями. Он постарался сделать из этого наказание для окружающих. Быстро подружившись с несколькими такими же наемниками, Шатле то силой, то запугиванием подмял всю роту, убедил капитана Ришара в своей незаменимости и умении держать солдат в руках, а после начал изображать из себя хозяина, устанавливая нравы разбойничьей шайки и издеваясь над моими попытками защитить законный порядок.