Константинов Андрей Дмитриевич. Дело о кровавой Мэри

   — …Потому что душа — в крови, — мне интуитивно хотелось сопротивляться Мэри, и я решила, что съязвила.
   — Конечно! Кровь — это все! Почему, чтобы поставить диагноз, нужно делать анализ крови? Почему некоторые секты запрещают переливание крови? Почему очистка крови с помощью сорбентов помогает излечивать тяжелейшие заболевания? Почему про красивых девушек говорят — «кровь с молоком»?…
   — …Почему у красивых и некрасивых раз в месяц бывает менструация? — Я казалась себе очень остроумной. Но Мэри подхватила «шар».
   — Да-да! Почему яйцеклетка, не встретившаяся со сперматозоидом, проливается кровью?…
   Мне, честно говоря, все это изрядно поднадоело. Я, в конце концов, приехала сюда отдыхать, а не слушать бредни сумасшедшей ученой. Хоть и родственницы короля. И тогда я решительно направилась к двери. Но Мэри меня тормознула:
   — А мы ведь с вами так и не познакомились. Как вас зовут?
   — Светлана Завгородняя.
   Было такое ощущение, что Мэри ударили по лицу.
   — Вы — из «Золотой пули»? От Обнорского?
   — Да. А что?
   Мэри о чем-то на секунду задумалась.
   — Мне просто казалось, что Светлана Завгородняя должна любить красные платья и соломенные шляпки.
   Я пропустила второй удар. Так, в чем дело? При чем тут платье Василиски? За ней следили у «Пролетарской»? То есть — вдруг дошло до меня — за мной? Но кто?
   Вдруг стало страшно. Но интуитивно я понимала, что нужно что-то говорить:
   — Да, я действительно люблю испанскую соломку. Но не на банкет же в шляпке приходить…
   — Пойдемте лучше в музыкальный салон, — вдруг быстро засобиралась Мэри.
   С собой она зачем-то взяла изящный ноутбук. Краем глаза я заметила, что в каюте стояла спутниковая антенна. Такую до этого я видела только у Аркадия. Только Аркадий сейчас в Америке, а я вот здесь — незнамо с кем.
 

* * * 

   — Ну, что? Не трахнула тебя еще Мэри? — хихикнула Кирка, подсаживаясь к моему столику с бокалом пива.
   Вокруг нас танцевали. Медсестры в перьях, закатив глаза, висели на своих считанных кавалерах. В салон заглянул Сергей и, грустно разведя руки, куда-то ушел: наверное, нести вахту. В динамиках мило коверкала язык Вайкуле: «Я не помню лицо утонувшего юнги…» Для теплохода в штормящей Ладоге — очень актуальная песня.
   — А с чего ты взяла, что она — лесбиянка? — я сначала спросила, а потом поняла, что краснею, вспомнив свой собственный палец во рту Мэри.
   — Так это все знают. Она Таньку Высочанскую совсем затрахала. Вцепилась в нее просто мертвой хваткой. Хотя, как говорят, от Мэри она погуливает с мужиками. Даже кто-то в Смольном есть.
   — Высочанская… Это — главврач наркодиспансера?
   — Она — она. Она и главврачом-то стала с подачи Мэри. Сначала Мэри написала за Таньку кандидатскую, параллельно — докторскую за ее отца (отец работает в Военно-медицинской академии, и чтобы стать начальником кафедры, ему понадобилась степень; ну Мэри и написала что-то о том, как «обкумаривать» солдат, чтобы подымать их в атаку). А поскольку папаша — человек влиятельный и дружит с министром, Таньку и пристроили в наркодиспансер главврачом.
   — Получается, что Мэри — специалист по наркологии?
   — Здра-а-сь-те! Еще какой! Да она на детоксикации собаку съела. И главный в городе специалист в экстракорпоральной гемокоррекции.
   Мне показалось, что этот набор слов я уже сегодня где-то слышала. Или — вчера? Как-то уж слишком давно я уехала из Питера.
   — Экстра… какая коррекция?
   — Ну ты даешь! Гемокоррекция — это корректировка крови. Экстракорпоральная — внеорганизменная. То есть кровь последовательно выводится из организма, проходит очистку с помощью всяких мембран и сорбентов и возвращается обратно. Гениальная придумка!
   Влюбленная в медицину Кирка продолжала что-то трещать о современных методах очистки крови, но я ее не слушала.
   Я пыталась найти глазами в зале хоть одного мало-мальски приятного мужчину, а вместо этого новые имена и фамилии сами соединялись в моем мозгу, разлетались в разные стороны, создавали новые группы.
   Значит, Мэри — покровительница Высочанской? Вот тебе и уродина с толстыми очками! И за этой Высочанской — раздолбанный наркодиспансер с многочисленными замечаниями. Она, эта Танечка, не проста: собираясь в музыкальный салон, я успела бегло пролистать Акт проверки наркодиспансера КРУ. Там было столько замечаний и таких, что оставалось непонятным, как Высочанская еще на свободе. Самым любопытным был такой факт: чтобы попасть в наркодиспансер, нужно отстоять очередь в несколько месяцев; при этом бюджетные койки стационара постоянно незаполненные. По всему госпожа Чайка была права: кто-то перенаправляет потоки наркоманов из государственного центра — в коммерческие. За Высочанской никаких центров нет. Значит — за ее друзьями? Может, за Мэри?
   В этот момент к нашему столику, от которого Кирка постоянно отгоняла мужиков (она ждала, когда объявится ее пепельноволосый), подошел мрачного вида мужик.
   — Мария Эдвардовна приглашает вас за свой столик.
   Кирка присвистнула:
   — Нет, бьюсь об заклад, все-таки трахнет она тебя до конца поездки.
   — Почему меня, а не тебя? — полюбопытствовала я.
   — Мэри абы кого своим вниманием не жалует. Есть, видно, в тебе что-то… Завидую. Глядишь, скоро колечко тебе какое подарит. Ты какие камни больше любишь?
   Ну не могла я признаваться словоохотливой Кире, что сама Мэри меня интересует лишь с некоторых пор и по совершенно непонятным мне причинам.
   Мы встали и направились к угловому столику, где Мэри, завидев нас, сразу отложила ноутбук.
   — Угощайтесь.
   Я точно знала, что в баре ничего подобного не продавали. Но стол Мэри ломился. Мидии, маслины, сыр с плесенью, орехи, фрукты…
   — Что будете пить, девочки?
   — А что есть? — влезла Кирка.
   — Что хотите, то и будет.
   Кирка заказала финскую водку, я — джин с тоником.
   — Шотландский, — кивнула Мэри одному из своих прихлебателей. — «Гордоне».
   Один к трем.
   Уже через минуту на столике стояли высокие бокалы с напитками.
   — А почему вы занимаете каюту на нижней палубе? — Я не могла понять, но эта женщина просто заинтриговывала. — Вы же вроде могли выбрать себе любую.
   — Я, Светочка, люблю иллюминаторы: тогда полное ощущение, что ты на море. Ведь часть моих древних родственников пиратствовала у берегов Испании и Алжира. Так что у меня — морская душа.
   А на верхних палубах — окна, как в поезде, мне же поезда не нравятся. А вам не нравится внизу? Я могу переселить вас наверх, в отдельную.
   — Нет, нет, мне нравится с Кирой, — по-моему, я сказала это слишком поспешно, потому что Мэри в который раз снисходительно улыбнулась.
   Кирка заказала еще одну рюмку. Я двинула ее под столом ногой, потому что она хмелела на глазах: подперла щеку рукой и зло смотрела, как ее любимый онколог в танце без зазрения совести лез носом в лифчик какой-то медички.
   — Прекрати надираться! прошипела я.
   — Отвяжись…
   Мэри внимательно посмотрела на Киру.
   — Да вы, Светочка, не волнуйтесь. Это дело — поправимо. — Она повернулась к одному из опекавших ее мужиков. — Принеси «синюю радиолу».
   Мужик исчез, но через пару минут вернулся с маленьким флаконом. Почему «это» называлось «синей радиолой» я не поняла, потому что Мэри капнула в стакан с «росинкой» три коричневые тягучие капли. Над столом поплыл сладкий запах щербета. Перехватив мой испуганный взгляд, Мэри капнула три раза и в свой бокал, а потом, весело рассмеявшись, выпила его до дна.
   — А теперь вы, Кира.
   Кирке, по-моему, было уже все равно, что пить, и она быстро осушила свой стакан.
   Все замолчали. Мэри смотрела на часы, а я на Киру. С коллегой на глазах вдруг стала происходить замечательная метаморфоза. Она подняла голову с подпиравшей ее ладони, встряхнула головой, дважды моргнула. Осоловевший было взгляд вдруг прояснился, глаза блеснули прежней веселостью.
   — Я, кажется, задремала? — Кира одарила нас улыбкой-извинением.
   — С тобой все в порядке? — Я все еще не верила своим глазам.
   — Да, как будто и не бодрствовала всю ночь.
   Я покосилась на окно. Было около пяти утра. Белая ночь разливалась над Ладогой. Светлое небо, светлая вода до горизонта, которого на самом деле не было видно вообще: небо совершенно непонятно в каком месте сливалось с прозрачной гладью. Через какое-то время, там, впереди, прямо из этой глади должны появиться первые скалы острова.
   — А абстинентный синдром так же легко снимается? — услышала я свой собственный голос. — Из такого же пузырька?…
   Мэри внимательно посмотрела на меня.
   — Ну, не из такого… И не. так просто.
   Поскольку отравление наркотиками и алкоголем — все-таки очень разные вещи.
   Но — можно. Если никто не мешает.
   — А — мешают?
   — Конечно. Разные остепененные бездари от науки. Разные чиновники, севшие за взятки в высокие кресла. Да мало ли еще в жизни разных тупоголовых мужчин, не способных ни на что. Разве что стоять на пути всего нового. И — не пущать. Особенно если на их пути — женщина, особенно — если талантливая, умная и предприимчивая. Тут уж они не будут снисходительными. И про галантность свою фальшивую в момент забудут. Одного только эти глупцы не понимают: что на их оружие — есть оружие посовременнее, на их силу — сила еще более сокрушительная… На войне — как на войне.
   Глаза Мэри сверкали. Она выплевывала эти гневные фразы, как будто действительно объявила половине рода человеческого войну не на жизнь, а на смерть.
   Она была прекрасна в своем бешенстве.
   Она была страшна.
 

* * * 

   Ложиться спать или уже бесполезно?
   Теплоход стоял в ледяном крошеве возле скалистого берега, а солнце золотило на пригорках первые примулы, тянуло к небу другие, невиданные до этого первоцветы.
   Такой май, говорят, бывает только на Валааме.
   В динамике раздалось пение лесных птиц, где-то далеко кричали петухи. Это сейчас такая на теплоходах побудка — вместо идиотского «Подъем!».
   Кирка, ушедшая в каюту за пару часов до меня, села на койке.
   — Ты действительно себя хорошо чувствуешь? — Я все никак не могла прийти в себя от увиденного.
   — Как никогда! Словно и мозги, и кровь мне прочистили.
   Что — то слишком часто я слышу слово «кровь» в этой поездке.
   — А что хоть ты чувствовала?
   — Знаешь, даже не могу тебе объяснить… Как будто сон снился. Какой-то цветной, хороший. Люди какие-то возле меня. А вот о чем говорили — не помню.
   Как за минуту все пролетело. Потом — вспышка, и я снова с вами за столом.
   Я вспомнила, что «просыпалась» Кира от своей хмели действительно ровно минуту.
   — На семинар пойдешь? — уточнила я.
   — Еще чего! — фыркнула Кира. — Я и так знаю, что там будет. Будут обсуждать метадоновую программу. Кто-нибудь, как всегда, будет орать, что надо, мол, надо внедрять, что на Западе она давно действует, и очень эффективно. Другие будут топать ногами и кричать, что метадон — это наркотик, а лечить наркоманов наркотиками — нельзя… В общем, поорут и ни до чего не договорятся…
   — Понятно, тогда и я не пойду. Ты мне уже и так все популярно объяснила.
   Я надела шорты, кроссовки, куртку (именно такая экипировка как нельзя лучше подходит для третьей майской декады на Валааме) и сошла по трапу на берег.
   …Как хорошо, что начальники из Агентства все-таки вытолкали меня в эту поездку. Пахло водой, снегом, солнцем, травой, шишками, корой, первыми листочками.
   Я зажмурилась от солнца, просто захлебнулась от этого — из другой жизни — воздуха.
   Да и сойти на твердую землю после палубы — тоже было очень приятно.
   На взгорке, куда прямо, от трапа вилась широкая, вытоптанная еще с прошлого года тропинка, я заметила парня. Вернее, сначала я увидела лайку, скрещенную с дворнягой, а потом уже аборигена рядом.
   Незнакомых собак я побаиваюсь, а потому остановилась, разглядывая ее хозяина.
   Высокий, широкоплечий, с копной светлых волос. Лицо уже не по-весеннему бронзовое, от этого его синие от природы глаза казались просто фиалковыми. Нет, все-таки в этих сельских молодых мужичках что-то есть…
   — Не бойся, Холм не кусается.
   Странно: ничуть не коробило, что этот улыбчивый, пожирающий меня глазами, с первой минуты — на «ты». Холм, видно, понял, что о нем речь и дружелюбно завилял своим хвостом-колечком.
   — А я и не боюсь, — шагнула я навстречу. — А что это ты ему такой странный ошейник надел?
   На шею полулайки была повязана шелковая синяя косынка на манер пионерского галстука (такой вот пес — пионер-тельмановец). Холму ошейник явно не нравился, и он все время пытался лапой высвободить шею.
   — А чего? Синенький скромный платочек… Мне — нравится.
   А мне уже — не знаю, чем — этот абориген.
   — Ты ведь — местный? Покажешь мне остров?
   Парень как-то нервно вдруг глянул мне за плечо, в сторону теплохода. Ждал кого-то? Я почувствовала легкое разочарование.
   — А впрочем, я и одна могу погулять.
   — Да нет же, я с удовольствием тебе все покажу. Как тебя зовут?… А меня — Марэк: Просто, Света, я подумал, что ты ведь не завтракала. А потом в поселке негде будет. Ты сходи, а я тебя подожду.
   — Так пошли вместе, там и подождешь.
   Марэк снова как будто испугался чего-то:
   — Нет-нет. Местным на туристский теплоход не положено. Я тебя здесь подожду. — Потом вдруг о чем-то вспомнил и, слегка смутившись, добавил:
   — А вот если ты мне из бара пива принесешь… импортного… это было бы здорово.
   Вот хитрый нищий!… Захотелось послать подальше этого островного альфонса, но — с другой стороны — за экскурсию надо платить.
   — Ладно. Жди. Скоро вернусь.
   Я заспешила по тропинке вниз. Уже взбегая на трап, боковым зрением вдруг заметила, что возле одного из иллюминаторов нижней палубы (возле моего?) трепыхало на ветру что-то синее, похожее на косынку Холма, только чуть меньших размеров. Или мне так показалось издали.
   Я оглянулась, чтобы махнуть Марэку рукой. Он сидел на корточках, обхватив пса за шею. Потом потрепал его по холке и крикнул: «Домой!». Холм стремглав бросился вверх по тропинке. На его массивной шее… не было косынки-ошейника.
 

* * * 

   Я даже не заметила, как в первый раз, словно случайно оскользнувшись на прошлогодних листьях, его качнуло в мою сторону, и он обхватил мою талию. Я не отдернула его руку.
   — У тебя красивые ноги, — покосился он на мои шорты. — И — грудь…
   Еще бы. Эта грудь в свое время самого Обнорского потрясла: сразу по окончании конкурса «Мисс Бюст-98», где Андрей Викторович был в составе жюри, он и позвал меня в «Золотую пулю». А вот романа у нас с Обнорским не было, хотя многие в Агентстве считают по-другому. Просто как раз в то время он крутил с Машкой — дочкой Агеевой, и ему было ни до кого.
   Мы свернули с тропинки и пошли по широким гранитным плитам. Казалось, что эти плоские, ровные камни уложены здесь кем-то огромным специально, но я понимала, что на самом деле так виртуозно поработала сама природа. Мы присели на поваленное замшелое дерево. Марэк без слов затянул что-то заунывное, грустное.
   — Что это за песня такая? Никогда не слышала.
   И тогда Марэк завел речитативом:
   "…В дальних северных полянах,
   На просторах Калевалы,
   Их певал отец мой прежде,
   Топорище вырезая;
   Мать меня им научила,
   За своею прялкой сидя…"
   …и что-то еще про страну Похъелу, ее хозяйку — хитрую Лоухи, про мельницу Сампо…
   Мне отчего-то стало грустно-грустно.
   И вроде как жаль этого синеглазого парнишку.
   — Так ты — карел?
   — Нет, вепс.
   Где — то далеко-далеко, словно в другой жизни, были Питер, «Золотая пуля», мои коллеги. А я сидела в траве на необитаемом острове в центре океана и утешала, не знаю от какой тревоги, представителя гордого, но вымирающего клана. Кругом рос вереск. Пахло рододендронами. С моих плечей сползало платье из зеленого органди. Где-то пел то ли пастуший рожок, то ли волынка. К моим губам прикасались другие — горячие — губы, которые совсем не были чужими…
   А потом — началось:
   — Светик, ну возьми меня в мужья…
   Я ведь здесь пропаду.
   Мы сидели на куртке и штормовке, обхватив колени, потягивали баночное пиво и говорили о жизни на острове.
   Марэк уверял, что с момента, как единоличными хозяевами Валаама стали монахи, жизнь для поселковых стала просто невыносимой. Раньше все здесь принадлежало им, местным. Его ровесники еще с детства знают здесь каждую тропинку, каждое дерево, каждый мостик через ручей. А сейчас сюда — не ходи, туда — только с благословения. Да что люди, коров пасти негде, повсюду — монастырские выпасы. Хотя сами монахи — хозяева никудышные. Вот нынешней зимой даже лунки во льду внутренних водоемов не удосужились прорубить — вся рыба и задохнулась. А какая рыба!
   Да с чего им быть хорошими хозяевами, рассуждал Марэк, ведь и не монахи они вовсе. Как кто? Разбойники и убийцы. Что значит — мифы Острова? А кто тогда местных убивает? Что ни полгода, то — труп. Толика вон Костияйнена мертвым в лесу нашли. А Ольгу Кирски кто убил? Ну кому навредила девятнадцатилетняя девчонка? Причем, гады, сначала изнасиловали, а потом убили.
   — А кто по ночам, когда туман, к острову причаливает и втихаря в монастыре скрывается? — продолжал мой гид. Конечно, подрасстрельные. Марэк сам в тюрьме год сидел и слышал, как некоторые про рецидивистов говорили: им легче в монастыре отсидеться, чем под «вышку» идти. Вот они и скрываются…
   Чем больше и тише шептал он про всякие ужасы Острова, тем неуютнее становилось мне в этих редких кустах.
 

* * * 

   …Мы вздрогнули одновременно. В нескольких метрах от нас по тропинке шли люди. Они были недостаточно видны (зелень распустилась уже прилично), но чувствовалось — не туристы. Туристы (в том числе — наши медики с «Котлина») ходят не так: говорят громко, фотографируются, ахают-охают по поводу местного воздуха и редкой флоры, от вида любой деревянной лавки, гармонично «вписанной» в пейзаж.
   Эти трое шли не так. Молча, сосредоточенно. Казалось, что они специально стараются идти тише, на всякий случай жмутся к обочине. В руках несли тугие пакеты из полиэтилена. Мне показалось, что Марэк побледнел, всматриваясь в их спины. Я тоже, пригнувшись, подползла к тропинке и раздвинула кусты. Один из них оглянулся прямо в нашу сторону. Я вдруг не к месту вспомнила, как в одной операции «Золотой пули», которую проводили Каширин и Горностаева в Тайцах, мне велели голой выйти перед теми, за кем они следили. Вот бы сейчас выйти в чем мама родила из кустов! Я хихикнула, и Марэк испуганно прижал меня к земле. Но еще раньше, чем я скрылась за ветками, успела заметить лицо одного мужика. Да это тот же, из музыкального салона, который приносил Кирке «синюю радиолу».
   Я оглянулась на Марэка:
   — Они?
   — Кто — они? — опешил тот.
   — Разбойники-убийцы?…
   — …Да нет, те — по ночам…
   — Но эти тоже какие-то противные. — Я была почти уверена, что Марэк до этого уже видел этих троих, хоть и не был на теплоходе. И — узнал.
   От всех этих тайн мне стало совсем нехорошо. Я молча стала натягивать одежду, Марэк последовал моему примеру.
   Он уже застегнул джинсы, когда я, в очередной раз любуясь на его загорелый торс, скользнула взглядом по мышцам. И вдруг — замерла. На сгибе его руки были отчетливо видны следы от шприца. Марэк поймал мой взгляд и стал быстро натягивать рубашку.
 

* * * 

   Солнце сделало огромную дугу по небу (сейчас оно светило уже с другой стороны), на траву упали первые тени. Я не знаю, сколько минут прошло с того момента, как я увидела эти дырки в его венах, а мы все молчали. Наконец я не выдержала:
   — Колешься?
   Он издал какой-то странный звук — то ли кашлянул, то ли всхлипнул.
   — Света, я боюсь!… Их боюсь, — он кивнул в спину ушедших мужиков, — ее — еще больше! — Кивок по направлению к причалу.
   — Кого — ее? — мне показалось, что я неожиданно осипла.
   — Блад!
   Не может быть, чтобы я ослышалась.
   Перед глазами — как наяву — всплыли листочки с компьютера, которые, уходя из Агентства, всучил мне Каширин. Листочки со списками учредителей разных коммерческих антинаркотических клиник и центров: Лившиц, Гуренкова, Блад, Арсеньев, снова Лившиц, снова — Блад, снова — Гуренкова, снова — Блад… Так, значит, Блад — на теплоходе?
   — А как она выглядит?… — Я еще не договорила фразу, а ноги уже сами подкосились от страха.
   — Да она же там — главная. Мария Эдвардовна.
   Идиотка! Боже, какая я идиотка! Не удосужиться у Кирки даже фамилию Мэри уточнить! Кажется, я говорила вслух. Кажется, я материлась на весь Остров. Кто бы слышал, как я материлась!
   — У Киры? — прервал меня Марэк. — У Гуренковой, что ли?
   Меня чуть столбняк не разбил от этого его вопроса.
   — Ты что, Киру знаешь? Журналистку из «Питерского доктора»? — Я даже дышать перестала.
   — Я не знаю, есть ли такая газета, только Кира Гуренкова — не журналистка. Она — в «шестерках» у Блад. Когда-то училась в Первом медицинском, ее отчислили. Работала медсестрой в наркодиспансере, там ее Мэри и подобрала.
   Я ничего не понимала.
   — А что она у Мэри делает?
   — Ну… разное. Вот девиц иногда красивых, вроде тебя, ей «подтаскивает». А так — на разных мелких поручениях.
   Я лихорадочно стала вспоминать все наши разговоры с Киркой. Ничего особенного. Мэри она подхваливала, иногда — с иронией, иногда — снисходительно. Она ведь и не скрывала, что все про нее знает… Кирка! Ну какова же сука!
   — Так, стоп! А «синяя радиола» — это что же, тоже — игра, блеф?
   — Капельки такие коричневые? Сладким пахнут? Так Мэри их Кирке периодически капает: Гуренкова ведь — алкоголичка. У Блад таких капель, знаешь, сколько? Разного цвета. И не только капель…
   Марэк вдруг как-то неожиданно обмяк, присел на траву. Он как будто уже не замечал меня.
   — Что с тобой?
   — Света… Мне плохо…
   Он не успел договорить, как я догадалась сама. Ломка!
   Марэк обхватил руками плечи, начал раскачиваться из стороны в сторону. Казалось, что каждая пересохшая клеточка его организма разрывалась от боли и от жажды.
   — Света, мне надо в одно место… Там мне помогут. Там все есть… — Он устало провел дрожащей рукой по лицу.
   Низкое солнце еле просвечивало из-за соседнего холма. Под деревьями уже лежали глубокие синие тени. Похоже, что было около девяти вечера.
   — Что это за место?
   Марэк как будто задумался. А потом посмотрел на меня пустыми глазами.
   — Знаешь, Света… Ведь у Мэри на острове — клиника тайная… Она там опыты над наркоманами проводит.
 

* * * 

   — Пошли!
   — Нет, Света. Ты — оставайся. Тебе туда нельзя. Тем более что это — далеко: по дороге — километров двенадцать.
   Я даже рот открыла. Проведя целый день на полянке в трех километрах от пристани, я была убеждена, что нахожусь в центре острова.
   Теплоход отчаливал в пять утра. Вообще-то, как правило, на Валааме туристы проводили день, отплывали вечером, а утром шли в сторону Онеги — на Кижи. Но нынче вышло так, что в Онегу «Котлин» заходить не мог из-за больших нерастаявших льдин. И руководство семинаров, пообщавшись с командой теплохода и диспетчером в Питере, приняло решение изменить маршрут: с Валаама выйти позже, а потом, после Ладоги, сделать «зеленую стоянку» в Нижних Ветлугах. Там, на красивом берегу Свири, один из питерских бизнесменов (в частности владелец ресторана, в который якобы любил захаживать будущий последний президент России) задумал новую деревню. Понастроил бревенчатых изб с наличниками в стиле «а-ля рус», проложил дорожки из чурок, посадил цветы. В одном из домов устроил выставку предметов старого быта, в другом — музей самогоноварения, в третьем открыл сувенирную лавку.
   Предполагалось, что иностранные туристы на этой «зеленой стоянке» будут оставлять много зеленых денежек…
   Получалось, что до клиники туда и обратно — двадцать четыре километра.
   Успеть к отплытию можно, но — рискованно.
   — А если — напрямую?
   — Восемь километров. Но — лесом.
   — Бежим! Все равно я без тебя дорогу к теплоходу не найду. У меня, как говорит мама, — географический кретинизм.
   В поселке, как рассказал по дороге Марэк, для местных жителей фактически нет работы. Живут, можно сказать, на подножном корме. Делать мужикам нечего, а выпить от тоски хочется часто.
   Однажды в поселок пришел незнакомый мужчина, прилично — по-городскому — одетый. Поговорили хорошо за жизнь, угостил их приезжий в тот день тоже хорошо. Заодно сказал, между прочим, что бывает кайф и получше, чем от водки. Снова пришел (вкрадчивый такой, убедительный), снова угостил.
   Через неделю Марэк с другом опять встретились с ним — уже в условленном месте: в отремонтированном здании бывшего скита. Тогда-то первый раз они с приятелем и укололись. Понравилось. И стали захаживать.
   Уже через пару месяцев желание получить «дозу» стало невыносимым. А тут и «ломки» начались.
   А незнакомец — «Сергей Кириллович» — вдруг из ласкового и обходительного стал жестким, несговорчивым. Сказал, что может помочь, но — теперь уже за услугу. Услуга заключалась в том, что за получаемую «дозу» парни должны периодически ложиться в новую маленькую больничку на так называемое «обследование». И никому ничего не рассказывать, иначе — им же хуже будет.
   С того самого дня Марэк и живет в постоянном страхе. Потому что не ходить в больничку не может («ломает»), а ходить — страшно.