Это было мое последнее лагерное лето. Впереди был пятый курс, диплом, и больше в «Искорку» я не ездила. Первый год мы с Кириллом часто перезванивались. Пару раз он даже заходил ко мне, и под неодобрительные взгляды мамы мы пили пиво на кухне. Он говорил, что будет поступать в Политехнический. Потом все кончилось. Последний раз он поздравлял меня с днем рождения два года назад. Я знала, что в феврале этого года Кириллу исполнилось 19 лет.
От моих воспоминаний меня отвлекла бабушка.
— Валя! С ума сошла, что ли? Пятый час, тебе ведь завтра на работу.
Я легла, но заснуть долго не удавалось. События сегодняшнего дня никак не связывались в одно целое. Словно фрагменты гигантской мозаики, в голове мелькали картинки из моей жизни — лагерь, агентство, кассета, Голяк, Обнорский, Кирилл…
«Интересно, каким он стал», — подумала я, уже засыпая.
На другой день я умудрилась прийти на работу раньше, чем Спозаранник. Это было странно, потому что Глеб удивительно точно соответствовал своей фамилии. В комнате расследователей уже сидел за компьютером Миша Модестов.
— А что наш Глеб, заболел? — спросила я.
— Почему заболел? — ответил Модестов. — У него суд с утра.
— Какой суд? — не поняла я.
— Да Правер подал иск. Требует компенсации морального ущерба за то, что Глеб извратил его светлый образ в своем материале.
— А что, действительно извратил?
— Ну ты даешь, Валентина! Ты что, Спозаранника не знаешь? Он же семь раз отмерит, прежде чем один раз написать. Так что не переживай. Они там с Лукошкиной отобьются.
Я хотела сказать Мише, что для переживаний у меня и без Спозаранника достаточно поводов. Тем более что в исходе этого судебного процесса я не сомневалась. Мария Лукошкина была опытным адвокатом, и ей частенько приходилось вытаскивать сотрудников агентства из подобных ситуаций. Чаще других в суд вызывали Обнорского. С Глебом такое приключилось впервые.
Мишу Модестова в агентстве прозвали Паганелем. Кроме высокого роста и непомерной близорукости, он был еще и рассеян, совсем как тот забавный француз. Вот и сейчас, разговаривая со мной, Миша умудрился засунуть куда-то записную книжку.
— Паганель, ты бы отдал кассету Голяку? — без всякого перехода спросила я.
Он прекратил поиски записной книжки, откинулся на спинку стула и снял очки.
— Если ты намекаешь на виолончель, которую я будто бы продал за пять бутылок «Белого аиста», так это — чушь собачья.
История с виолончелью была для Модестова больной темой. До того как Миша пришел в агентство, он играл в оркестре Мариинского театра. В его жизни был период, когда он, что называется, пил по-черному. А поскольку всем прочим напиткам Миша предпочитал молдавский коньяк, кто-то из наших острословов пустил пулю про виолончель. Впрочем, шутка не была злой, Паганель давно к ней привык и обычно не обижался. Но сейчас не защищенное стеклами очков лицо Миши имело несчастное выражение.
— Паганельчик, миленький, — взмолилась я, — ни на что я не намекаю. Ты ведь знаешь, я и сама люблю хороший коньяк. Ты мне просто скажи — ты отдал бы кассету?
— Видите ли, Валентина Эдуардовна… — в сложных ситуациях Модестов обычно начинал со слов «видите ли».
— Да не тяни ты, я же тебя как человека
спрашиваю!
Но ответа на свой вопрос я не дождалась, потому что в комнату вошел Спозаранник.
— Ну как, Глеб, все в порядке? — спросил Миша.
— А разве могло быть иначе? — ответил он.
Но порадоваться за своего начальника мы не успели. Спозаранник тут же напустился на Модестова, который, оказывается, еще час назад должен был встретиться с Зудинцевым. Как выяснилось, Зудинцев уже дважды звонил Спозараннику на пейджер, потому что до агентства дозвониться невозможно, а свой пейджер Модестов, по обыкновению, оставил дома.
Миша уже давно убежал, а Глеб все продолжал свой монолог о безответственности и отсутствии самодисциплины. Мужественно принимая огонь на себя, я протянула ему законченную наконец справку. Минуты две Глеб читал мой эпохальный труд, после чего произнес:
— Вполне прилично, но, как всегда, очень много лишних эмоций. Словом, до совершенства далеко.
С этими словами он выдал мне новое задание и ушел на летучку. Учитывая, что «совершенство» — прерогатива самого Глеба, этот отзыв мог сойти за похвалу. Поэтому я отправила братьев Изумрудчиков, деятельность которых на сей раз заинтересовала Спозаранника, в стол и отправилась к Агеевой, единственному человеку, которому я могла рассказать о Кирилле.
Но Агеева была на летучке. Чтобы скоротать время, я заглянула к репортерам. Обычно там многолюдно, но сейчас в комнате находились только трое: Соболина, Завгородняя и Скрипка. Анна Соболина, по обыкновению, что-то выискивала в компьютерной сети. Молчаливая и задумчивая, она полная противоположность своему богемному мужу. Глядя на ее красивое лицо, я подумала, что никогда не выйду замуж. Если семейное счастье заключается в том, чтобы таскаться с авоськами и молчаливо терпеть многочисленные измены мужа, то на фига мне такое счастье? Хотя, впрочем, что я об этом знаю? Ровным счетом — ничего. Наверное, если сильно любишь, то можно простить многое. В конце концов, у них сын, очаровательное двухлетнее существо. Я вспомнила нашу Манюню и подумала, что ребенку обязательно нужны отец и мать, которые его любят.
Светка Завгородняя сидела на краешке стола, картинно свесив длинные ноги, и болтала по телефону. Судя по кокетливым интонациям, разговаривала она явно не с представителями РУВД. Хотя и с ними она разговаривала точно так же. Внешностью Завгородняя тянула на топ-модель, а ее характер отличался исключительной стервозностью. Отбоя от мужиков у Светки не было. Даже сейчас, пока она динамила своего очередного поклонника, Скрипка бросал весьма выразительные взгляды на глубокий вырез ее платья.
Любвеобильность Алексея Скрипки служит предметом постоянного обсуждения. Он флиртует со всеми женщинами агентства, включая Агееву. Его вниманием обойдена разве что я. Не то что это меня особенно тяготит — Скрипка явно не походит на предмет моих девичьих грез, — но так, обидно все-таки. Мы с ним единственные выпускники факультета журналистики в агентстве. Хотя бы из чувства солидарности к альма матер он мог бы относиться ко мне чуточку внимательнее.
Но едва я подумала об этом, как Скрипка, увидев в моих руках сигарету, недовольно отметил, что курить следует не где попало, а в специально отведенном месте. В нашем агентстве он занимается не столько журналистикой, сколько хозяйственной деятельностью. Эти свои обязанности он выполняет с видимым удовольствием, и, чтобы не травмировать «главного завхоза», я собралась было пойти курить в коридор, но тут в комнату, пританцовывая, вошел Соболин. Летучка кончилась.
— О чем говорили? — не поднимая головы от компьютера, спросила Анна.
— Все как обычно, заюшка, — ответил Соболин. — Но есть одна новость: Голяка объявили в федеральный розыск.
Свою жену в зависимости от настроения Соболин называет «Анютой», «Нютой» или «Заюшкой». Сейчас настроение у него было отличное.
— Ас кассетой что решили? — задала вопрос я, стараясь говорить спокойно.
— Да ничего пока. Шеф сказал, что вечером обсудим все вместе.
Раз в месяц по пятницам в «Золотой пуле» проходили собрания, на которых подводились итоги и обсуждались планы на будущее.
— А сам-то ты что думаешь? — не отставала от него я.
— Что мне Голяк и что я Голяку? — продекламировал Соболин, как будто произносил какой-нибудь шекспировской монолог.
Все правильно, подумала я. Володе Соболину нет до Голяка никакого дела. Он же не работал в «Искорке» и не знал Кирилла Арсеньева. Я окончательно запуталась.
Как обычно, после летучки Агеева находилась во взвинченном состоянии. Она потрясала ворохом заявок, которые свалились на ее отдел, и говорила, что так работать нельзя, что Обнорский хочет невозможного, и все хотят невозможного, и в конце концов ей придется уволиться. Слова ее были не более чем защитной реакцией. Марина Борисовна работает в агентстве с самого первого дня и вряд ли представляет свою жизнь без этой привычной суеты, да и без Обнорского тоже. Сейчас она нервничала, забавно поправляла свои фирменные очки и пыталась что-то отыскать в компьютере.
Мне следовало включиться в правила игры и сказать ей что-нибудь ободряющее. Но вместо этого я с грустью подумала, что Агеевой не до меня. И ушла к себе.
До вечера я промаялась с братьями Изумрудчиками, пытаясь осмыслить то немногое, что дал мне на них Глеб. Но мысли тут же переключались на Кирилла.
Собрание началось в шесть часов и развивалось по своему обычному сценарию. Обнорский сидел верхом на стуле и говорил о том, что все мы должны строить собор, а не просто возводить стены или носить камни. Свою любимую притчу о соборе он вспоминал на каждом собрании.
Обычно я люблю слушать Обнорского и притчу о строительстве собора тоже очень люблю. Но сегодня его слова отзывались во мне какой-то непонятной болью. Я ощущала себя предательницей, которая месит в уголке глину, вместо того чтобы заниматься общим делом. Я вспоминала его лекции в университете и вдруг поймала себя на мысли, что мне жаль этого волевого сильного человека. Устыдившись, я прогнала нелепую мысль прочь, потому что кто-кто, а Обнорский никак не нуждался в моей жалости. Агентство — его любимое детище, и нужно обладать недюжинным характером, чтобы в наше непростое время поднять и сплотить вокруг себя команду единомышленников.
Потом я с сожалением подумала о том, что за два года так и не сумела стать полноправным членом этой команды. Первое время я изо всех сил старалась оправдать оказанное мне высокое доверие. Но старания мои чаще всего оказывались неуклюжими. Особенно нелепой стала попытка организовать в агентстве нечто вроде профсоюзной организации. После этого никто не воспринимал меня в агентстве всерьез. Из гадкого утенка я превратилась в белую ворону. Вернее, в рыжую, что было еще хуже. «Рыжие, они и в Африке рыжие», — невесело подумала я и с завистью посмотрела на Завгороднюю.
Обнорский говорил долго. Периодически его речь прерывалась тонкой трелью мобильного телефона.
— Андрей, а что будем делать с кассетой? — задал вопрос Спозаранник после очередного телефонного звонка.
«Все», — с ужасом подумала я. Сейчас шеф поднимет забрало, и начнется. Но вопреки моим ожиданиям Обнорский оставался невозмутимым. Он вытащил из кармана прозрачную кассету и несколько раз подкинул ее в руке.
— Ути-ути-тю, — произнес он нараспев, а потом серьезно добавил: — Сработано профессионально, Глеб. Очень профессионально. Иначе этот говнюк не прибежал бы сюда с поджатым хвостом.
«Подумаешь, доблесть, — подумала я, — включить кнопку диктофона». А вслух сказала:
— Какой смысл держать у себя кассету, если мы не собираемся публиковать ее?
— Кто сказал, что не собираемся? — чуть возвысил голос Обнорский. — А смысл, Горностаева, в том, что коль в дерьме по уши, так сидеть надо ровно, а не гнать волну.
— Вообще-то, Андрей, в использовании этой записи есть что-то порочное. К тому же Голяк был пьян, — подала голос Агеева.
— Порочное?! — вскипел Обнорский. — Ах, какие мы чистенькие, сопли интеллигентские распустили. А то, что на нем как минимум два заказных убийства висят, это как — нормально? Это вам порочным не кажется, Марина Борисовна, а?
Агеева смущенно молчала. «Ну вот, теперь я еще и ее подставила», — подумала я.
— А может, снять с Голяка две тонны баксов и пусть себе катится со своей кассетой? — с обворожительной улыбкой предложила Завгородняя.
Ее слова потонули в общем хохоте. Галантно повернувшись к Светке, Гвичия говорил, что такой дэвушке, как Светлана, можно отдать все что угодно.
— Ладно, — прекращая всеобщее веселье, произнес Обнорский. — Доживем до понедельника. Посмотрим, как карта ляжет. Возможно, за эти два дня Голяк сам надумает явиться с повинной и расскажет в милиции то, о чем поведал нам. Ну а если нет — будем печатать. А пока, Глеб Егорыч, спрячь эту кассету в сейф от греха подальше.
С этими словами шеф отдал Спозараннику кассету, и собрание кончилось.
Была пятница, конец недели. Поэтому большинство сотрудников агентства заспешили домой, обсуждая планы на ближайшие выходные.
В комнате расследователей никого уже не было. Я села за компьютер и разложила «Свободную ячейку». Но теперь пасьянс упорно не желал поддаваться. Я начинала игру снова и снова, выбирала для расклада всевозможные комбинации цифр, но всякий раз на экране появлялась надпись: «Увы! Вы проиграли. Ни одну карту переложить нельзя». Нужно было идти домой.
Выполняя наставления Глеба, я обесточила электроприборы, закрыла форточку и, уже подойдя к двери, вспомнила, что у меня нет ключа. Он остался в кармане плаща, который я сегодня не надела по причине первого жаркого дня. Между тем дверь следовало закрыть во что бы то ни стало, иначе утром в понедельник Глеб разорвет меня в клочки. И тут я вспомнила, что в столе у Спозаранника должен быть запасной ключ. Действительно, он был здесь, в верхнем ящике стола, под аккуратной стопкой пластиковых папок. А поверх этой стопки лежал еще один хорошо знакомый мне ключ. Видно, Глеб очень торопился сегодня, потому что ключ от сейфа он всегда носил с собой. С минуту я колебалась, а потом с бьющимся сердцем подошла к сейфу. Злополучная кассета лежала там. Я осторожно вытащила ее и положила в сумку. Правду говорят, что на воре шапка горит. Вниз по лестнице я неслась так, словно за мной гнались по меньшей мере два маньяка-убийцы, жаждущие расчленить мое тело. На улице я немного успокоилась и тут же задала себе вопрос: «А что делать дальше?» Ответа на этот вопрос я не знала, и более того — совершенно не понимала, зачем вообще совершила столь неблаговидный поступок. Впереди два выходных дня, за этот маленький промежуток времени необходимо найти какой-то выход.
В субботу утром я решила пойти в церковь. Агеева называет меня «свернутой на православии», но это, к сожалению, неправда. В моей жизни действительно был период, когда ничего, кроме Евангелия и духовной литературы, я не читала. Это было трудное и радостное время узнавания Бога. Тогда я действительно не пропускала церковной службы, исповедовалась, ходила к причастию. Но это было давно, еще до агентства. Сейчас я бываю в церкви непростительно мало, и то, что Марина Борисовна называет «свернутостью», не более чем естественная реакция православного человека, когда в его присутствии распятого Иисуса называют «гимнастом».
Служба уже началась, когда я переступила порог подворья «Оптиной Пустыни» на набережной лейтенанта Шмидта. Прежде я ходила сюда очень часто. Народу в храме было немного. Я купила тонкие остроконечные свечи и, осторожно ступая, подошла к иконе Успения Богородицы. «Пресвятая, Пречистая, Преблагая…» — привычно говорила я, но слова молитвы не перекрывали ощущения тяжести на сердце и не оказывали на меня благодатного воздействия. С завистью смотрела я на людей, стоящих в очереди на исповедь, но заставить себя подойти к священнику не могла.
С трудом я дождалась окончания литургии и вышла на улицу. Был теплый, очень солнечный день. У пассажирского терминала стоял огромный белый корабль с английским флагом. К нему тянулась длинная очередь людей, жаждущих подняться на борт. В другое время я тоже непременно походила бы по палубам этого величественного судна. Но сегодня я только издали полюбовалась им и пошла вдоль Невы в сторону Дворцового моста.
Мысли в моей голове ходили по кругу. В сотый раз я задавала себе извечный русский вопрос: «Что делать?», а ответа по-прежнему не находила. «Вернуть кассету в сейф или позвонить Кириллу?» — спрашивала я себя. Вернуть было просто, но тогда зачем я ее брала? А если позвонить, то что сказать?.. Предаваясь такому активному мыслительному процессу, я добрела до памятника Крузенштерну, Неожиданный визг тормозов заставил меня вздрогнуть. Я оглянулась и увидела «семерку», с переднего сиденья которой неловко и как будто нехотя пытался выбраться мужчина. Сидевший на месте водителя человек наблюдал за его действиями абсолютно спокойно. Все это напоминало какую-то замедленную съемку. Мужчина уже почти выбрался из машины, когда водитель предпринял вялую попытку его задержать.
— Отстань ты, — бормотал пассажир, стряхивая с себя его руку.
— Да ты никак охренел, — спрашивал водитель.
И вдруг, словно кто-то переключил скорость, их движения сделались резкими и энергичными. Было видно, что сидевший за рулем яростно и с трудом удерживает рвущегося наружу пассажира. Внезапно спереди и сзади притормозили две «девятки» с тонированными стеклами. Из них вывалились здоровенные амбалы в спортивных костюмах. Они быстро затолкали пассажира «семерки» внутрь, и почти одновременно все три машины рванули вперед.
Вся эта сцена, напоминающая нелепый спектакль, подействовала на меня странным образом. Я не знала, кто были эти люди — бандиты, собравшиеся на «стрелку», или представители правоохранительных органов, проводящие таким образом задержание. Границы добра и зла вдруг резко расширились в моем представлении, не оставляя места сомнениям.
Дома я затеяла генеральную уборку своего закутка. Такое случалось со мной крайне редко, и бабушка отреагировала на это событие единственной фразой — «дуб в лесу повалится». На самом деле дуб мог преспокойно оставаться на своем месте, потому что единственной причиной, которая подвигла меня на этот героический шаг, было желание отыскать старую записную книжку с телефоном Арсеньева. Но когда я нашла ее, то поняла, что уборку можно было и не затевать: телефон я помнила абсолютно точно.
Трубку сняли так быстро, что я не успела придумать, с чего начать разговор. Голос Кирилла я узнала сразу, но на всякий случай сказала:
— Кирилл, это ты?
— Я, — ответил он без выражения. — А ты — это кто?
— Валентина Горностаева из «Искорки», помнишь такую?
— Валя?! — теперь в его голосе слышалось неподдельное изумление и разочарование. Пора детства прошла, и он не мог взять в толк, с чего это вдруг старая «вожатка» свалилась ему на голову по прошествии двух лет,
— Как твои дела? — продолжала я светским тоном. — Небось уже студент?
— Да нет, работаю в одном месте.
— А «шлепок» твой как? — продолжала спрашивать я.
— Отец сейчас в отъезде. — Разговор явно начинал тяготить Кирилла, но он старался быть вежливым, — А сама ты чем занимаешься? Вторым Белинским не стала еще?
— Белинский погиб во мне, так и не успев родиться. Я работаю в «Золотой пуле».
— В той самой? У Обнорского? — живо заинтересовался он. И тут же, не давая мне опомниться, заговорил скороговоркой: — Валя, у тебя есть кассета с отцовским интервью. Ты хочешь ее вернуть, правда, Валь?
Я слушала взволнованный голос Кирилла и ловила себя на мысли, что этот подросший мальчик сохранил способность понимать меня без слов. Мы договорились встретиться завтра в двенадцать часов на площади у Александрийского театра — там, откуда обычно уезжали автобусы в «Искорку».
Остаток вечера я провела необычайно плодотворно. Перегладила кучу белья, погуляла с Манюней и даже сочинила для Сашки обещанный реферат по культурологии. Правда, вместо Питирима Сорокина я писала о мире детства, о внутреннем ребенке, который живет в душе каждого человека. Сашке все равно, по чему зачет получать, а мне хотелось еще раз пережить свои лагерные впечатления.
Ночью мне снились лошади. Их было много. Сбившись в кучу, они плыли по реке. Это было красиво — синяя вода в реке, ярко-изумрудная трава по высоким берегам и лошади с блестящими мокрыми спинами. Обычно я редко запоминаю сны, но этот запомнился мне до мельчайших подробностей. Я думала о нем все утро, а потом почему-то спросила у матери: «К чему снятся лошади?» «Ко лжи», — кратко ответила она. «Вечно вы, маменька, все испортите», — хотелось сказать мне словами Бальзаминова, но испортить мое настроение в то утро, казалось, не могло ничего.
На встречу с Кириллом я собиралась, как на любовное свидание. Глядя, как я верчусь перед зеркалом, мать решила, что у меня наконец налаживается личная жизнь. Разочаровывать ее я не стала. В метро я пыталась читать строки английского стихотворения, напечатанного на окнах вагона в рекламных целях. Иногда мне удавалось сложить их в рифму, и тогда я думала, что изучение английского — это не так уж плохо.
Кирилла я увидела еще издали. Он почти не изменился. Так, возмужал немного. Заметив меня, по старой лагерной привычке он вскинул правую руку вверх и легонько подпрыгнул. Мы перешли площадь и сели на скамейку в Катькином саду. Кирилл достал сигареты и, глядя на меня, спросил:
— Куришь еще или бросила?
— Курю, — ответила я, вынимая из сумки свою пачку.
Сидевшие напротив нас старики играли в шахматы. Мы курили и молчали.
— Слушай, Валь, — наконец сказал Кирилл, — не спрашивай меня об отце. Все равно ничего объяснить я сейчас не сумею. Все так запуталось.
Я посмотрела на него и подумала, что что-то в нем все-таки изменилось. Прежний Кирилл доверял мне чуточку больше. Поэтому я не стала ничего говорить, а просто достала кассету и протянула ему.
— Спасибо, — обрадовался он. — Ты даже не представляешь, как здорово ты нам помогла.
Я отметила про себя это его «нам» и вспомнила свой сон. Все-таки мама была права: лошади точно снятся ко лжи. Сидеть дальше не имело смысла, Кирилл уже явно скучал.
— Пойдем, — сказала я, поднимаясь со скамейки. — Мне домой надо.
— Я отвезу, — отозвался он. — Там, на Зодчего Росси, машина припаркована.
Припаркованную машину я узнала тотчас же. Это был тот самый «крайслер», на котором я уезжала из лагеря. Садиться в негр теперь мне не хотелось. Словно карты в пасьянсе, мысли перемещались в моей голове, занимая свободную ячейку.
— Ты что, теперь вместе со «шлепком» под крутого косишь или уже в братву подался? — со злостью выговорила я. — Может, у тебя и ствол теперь имеется? Под кем ходишь?.. — я пыталась вспомнить имена криминальных авторитетов, но как назло они разом вылетели из памяти.
— Ого, как ты поднаторела у Обнорского, — вдруг улыбнулся Кирилл и спросил очень серьезно: — А как ты объяснишь у себя в агентстве отсутствие кассеты?
— Скажу, что двое неизвестных в шапочках и под угрозой предмета, похожего на пистолет, вынудили меня это сделать, — предательские слезы уже текли по моим щекам.
Кирилл как-то странно посмотрел на меня.
— Валь, знаешь что…
— Ничего я не знаю и знать не хочу! — я почти кричала.
— Держи, — неожиданно сказал он, протягивая мне кассету. — Сохрани это на память о встрече с любимым пионером. Отцу не впервой в передряги попадать, выкрутится как-нибудь.
С этими словами Кирилл вложил мне в руки кассету, быстро пошел к машине, сел в свой «крайслер» и резко рванул с места.
«Крайслер» проехал всего несколько метров, когда я услышала странные хлопки. Машина Кирилла слегка вильнула и остановилась.
Я ничего не понимала. К ней уже бежали люди, кто-то просил вызвать милицию и «скорую», а я по-прежнему стояла на месте. И только когда над моим ухом протяжно завыла милицейская сирена, я наконец очнулась и побежала туда, где уже собралась толпа любопытных.
— Сюда нельзя, — преградил мне дорогу человек в милицейской форме.
Но способность соображать уже вернулась ко мне. Я вспомнила о том, что у меня имеется вполне законное удостоверение корреспондента агентства, которое дает мне право посещать «специально охраняемые места стихийных бедствий и массовых беспорядков». Потрясая им, я пробилась-таки через кордон милиции.
— А, журналистка, — рассматривая мое удостоверение, сказал пожилой опер. — Так вот, девушка, ничего определенного сказать пока не могу. Можете написать, что сегодня на Зодчего Росси убит Кирилл Арсеньев, лидер бандитской группировки.
Кирилл был мертв. Пуля попала в голову. Еще не успевшая свернуться кровь стекала по его виску тоненькой струйкой.
Милиция записывала показания свидетелей и призывала не скапливаться. В толпе раздавались возмущенные голоса: «Совсем обалдели. Среди бела дня стреляют».
— Граждане, расходитесь. Ничего интересного здесь нет. Обычная бандитская разборка, — увещевал собравшихся омоновец и, обращаясь к кому-то из своих, вполголоса добавил: — Проверь оружие у него. Странно, что Арсен один, без охраны, на «стрелку» приехал, обычно за ним такое не водится.
Я выбралась из толпы и медленно побрела к Фонтанке. Реакция на происшедшее еще не наступила, поэтому ни плакать, ни думать я была просто не в состоянии. «Лучше бы мне родиться слепою», — повторяла я вслух ахматовские строки.
На Банковском мосту я вынула из сумки кассету и бросила ее в Фонтанку. «Свободная ячейка» вновь сошлась.
Утром в понедельник я подумала, что на работу сегодня можно и не ходить. Оправданий моему поступку не было. Рассчитывать на то; что Спозаранник с пониманием отнесется к тому, что я сотворила, могла только клиническая идиотка. Да и что я могла ему рассказать? Историю про любимого пионера, ради которого я украла кассету? Это, безусловно, добавит несколько выразительных черточек к образу законченного придурка, который я успела создать себе в агентстве.
Но потом я решила, что пойти в агентство все-таки следует. Уж лучше быть придурком, чем последней свиньей и слинять вот так, без всяких объяснений. По счастью, Спозаранник в то утро был один в нашей комнате.
— Глеб, — начала я без всяких предисловий, — можешь думать обо мне все, что хочешь, но твою кассету я утопила.
— Эту, что ли? — невозмутимо произнес он, вынимая из стола прозрачную коробочку.
— Да нет, другую, ту, что была в сейфе с интервью.
— Так это она и есть, — сказал Глеб и, глядя на мое недоумевающее лицо, вдруг взорвался: — Слушай, Горностаева, то, что я о тебе думаю, — это отдельный разговор. А ключи в пятницу я оставил специально для того, чтобы дать тебе совершить свой героический поступок. Ты что думаешь, я не видел, как ты тут металась, изображая из себя борца за права не праведно обиженных бандитов? Металась два дня, как затравленная лань, вместо того чтобы делом заниматься.
— А что же тогда я выкинула в Фонтанку? — спросила я, заикаясь.
— Молдавские песни, — с усмешкой сказал Спозаранник. — Пришлось пожертвовать своей любимой кассетой, чтобы спасти тебя от действия, порочащего звание расследователя.
Я не знала, как мне следует относиться к словам Глеба. Мне хотелось сказать ему, что вообще-то это подло и я не подопытный кролик для проверки его психологических теорий. Но вместо этого я сумела выдавить из себя одну только фразу:
— Кирилла убили в воскресенье.
— Арсена?! — встрепенулся Спозаранник. — Ты его знала? Я так и предполагал, что здесь какая-нибудь романтическая история в твоем стиле. Убийство Арсеньева стоит в сегодняшней сводке. Коль ты была свидетелем — тебе и карты в руки, отписывай эксклюзив. Только без лишних эмоций. На все про все даю тебе ровно час. А сейчас иди к Обнорскому, — Глеб перехватил мой встревоженный взгляд, — тебя там Скрипка дожидается. По следующему заданию будете работать с ним.
Скрипка ждал меня в коридоре. Перспектива работать в паре со мной его явно не радовала.
— Имей в виду, Горностаева, — начал он, — если ты, по обыкновению, будешь лезть, куда тебя не просят, а равно травить меня своим дымом, я заранее отказываюсь от такого сотрудничества.
— Не нуди, Лешенька, — ответила ему я, встряхивая волосами. — Клянусь курить самые легкие сигареты в строго отведенном месте. А также обещаю не мешать твоему расследованию в том случае, если оно не будет вредить моему.
Скрипка посмотрел на меня ошарашенно.