– Кое-что было. Но цены совершенно нереальные. Сейчас все более-менее известные дореволюционные художники стоят безумно дорого. И Айвазовский в первую очередь. А ведь я помню благословенные времена, когда на аукционах его картины стоили двенадцать - максимум пятнадцать тысяч долларов.
– А сейчас?
– Что теперь говорить «за сейчас»? В наши дни Айвазовский уходит под два миллиона. Причем не долларов, а евро. И уходит со свистом. А что делать? В России стало неприлично много неприлично богатых людей. Наши делают всю погоду на ихнем хуторе, поэтому скоро я вообще перестану себя нервировать посещением подобных мероприятий. Русские скупают русских художников. На аукционах поднимают цену, потому что знают: всё равно приедут из России и купят. Вот раньше безумных денег стоили голландцы. А теперь они никому не нужны. Все гоняются за русскими художниками, при этом никто не дает стопроцентной гарантии подлинности. Вот в этот раз Виктор
Феликсович приобрел два небольших театральных эскиза Коровина. Отдал за них что-то около семи тысяч евро. Допустим, для него это так, семечки. Но кто может поручиться, что это наброски именно Константина великого Алексеевича? А не, к примеру, его однофамильца Эдика Коровина, которого я прекрасно знаю еще по Русскому музею и который мог бы делать хорошие деньги на копиях, если б не пылкая дружба с Бахусом.
– Виктор Феликсович?…
– Да-да, тот самый уважаемый человек, который купил в гипермаркете «Форбс» два десятка яиц Фаберже. Безумный, на мой взгляд, поступок. Берусь объяснить его лишь тем обстоятельством, что патриотизм - вообще очень дорогая штука. А патриотизм взаимовыгодный - уже две дорогих штуки.
– В нашей неспокойной жизни спокойный сон вполне стоит таких денег,- заметил Ребус и поморщился, ибо произнесенной фразой сам себе невольно наступил на больную мозоль.-Да и чего бы не выбросить бабки на воздух, если заранее знаешь, что в этот момент ветер все равно будет дуть в твою сторону?
– Вполне справедливо. Впрочем, неблагодарное это занятие - считать деньги в чужих карманах. Почему-то чужие всякий раз округляешь в большую сторону, а свои - в меньшую. Парадокс. Помнится, когда меня арестовали по делу о рисунках Филонова, один штопанный погонами гондон в чине майора как-то заявил мне на утреннем допросе: «Семен Аронович, мы вчера на обыске у вас столько ценностей изъяли. Я потом всю ночь не спал, думал, сколько же у вас еще осталось?»
– И что ты ему ответил?
• - Я ему сказал: «Гражданин начальник, вы лежите в постели с молодой, красивой женой и при этом всю ночь думаете о моих деньгах. Как вам не стыдно?»
– Смешно.
– Это сейчас смешно, а тогда сей невинный вопрос стоил мне переднего зуба. Впрочем, я все равно с ностальгией вспоминаю те времена, когда наша доблестная милиция была укомплектована в основном представителями рабоче-крестьянской прослойки. Нет, конечно, и среди них встречались люди с непомерными амбициями и такими же запросами, но в целом… В целом тогда каждый все-таки занимался своим делом и, как говорил наш, не к ночи будет помянутый, генеральный прокурор Устинов, задача у всех была, в общем-то, одна - «сделать людей счастливыми». Естественно, в меру своих способностей и своих возможностей. А сейчас? Наша опять-таки доблестная милиция такова, что я ежедневно рискую самим фактом своего существования.
– Что, сильно прессуют?
– Здесь просится немного другой глагол, но, к сожалению, у меня со школьных лет всегда была проблема с подобрать синонимы. Во всяком случае, каждый раз, когда в Петербурге кто-то имеет неосторожность своими грязными лапами прикоснуться к прекрасному, меня тут же волокут в приснопамятный антикварный отдел и начинают вести душеспасительные беседы. Словно бы я состою у них в штате в качестве консультанта на общественных началах.
– Погоди-ка… В связи с «антикваршиками» фамилия Некрасов тебе ни о чем не говорит?
– Х-ха, знаю ли я Некрасова! С тех пор как этого штымпа перевели в двенадцатый отдел на должность важ-няка, мы с ним имели неудовольствие общаться целых три раза. Причем всякий раз он ведет себя так, как будто держит меня за идиота. А у самого в голове явно не хватает клепки. И боюсь, что не одной. Не далее как в октябре он пригласил меня в свой кабинет, выставил холст маслом, изъятый у каких-то залетных гостей из Бобруйска, и попросил, чтобы я дал письменное заключение - новодел это или нет? На что я ему ответил: «Уважаемый гражданин начальник, однофамилец великого русского поэта. Когда я в благословенные времена еще работал в Эрмитаже, покойный Орбели мне сказал: „Знаешь, Сёма, если искусствовед посмотрит на картину и с одного взгляда скажет, что он все про нее знает, то это бред. Чтобы понять, настоящая она или фальшивка, надо провести химический анализ, надо досконально знать почерк этого художника и еще много всего прочего"». Ну и кто после этого из нас идиот? Мы с Орбели или этот напыщенный павлин, не могущий отличить Стасова от Саврасова?
– Ладно, не кипятись. На этот счет можешь больше не дергаться. Если Некрасов как-нибудь решит к тебе обратиться, ты узнаешь об этом от меня, и первым. Надеюсь, до сих пор у тебя не было повода усомниться, что я держу слово?
– Упаси бог! Кстати сказать, я совсем не против контактов с кем бы то ни было. Я готов поговорить с этим доблестным правоохранителем о женщинах, о политике. Я даже готов обсудить с ним непростой еврейский вопрос… Вот только об искусстве - увольте! Я очень уважаю людей, работающих в антикварном отделе ленинградского, пардон, петербургского уголовного розыска, многих знаю давно и лично… Но раз уж у вас есть такая возможность: передайте им, что в антиквариате и во всем, что с этим связано, ихний Некрасов разбирается так же, как я в их наглядной агитации. Кстати, вам не доводилось видеть милицейский плакат -~ определитель типов национальности? Сильная вещь, на мой взгляд вполне достойная висеть где-нибудь у поста охраны на Иорданской лестнице. Да, кстати, об Эрмитаже…
Семен Аронович по-хозяйски взял со столика бутылку и добавил себе благородного напитка примерно на два пальца.
– Так вот. С позапрошлой весны, хотя не берусь судить наверняка, было ли это впервые, в мой магазинчик на Малой Конюшенной, она же бывшая памяти бойфренда Софы Перовской, повадился захаживать один интересный клиент. Не то чтобы он делал это часто, но, скажем так, не без некоторого постоянства.
– И чем же он интересен?
– Сам по Себе абсолютно непримечательная, я бы даже сказал бесцветная, личность. Но вот вещицы, которые он сдавал на комиссию, всякий раз были не лишены занимательности. Более того, довольно редкие вещицы. Не побоюсь этого слова - штучный товар, поскольку…
– Что за вещицы?
– В основном эмали. Реже - посуда, часы, кубки. Помнится, была еще парочка икон… нуда суть не в этом. Все веши - восемнадцатый, девятнадцатый век, редко позднее. При этом все без исключения - очень высокого качества. Но что самое удивительное: клиент никогда не торговался, никогда не брал аванса в ожидании экспертизы или факта продажи. Сразу соглашался с предложенной, ценой, брал деньги - и до новых встреч.
– А предлагаемая цена, насколько я понимаю…
– А что делать? У нас, извините, немного не то учреждение. Мы не собес. Тем более что с нашими накладными расходами и нездоровым интересом к нашему магазинчику людей, состоящих на государственной службе (шоб им подняли зарплату!), делать приличный гешефт - это все равно что… вы меня извините… все равно что писать на оголенный провод. Да, я готов делать дела с умными людьми. Поверьте, я не столь кровожаден, как «Тампакс», как это может показаться на первый взгляд. Здесь я имею в виду некоторое внешнее сходство - а что делать? Годы… В некоторых случаях я даже готов пойти на некоторые уступки, выливающиеся в некоторые издержки… Но если человек категорически не желает торговаться и говорить свою цену, почему я должен чинить ему в этом препятствия? Он имеет вещь, в которой понимает ровно столько, сколько вспомянутый вами опер Некрасов, и при этом испытывает потребность в наличных деньгах. Вполне логично, что он приносит эту вещь мне, после чего мы расстаемся, вполне удовлетворенные друг другом. Если это не есть проявление человеколюбия, то, пожалуйста, подберите здесь другое слово…
– То, что ты, Ароныч, великий еврейский гуманист нашего времени, я понял уже давно. Вот только я не догоняю: где здесь, во всей этой истории, Эрмитаж?
– Так я же о том и говорю - вещицы в высшей степени занимательные. Я привык к тому, что любая более-менее сносная вещь, попадающая в мой магазинчик, имеет происхождение исключительно из бабушкиного наследства. Но когда один и тот же человек с завидным постоянством приносит качественный предмет и при этом никогда не торгуется, я задаюсь резонным вопросом: откуда в этом почтенном семействе такое количество бабушек, и почему в этом, даже не високосном, году они, прошу прощения, мрут как мухи?
– Ты хочешь сказать, что…
– Я хочу сказать, что этот человек, похоже, очень плотно присосался к некоему живительному источнику. И, судя по оценке моих личных экспертов, таковым вполне могут быть кладовые весьма уважаемого мною музея. Которые, я здесь имею в виду кладовые, выгодно отличаются своей бездонностью и, в какой-то мере, неисчерпаемостью. При разумном, естественно, подходе.
– Короче, из Эрмитажа крадут?
– Ну, я бы не стал расставлять акценты столь жестко. Опять же, как любил говорить мой покойный папа, «когда от многого берут немножко, это не кража, а просто дележка». Нынче крадут везде. Другое дело, что красть надо с умом. И в этом смысле наш клиент, в здравомыслии которого касательно очень многих пунктов я только что вынужден был высказать некоторое сомнение, тем не менее в главном не ошибается. Эмали, посуда, наконец вся эта вычурная дворцовая фурнитура,- все это вещи не из основных фондов. И это логично. Но с другой стороны… Вы меня извините, но если бы обстоятельства принудили меня воровать из Эрмитажа, то для начшта я бы очень крепко подумал. А, подумав, скорее всего, отказался бы от этого предприятия. Даже, будучи крайне стесненным в средствах.
– Почему? Страшно спалиться?
– Ну, мне-то гореть синим пламенем не привыкать. Был бы смысл. В краже из Эрмитажа, безусловно, такой смысл имеется, однако все равно дело это очень неблагодарное. Ибо такие вещи покупают либо с целью перепродажи, либо из честолюбия. Говоря доступным языком - похвастаться. А еще более доступным - пардон, выебнуться. Так что в любом случае все это дело в конце концов всплывает на поверхность. Кто может дать вам гарантию, что никогда не станет выставлять подобный товар на всеобщее обозрение?
– Но ты же берешь у него эти вещи.
– А на них, извините, музейного штампа нет. И соответствующей бирочки к ручке или ножке не привязано. Я ведь о том и толкую: дабы жить долго и счастливо, имеет смысл брать исключительно из запасников, и исключительно то, что не имеет фотофиксации.
– Не имеет чего? - Поспешность и интонация, с которой Ребус перебил Плуцкера и задал уточняющий вопрос, не оставляли сомнений в том, что тема его крайне заинтересовала.
– Не имеет четкого описания и серьезной биографии,- пояснил «искусствовед».- То бишь не имеет документально оформленной истории поступления.
– И как много, по твоим прикидкам, в эрмитажных подвалах подобного добра?
– Думаю, что и на наш, и на век наших внуков, шоб они были здоровы и вообще были, хватит. Опять же, учитывая, что эрмитажное руководство отнюдь не торопится с фотофиксацией своих коллекций, в теме этой темы находимся не только мы с вами. Притом что мы-то с вами, заметьте, от темы далеки. Кстати, все забываю поинтересоваться: вам не режет слух, что в моей речи имеет место быть элемент тавтологии?
– Твоя служба проверяла этого клиента? - проигнорировал риторику собеседника Ребус- Что он? Кто он? Какое отношение может иметь к Эрмитажу?
– Вы же знаете, я не настолько богат, чтобы иметь к своим услугам филиал Большого дома. А так называемая крыша, заботящаяся о моем благополучии с легкой руки вашего соседа Александра Ивановича Малышева, обладая всегда восхищавшим меня умением с разворота попасть левым ботинком в правый глаз, к моему глубокому сожалению, напрочь лишена минимальных аналитических способностей. Но я не в претензиях, вовсе нет. Бить по клавишам за триста баксов в месяц может любой закосивший от армии студент, а вот за те же деньги напрочь отбить печень - это, я вам скажу, тоже своего рода искусство… Но вы поймите, элемент недоверия в нашей нервной работе только вредит делу. Если некая курица регулярно поставляет золотые яйца по цене аналогичных производства фабрики Синявино, зачем мне терзаться вопросами ее родословной? Разве не так?…
– Так, так, все так.- Ребус в задумчивости побарабанил толстыми пальцами по мраморной столешнице и до дна опростав стакан с мартини.- Вспомни, когда этот мужик появлялся у тебя в последний раз?
– Примерно с месяц назад. Правда, принес не бог весть какой экземпляр. Серебряный кубок в виде дерева с золоченой чашей внутри. Судя по клейму - середина девятнадцатого века. Но вот сколько мы ему заплатили… Хоть убей, надо поднять бухгалтерию
– Кубок уже ушел?
– Насколько я помню, еще нет. По крайней мере до моего отъезда.
– Хорошо. Оставишь эту вещь за мной.
– О чем разговор! Я даже предоставлю вам скидку как постоянному клиенту.
– Знаю я твои скидки,- проворчал Ребус- Теперь далее. Согласен, тема довольно интересная, а посему мы поступим так: когда в следующий раз этот клиент принесет тебе на реализацию очередную вещь, ты под любым предлогом задержишь его в своем магазине, а сам тем временем позвонишь по телефону, который я тебе скажу.
– Да, но мне бы не хотелось…
– Не ссы, Ароныч. Ничего с твоим клиентом не случится. Просто мои люди подъедут и со стороны немножко за ним понаблюдают, дабы понять, что это за фраер такой, В конце концов, тебе самому спокойнее будет. А вдруг он - прокладка ментовская? Может, менты таким образом на тебя копают.
– Если бы это была ментовка, боюсь, что сейчас я бы смотрел на закат немного в другом микроклимате,- скептически заметил Плуцкер. Но, спохватившись, добавил: - Но за заботу большое вам человеческое спасибо! И если так нужно для общего дела, я обязательно позвоню. Вступлю, так сказать, в сотовую связь. Тем более что в любом случае, рано или поздно, он все равно плохо кончит. И тогда, боюсь, на него навесят и много других, куда как менее невинных, шалостей. Включая сделавшего ноги Жана-Леона Жерома [3]. Случись беда - все на немого свалят.
– Значит, будем считать, что договорились. Еще выпьешь?
– Скорее да, чем нет,- облизнулся Плуцкер, происходивший из той породы людей, которым на халяву и алебастр - творог.
Он в очередной раз бросил мечтательный взгляд на фланирующие по лазуревой морской глади яхты и с уловимым оттенком грусти констатировал:
– Таки да. Здешний микроклимат к моему здоровью подходит гораздо больше. А может, и мне при случае прикупить здесь небольшой домик в деревне? Будем ходить друг к другу в гости по-соседски и пить чай с малиновым вареньем. Кстати, я правильно обратил внимание, что неподалеку отсюда, сразу за поворотом, где такой сиреневый домик с башенкой, висит табличка «SALE»?
– Ты правильно заметил,-хмыкнул Ребус, улыбаясь своим мыслям.- Это вилла бывшего зампрефекта московского Восточного административного округа Краснянского.
– Недурно. Вы случайно не знаете, сколько он хочет за этот полурайский уголок? Я намеренно произношу именно такой эпитет, поскольку крыша, похоже, требует серьезного ремонта.
– Начнем с того, что хочет не он, а его вдова.
– Мой бог! - картинно всплеснул руками Плуцкер.- А ведь еще совсем нестарый человек! Наверное, сердце? Впрочем, я его хорошо понимаю: расстаться с такой должностью - это очень болезненно.
– В данном случае не столько сердце, сколько автоматная пуля в нем. Его прошлым летом Измайловские братки замочили.
– Что? Прямо в Москве?
– Отчего же? Прямо здесь, на вилле. Кстати, я имею честь немного знать его вдову. Вернее, имел честь ее иметь,- произнося эти слова, Ребус похотливо улыбнулся, вспомнив, что на сегодняшнюю ночь у него запланирована очередная случка со специально выписанной из Москвы стриптизершей.- Но имел ее, как ты говоришь, исключительно по-соседски.
Плуцкер дежурно улыбнулся. Сальная шутка хозяина задела его, всколыхнув воспоминания о собственных семейных неурядицах.
Два года назад Семен Аронович женился в третий раз, опрометчиво поддавшись очарованию молодости своей избранницы, выгодно сочетавшейся с изысканностью в любовных утехах. Не прошло и пары месяцев, как бывшая представительница эскорт-услуг, а ныне мадам Плуцкер, с головой погрузилась в мир богемы. То бишь стала давать направо и налево. Отныне рога на голове Семена Ароновича пышно колосились зимой и летом, а на сердце поселилась непролазная тоска, подтверждающая нехитрый тезис о том, что маразм и оргазм - это действительно две большие разницы.
– О чем задумался, Ароныч? - вывел его из забытья насмешливый голос Ребуса.- Небось о бабах?
– Увы. Всего лишь о бренности бытия.
– А хрена ли нам с тобой о таких вещах задумываться? Наливай да пей. А случится непруха - расчехляй «Муху». Так что насчет сиреневого домика? Поинтересоваться у вдовушки при случае?
– О нет, спасибо, при таких раскладах не стоит. Я, знаете ли, с детства боюсь всех этих историй с привидениями.
– Человека, Ароныч, человека! Вот кого надо по-настоящему бояться! Привидение, оно ведь только пугает, а вот человек… Тот не пугает, тот обычно сразу действует.
– Согласен, человек - существо столь же малосимпатичное. Зато с ним всегда остается хотя бы маленький, но шанс договориться. Но как и о чем можно договориться с призраком?…
Как только телохранитель Ребуса отвез Плуцкера в аэропорт и вернулся обратно на виллу, хозяин немедленно затребовал его к себе.
Дима Сазонов с немудреным прозвищем Сазан ходил под Ребусом уже восьмой год. Уцелев в многочисленных локальных конфликтах и широкомасштабных общевойсковых операциях братских, он предсказуемо поднялся по иерархической лестнице, проделав путь от рядового бойца до одного из трех персональных телохранителей самого «Кардинала земли сибирской». Ребус высоко ценил его за столь редкую в наши дни «душевную гармонию». И то сказать - граничащее с отмороженностью бесстрашие Сазана в сочетании с исключительным здравомыслием и особым чутьем на опасность не раз выручали в самых, казалось бы, безнадежных ситуациях. Сошлись они и на общей «идеологической платформе»: телохранитель, равно как и его хозяин, на дух не переносили «черных».
Детство и отрочество Сазана прошли в матеньком городке на Псковщине, всего лишь в часе езды от знаменитых Пушкинских Гор. И хотя бывший хранитель этих мест знаменитый Семен Михайлович Гейченко в благостном порыве называл их не иначе как «сакральными», никакого священного смысла в том, чтобы всю жизнь проторчать в этой дыре, выпускник местной средней школы-развалюхи Сазонов не видел. Было ему на малой родине «и кюхельбекерно, и тошно». А поскольку профессиональной литературе Сазан всегда предпочитал профессиональный бокс, то, вымучив, в принципе, не самый ужасный аттестат, он подался в Ленинград, в Институт физкультуры имени Лесгафта. Поступить не поступил, но зато на аби-туре сошелся со своими земляками. Они-то, по достоинству оценив его коронный правый прямой в туловище, и дали Сазану необходимую рекомендацию для вступления в обосновавшуюся на берегах Невы «партию великолукских».
В самом скором времени Сазонов, попавший в бригаду Анджея, принял свое первое боевое крещение, поучаствовав в знаменитой разборке с «чехами». Тогда все началось с того, что Серега Череп схлестнулся на Галере с залетными чеченами, оскорбившими его подругу Катю. Стрелу забили возле Зимнего стадиона. На нее вместе с великолукскими приехали тамбовские VIРы, а к тем в свою очередь примкнули малышевские. Чеченцы, узнав о такой солянке, прихватили с собой дагестанцев и азербайджанцев. Что само по себе ненаказуемо.
Перед Черепом была поставлена боевая задача: прицепиться к любому неловкому слову и хлестануть первому. Выступавший чеченец по прозвищу Мага поначалу пытался смикшировать злые интонации, ссылаясь на подъехавших сотрудников милиции. Однако Череп уперто шел на конфликт и предложил отъехать за город для более предметного выяснения отношений. Мага ехидно заявил: «С тобой, что ли?» И этого было вполне достаточно, чтобы Череп его срубил ударом в челюсть. Известный боксер по прозвищу Постник запрограммированно крикнул: «Бей зверей!» - и понеслось.
Оппонентов пенделями гнали по улице Толмачева. Милиционеры попытались пресечь безобразия, но тут же оказались заняты собиранием своих сбитых фуражек, разлетевшихся в разные стороны. Возле дома, где ныне располагается модная кофейня «ДеФе», четверо, одним из которых был Сазан, забивали ногами азербайджанского налетчика Алиева. Рядом с ними суетился кикбоксер по прозвищу Кирюша с отобранной у милиционера дубинкой и сетовал: «Дайте же жахнуть - неудобно!» Тела валялись везде, даже на Невском. Около «Елисеевского» друг Анджея Косов (позднее оба будут застрелены в Венгрии), пытаясь ударить ножкой от стола убегавшего, промахнулся и сломал ногу своему великолукскому товарищу. Бейсбольные биты в те времена достать было трудно, а посему ножки от столов откручивали в ресторане гостиницы «Октябрьская». Последних «татаро-монгол» отправили в больницу возле здания старой Думы. Короче, это была победа.
Уже через год недавнего школьника Сазана было не узнать - он купил себе комнату в малонаселенной квартирке на Третьей Советской, обзавелся золотой цепью, тачкой, длинноногой телкой и прочими необходимыми знаками отличия. От провинциальных комплексов избавился, в будущее смотрел с уверенностью. Словом, все было «чики-чики», однако досадный, совершенно необязательный инцидент в кафе «Вечер», что на Таллинской улице, на корню перечеркнул былые успехи и будущие надежды: неудачное падение приборзевшего клиента, который в результате приземления на бетонный пол получил перелом основания костей черепа, обернулся для Сазана полновесным семериком. И отнюдь не в пригородных Металл острое или Фороносове, а в иркутской колонии № 3 строгого режима.
Свой срок Дима отмотал полностью. Кто знает, может, вышло оно и к лучшему, поскольку за то время, пока Сазан на своей шкуре постигал особенности континентального климата, великолукская группировка в Питере перестала существовать как класс, оставив после себя лишь легенды и мифы да несколько десятков могил.
– А сейчас?
– Что теперь говорить «за сейчас»? В наши дни Айвазовский уходит под два миллиона. Причем не долларов, а евро. И уходит со свистом. А что делать? В России стало неприлично много неприлично богатых людей. Наши делают всю погоду на ихнем хуторе, поэтому скоро я вообще перестану себя нервировать посещением подобных мероприятий. Русские скупают русских художников. На аукционах поднимают цену, потому что знают: всё равно приедут из России и купят. Вот раньше безумных денег стоили голландцы. А теперь они никому не нужны. Все гоняются за русскими художниками, при этом никто не дает стопроцентной гарантии подлинности. Вот в этот раз Виктор
Феликсович приобрел два небольших театральных эскиза Коровина. Отдал за них что-то около семи тысяч евро. Допустим, для него это так, семечки. Но кто может поручиться, что это наброски именно Константина великого Алексеевича? А не, к примеру, его однофамильца Эдика Коровина, которого я прекрасно знаю еще по Русскому музею и который мог бы делать хорошие деньги на копиях, если б не пылкая дружба с Бахусом.
– Виктор Феликсович?…
– Да-да, тот самый уважаемый человек, который купил в гипермаркете «Форбс» два десятка яиц Фаберже. Безумный, на мой взгляд, поступок. Берусь объяснить его лишь тем обстоятельством, что патриотизм - вообще очень дорогая штука. А патриотизм взаимовыгодный - уже две дорогих штуки.
– В нашей неспокойной жизни спокойный сон вполне стоит таких денег,- заметил Ребус и поморщился, ибо произнесенной фразой сам себе невольно наступил на больную мозоль.-Да и чего бы не выбросить бабки на воздух, если заранее знаешь, что в этот момент ветер все равно будет дуть в твою сторону?
– Вполне справедливо. Впрочем, неблагодарное это занятие - считать деньги в чужих карманах. Почему-то чужие всякий раз округляешь в большую сторону, а свои - в меньшую. Парадокс. Помнится, когда меня арестовали по делу о рисунках Филонова, один штопанный погонами гондон в чине майора как-то заявил мне на утреннем допросе: «Семен Аронович, мы вчера на обыске у вас столько ценностей изъяли. Я потом всю ночь не спал, думал, сколько же у вас еще осталось?»
– И что ты ему ответил?
• - Я ему сказал: «Гражданин начальник, вы лежите в постели с молодой, красивой женой и при этом всю ночь думаете о моих деньгах. Как вам не стыдно?»
– Смешно.
– Это сейчас смешно, а тогда сей невинный вопрос стоил мне переднего зуба. Впрочем, я все равно с ностальгией вспоминаю те времена, когда наша доблестная милиция была укомплектована в основном представителями рабоче-крестьянской прослойки. Нет, конечно, и среди них встречались люди с непомерными амбициями и такими же запросами, но в целом… В целом тогда каждый все-таки занимался своим делом и, как говорил наш, не к ночи будет помянутый, генеральный прокурор Устинов, задача у всех была, в общем-то, одна - «сделать людей счастливыми». Естественно, в меру своих способностей и своих возможностей. А сейчас? Наша опять-таки доблестная милиция такова, что я ежедневно рискую самим фактом своего существования.
– Что, сильно прессуют?
– Здесь просится немного другой глагол, но, к сожалению, у меня со школьных лет всегда была проблема с подобрать синонимы. Во всяком случае, каждый раз, когда в Петербурге кто-то имеет неосторожность своими грязными лапами прикоснуться к прекрасному, меня тут же волокут в приснопамятный антикварный отдел и начинают вести душеспасительные беседы. Словно бы я состою у них в штате в качестве консультанта на общественных началах.
– Погоди-ка… В связи с «антикваршиками» фамилия Некрасов тебе ни о чем не говорит?
– Х-ха, знаю ли я Некрасова! С тех пор как этого штымпа перевели в двенадцатый отдел на должность важ-няка, мы с ним имели неудовольствие общаться целых три раза. Причем всякий раз он ведет себя так, как будто держит меня за идиота. А у самого в голове явно не хватает клепки. И боюсь, что не одной. Не далее как в октябре он пригласил меня в свой кабинет, выставил холст маслом, изъятый у каких-то залетных гостей из Бобруйска, и попросил, чтобы я дал письменное заключение - новодел это или нет? На что я ему ответил: «Уважаемый гражданин начальник, однофамилец великого русского поэта. Когда я в благословенные времена еще работал в Эрмитаже, покойный Орбели мне сказал: „Знаешь, Сёма, если искусствовед посмотрит на картину и с одного взгляда скажет, что он все про нее знает, то это бред. Чтобы понять, настоящая она или фальшивка, надо провести химический анализ, надо досконально знать почерк этого художника и еще много всего прочего"». Ну и кто после этого из нас идиот? Мы с Орбели или этот напыщенный павлин, не могущий отличить Стасова от Саврасова?
– Ладно, не кипятись. На этот счет можешь больше не дергаться. Если Некрасов как-нибудь решит к тебе обратиться, ты узнаешь об этом от меня, и первым. Надеюсь, до сих пор у тебя не было повода усомниться, что я держу слово?
– Упаси бог! Кстати сказать, я совсем не против контактов с кем бы то ни было. Я готов поговорить с этим доблестным правоохранителем о женщинах, о политике. Я даже готов обсудить с ним непростой еврейский вопрос… Вот только об искусстве - увольте! Я очень уважаю людей, работающих в антикварном отделе ленинградского, пардон, петербургского уголовного розыска, многих знаю давно и лично… Но раз уж у вас есть такая возможность: передайте им, что в антиквариате и во всем, что с этим связано, ихний Некрасов разбирается так же, как я в их наглядной агитации. Кстати, вам не доводилось видеть милицейский плакат -~ определитель типов национальности? Сильная вещь, на мой взгляд вполне достойная висеть где-нибудь у поста охраны на Иорданской лестнице. Да, кстати, об Эрмитаже…
Семен Аронович по-хозяйски взял со столика бутылку и добавил себе благородного напитка примерно на два пальца.
– Так вот. С позапрошлой весны, хотя не берусь судить наверняка, было ли это впервые, в мой магазинчик на Малой Конюшенной, она же бывшая памяти бойфренда Софы Перовской, повадился захаживать один интересный клиент. Не то чтобы он делал это часто, но, скажем так, не без некоторого постоянства.
– И чем же он интересен?
– Сам по Себе абсолютно непримечательная, я бы даже сказал бесцветная, личность. Но вот вещицы, которые он сдавал на комиссию, всякий раз были не лишены занимательности. Более того, довольно редкие вещицы. Не побоюсь этого слова - штучный товар, поскольку…
– Что за вещицы?
– В основном эмали. Реже - посуда, часы, кубки. Помнится, была еще парочка икон… нуда суть не в этом. Все веши - восемнадцатый, девятнадцатый век, редко позднее. При этом все без исключения - очень высокого качества. Но что самое удивительное: клиент никогда не торговался, никогда не брал аванса в ожидании экспертизы или факта продажи. Сразу соглашался с предложенной, ценой, брал деньги - и до новых встреч.
– А предлагаемая цена, насколько я понимаю…
– А что делать? У нас, извините, немного не то учреждение. Мы не собес. Тем более что с нашими накладными расходами и нездоровым интересом к нашему магазинчику людей, состоящих на государственной службе (шоб им подняли зарплату!), делать приличный гешефт - это все равно что… вы меня извините… все равно что писать на оголенный провод. Да, я готов делать дела с умными людьми. Поверьте, я не столь кровожаден, как «Тампакс», как это может показаться на первый взгляд. Здесь я имею в виду некоторое внешнее сходство - а что делать? Годы… В некоторых случаях я даже готов пойти на некоторые уступки, выливающиеся в некоторые издержки… Но если человек категорически не желает торговаться и говорить свою цену, почему я должен чинить ему в этом препятствия? Он имеет вещь, в которой понимает ровно столько, сколько вспомянутый вами опер Некрасов, и при этом испытывает потребность в наличных деньгах. Вполне логично, что он приносит эту вещь мне, после чего мы расстаемся, вполне удовлетворенные друг другом. Если это не есть проявление человеколюбия, то, пожалуйста, подберите здесь другое слово…
– То, что ты, Ароныч, великий еврейский гуманист нашего времени, я понял уже давно. Вот только я не догоняю: где здесь, во всей этой истории, Эрмитаж?
– Так я же о том и говорю - вещицы в высшей степени занимательные. Я привык к тому, что любая более-менее сносная вещь, попадающая в мой магазинчик, имеет происхождение исключительно из бабушкиного наследства. Но когда один и тот же человек с завидным постоянством приносит качественный предмет и при этом никогда не торгуется, я задаюсь резонным вопросом: откуда в этом почтенном семействе такое количество бабушек, и почему в этом, даже не високосном, году они, прошу прощения, мрут как мухи?
– Ты хочешь сказать, что…
– Я хочу сказать, что этот человек, похоже, очень плотно присосался к некоему живительному источнику. И, судя по оценке моих личных экспертов, таковым вполне могут быть кладовые весьма уважаемого мною музея. Которые, я здесь имею в виду кладовые, выгодно отличаются своей бездонностью и, в какой-то мере, неисчерпаемостью. При разумном, естественно, подходе.
– Короче, из Эрмитажа крадут?
– Ну, я бы не стал расставлять акценты столь жестко. Опять же, как любил говорить мой покойный папа, «когда от многого берут немножко, это не кража, а просто дележка». Нынче крадут везде. Другое дело, что красть надо с умом. И в этом смысле наш клиент, в здравомыслии которого касательно очень многих пунктов я только что вынужден был высказать некоторое сомнение, тем не менее в главном не ошибается. Эмали, посуда, наконец вся эта вычурная дворцовая фурнитура,- все это вещи не из основных фондов. И это логично. Но с другой стороны… Вы меня извините, но если бы обстоятельства принудили меня воровать из Эрмитажа, то для начшта я бы очень крепко подумал. А, подумав, скорее всего, отказался бы от этого предприятия. Даже, будучи крайне стесненным в средствах.
– Почему? Страшно спалиться?
– Ну, мне-то гореть синим пламенем не привыкать. Был бы смысл. В краже из Эрмитажа, безусловно, такой смысл имеется, однако все равно дело это очень неблагодарное. Ибо такие вещи покупают либо с целью перепродажи, либо из честолюбия. Говоря доступным языком - похвастаться. А еще более доступным - пардон, выебнуться. Так что в любом случае все это дело в конце концов всплывает на поверхность. Кто может дать вам гарантию, что никогда не станет выставлять подобный товар на всеобщее обозрение?
– Но ты же берешь у него эти вещи.
– А на них, извините, музейного штампа нет. И соответствующей бирочки к ручке или ножке не привязано. Я ведь о том и толкую: дабы жить долго и счастливо, имеет смысл брать исключительно из запасников, и исключительно то, что не имеет фотофиксации.
– Не имеет чего? - Поспешность и интонация, с которой Ребус перебил Плуцкера и задал уточняющий вопрос, не оставляли сомнений в том, что тема его крайне заинтересовала.
– Не имеет четкого описания и серьезной биографии,- пояснил «искусствовед».- То бишь не имеет документально оформленной истории поступления.
– И как много, по твоим прикидкам, в эрмитажных подвалах подобного добра?
– Думаю, что и на наш, и на век наших внуков, шоб они были здоровы и вообще были, хватит. Опять же, учитывая, что эрмитажное руководство отнюдь не торопится с фотофиксацией своих коллекций, в теме этой темы находимся не только мы с вами. Притом что мы-то с вами, заметьте, от темы далеки. Кстати, все забываю поинтересоваться: вам не режет слух, что в моей речи имеет место быть элемент тавтологии?
– Твоя служба проверяла этого клиента? - проигнорировал риторику собеседника Ребус- Что он? Кто он? Какое отношение может иметь к Эрмитажу?
– Вы же знаете, я не настолько богат, чтобы иметь к своим услугам филиал Большого дома. А так называемая крыша, заботящаяся о моем благополучии с легкой руки вашего соседа Александра Ивановича Малышева, обладая всегда восхищавшим меня умением с разворота попасть левым ботинком в правый глаз, к моему глубокому сожалению, напрочь лишена минимальных аналитических способностей. Но я не в претензиях, вовсе нет. Бить по клавишам за триста баксов в месяц может любой закосивший от армии студент, а вот за те же деньги напрочь отбить печень - это, я вам скажу, тоже своего рода искусство… Но вы поймите, элемент недоверия в нашей нервной работе только вредит делу. Если некая курица регулярно поставляет золотые яйца по цене аналогичных производства фабрики Синявино, зачем мне терзаться вопросами ее родословной? Разве не так?…
– Так, так, все так.- Ребус в задумчивости побарабанил толстыми пальцами по мраморной столешнице и до дна опростав стакан с мартини.- Вспомни, когда этот мужик появлялся у тебя в последний раз?
– Примерно с месяц назад. Правда, принес не бог весть какой экземпляр. Серебряный кубок в виде дерева с золоченой чашей внутри. Судя по клейму - середина девятнадцатого века. Но вот сколько мы ему заплатили… Хоть убей, надо поднять бухгалтерию
– Кубок уже ушел?
– Насколько я помню, еще нет. По крайней мере до моего отъезда.
– Хорошо. Оставишь эту вещь за мной.
– О чем разговор! Я даже предоставлю вам скидку как постоянному клиенту.
– Знаю я твои скидки,- проворчал Ребус- Теперь далее. Согласен, тема довольно интересная, а посему мы поступим так: когда в следующий раз этот клиент принесет тебе на реализацию очередную вещь, ты под любым предлогом задержишь его в своем магазине, а сам тем временем позвонишь по телефону, который я тебе скажу.
– Да, но мне бы не хотелось…
– Не ссы, Ароныч. Ничего с твоим клиентом не случится. Просто мои люди подъедут и со стороны немножко за ним понаблюдают, дабы понять, что это за фраер такой, В конце концов, тебе самому спокойнее будет. А вдруг он - прокладка ментовская? Может, менты таким образом на тебя копают.
– Если бы это была ментовка, боюсь, что сейчас я бы смотрел на закат немного в другом микроклимате,- скептически заметил Плуцкер. Но, спохватившись, добавил: - Но за заботу большое вам человеческое спасибо! И если так нужно для общего дела, я обязательно позвоню. Вступлю, так сказать, в сотовую связь. Тем более что в любом случае, рано или поздно, он все равно плохо кончит. И тогда, боюсь, на него навесят и много других, куда как менее невинных, шалостей. Включая сделавшего ноги Жана-Леона Жерома [3]. Случись беда - все на немого свалят.
– Значит, будем считать, что договорились. Еще выпьешь?
– Скорее да, чем нет,- облизнулся Плуцкер, происходивший из той породы людей, которым на халяву и алебастр - творог.
Он в очередной раз бросил мечтательный взгляд на фланирующие по лазуревой морской глади яхты и с уловимым оттенком грусти констатировал:
– Таки да. Здешний микроклимат к моему здоровью подходит гораздо больше. А может, и мне при случае прикупить здесь небольшой домик в деревне? Будем ходить друг к другу в гости по-соседски и пить чай с малиновым вареньем. Кстати, я правильно обратил внимание, что неподалеку отсюда, сразу за поворотом, где такой сиреневый домик с башенкой, висит табличка «SALE»?
– Ты правильно заметил,-хмыкнул Ребус, улыбаясь своим мыслям.- Это вилла бывшего зампрефекта московского Восточного административного округа Краснянского.
– Недурно. Вы случайно не знаете, сколько он хочет за этот полурайский уголок? Я намеренно произношу именно такой эпитет, поскольку крыша, похоже, требует серьезного ремонта.
– Начнем с того, что хочет не он, а его вдова.
– Мой бог! - картинно всплеснул руками Плуцкер.- А ведь еще совсем нестарый человек! Наверное, сердце? Впрочем, я его хорошо понимаю: расстаться с такой должностью - это очень болезненно.
– В данном случае не столько сердце, сколько автоматная пуля в нем. Его прошлым летом Измайловские братки замочили.
– Что? Прямо в Москве?
– Отчего же? Прямо здесь, на вилле. Кстати, я имею честь немного знать его вдову. Вернее, имел честь ее иметь,- произнося эти слова, Ребус похотливо улыбнулся, вспомнив, что на сегодняшнюю ночь у него запланирована очередная случка со специально выписанной из Москвы стриптизершей.- Но имел ее, как ты говоришь, исключительно по-соседски.
Плуцкер дежурно улыбнулся. Сальная шутка хозяина задела его, всколыхнув воспоминания о собственных семейных неурядицах.
Два года назад Семен Аронович женился в третий раз, опрометчиво поддавшись очарованию молодости своей избранницы, выгодно сочетавшейся с изысканностью в любовных утехах. Не прошло и пары месяцев, как бывшая представительница эскорт-услуг, а ныне мадам Плуцкер, с головой погрузилась в мир богемы. То бишь стала давать направо и налево. Отныне рога на голове Семена Ароновича пышно колосились зимой и летом, а на сердце поселилась непролазная тоска, подтверждающая нехитрый тезис о том, что маразм и оргазм - это действительно две большие разницы.
– О чем задумался, Ароныч? - вывел его из забытья насмешливый голос Ребуса.- Небось о бабах?
– Увы. Всего лишь о бренности бытия.
– А хрена ли нам с тобой о таких вещах задумываться? Наливай да пей. А случится непруха - расчехляй «Муху». Так что насчет сиреневого домика? Поинтересоваться у вдовушки при случае?
– О нет, спасибо, при таких раскладах не стоит. Я, знаете ли, с детства боюсь всех этих историй с привидениями.
– Человека, Ароныч, человека! Вот кого надо по-настоящему бояться! Привидение, оно ведь только пугает, а вот человек… Тот не пугает, тот обычно сразу действует.
– Согласен, человек - существо столь же малосимпатичное. Зато с ним всегда остается хотя бы маленький, но шанс договориться. Но как и о чем можно договориться с призраком?…
Как только телохранитель Ребуса отвез Плуцкера в аэропорт и вернулся обратно на виллу, хозяин немедленно затребовал его к себе.
Дима Сазонов с немудреным прозвищем Сазан ходил под Ребусом уже восьмой год. Уцелев в многочисленных локальных конфликтах и широкомасштабных общевойсковых операциях братских, он предсказуемо поднялся по иерархической лестнице, проделав путь от рядового бойца до одного из трех персональных телохранителей самого «Кардинала земли сибирской». Ребус высоко ценил его за столь редкую в наши дни «душевную гармонию». И то сказать - граничащее с отмороженностью бесстрашие Сазана в сочетании с исключительным здравомыслием и особым чутьем на опасность не раз выручали в самых, казалось бы, безнадежных ситуациях. Сошлись они и на общей «идеологической платформе»: телохранитель, равно как и его хозяин, на дух не переносили «черных».
Детство и отрочество Сазана прошли в матеньком городке на Псковщине, всего лишь в часе езды от знаменитых Пушкинских Гор. И хотя бывший хранитель этих мест знаменитый Семен Михайлович Гейченко в благостном порыве называл их не иначе как «сакральными», никакого священного смысла в том, чтобы всю жизнь проторчать в этой дыре, выпускник местной средней школы-развалюхи Сазонов не видел. Было ему на малой родине «и кюхельбекерно, и тошно». А поскольку профессиональной литературе Сазан всегда предпочитал профессиональный бокс, то, вымучив, в принципе, не самый ужасный аттестат, он подался в Ленинград, в Институт физкультуры имени Лесгафта. Поступить не поступил, но зато на аби-туре сошелся со своими земляками. Они-то, по достоинству оценив его коронный правый прямой в туловище, и дали Сазану необходимую рекомендацию для вступления в обосновавшуюся на берегах Невы «партию великолукских».
В самом скором времени Сазонов, попавший в бригаду Анджея, принял свое первое боевое крещение, поучаствовав в знаменитой разборке с «чехами». Тогда все началось с того, что Серега Череп схлестнулся на Галере с залетными чеченами, оскорбившими его подругу Катю. Стрелу забили возле Зимнего стадиона. На нее вместе с великолукскими приехали тамбовские VIРы, а к тем в свою очередь примкнули малышевские. Чеченцы, узнав о такой солянке, прихватили с собой дагестанцев и азербайджанцев. Что само по себе ненаказуемо.
Перед Черепом была поставлена боевая задача: прицепиться к любому неловкому слову и хлестануть первому. Выступавший чеченец по прозвищу Мага поначалу пытался смикшировать злые интонации, ссылаясь на подъехавших сотрудников милиции. Однако Череп уперто шел на конфликт и предложил отъехать за город для более предметного выяснения отношений. Мага ехидно заявил: «С тобой, что ли?» И этого было вполне достаточно, чтобы Череп его срубил ударом в челюсть. Известный боксер по прозвищу Постник запрограммированно крикнул: «Бей зверей!» - и понеслось.
Оппонентов пенделями гнали по улице Толмачева. Милиционеры попытались пресечь безобразия, но тут же оказались заняты собиранием своих сбитых фуражек, разлетевшихся в разные стороны. Возле дома, где ныне располагается модная кофейня «ДеФе», четверо, одним из которых был Сазан, забивали ногами азербайджанского налетчика Алиева. Рядом с ними суетился кикбоксер по прозвищу Кирюша с отобранной у милиционера дубинкой и сетовал: «Дайте же жахнуть - неудобно!» Тела валялись везде, даже на Невском. Около «Елисеевского» друг Анджея Косов (позднее оба будут застрелены в Венгрии), пытаясь ударить ножкой от стола убегавшего, промахнулся и сломал ногу своему великолукскому товарищу. Бейсбольные биты в те времена достать было трудно, а посему ножки от столов откручивали в ресторане гостиницы «Октябрьская». Последних «татаро-монгол» отправили в больницу возле здания старой Думы. Короче, это была победа.
Уже через год недавнего школьника Сазана было не узнать - он купил себе комнату в малонаселенной квартирке на Третьей Советской, обзавелся золотой цепью, тачкой, длинноногой телкой и прочими необходимыми знаками отличия. От провинциальных комплексов избавился, в будущее смотрел с уверенностью. Словом, все было «чики-чики», однако досадный, совершенно необязательный инцидент в кафе «Вечер», что на Таллинской улице, на корню перечеркнул былые успехи и будущие надежды: неудачное падение приборзевшего клиента, который в результате приземления на бетонный пол получил перелом основания костей черепа, обернулся для Сазана полновесным семериком. И отнюдь не в пригородных Металл острое или Фороносове, а в иркутской колонии № 3 строгого режима.
Свой срок Дима отмотал полностью. Кто знает, может, вышло оно и к лучшему, поскольку за то время, пока Сазан на своей шкуре постигал особенности континентального климата, великолукская группировка в Питере перестала существовать как класс, оставив после себя лишь легенды и мифы да несколько десятков могил.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента