Страница:
Пока командующий читал, еле заметно шевеля губами, начальник разведки молча разглядывал самодельный календарь на стене с ежедневно заменяемой вставкой датой: «19 ФЕВРАЛЯ 2000 г. 192 й день контртеррористической операции».
Командующий дочитал, глянул остро на начальника разведки, вздохнул и распорядился:
– Примакова ко мне, живо!
Полковник Примаков был «вэдэвэшным» направлением при штабе группировки. Нашли его быстро, еще несколько минут ушло на ознакомление полковника с разведданными. Никакого азартного воодушевления Примаков, естественно, не выказал. Оно и понятно – есть неписаное правило: на реализацию разведданных лучше всего посылать тех, кто эти разведданные надыбал. Принесли разведчики – посылай их спецназ. Милиция что нибудь нарыла – у них ОМОН есть… Есть то он есть… Но омоновцы не очень, прямо скажем, хороши в горах. А армейские спецназеры по задачам распределены на две недели вперед, и вообще… Аллах его знает, по чьим задачам они работают. Стало быть, надо применять еще одно неписаное правило: если не знаешь, сколько перед тобой духов, – посылай десант. Десант, он все же побойчей пехоты. Точнее, десант в Чечне такой, какой в Афгане пехота была…
Десантник Примаков все это понимал и в Веденское ущелье не рвался: не пацан ведь. В Чечне еще в первую войну воевал. Воевал, кстати говоря, неплохо, а потому знал из опыта, что все так просто не бывает: маленький отряд, прорывается с боями, да еще с Хаттабом… Спецназеры и сами бы от такой добычи не отказались – а значит, не все сходится… Впрочем, из своего же опыта Примаков знал и другое: никогда не говори вслух, что кому то легче, чем тебе. Ляпнешь чего нибудь такое об омоновце или о том же спецназере – они и вспомнят это, когда им придется выручать твоих же…
Командующий внимательно посмотрел на молчавшего Примакова и кивнул на столь же молчаливого начальника разведки:
– Алексеич, похоже, не врет: Хаттаб где то здесь. Ежели будем бабушку теребить и спецназ подтягивать – упустим время. У вас же есть свободная рота?
Примаков кивнул, еле заметно пожав плечами при этом. Командующий предпочел заметить только кивок:
– Ну, вот и сажайте ее на «вертушки»… Но только сначала – площадку подготовь. Смотри, – командующий ткнул карандашом в карту, —ипо карте, и по докладам разведки – здесь хоть «корову»[2] сажай… Все. Считай это боевым распоряжением. Начштаба оформит.
После короткой паузы полковник Примаков ответил:
– Есть!
Выйдя от командующего объединенной группировкой, Примаков перекурил и отправился к командующему группировкой десантной, к генералу Иванцову. Генерал как раз плотно воспитывал «двоюродных», то есть «вэвэшников», или «вованов», – так называли Внутренние войска. С ними вместе уже вторую неделю десантура проводила зачистки: «вэдэвэшники» село окружают, а «вованы» шуршат внутри. Однако сегодня с утра в Мескер Юрте «вэвэшники» бой не приняли, хотя местность была – как на макете. Избегая потерь, они просто погнали духов на десантный блокпост, расположенный на выходе из села. В результате ВВ – сплошь краповые и пушистые, а десантура подает двух «двухсотых» (на самом деле их было даже три), и вдобавок банда уходит из села…
Так что с матерым полковником в краповом берете на лысой голове у генерала Иванцова разговор шел тяжелый. Мужской такой разговор. Впрочем, Примаков появился, когда основные «африканские страсти» уже отбушевали и обветренное лицо «крапового» полковника стало уже почти нормального цвета.
Иванцов по генеральски махнул рукой на уставное приветствие Примакова и продолжил постановку задачи – серьезно, но не без генеральских острот:
– …Ситуация оседлана, скоро дожмем… А потому ставь блоки и фильтруй. Так, чтобы они охренели и попятились. И не куда то там, а под огонь.
Генерал рыкающе кашлянул и ткнул указкой с наконечником пулей в карту:
– Особенно здесь, на дороге. Большие банды все равно вылезут на дороги. Нужно будет – Сергей Алексеевич и Александр Иванович тебе подсобят. Если нальешь.
Иванцов подмигнул «краповому» полковнику и закончил свою мысль:
– Не мне, а им.
«Краповый» ухмыльнулся, заулыбались и полковники десантники, стоявшие рядом.
В общем, обстановка потихоньку разряжалась. Иванцов погрозил пальцем «вэвэшнику»:
– Но управляйся сам. А то у тебя как в комсомоле: пьем, как взрослые, работаем, как дети… Добро, Анатоль Палыч?
«Краповый» кивнул, и генерал повернулся к одному из своих полковников:
– Александр Иваныч, я тебя уже озадачивал. Ты мне заслон организуй здесь – видишь? – на этих высотках… Гехи Юрт… Язык сломаешь… Давай, пиши… Тебе что, карандаш подарить? Или трофейный возьмешь? А?!
Полковник замешкался с ответом, возникла нехорошая пауза, разрядившаяся было атмосфера вновь начала густеть, вот тут Примаков и переключил внимание на себя, доложив о поставленной командующим задаче.
Иванцов, как и положено настоящему десантнику, ко всем другим генералам относился с глубоко запрятанной внутри иронией, поэтому сначала даже не врубился, о чем говорит Примаков:
– Какой, к ебеням, Хаттаб?.. Где, ты говоришь?.. Генерал посопел, посопел, хмуро глянул на Примакова:
– Н да… Ты чего это бороду отпустил? Прям как Пугачев.
Примаков, отпустивший совсем недавно очень короткую и аккуратную бородку, подтянулся:
– Так точно, Афанасий Ильич, подрихтуем.
– Смотри… А какую это роту у нас они свободной посчитали?
Примаков пожал плечами:
– Я так полагаю, что шестую… Сто второго…
Генерал, прекрасно зная, о какой роте идет речь, специально для «крапчатого» (все ж таки – не свой), дернул бровью:
– Это та, что сборная?
В разговор вступил полковник, которому генерал грозился подарить карандаш:
– Ничего, зато офицеры обкатанные.
Иванцов задумчиво пожевал губами:
– Ежели суток на трое четверо… Не завшивеют… Примаков!
– Я, товарищ генерал!
– Ты ведь у нас в Академию Генерального штаба идешь… Вот и ставь им сам задачу… Справишься. Ты с метео свяжись и смотри, на старых минах не подлети. Ищи карты и саперов напряги… Главное, чтобы тумана не было… А то, если туман, – подкрадутся и зарежут, как баранов… Вопросы?
– Никак нет! – Примаков внутренне усмехнулся: все правильно, все по армейски: кто говно приволок, тому его и разгребать. Обижаться не на кого. Все правильно.
Вот так и получилось, что в середине дня направился полковник Примаков в роту майора Самохвалова. На войне как на войне – человек предполагает, а кто то за него располагает – и хорошо, если Бог, бывает то по разному.
Рота майора Самохвалова, потрепанная последними рейдами, пока все таки оставалась в своем базовом районе, в отличие от других, которые уже третьи сутки «отдыхали на пленэре» – без определенного срока возвращения. Боевиков гнали и из Дагестана в Чечню, и из Грозного в горы, и из гор на равнину – под огонь артиллерии, чтобы пореже встречаться с духами лицом к лицу. И всякий раз многим в самой Чечне тогда казалось, что вот еще чуть чуть – и грянут финальные победные литавры. Лишь бы потерь поменьше, потому что именно по ним в Москве судили о победах и неудачах. Да и вообще – кому нужны «двухсотые» перед полной победой, которая вот вот… «Вот вот», правда, все никак не прекращалось, а потому мало кого можно было соблазнить (даже Хаттабом или Басаевым) на прогулку в ущелье. А уж в Веденское…
Из Веденского только сутки назад спецназеры вынесли четверых своих. Погиб и последний прапор афганец в их отряде. Вася Хаттабыч был неформальным лидером в соседней с ротой Самохвалова спецназовской группе – еще бы, заслужил орден Ленина, орден Красного Знамени, два ордена Красной Звезды и после того, как советские награды перестали вручать, – два ордена Мужества, а медальные колодки Вася не носил из принципа. И вот поди ж ты…
Правда, и трофейных духовских шапочек – пэзов —спецназовцы набрали столько, что почти задарма делились ими с обозниками…
Вообще говоря, раз спецназеры оттуда только пришли – им бы туда и обратная дорога, в самый раз, – так примерно рассуждал озадаченный по ЗАСу[3] Примаковым командир роты майор Самохвалов. Но с другой стороны… С другой стороны, ничего «такого военно морского» в прогулках в горы нет. Эти прогулки называются рейдами, и любой уважающий себя десантурщик хотя бы раз в неделю должен полюбоваться горными видами – либо сверху, либо снизу. Либо со стрельбой, либо – так, вспомнить нечего… А если остается, что вспомнить, то вспоминаться оно может по разному… Каждый уходящий в горы знает: если что, то твое тело, конечно, спустят вниз… если обстановка позволит. А если не позволит, то скинут, опять таки, если есть шанс отыскать потом при спуске. Когда «двухсотого» скидывают, главное – морду ему бушлатом обвязать как следует, чтобы не побилась, остальное – все равно не видно. Если в рейд идет офицер медик, он и решает, сбрасывать тело или тащить… А вот раненые, особенно по мелочевке (в ногу, например), чувствуют себя чуть ли не козлами в самом козлином смысле – то один несет на плечах, как животину рогатую, то другой… Если матерятся – это еще хорошо, хуже, когда тащат молча – тут раненый, бывает, и сам готов уже в ущелье свалиться от стыда и не делает этого лишь только, чтобы не утянуть за собой и «носильщика»… Впрочем, испытавший много разных передряг в офицерскую и доофицерскую свои бытности, майор Самохвалов не помнил, чтобы хотя бы один раненый «шептал сухими губами: пристрелите… иначе до рассвета не вернетесь…». Другими стали отечественные войны – смех и мат, мат и смех, а патетики очень мало, а прагматизма, доходящего до тяжелого цинизма, – все больше. И вообще, скоро все, как по телевизору, будет: начнут войны останавливать на рекламу и музыкальные паузы…
Дорогу к роте Самохвалова Примаков знал хорошо – еще по «первой Чеченской». Шестую роту разместили в Аргунском ущелье, недалеко от ущелья Веденского, того самого. Село, за которым десантники огородили свои палатки, называлось, скажем так, Рошни Юрт – не будем слишком привязываться к топонимике в художественном повествовании. Место дислокации роты представлялось, прямо скажем, небесспорным, но определенная логика в этом выборе все же была. В общем, так: вдоль широкого в этом месте Аргунского ущелья идет главная дорога с севера на юг Чечни. К зиме двухтысячного года трасса эта более менее, но находилась под федеральным контролем – то есть на ней стояли блокпосты. Ближайший (в двенадцати километрах) от Самохвалова блокпост застолбил башкирский ОМОН (их десантники называли, естественно, «кумысами»). От аргунской трассы грунтовая дорога уходила на запад – по полого поднимающемуся склону. Несколько поворотов грунтовки приводили к небольшому косогору с кладбищем. Кладбище можно было разглядеть и с трассы. Сразу за ним начиналось село, оно изгибалось буквой «г» длиной в километр. В лучшие времена в селе насчитывалось до двух тысяч жителей, сейчас же не набиралось и трехсот – в основном, конечно, старики да женщины. Кстати, хоть это и редкость для горной Чечни, но на хорошо ухоженном кладбище как то сохранились несколько крестов и обелисков со звездами…
Все село – это одна главная улица (естественно, имени Ленина) и с десяток разных тупичков переулков, по большей части даже не имеющих официальных названий. Улица Ленина спускалась с кладбищенского косогора, метров через двести поворачивала налево и снова поднималась на небольшую горку, украшенную развалинами бывшей колхозной машинно тракторной станции. А сразу за МТС – бугорок, с которого все село видно как на ладони.
За бугорком начинался лысый каменистый склон, набиравший через километр полтора крутизну и уходивший в скалы. Ложбина, в которой находился центр села, располагалась левее и ниже КПП десантников метров на сорок. Конечно, плохо было то, что въезд в Рошни Юрт с трассы закрывался кладбищенским косогором. Но с другой стороны – справа от бугорка – раскинулась плоская, как стол, площадка размером с футбольное поле – может быть, она им и была когда то. Местные говорили, что в семидесятых одно из шалинских предприятий начинало строить здесь детский спортивный лагерь, но потом стройку забросили, от нее остались какие то сгнившие доски, кирпичи и куски шифера. До Шали, кстати, было рукой подать – ближайший райцентр, который до девяностых считался самой большой деревней в Европе, а может быть, и в мире – девяносто четыре тысячи жителей – это не кот чихнул! Статус города Шали получил уже при Масхадове…
Кстати, говаривали, что именно в Рошни Юрт в семидесятых годах спустился с гор последний боевик из прогитлеровской «партии кавказских братьев», сбежавший от переселения в 1944 году. Крепкого восьмидесятилетнего старика, содержавшего долгие годы в боевой исправности автомат ППШ, окончательно прихватила аденома. Прямо на футбольном поле его начали врачевать катетерами, а потом, несмотря на сопротивление, увезли в больницу. Об этом вроде бы даже в газетах писали. Кстати, племянник боевого деда к тому времени стал большим начальником… А может быть, был дедуля никаким не боевиком, а просто беглым зеком, из тех, что в здешних горах ежегодно отлавливали до десятка…
Так что логика размещения десантной роты была очевидной – бывшее футбольное поле стало вертолетной площадкой, причем очень удобной, поскольку вертолеты заходили на посадку не над селом, а над чистыми пологими склонами, где духи никуда не могли бы спрятаться.
Когда на площадку высадились первые «пассажиры» из роты Самохвалова, они начали обустройство с того, что приволокли от развалин МТС табличку «Рошни Юрт», слово «Рошни» замазали зеленой краской и написали поверх «Самосвал», а внизу дополнили по английски – «INTERNATIONAL». Получилось хорошо, как в международном аэропорту. А потом рядом с табличкой вбили в землю столб с фанерными стрелками – указателями: «Псков – 3485 км», «Иваново – 3163 км», «Омск – 4751 км» и «Петушки – 3019 км».
Из Петушков происходил родом сам майор Самохвалов. Кстати, служившие в Боснии говорили, что тема «ностальгического столба» была позаимствована нашими у западных союзников по миротворчеству…
Вот такая, как говорится, география – с изъяном: что толку было наблюдать за селом с бугорка, если въезд в него все равно оставался невидимым? Даже и с караульной вышки, специально для этого построенной… Поэтому ездить туда сюда до аргунской трассы было не очень удобно и небезопасно. Во первых, на улице Ленина был один узкий участок, который водители норовили проскочить на скорости: известное дело, десантный водила – наш ответ Шумахеру! А во вторых, имелся еще так называемый «хреновый поворот» между аргунской трассой и кладбищенским косогором. Он и представлял собой главную опасность, место это будто кто то специально придумал для закладки фугасов. Самохвалов сколько раз уже брал за шкирку главу администрации:
– Почему опять на «хреновом повороте» мину нашли?!
А тот в ответ:
– Это не село. Село начинается с кладбища. Это – с трассы пришли…
Вранье, конечно, но за хобот урода не прихватишь…
Кстати, жизненный путь главы села Султана был просто классикой «чеченского жанра». Если на Султана посмотреть анфас – то просто вылитый Дудаев. Было ему лет под шестьдесят, ростом он не удался – в прыжке метр с кепкой, но энергии хватало – на велосипеде разъезжал так, что только педали мелькали. Султан когда то работал на местной МТС и лично ремонтировал единственную в селе «волгу» председателя колхоза. На юбилей советской власти получил он по райкомовской разнарядке орден Трудовой славы и стал председателем районного комитета ветеранов войны и труда. В 1992 м поехал Султан на поклон к «грозненскому двойнику» – за подтверждением председательских льгот. Но, как рассказывал сам, приболел и остался у невестки в Старых Промыслах, аккурат до окончания первой войны… Чем он там на самом деле занимался – дело темное, вернулся он тихо и жил тоже тихо и незаметно вплоть до того дня, когда в село приехал на пышном «мерседесе» сам Масхадов – по случаю открытия «мемориала героев шахидов освободительной войны с Россией». Сам «мемориал» – пятиметровую трубу флагшток притащил волоком джип из масхадовского эскорта. Под трубой собирались установить камень с именами местных шахидов, но не успели – и потом уже десантники использовали флагшток по назначению, то есть поднимали на нем флаг ВДВ…
Так вот, к моменту визита Масхадова, а случился он в 1999 году, формального главы села в Рошни Юрте не было уже семь лет. Обязанности его исполнял некий двадцатипятилетний ханыжного вида субъект, занесенный сюда ветром революции. Этот хмырь (по слухам – недоучившийся в бухарском медресе кадий) целыми днями тренировался в стрельбе из всех видов оружия, включая гранатометы, баловался травкой и иногда воровал кур. Перед открытием митинга он как мог отрапортовал Масхадову:
– Хозяин, все – чики, базара нет!
Масхадова аж перекосило всего – он ведь был уже «дивизионным генералом, президентом Ичкерии, председателем верховной меджлис уль шуры и эмиром всех муджахедов»… Эффектный вышел рапорт, особенно если учесть то обстоятельство, что Масхадову только что пожаловались селяне на «комиссара революции», у которого никак не получалось открыть в Рошни Юрте базар… Видимо, гримасу президента Ичкерии несостоявшийся кадий воспринял неправильно, потому что тут же, на глазах у всей делегации, стал намекать Масхадову на подтверждение какого то своего воинского звания, неизвестно кем и за что присвоенного. «Эмир всех муджахедов» рявкнул в сердцах, и хмыря в селе больше никогда не видели… А Султан крутился поблизости – бывший советский полковник[4] не мог не отметить орденоносца и ударника коммунистического труда, тем более похожего на самого Дудаева. Тут же Султана второй раз за его жизнь назначили «председателем совета ветеранов всех войн», а через пару дней пришел указ о назначении его главой сельской администрации «с кооптированием в парламент Ичкерии».
Разумеется, никаких свидетельств особой антифедеральной и уж тем более террористической деятельности Султана на посту масхадовского «полпреда» не было. Более того – прибытие первого за вторую войну федерального десанта глава администрации встретил сохранившимися в сельсовете кумачовыми транспарантами «Миру – мир!» и «Да здравствует советский народ – строитель коммунизма!», правда, на втором транспаранте слова «советский» и «коммунизма» он задрапировал пестрым ситцем.
Уже на второй день после прибытия десантников Султан привел к Самохвалову заметно одичавшего (не в горах ли?) человека неопределенного возраста. Представил своим родственником. «Родственник» заявил, что ищет встречи с сотрудником КГБ. А опера направленца в роте как раз не было: Алексеич, так по простому звали этого интеллигентного капитана, находился на очередной «реализации». Тогда одичавший родственник, посопев, предъявил Самохвалову сразу два удостоверения: одно – прапорщика КГБ СССР и второе – сотрудника департамента шариатской госбезопасности Ичкерии. «Дважды гэбист» Умар попросил Самохвалова походатайствовать, чтобы ему зачли девять лет службы в ДШГБ и вернули в федеральные органы. Совершенно охреневшему от такого расклада Самосвалу бывший прапор пояснил, что он, как был начальником стрельбища при советской власти, так им и остался в дудаевско масхадовские времена, то есть ведал исключительно мишенями и патронами.
Самохвалов долго чесал «репу», не зная, как поступить с Умаром – то ли отпустить домой, то ли задержать как «дэшэгэбиста», то есть «злейшего врага конституционного строя». По счастью, в тот же вечер вернулся Алексеич, с ним и отправили от греха Умара. Больше его в селе, конечно, не видели. Султан, однако, никаких претензий Самохвалову не выказывал, по крайней мере внешне…
Самосвал «чистил» село с периодичностью обнаружения фугасов, и каждый раз находилось что нибудь из оружия. Султан, конечно, крутился, как уж, но должностью дорожил и потому иногда сдавал сам «найденный его людьми» старый карабин или моток проволоки «для изготовления радиоуправляемых фугасов». Фактически он обменивал это барахло на дизтопливо или что нибудь из стройматериалов. А однажды он даже пригласил «товарищей офицеров» на свой день рождения. Причем в качестве гарантии их полной безопасности привез на заднем сиденье своего велосипеда десятилетнего племянника – вроде как заложника. Испуганного мальчишку накормили в ротной столовой, подарили значок и отпустили.
А на день рождения к Султану съездил замкомроты капитан Числов – подарил комплект зимнего обмундирования. А что? Как никак, а все таки местная власть – надо уважать…
Новое место, несмотря на противоречивые сведения из штаба группировки о будущем «гарнизона», Самохвалов обживал всерьез. Едва палатки расставили – начали воздвигать каменное заграждение. С пинками и подзатыльниками управились к исходу третьих суток. Майор ни от кого не скрывал, что не знает «лучшего замполита, чем черенок лопаты». На четвертый день из ящиков из под боеприпасов возвели сортир и КПП. На пятый – установили флаг. За следующую неделю построили камбуз и приступили к бане, напутствуемые ротным:
– …Чтоб не халупа была, японский городовой, а с вензелями, ебенц!
Лютый матерщинник, Самохвалов больше всего любил поминать именно «японского городового», особенно когда объяснял популярно подчиненным, в чем, собственно, видел их недостатки. А какая же стройка без недостатков? Особенно если учесть, что боевых рейдов и зачисток никто не отменял… Но Самосвал был из тех, кто при любых раскладах мог за неделю любое, даже временное, пристанище, превратить в крепость времен Ричарда Львиное Сердце – и притом непременно с баней. По поводу обязательности бани – это сказывался в майоре трехлетний афганский опыт, там то баня была просто священным понятием, культовым местом. Банями там друг перед другом хвастались командиры частей так, как потом «новые русские» будут «понтоваться» «мерседесами» и «хаммерами»…
А в Афган Самохвалов попал сначала на срочную, дослужился до старшины, через полтора года вернулся в Лашкаргах (часто именовавшийся Ложкаревкой) уже прапором. Был старшиной роты, потом – командиром взвода. Мужик недюжинной силы и отваги, он однажды километров десять пер на себе двух раненых – одного привязал за плечами, а второго нес на руках, как ребенка. Посылали ему на орден, но… Видать, происхождением не вышел, о чем сам Самосвал говорил кратко: «Дед, отец и старшие братья спились, а я вот – стал десантником». В Афгане же Самохвалов нашел себе и жену – питерскую разведенку, окончившую СанГиг и добившуюся направления в Афган. Формально она даже имела право получить звание старшего лейтенанта медицинской службы. Оставляли ее в кабульском госпитале, но она сама напросилась к десантникам. Ее там разместили в спешно сбитом из ДСП закутке общей казармы. Когда однажды кто то из офицеров постучался к ней после программы «Время», она сначала не отвечала, а потом шарахнула из автомата на полметра повыше дверного косяка – для стимулирования нравственного начала у товарищей по оружию.
Разное про нее говорили, якобы она даже каких то духов расстреливала… Как бы там ни было, а в Союз прапорщик Самохвалов вернулся с ней и с двумя медалями «За боевые заслуги». В двадцать девять лет он сдал экстерном экзамены за училище – получил лейтенантские погоны. Самосвал прошел чуть ли не все мыслимые горячие точки. Это именно он в разгар бакинских событий, отвечая на какой то вопрос маршала Язова, добавил:
– Если будем жевать сопли, то маршалом вы, товарищ министр обороны, может, и останетесь, но уже не Советского Союза!..
Дмитрий Тимофеевич побледнел, побагровел, а потом рявкнул:
– Вон отсюда, наглец!!
Но когда кто то расторопный заблажил: «Чей это? Разобраться!!» – маршал хмуро буркнул:
– Отставить… Старлей прав…
У такого боевого командира, бессребреника и знавшего службу с азов, которого подчиненные боялись, как огня, а начальство уважало за бесхитростность, – и атмосфера в роте была здоровой. При всей незатейливости и однообразности будней обитателей бугорка там всегда раздавались мат и смех. А понимающие люди знают, что мат и смех на войне – это показатель душевного здоровья и признак уверенности в грядущей победе…
После подъема на зарядку Самохвалов выводил роту сам – кросс по селу с голыми торсами – нехай местные смотрят на мускулы и вообще… привыкают. Да и перед редкими женщинами покрасоваться можно. Самохвалов сначала всегда бежал впереди, шокируя мусульманское население откровенностью татуировок – одну, которая на руке, он даже обвязывал банданой.
Командующий дочитал, глянул остро на начальника разведки, вздохнул и распорядился:
– Примакова ко мне, живо!
Полковник Примаков был «вэдэвэшным» направлением при штабе группировки. Нашли его быстро, еще несколько минут ушло на ознакомление полковника с разведданными. Никакого азартного воодушевления Примаков, естественно, не выказал. Оно и понятно – есть неписаное правило: на реализацию разведданных лучше всего посылать тех, кто эти разведданные надыбал. Принесли разведчики – посылай их спецназ. Милиция что нибудь нарыла – у них ОМОН есть… Есть то он есть… Но омоновцы не очень, прямо скажем, хороши в горах. А армейские спецназеры по задачам распределены на две недели вперед, и вообще… Аллах его знает, по чьим задачам они работают. Стало быть, надо применять еще одно неписаное правило: если не знаешь, сколько перед тобой духов, – посылай десант. Десант, он все же побойчей пехоты. Точнее, десант в Чечне такой, какой в Афгане пехота была…
Десантник Примаков все это понимал и в Веденское ущелье не рвался: не пацан ведь. В Чечне еще в первую войну воевал. Воевал, кстати говоря, неплохо, а потому знал из опыта, что все так просто не бывает: маленький отряд, прорывается с боями, да еще с Хаттабом… Спецназеры и сами бы от такой добычи не отказались – а значит, не все сходится… Впрочем, из своего же опыта Примаков знал и другое: никогда не говори вслух, что кому то легче, чем тебе. Ляпнешь чего нибудь такое об омоновце или о том же спецназере – они и вспомнят это, когда им придется выручать твоих же…
Командующий внимательно посмотрел на молчавшего Примакова и кивнул на столь же молчаливого начальника разведки:
– Алексеич, похоже, не врет: Хаттаб где то здесь. Ежели будем бабушку теребить и спецназ подтягивать – упустим время. У вас же есть свободная рота?
Примаков кивнул, еле заметно пожав плечами при этом. Командующий предпочел заметить только кивок:
– Ну, вот и сажайте ее на «вертушки»… Но только сначала – площадку подготовь. Смотри, – командующий ткнул карандашом в карту, —ипо карте, и по докладам разведки – здесь хоть «корову»[2] сажай… Все. Считай это боевым распоряжением. Начштаба оформит.
После короткой паузы полковник Примаков ответил:
– Есть!
Выйдя от командующего объединенной группировкой, Примаков перекурил и отправился к командующему группировкой десантной, к генералу Иванцову. Генерал как раз плотно воспитывал «двоюродных», то есть «вэвэшников», или «вованов», – так называли Внутренние войска. С ними вместе уже вторую неделю десантура проводила зачистки: «вэдэвэшники» село окружают, а «вованы» шуршат внутри. Однако сегодня с утра в Мескер Юрте «вэвэшники» бой не приняли, хотя местность была – как на макете. Избегая потерь, они просто погнали духов на десантный блокпост, расположенный на выходе из села. В результате ВВ – сплошь краповые и пушистые, а десантура подает двух «двухсотых» (на самом деле их было даже три), и вдобавок банда уходит из села…
Так что с матерым полковником в краповом берете на лысой голове у генерала Иванцова разговор шел тяжелый. Мужской такой разговор. Впрочем, Примаков появился, когда основные «африканские страсти» уже отбушевали и обветренное лицо «крапового» полковника стало уже почти нормального цвета.
Иванцов по генеральски махнул рукой на уставное приветствие Примакова и продолжил постановку задачи – серьезно, но не без генеральских острот:
– …Ситуация оседлана, скоро дожмем… А потому ставь блоки и фильтруй. Так, чтобы они охренели и попятились. И не куда то там, а под огонь.
Генерал рыкающе кашлянул и ткнул указкой с наконечником пулей в карту:
– Особенно здесь, на дороге. Большие банды все равно вылезут на дороги. Нужно будет – Сергей Алексеевич и Александр Иванович тебе подсобят. Если нальешь.
Иванцов подмигнул «краповому» полковнику и закончил свою мысль:
– Не мне, а им.
«Краповый» ухмыльнулся, заулыбались и полковники десантники, стоявшие рядом.
В общем, обстановка потихоньку разряжалась. Иванцов погрозил пальцем «вэвэшнику»:
– Но управляйся сам. А то у тебя как в комсомоле: пьем, как взрослые, работаем, как дети… Добро, Анатоль Палыч?
«Краповый» кивнул, и генерал повернулся к одному из своих полковников:
– Александр Иваныч, я тебя уже озадачивал. Ты мне заслон организуй здесь – видишь? – на этих высотках… Гехи Юрт… Язык сломаешь… Давай, пиши… Тебе что, карандаш подарить? Или трофейный возьмешь? А?!
Полковник замешкался с ответом, возникла нехорошая пауза, разрядившаяся было атмосфера вновь начала густеть, вот тут Примаков и переключил внимание на себя, доложив о поставленной командующим задаче.
Иванцов, как и положено настоящему десантнику, ко всем другим генералам относился с глубоко запрятанной внутри иронией, поэтому сначала даже не врубился, о чем говорит Примаков:
– Какой, к ебеням, Хаттаб?.. Где, ты говоришь?.. Генерал посопел, посопел, хмуро глянул на Примакова:
– Н да… Ты чего это бороду отпустил? Прям как Пугачев.
Примаков, отпустивший совсем недавно очень короткую и аккуратную бородку, подтянулся:
– Так точно, Афанасий Ильич, подрихтуем.
– Смотри… А какую это роту у нас они свободной посчитали?
Примаков пожал плечами:
– Я так полагаю, что шестую… Сто второго…
Генерал, прекрасно зная, о какой роте идет речь, специально для «крапчатого» (все ж таки – не свой), дернул бровью:
– Это та, что сборная?
В разговор вступил полковник, которому генерал грозился подарить карандаш:
– Ничего, зато офицеры обкатанные.
Иванцов задумчиво пожевал губами:
– Ежели суток на трое четверо… Не завшивеют… Примаков!
– Я, товарищ генерал!
– Ты ведь у нас в Академию Генерального штаба идешь… Вот и ставь им сам задачу… Справишься. Ты с метео свяжись и смотри, на старых минах не подлети. Ищи карты и саперов напряги… Главное, чтобы тумана не было… А то, если туман, – подкрадутся и зарежут, как баранов… Вопросы?
– Никак нет! – Примаков внутренне усмехнулся: все правильно, все по армейски: кто говно приволок, тому его и разгребать. Обижаться не на кого. Все правильно.
Вот так и получилось, что в середине дня направился полковник Примаков в роту майора Самохвалова. На войне как на войне – человек предполагает, а кто то за него располагает – и хорошо, если Бог, бывает то по разному.
Рота майора Самохвалова, потрепанная последними рейдами, пока все таки оставалась в своем базовом районе, в отличие от других, которые уже третьи сутки «отдыхали на пленэре» – без определенного срока возвращения. Боевиков гнали и из Дагестана в Чечню, и из Грозного в горы, и из гор на равнину – под огонь артиллерии, чтобы пореже встречаться с духами лицом к лицу. И всякий раз многим в самой Чечне тогда казалось, что вот еще чуть чуть – и грянут финальные победные литавры. Лишь бы потерь поменьше, потому что именно по ним в Москве судили о победах и неудачах. Да и вообще – кому нужны «двухсотые» перед полной победой, которая вот вот… «Вот вот», правда, все никак не прекращалось, а потому мало кого можно было соблазнить (даже Хаттабом или Басаевым) на прогулку в ущелье. А уж в Веденское…
Из Веденского только сутки назад спецназеры вынесли четверых своих. Погиб и последний прапор афганец в их отряде. Вася Хаттабыч был неформальным лидером в соседней с ротой Самохвалова спецназовской группе – еще бы, заслужил орден Ленина, орден Красного Знамени, два ордена Красной Звезды и после того, как советские награды перестали вручать, – два ордена Мужества, а медальные колодки Вася не носил из принципа. И вот поди ж ты…
Правда, и трофейных духовских шапочек – пэзов —спецназовцы набрали столько, что почти задарма делились ими с обозниками…
Вообще говоря, раз спецназеры оттуда только пришли – им бы туда и обратная дорога, в самый раз, – так примерно рассуждал озадаченный по ЗАСу[3] Примаковым командир роты майор Самохвалов. Но с другой стороны… С другой стороны, ничего «такого военно морского» в прогулках в горы нет. Эти прогулки называются рейдами, и любой уважающий себя десантурщик хотя бы раз в неделю должен полюбоваться горными видами – либо сверху, либо снизу. Либо со стрельбой, либо – так, вспомнить нечего… А если остается, что вспомнить, то вспоминаться оно может по разному… Каждый уходящий в горы знает: если что, то твое тело, конечно, спустят вниз… если обстановка позволит. А если не позволит, то скинут, опять таки, если есть шанс отыскать потом при спуске. Когда «двухсотого» скидывают, главное – морду ему бушлатом обвязать как следует, чтобы не побилась, остальное – все равно не видно. Если в рейд идет офицер медик, он и решает, сбрасывать тело или тащить… А вот раненые, особенно по мелочевке (в ногу, например), чувствуют себя чуть ли не козлами в самом козлином смысле – то один несет на плечах, как животину рогатую, то другой… Если матерятся – это еще хорошо, хуже, когда тащат молча – тут раненый, бывает, и сам готов уже в ущелье свалиться от стыда и не делает этого лишь только, чтобы не утянуть за собой и «носильщика»… Впрочем, испытавший много разных передряг в офицерскую и доофицерскую свои бытности, майор Самохвалов не помнил, чтобы хотя бы один раненый «шептал сухими губами: пристрелите… иначе до рассвета не вернетесь…». Другими стали отечественные войны – смех и мат, мат и смех, а патетики очень мало, а прагматизма, доходящего до тяжелого цинизма, – все больше. И вообще, скоро все, как по телевизору, будет: начнут войны останавливать на рекламу и музыкальные паузы…
Дорогу к роте Самохвалова Примаков знал хорошо – еще по «первой Чеченской». Шестую роту разместили в Аргунском ущелье, недалеко от ущелья Веденского, того самого. Село, за которым десантники огородили свои палатки, называлось, скажем так, Рошни Юрт – не будем слишком привязываться к топонимике в художественном повествовании. Место дислокации роты представлялось, прямо скажем, небесспорным, но определенная логика в этом выборе все же была. В общем, так: вдоль широкого в этом месте Аргунского ущелья идет главная дорога с севера на юг Чечни. К зиме двухтысячного года трасса эта более менее, но находилась под федеральным контролем – то есть на ней стояли блокпосты. Ближайший (в двенадцати километрах) от Самохвалова блокпост застолбил башкирский ОМОН (их десантники называли, естественно, «кумысами»). От аргунской трассы грунтовая дорога уходила на запад – по полого поднимающемуся склону. Несколько поворотов грунтовки приводили к небольшому косогору с кладбищем. Кладбище можно было разглядеть и с трассы. Сразу за ним начиналось село, оно изгибалось буквой «г» длиной в километр. В лучшие времена в селе насчитывалось до двух тысяч жителей, сейчас же не набиралось и трехсот – в основном, конечно, старики да женщины. Кстати, хоть это и редкость для горной Чечни, но на хорошо ухоженном кладбище как то сохранились несколько крестов и обелисков со звездами…
Все село – это одна главная улица (естественно, имени Ленина) и с десяток разных тупичков переулков, по большей части даже не имеющих официальных названий. Улица Ленина спускалась с кладбищенского косогора, метров через двести поворачивала налево и снова поднималась на небольшую горку, украшенную развалинами бывшей колхозной машинно тракторной станции. А сразу за МТС – бугорок, с которого все село видно как на ладони.
За бугорком начинался лысый каменистый склон, набиравший через километр полтора крутизну и уходивший в скалы. Ложбина, в которой находился центр села, располагалась левее и ниже КПП десантников метров на сорок. Конечно, плохо было то, что въезд в Рошни Юрт с трассы закрывался кладбищенским косогором. Но с другой стороны – справа от бугорка – раскинулась плоская, как стол, площадка размером с футбольное поле – может быть, она им и была когда то. Местные говорили, что в семидесятых одно из шалинских предприятий начинало строить здесь детский спортивный лагерь, но потом стройку забросили, от нее остались какие то сгнившие доски, кирпичи и куски шифера. До Шали, кстати, было рукой подать – ближайший райцентр, который до девяностых считался самой большой деревней в Европе, а может быть, и в мире – девяносто четыре тысячи жителей – это не кот чихнул! Статус города Шали получил уже при Масхадове…
Кстати, говаривали, что именно в Рошни Юрт в семидесятых годах спустился с гор последний боевик из прогитлеровской «партии кавказских братьев», сбежавший от переселения в 1944 году. Крепкого восьмидесятилетнего старика, содержавшего долгие годы в боевой исправности автомат ППШ, окончательно прихватила аденома. Прямо на футбольном поле его начали врачевать катетерами, а потом, несмотря на сопротивление, увезли в больницу. Об этом вроде бы даже в газетах писали. Кстати, племянник боевого деда к тому времени стал большим начальником… А может быть, был дедуля никаким не боевиком, а просто беглым зеком, из тех, что в здешних горах ежегодно отлавливали до десятка…
Так что логика размещения десантной роты была очевидной – бывшее футбольное поле стало вертолетной площадкой, причем очень удобной, поскольку вертолеты заходили на посадку не над селом, а над чистыми пологими склонами, где духи никуда не могли бы спрятаться.
Когда на площадку высадились первые «пассажиры» из роты Самохвалова, они начали обустройство с того, что приволокли от развалин МТС табличку «Рошни Юрт», слово «Рошни» замазали зеленой краской и написали поверх «Самосвал», а внизу дополнили по английски – «INTERNATIONAL». Получилось хорошо, как в международном аэропорту. А потом рядом с табличкой вбили в землю столб с фанерными стрелками – указателями: «Псков – 3485 км», «Иваново – 3163 км», «Омск – 4751 км» и «Петушки – 3019 км».
Из Петушков происходил родом сам майор Самохвалов. Кстати, служившие в Боснии говорили, что тема «ностальгического столба» была позаимствована нашими у западных союзников по миротворчеству…
Вот такая, как говорится, география – с изъяном: что толку было наблюдать за селом с бугорка, если въезд в него все равно оставался невидимым? Даже и с караульной вышки, специально для этого построенной… Поэтому ездить туда сюда до аргунской трассы было не очень удобно и небезопасно. Во первых, на улице Ленина был один узкий участок, который водители норовили проскочить на скорости: известное дело, десантный водила – наш ответ Шумахеру! А во вторых, имелся еще так называемый «хреновый поворот» между аргунской трассой и кладбищенским косогором. Он и представлял собой главную опасность, место это будто кто то специально придумал для закладки фугасов. Самохвалов сколько раз уже брал за шкирку главу администрации:
– Почему опять на «хреновом повороте» мину нашли?!
А тот в ответ:
– Это не село. Село начинается с кладбища. Это – с трассы пришли…
Вранье, конечно, но за хобот урода не прихватишь…
Кстати, жизненный путь главы села Султана был просто классикой «чеченского жанра». Если на Султана посмотреть анфас – то просто вылитый Дудаев. Было ему лет под шестьдесят, ростом он не удался – в прыжке метр с кепкой, но энергии хватало – на велосипеде разъезжал так, что только педали мелькали. Султан когда то работал на местной МТС и лично ремонтировал единственную в селе «волгу» председателя колхоза. На юбилей советской власти получил он по райкомовской разнарядке орден Трудовой славы и стал председателем районного комитета ветеранов войны и труда. В 1992 м поехал Султан на поклон к «грозненскому двойнику» – за подтверждением председательских льгот. Но, как рассказывал сам, приболел и остался у невестки в Старых Промыслах, аккурат до окончания первой войны… Чем он там на самом деле занимался – дело темное, вернулся он тихо и жил тоже тихо и незаметно вплоть до того дня, когда в село приехал на пышном «мерседесе» сам Масхадов – по случаю открытия «мемориала героев шахидов освободительной войны с Россией». Сам «мемориал» – пятиметровую трубу флагшток притащил волоком джип из масхадовского эскорта. Под трубой собирались установить камень с именами местных шахидов, но не успели – и потом уже десантники использовали флагшток по назначению, то есть поднимали на нем флаг ВДВ…
Так вот, к моменту визита Масхадова, а случился он в 1999 году, формального главы села в Рошни Юрте не было уже семь лет. Обязанности его исполнял некий двадцатипятилетний ханыжного вида субъект, занесенный сюда ветром революции. Этот хмырь (по слухам – недоучившийся в бухарском медресе кадий) целыми днями тренировался в стрельбе из всех видов оружия, включая гранатометы, баловался травкой и иногда воровал кур. Перед открытием митинга он как мог отрапортовал Масхадову:
– Хозяин, все – чики, базара нет!
Масхадова аж перекосило всего – он ведь был уже «дивизионным генералом, президентом Ичкерии, председателем верховной меджлис уль шуры и эмиром всех муджахедов»… Эффектный вышел рапорт, особенно если учесть то обстоятельство, что Масхадову только что пожаловались селяне на «комиссара революции», у которого никак не получалось открыть в Рошни Юрте базар… Видимо, гримасу президента Ичкерии несостоявшийся кадий воспринял неправильно, потому что тут же, на глазах у всей делегации, стал намекать Масхадову на подтверждение какого то своего воинского звания, неизвестно кем и за что присвоенного. «Эмир всех муджахедов» рявкнул в сердцах, и хмыря в селе больше никогда не видели… А Султан крутился поблизости – бывший советский полковник[4] не мог не отметить орденоносца и ударника коммунистического труда, тем более похожего на самого Дудаева. Тут же Султана второй раз за его жизнь назначили «председателем совета ветеранов всех войн», а через пару дней пришел указ о назначении его главой сельской администрации «с кооптированием в парламент Ичкерии».
Разумеется, никаких свидетельств особой антифедеральной и уж тем более террористической деятельности Султана на посту масхадовского «полпреда» не было. Более того – прибытие первого за вторую войну федерального десанта глава администрации встретил сохранившимися в сельсовете кумачовыми транспарантами «Миру – мир!» и «Да здравствует советский народ – строитель коммунизма!», правда, на втором транспаранте слова «советский» и «коммунизма» он задрапировал пестрым ситцем.
Уже на второй день после прибытия десантников Султан привел к Самохвалову заметно одичавшего (не в горах ли?) человека неопределенного возраста. Представил своим родственником. «Родственник» заявил, что ищет встречи с сотрудником КГБ. А опера направленца в роте как раз не было: Алексеич, так по простому звали этого интеллигентного капитана, находился на очередной «реализации». Тогда одичавший родственник, посопев, предъявил Самохвалову сразу два удостоверения: одно – прапорщика КГБ СССР и второе – сотрудника департамента шариатской госбезопасности Ичкерии. «Дважды гэбист» Умар попросил Самохвалова походатайствовать, чтобы ему зачли девять лет службы в ДШГБ и вернули в федеральные органы. Совершенно охреневшему от такого расклада Самосвалу бывший прапор пояснил, что он, как был начальником стрельбища при советской власти, так им и остался в дудаевско масхадовские времена, то есть ведал исключительно мишенями и патронами.
Самохвалов долго чесал «репу», не зная, как поступить с Умаром – то ли отпустить домой, то ли задержать как «дэшэгэбиста», то есть «злейшего врага конституционного строя». По счастью, в тот же вечер вернулся Алексеич, с ним и отправили от греха Умара. Больше его в селе, конечно, не видели. Султан, однако, никаких претензий Самохвалову не выказывал, по крайней мере внешне…
Самосвал «чистил» село с периодичностью обнаружения фугасов, и каждый раз находилось что нибудь из оружия. Султан, конечно, крутился, как уж, но должностью дорожил и потому иногда сдавал сам «найденный его людьми» старый карабин или моток проволоки «для изготовления радиоуправляемых фугасов». Фактически он обменивал это барахло на дизтопливо или что нибудь из стройматериалов. А однажды он даже пригласил «товарищей офицеров» на свой день рождения. Причем в качестве гарантии их полной безопасности привез на заднем сиденье своего велосипеда десятилетнего племянника – вроде как заложника. Испуганного мальчишку накормили в ротной столовой, подарили значок и отпустили.
А на день рождения к Султану съездил замкомроты капитан Числов – подарил комплект зимнего обмундирования. А что? Как никак, а все таки местная власть – надо уважать…
Новое место, несмотря на противоречивые сведения из штаба группировки о будущем «гарнизона», Самохвалов обживал всерьез. Едва палатки расставили – начали воздвигать каменное заграждение. С пинками и подзатыльниками управились к исходу третьих суток. Майор ни от кого не скрывал, что не знает «лучшего замполита, чем черенок лопаты». На четвертый день из ящиков из под боеприпасов возвели сортир и КПП. На пятый – установили флаг. За следующую неделю построили камбуз и приступили к бане, напутствуемые ротным:
– …Чтоб не халупа была, японский городовой, а с вензелями, ебенц!
Лютый матерщинник, Самохвалов больше всего любил поминать именно «японского городового», особенно когда объяснял популярно подчиненным, в чем, собственно, видел их недостатки. А какая же стройка без недостатков? Особенно если учесть, что боевых рейдов и зачисток никто не отменял… Но Самосвал был из тех, кто при любых раскладах мог за неделю любое, даже временное, пристанище, превратить в крепость времен Ричарда Львиное Сердце – и притом непременно с баней. По поводу обязательности бани – это сказывался в майоре трехлетний афганский опыт, там то баня была просто священным понятием, культовым местом. Банями там друг перед другом хвастались командиры частей так, как потом «новые русские» будут «понтоваться» «мерседесами» и «хаммерами»…
А в Афган Самохвалов попал сначала на срочную, дослужился до старшины, через полтора года вернулся в Лашкаргах (часто именовавшийся Ложкаревкой) уже прапором. Был старшиной роты, потом – командиром взвода. Мужик недюжинной силы и отваги, он однажды километров десять пер на себе двух раненых – одного привязал за плечами, а второго нес на руках, как ребенка. Посылали ему на орден, но… Видать, происхождением не вышел, о чем сам Самосвал говорил кратко: «Дед, отец и старшие братья спились, а я вот – стал десантником». В Афгане же Самохвалов нашел себе и жену – питерскую разведенку, окончившую СанГиг и добившуюся направления в Афган. Формально она даже имела право получить звание старшего лейтенанта медицинской службы. Оставляли ее в кабульском госпитале, но она сама напросилась к десантникам. Ее там разместили в спешно сбитом из ДСП закутке общей казармы. Когда однажды кто то из офицеров постучался к ней после программы «Время», она сначала не отвечала, а потом шарахнула из автомата на полметра повыше дверного косяка – для стимулирования нравственного начала у товарищей по оружию.
Разное про нее говорили, якобы она даже каких то духов расстреливала… Как бы там ни было, а в Союз прапорщик Самохвалов вернулся с ней и с двумя медалями «За боевые заслуги». В двадцать девять лет он сдал экстерном экзамены за училище – получил лейтенантские погоны. Самосвал прошел чуть ли не все мыслимые горячие точки. Это именно он в разгар бакинских событий, отвечая на какой то вопрос маршала Язова, добавил:
– Если будем жевать сопли, то маршалом вы, товарищ министр обороны, может, и останетесь, но уже не Советского Союза!..
Дмитрий Тимофеевич побледнел, побагровел, а потом рявкнул:
– Вон отсюда, наглец!!
Но когда кто то расторопный заблажил: «Чей это? Разобраться!!» – маршал хмуро буркнул:
– Отставить… Старлей прав…
У такого боевого командира, бессребреника и знавшего службу с азов, которого подчиненные боялись, как огня, а начальство уважало за бесхитростность, – и атмосфера в роте была здоровой. При всей незатейливости и однообразности будней обитателей бугорка там всегда раздавались мат и смех. А понимающие люди знают, что мат и смех на войне – это показатель душевного здоровья и признак уверенности в грядущей победе…
После подъема на зарядку Самохвалов выводил роту сам – кросс по селу с голыми торсами – нехай местные смотрят на мускулы и вообще… привыкают. Да и перед редкими женщинами покрасоваться можно. Самохвалов сначала всегда бежал впереди, шокируя мусульманское население откровенностью татуировок – одну, которая на руке, он даже обвязывал банданой.