Страница:
* * *
Монета тихо звякнула о другие такие же монеты, уже лежавшие внутри церковной кружки.
– Благослови тебя Господь, дочь моя… – привычно пробормотал священник, заученно осеняя крестным знаменьем молодую женщину в тёмном платке. Он хотел добавить от себя ещё что-нибудь приличествующее моменту, но осёкся: что-то во взгляде чёрных глаз на миловидном её лице смутило священника, и странным показалось ему выражение этих глаз. Уж не бесовское ли – чур, чур, меня! Но святой отец быстро забыл о странной женщине: люди – старики, женщины, дети – шли и шли; и падали в кружку медные и серебряные монеты, и шуршали ассигнации.
…Июльский день был ярким и солнечным, на набережной собралось великое множество народу, и плыл над Невой колокольный звон.
– Освящается храм в память моряков флота российского, положивших живот свой в далёких водах во славу андреевского флага и России…
Пел хор; и молчала толпа, в которой нарядные платья дам из благородных и мундиры блестящих флотских офицеров перемешались с одёжками простого люда; и всхлипывали метавшиеся над невской водой чайки…
Теперь она часто приходила сюда, в храм. Входила внутрь, зажигала свечу и долго стояла перед медной доской, на которой поимённо были указаны все матросы и офицеры, погибшие в Цусимском бою на броненосце «Ослябя». Женщина отыскивала в списке машинистов единственное дорогое ей имя, осторожно касалась пальцами выбитых в металле букв и что-то беззвучно шептала. А перед другими такими же досками, увенчанными именами других кораблей, стояли другие женщины, часто державшие за руки притихших детей. Женщина хотела бы приходить сюда чаще, но времени не хватало – у неё тоже рос сын, и его надо было кормить и одевать, и надо было платить за угол, и поэтому надо было работать.
Ей было очень тяжело одной. Она была ещё молода и привлекательна, и глаза мужчин часто останавливались на ней. Иногда, сдаваясь под натиском собственной бунтующей плоти (или просто ради денег, которых вечно не хватало – много ли заработаешь стиркой!), она уступала домогавшимся её, но дальше одной-двух коротких встреч дело не шло. Вероятно, она могла бы снова выйти замуж, но мужчины нутром чуяли постоянное присутствие тени того, кто сгинул в волнах Японского моря, и эта тень их отпугивала. Кому это интересно делить кров и ложе с женой, вечно думающей о мёртвом другом, да ещё растить при этом чужое дитя! А сама она и не пыталась пойти в своих отношениях с мужчинами на самый примитивный женский обман, в который они, несомненно, поверили бы. Наверно, это было неправильно, но тут она ничего не могла с собой поделать.
А сын… Её отношение к сыну было каким-то странным. Ей почему-то не нравилось, что он похож на неё, а не на погибшего мужа. Больше того, иногда она чувствовала нечто вроде вины за то, что не сумела родить тому, кого любила каждой своей жилочкой, сына, который стал бы повторением отца. И она снова и снова приходила в храм, и просила прощения за свой очередной краткий грех супружеской неверности перед погибшим мужем. Хотя какой же это грех: живым жить, а мёртвым – покоиться в мире…
Время шло, и пришла новая война, а потом всю огромную страну потрясла невиданная смута. Рушились привычные понятия, разваливался уклад, с которым свыклись, и человеческая жизнь обесценивалась точно так же, как бумажные деньги, годящиеся только на то, чтобы топить ими печь-буржуйку.
Новая власть кричала на всех углах о своей заботе о простом труженике, но женщине не стало от этого легче жить. Правда, из прежнего полуподвала её переселили в бывшую господскую квартиру, нарезанную на комнатки для двух десятков жильцов, но особой радости это ей не принесло. Там, в своём старом жилище, она была хозяйкой, и всё напоминало ей о том безвозвратно ушедшем времени, когда она любила и была любимой – пусть даже недолго. А здесь, на общей кухне, жильцы шипящими голосами под такое же гадючье шипение примусов выясняли, кто у кого крадёт спички, и кто не гасит за собой свет в отхожем месте. Хорошо ещё, что при любой власти люди имеют привычку пачкать бельё, но при этом предпочитают всё-таки ходить в чистом, а значит, хорошая прачка без работы не останется.
Сын вырос и устроился на судостроительный завод учеником слесаря, но работать не стал. Вместо этого он пошёл, как он объяснил матери, «по комсомольской линии» – что это за линия такая, она никак не могла уразуметь. Бог с ним, с сыном: верит, что жизнь наладится, и что всем станет очень даже хорошо – и пусть себе верит. Всё равно он мало-помалу удалялся от неё, и это она понимала.
Как-то раз осторожно и исподволь она завела с сыном разговор о женитьбе, о детях, втайне лелея безумную надежду на внука, который будет точной копией деда и утешением ей в не столь уже далёкой старости. И была буквально ошарашена резкой сыновней отповедью.
– Да ты что, мать? Какая жена? Не будет в новом обществе никаких жён и мужей! Понравятся мужик с бабой друг другу и лягут спать вместе без всяких там поповских выдумок. А любовь – так это вообще буржуазный предрассудок!
Вот оно как… А она и слов-то таких раньше не слыхивала…
Сын уходил, но храм – Храм по-прежнему оставался с ней.
* * *
1997 год
«Всё, продаю свою «малышку» к чертям собачьим! – думал Виктор, барабаня пальцами по пластмассе рулевого колеса. – Число машин в городе растёт в геометрической прогрессии: они размножаются, словно бактерии в питательном бульоне! Ещё пара лет, и Питер задохнётся от автомобильных пробок, а у меня нет ни малейшего желания участвовать в этом выходящем из-под контроля процессе. И потом, я покупал машину для того, чтобы быть свободным: поехал, куда захотел и когда захотел. А какая тут, к чёрту, свобода, – та же толпа, только моторизованная!».
Впереди горел красный. Корнееву оставалось сделать левый поворот и нырнуть в проезд, ведущий к зданию НИИ, где работала Татьяна… Но по правилам надо дождаться зелёного, пропустить встречный поток машин и лишь затем поворачивать – если успеешь. Машин на встречной полосе хватает, да и за кормой уже пристроилась какая-то «ауди» цвета «металлик» – а ребята на таких тачках с правилами не очень-то считаются.
– Ты чё, чайник, заснул? – Ну вот, с приветом и искренним уважением: в открытое левое окно всунулась объёмистая физиономия, увенчанная короткой стрижкой. – Чего встал, блин, дорогу загораживаешь? Заворачивай, если собрался!
Водитель «ауди» не усидел – вышёл чинить разборки. Как это так, понимаешь: какая-то занюханная «таврия» – по сути, тот же «запорожец», – и смеет путаться под ногами! И у кого – у него!
В сложившейся ситуации Виктор не счёл разумным вступать в дискуссию. Он молча выжал сцепление и включил передачу. «Вообще-то мордатый прав, – подумал он, – свернуть самое время: на пешеходном переходе никого, а встречные машины стоят. Жди потом, пока они пройдут, – в аккурат до следующего «красного». Не хрен-то и нарушение…».
И всё-таки, уже сворачивая в проезд, Корнеев ощутил закипавшее в нём раздражение: никак не мог он свыкнуться с оголтелым человеческим хамством, хотя и видел этого хамства за свою жизнь более чем достаточно.
«Новые хозяева жизни, ядрёна кочерыжка, – помешали ему, видите ли! Да этому мордатому просто хотелось лишний раз потешить самолюбие и заодно повыпендриваться перед своей фифой, – сумрачно размышлял Корнеев, пока его «малышка» осторожно пробиралась по выбоинам в изношенном асфальте. Он успел заметить в зеркало заднего вида сидевшую в «ауди» девицу со сделанным из косметики неживым личиком. Её ног Виктор, естественно, не разглядел, но резонно предположил, что у подружки мордатого они росли прямо от коренных зубов – плавали, знаем. – Чтоб у тебя колесо лопнуло…».
Последняя мысль получилась острой и злой – и тут Корнеева обожгло. В груди вспух горячий ком, лопнул и покатился вверх, к горлу. Какое знакомое ощущение: совсем как тогда, в кают-компании «Бехтерева»…
Он не успел ещё проехать пятидесяти метров, отделявших проходную НИИ от дороги, когда его настиг резкий визг тормозов, скрежет и звонкий шелест сыплющегося на асфальт стекла.
Та самая «ауди» беспомощно замерла поперёк улицы, засыпав мостовую вокруг мелким стеклянным крошевом. А в её правый искорёженный бок вцепился бампером грузовичок, и вцепился плотно. Отсюда не видно, что там и как, но уже можно сказать, что обеим дверцам – и задней, и передней, – наверняка хана. Вот мордатый, кажется, не пострадал: вылез и ожесточённо машет руками на почёсывающего в затылке водилу грузовичка. Эпитетов не слышно, но – судя по мимике и жестикуляции – они вряд ли могут быть рекомендованы в качестве образчика изящной словесности.
«Я же не хотел этого…» – несколько растерянно подумал Виктор.
«Нет, ты хотел. Хотел! Возможно, не именно ДТП, но чего-то в этом роде. Обидаматериализовалась…» – очень отчётливо прозвучало вдруг в его мозгу.
* * *
Облако белёсой пыли рассеивалось медленно и неохотно, а среди развалин того, что некогда было храмом, копошились серые люди. Глаза их были пусты, а припорошенные пылью лица безжизненны: они походили на мертвецов, чьей-то злой волей подъятых из могил для исполнения чёрного дела. И живые мертвецы, повинуясь, тупо шевелились среди руин, растаскивая обломки.
Белые росчерки охрипших от плача чаек затопила и смыла чёрная волна – несметное крылатое полчище ворон, слетевшихся со всех окрестных деревьев, затмило небо; и свет померк, отступая перед тьмой.
Женщина стояла и смотрела на казнь Храма, и в груди её ворочался зверь, и рвал ей тело изнутри своими острыми когтями, силясь выбраться наружу.
Автомобиль возник перед ней внезапно и бесшумно, точнее, женщина, оглохшая от непереносимого горя, не услышала шума мотора. Автомобиль походил на хищное чудище, поблескивающее лакированной чёрной шкурой, а на его заднем сидении сидел человек во френче и фуражке.
Женщина знала этого человека по его многочисленным портретам, хоругвями качавшимися над людскими толпами во время октябрьских демонстраций: это был большой начальник, правитель города и наместник самого великого вождя. Большой начальник равнодушно бросил взгляд на останки убитого Храма, а потом заметил одинокую женщину в чёрном неподалёку от своего автомобиля, и она явно заинтересовала его гораздо больше, нежели груда битого кирпича.
Красивый и крепкий самец, он любил женщин, и они любили его: редкая могла устоять перед его мужским обаянием, подкреплённым принадлежащей ему властью над огромным городом. Даже если большой начальник и думал в этот момент о своём предстоящем этим вечером свидании со знаменитой балериной, он не мог не отметить другую женщину, оказавшуюся в его поле зрения – ведь чем больше женщин, тем лучше! Но когда глаза их встретились, то уверенному в себе и не знавшему колебаний человеку в звероподобном автомобиле стало жутковато: от женщины повеяло смертным холодом, от которого нет спасения. И большой начальник тронул за плечо шофёра: мол, поехали!
Вернувшись домой, женщина легла: ни сидеть, ни тем более стоять сил у неё не осталось. Она лежала и смотрела в растрескавшуюся скверную побелку потолка, пока не пришёл сын.
Увидев мать лежащей, сын несколько обеспокоился. Не то чтобы это был приступ сыновней любви, просто мать была для него привычным жизненным атрибутом, позволявшим не беспокоиться самому о нудных житейских мелочах вроде приготовления еды или пришивания пуговиц.
– Ты чего, мать? Не заболела, часом?
– Они разрушили Храм… – глухо сказала женщина, по-прежнему глядя в потолок. – Они убили его…
– А-а… А я-то думал, случилось что. Да эти церкви все повзрывать надо – опиум для народа! Попы помогали буржуям пить рабочую кровь, а мы…
Женщина вскинулась так резко, что старая кровать жалобно застонала.
– Ты хоть думаешь, что ты говоришь, щенок? – голос её, обычно мягкий и ровный, сделался похожим на шипение разъярённой змеи. – Это же могила твоего отца, другой-то у него нет, и не было, разве что море синее… Ты тогда был ещё совсем несмышлёныш, и ты его не помнишь, но это же твой отец! Ты мне больше не сын – ступай, иди к своим товарищам-убийцам!
Сын попятился к двери, не зная, что сказать, и не находя нужных слов. А она снова легла и молча отвернулась лицом к стене.
…Ночью женщине приснился страшный сон: медные доски с именами погибших моряков русского флота в огне плавильной печи. От жара они таяли, буквы расплывались и становились неразборчивыми, и металл плакал от боли и бессилия жгучими раскалёнными слезами…
Она снова и снова приходила к тому месту, где раньше высился Храм, и долго стояла там, молча и неподвижно. Она как-то сразу постарела на много лет и растеряла все остатки своей былой красоты, превратившись вдруг из статной сорокасемилетней женщины в дряхлую старуху. Мужчины быстро утратили к ней всякий интерес, но её это не трогало: ночи теперь остались ей для молитв.
Кому молилась женщина? Господь милосерд, и разве можно просить Его о ниспослании кары небесной на головы людские? Но может, есть и другой Бог, куда более суровый и не взирающий равнодушно на неправедное разрушение святилищ? А если преступников в силах покарать только сам Сатана – ну что ж, тогда она будет молиться Сатане!
Сын теперь появлялся у неё очень редко и торопливо уходил снова. Они почти не разговаривали, и она знала лишь, что он живёт у какой-то женщины, работающей, как и он сам, «по партийной линии». Живёт во грехе и в блуде – мать не признавала современного понятия «расписались». Какие же это муж и жена без венчания? У женщины теперь не было сына, и Храма тоже не было…
А через два с лишним года радио и газеты взорвались истерикой по поводу происков «подлых врагов народа, трусливо убивших» большого начальника. И тогда в первый раз за всё время, прошедшее с того злого дня, когда женщина смотрела на умирающий Храм, на её губах появилась улыбка.
Она видела, как это было.
…Огромный пустой коридор и он, тот человек из чёрного автомобиля, уверенно шагавший по поскрипывающему под его крепкими ногами паркету. И другой человек, серый и безликий, вывернувшийся откуда-то сбоку и ставший за спиной большого начальника. А потом в руке у серого появился чёрный наган, коротко плюнул огнём, и из простреленного затылка человека во френче и фуражке разлетелись брызгами осколки человечьей кости…
* * *
2001 год
Виктор Иванович Корнеев стоял на палубе антикварного теплохода «Синильга», грузившего лес в маленьком финском порту Ловиса, и смолил папиросу – старому доброму «Беломору» он так и не изменял, несмотря на теперешнее обилие в магазинах и ларьках любых западных сигарет.
Дальние рейсы остались в прошлом: теперь Корнеев работал суперинтендантом в солидной судоходной компании и если и бывал на пароходах, то совсем в ином качестве и кратковременно – в командировках. Он вёл свою группу судов (одним из которых и была древняя «Синильга»), отвечал за их техническое состояние и снабжение, за своевременное прохождение очередных регистровых освидетельствований и оформление соответствующих документов, за ремонт, за оперативное разрешение то и дело возникавших с его подопечными судами форс-мажорных ситуаций. В общем, делал всё от него зависящее, чтобы суда его группы исправно ходили из порта в порт и возили грузы или ловили рыбу, принося судовладельцам желаемую прибыль.
Все дела на борту «Синильги» закончены, можно отправляться обратно в Питер. На машине час до границы и часа три после её пересечения – чистой езды не так много. Всё зависит от того, как долго они проторчат на КПП в Торфяном – там можно и зависнуть, – а при хорошем раскладе оказаться дома около полуночи вполне реально.
И где там Сашку черти давят? Уехал час назад по местным магазинам – его кошка, тварь избалованная, жрёт только «Вискас», и не изготовленный в Одессе на Малой Арнаутской, а исключительно настоящий, зарубежного разлива, – и пора бы ему уже вернуться. Животных Виктор любил, но его домашний питомец по кличке Капот, полосатый котяра с ангельским голоском и бандитской мордой, исправно поедал отечественное мясо и рыбьи головы и не претендовал на деликатесы из так называемых цивилизованных стран.
В кармане куртки заверещал сотовый телефон. Корнеев вынул трубку – на дисплее высветился его домашний номер. «Интересно, – подумал Виктор, нажимая кнопку, – что там такое? Вряд ли Татьяна стала бы звонить на трубку по международному тарифу только из-за того, что Капот-бестия расколотил очередную чашку или прищемил лапу. Мобильник служебный, и платит фирма, но список звонков иногда проверяют, и можно нарваться на выговор за перерасход лимита в личных целях».
– Да, Танюша.
– Витя, вы там уже знаете? – голос жены дрожал от волнения.
– Знаем что?
– В Америке какой-то грандиозный теракт, самолёты врезались в здания World Trade Center на Манхэттене! Тут по телевизору чуть ли не по всем программам крутят повторы. Ты когда вернёшься?
– Мы уже собираемся. Не волнуйся, через несколько часов буду дома.
…Очень поздно ночью (или очень рано утром – три часа пополуночи можно считать и так, и этак) они с Таней сидели перед телевизором, на экране которого шла и шла одна и та же видеозапись.
…Чёрный дым, вытекающий из горящей башни Всемирного Торгового Центра в Нью-Йорке… Медленно летящий на уровне средних этажей громадного небоскрёба самолёт… Вот он разворачивается, и… По серому телу второго здания словно полоснул исполинский клинок, из длинной резаной раны, пересёкшей почти всю толщу гигантского сооружения, выплёскивается пылающая кровь смертельно раненого титана… Потом башня плавно оседает вертикально вниз, стоймя, не отклоняясь в сторону, словно проваливаясь под землю… Клубы густой серой пыли растекаются по ущельям улиц… И люди: бегущие, кричащие, плачущие…
Когда в очередной раз появился кадр с изображением мечущихся в панике людей, Корнеев вдруг сказал жене:
– Знаешь, а ведь это, – и он показал глазами на телеэкран, по которому медленно и неотвратимо расползалось серое облако, похожее на неведомого монстра, глотающего одну за другой замершие посередине улицы автомашины, – я уже где-то видел. Только вот никак не могу вспомнить название фильма…
* * *
Лютой блокадной зимой старая женщина лежала под ворохом одежды в насквозь промороженной комнате в осаждённом городе. Тьма и стужа царили во всей пустой квартире, в которой к тому времени уже не осталось ни единой живой души. А темноту за крест-накрест заклеенными окнами окрасило багровым – на город сыпались бомбы из распахнувшегося настежь чёрного неба…
Женщина умирала и знала, что умирает. Но она не могла позволить себе уйти, пока не убедится в том, что возмездие свершилось полностью. Перед глазами её шла череда смутных видений – она видела тех серых людей, которые убили Храм. И люди эти умирали – один за другим – точнее, их тоже убивали.
Большинство из них слизнула кроваво-мутная волна, обрушившаяся на город вскоре после гибели большого начальника. Женщина видела, как пустые глаза живых мертвецов наполняются животным ужасом при виде чёрного нагана в руке исполнителя вынесенного «врагам народа» приговора; видела их скрюченные смертной судорогой уродливые тела на нарах лагерных бараков; видела, как их трупы засыпают комьями мёрзлой земли прямо в котлованах ударных строек. Последних из уцелевших проглотили волны Балтики вместе с тонувшими судами таллинского каравана и растерли в кровавую грязь гусеницы рвущихся к городу вражьих танков. И женщина внимательно следила, как умирает каждый из этих людей. Она не понимала, как она может видеть всё это, но знала – виденное ею истинно.
Проводив последнего, женщина тихо-тихо вздохнула: «Спасибо тебе, Господи, – кем бы ты ни был…». А потом она закрыла глаза, и на губах ей во второй – и теперь уже в последний – раз после смерти Храма появилась, да так и застыла, улыбка…
* * *
Ключевой Мир собственного домена Звёздной Владычицы Эн-Риэнанты, наши дни
– Кто она?
– Шестьдесят стандартных лет назад она была в этом Мире верховной друидессой одного полудикого племени. И в том воплощении она пересеклась с воплощением Коувилла. Незаурядная Сущность и очень совершенная Первичная Матрица. Но очень неоднозначная. Я чуть-чуть опоздал в этот осаждённый город…
– Город… Неужели его жители заслужили всё обрушившееся на них только за то, что был взорван этот храм – всего лишь одно из сотен и тысяч разрушенных в Захваченной стране святилищ?
– Победители всегда рушат храмы прежних богов и воздвигают вместо них капища новой веры – в истории Юных Рас тому множество примеров. Всё дело в том, что это был за Храм: не только и не столько место религиозного поклонения, сколько виртуальный некрополь доблестно павших воинов. И вот этот некрополь потревожили… Но, конечно, основную роль сыграла Сущность, воплощённая в этой женщине. Она горячо и искренне воззвала к Слепым Силам – а их, как тебе хорошо известно, лучше не беспокоить. Они ведь могут и откликнуться – что и произошло.
– И воплощения всех, так или иначе причастных к гибели Храма…
– …были насильственно прерваны. И быстро: никто из них не пережил даже начала Великой войны. А заодно Слепые Силы обрушились и на сам город – для них ведь нет особой разницы между отдельной личностью и целым народом. На то они и Слепые…
– Да, Чёрные Разрушители наверняка оценили бы эту Инь-Сущность, воплотись она в следующий раз среди них. Надеюсь, её следующее воплощение будет не слишком скоро.
– А мне почему-то кажется, что она инкарниуется в самое ближайшее время. И именно здесь, в этом самом Мире.
* * *
2004 год
«Плохо видно… Результат моего неумения? Хотя я вроде бы всё сделал правильно… А может, всё это бред и чушь собачья? Не будем спешить с выводами – неизвестно ещё, что там увидит Татьяна…»
Он действительно всё сделал правильно – как учили. Избавился от ощущения тела – от кончиков пальцев ног до головы, – а затем старательно провёл сборку. Полёт получился очень реальным – даже голова закружилась – и вхождение в тёмный туннель-спираль тоже. Но вот когда дело дошло до кадров – после перехода за момент рождения, – то пошла полная тусклятина. А акцентироваться и помогать нельзя – исказишь подлинное содержание того, что видишь, подменишь действительное желаемым.
…Земля с высоты птичьего полёта. Зелёные густые рощицы, дуга морского берега и череда сизых волн, накатывающаяся на прореженные песчаными пляжами скалы. Остров – почему-то кажется, что это именно остров, хотя и большой. А время… Время – полторы тысячи лет назад как минимум, или даже ещё раньше. Третий-четвёртый век от Рождества Христова, так?
…Хижина (интерьер смутен), огонь в очаге (в костре?) посередине. Светловолосая женщина с лучистыми глазами и ощущение исходящего от неё тепла. Мужчина (лица не разглядеть), крепкий и уверенный в себе. А я – я на ворохе звериных шкур (мягкий и густой мех), и лет мне от силы пять-шесть, и я смотрю на мужчину и женщину (родители?) снизу вверх. Взгляда мужчины я не ощущаю, а вот устремлённый на меня взгляд женщины… Во взгляде женщины тревога… За меня? Обычное беспокойство матери? Нет, тут что-то другое…
…Ночной лес. Темные тела громадных деревьев, ветви которых переплетены где-то там, наверху, в сплошной свод. Багровое пламя большого костра и сосредоточенные лица людей, выхваченные из темноты отсветом пламени. Много людей. Высокая женская фигура, закутанная в длинное одеяние (плащ?). Цвета плаща не разобрать – женщина стоит на самой границе света и тьмы. Ощущение угрозы… Женщина что-то говорит, но смысл её речений тёмен…
…Топот ног – и ощущение боевого азарта. Пальцы правой руки крепко сжимают рукоять топора. А рядом – бегущие люди, горячее дыхание и запах пота, бряцанье оружия. Земля быстро мелькает под ногами, шорох травы, и кажется, что не бежишь, а летишь. Острый холодок – смесь ярости, страха и желания боя. Третий компонент этого коктейля – превалирующий. А впереди – плотная цепь воинов, одетых в железо. Это враги, и сейчас главное – добежать до них!
…Перемешано – какие-то вообще неразличимые картинки (звёзды в чёрной пустоте – а это ещё с какого бока припёка?). Голос… Опасность, большая опасность! Свист летящих копий – и удар. В грудь – слева. Земля встаёт на дыбы и рушится мне на лицо. Тьма…
Виктор открыл глаза. Таня сидела в кресле напротив, расслаблено опустив руки на подлокотники. Она ещё там, но ничего, скоро вернётся. Прерывать же медитацию внешним воздействием не рекомендуется – мало ли что…
– Ну, рассказывай, – попросил он, когда она наконец-то глубоко вздохнула, слегка качнула головой и тоже открыла глаза, – что ты видела?
Совпадений было мало, очень мало, но имевшие место быть поражали своей детальной точностью. Правда, похоже, в том времени они не встретились…
– Послушай, а эта женщина… – спросил Виктор, закончив свой рассказ.
– Какая? У костра?
– Нет, другая – моя мать. Это, часом, не ты была, а?
– Этого я не помню… Нет, вряд ли. Мы с тобой ориентировались на одновременные воплощения, совмещённые во времени или хотя бы минимально разнесённые по срокам. Я видела время более позднее. Средневековье, лет на триста-четыреста позже… Ты будешь смеяться – но я была мужчиной! Я даже чувствую, – она провела ладонью по левому плечу, – тяжесть этого дурацкого железа! Нет, от мод того времени трудно впасть в восторг. У меня был повтор: какое-то горящее поселение, храпящие кони, лязг, крики, запах крови и дыма. И снова та сцена, когда меня убили… Помнишь, я уже рассказывала?