Корабельников Олег. Надолго, может, навсегда

   Она вскинула голову, посмотрела на него рассеянным взглядом и, не узнав, отвернулась к окну. Он приготовил улыбку, десятки раз отрепетированную у зеркала, но она не поворачивалась к нему до самой остановки. Он вышел вслед за ней и, не зная, как поступить дальше, просто поравнялся и предложил помощь.
   - Спасибо, - сказала она, - мне не тяжело.
   - Меня зовут Николай, - назвал он первое пришедшее на ум имя. И сделал паузу, ожидая, когда она назовет свое.
   - В нашем возрасте глупо знакомиться на улицах, - сказала она холодно.
   - Вы нравитесь мне. Давно нравитесь. И где же мне еще знакомиться с вами, как не на улице?
   - Это еще не означает, что вы нравитесь мне, и тем более, что я хочу знакомиться с вами.
   - У меня нет другого выхода, - пожал он плечами.
   Она совсем не изменилась. Он мог заранее предугадать ее следующие слова и не ошибся, когда она ответила так, как и должна была ответить спокойно, ровно, четко выговаривая слова, как диктор телевидения. Он боялся, что она узнает его, и поэтому говорил чужими словами и чужим голосом, а она оставалась сама собой, и ей было легче. Так он шел рядом с ней и говорил, а она отвечала или просто отмалчивалась, и Климов понимал все ясней и ясней, что план его проваливается и желания не исполняются. Его вдруг снова охватила робость, он невольно вспоминал все связанное с этой женщиной, мучила совесть, и всплывала из глубины привычная слабость и беззащитность перед женой. Она приближалась к дому, и он со страхом думал, что вот сейчас она зайдет в подъезд, а он так и не увидит ни своих детей, ни своего возможного счастья. Он хорошо знал и понимал ее, но именно это знание сковывало волю, лишало уверенности. С незнакомкой было бы легче.
   Показался ее дом, и он совсем растерялся, стал спешно придумывать, как задержать ее. Сила и наглость явно не годились, униженные просьбы тоже были пустым номером, он заговорил о том, что все равно будет каждый вечер встречать ее на остановке, но она насмешливо посмотрела на него и сказала, что давно вышла из возраста Джульетты. Тогда он применил запрещенный прием и, назвав по имени, спросил о детях. Она не удивилась его осведомленности и коротко ответила, что они здоровы. Он спросил, как учится мальчик и вспоминает ли об отце.
   - Вас послал Климов? - спросила она.
   Он втянул голову в плечи и сказал, что нет, Климова он не знает, а просто давно наблюдает за ней и уже полюбил ее детей и готов признать их своими.
   - Не слишком ли? - спросила она и поднялась на ступеньку подъезда.
   - Нет, - сказал он, - в самом деле, я буду любить их, как своих. Даже больше... Ну, постойте немного. Я прошу.
   - Меня ждут дети, - сказала она и поднялась еще на одну ступеньку. Прощайте.
   Он сделал шаг вслед за ней и, поскользнувшись на узкой ступеньке, взмахнул руками, чтобы удержать равновесие, но все равно упал и больно подвернул ногу. Он попробовал встать, но боль не давала. Вот так он и сидел на утоптанном снегу у ее ног и старался в глаза ей не смотреть. Было очень стыдно, что опять он оказался слабее ее, унижение от нелепого падения усугубляло боль. Он ждал, когда она уйдет, чтобы собраться с силами.
   - До свидания, - буркнул он. - Ничего, я сейчас встану.
   Она поставила сумку, вздохнула и, взяв его под мышки, сильными своими руками поставила на ноги. Он вскрикнул от боли. Ступить на ногу было невозможно.
   - Надеюсь, что вы упали не нарочно, - сказала она. - Придется вести вас к себе домой. Я вызову "скорую".
   Он хотел воспротивиться, потому что эта победа была равносильна поражению, но другого выхода не было. Она закинула его руку себе на плечо, а он, краснея от унижения, прыгал на здоровой ноге вверх по ступенькам. Она открыла дверь, зашла вперед и помогла ему войти. Попросила сесть и разуться.
   Он сел на табуретку в прихожей, стараясь спрятать лицо от яркого света, все еще боясь быть узнанным. Заглянули дети, с любопытством осмотрели его и, скрывшись, зашептались, смеясь. Она сняла пальто, прошла к детям, сказала им что-то строгим голосом и, вернувшись, стала набирать на телефоне короткий номер.
   - Как ваша фамилия? - спросила она, прикрыв трубку ладонью.
   Он назвал первую попавшуюся.
   - Сейчас приедут, - сказала она. - Я вас просила разуться. Вы забыли?
   Морщась от боли и стыда, он снял сапог. Легкими уверенными движениями она ощупала ступню.
   - Это не перелом. Наверное, растяжение связок. Пройдет. Я вас напою чаем.
   Она помогла ему раздеться, провела на кухню. Пока она неторопливо расставляла чашки, он молчал и осторожно осматривался, узнавая предметы, посуду, шторы на окнах - все то, что помнил уже много лет. Он чувствовал себя как человек, долго блуждавший по чужбине и вернувшийся домой, где его не ждали и не были рады ему, но знакомые вещи и сам воздух родного дома заменяли радушие хозяев и вызывали чувство сопричастности их общему прошлому. Он смотрел на жену, невероятно отдаленную от него, узнавал ее жесты, интонацию, легкие шаги, присущие только ей, и старался представить себе, что ничего не произошло, не было разрыва между ними и все идет так, как и шло в прошедшие годы. Он думал о том, что вот исполнилась его мечта, не дававшая ему покоя последние месяцы, но радости не испытывал. И казалось, что если бы даже сейчас она все простила ему и сама попросила бы остаться, то он... А может быть, и не отказался бы. Он и сам не знал ничего.
   Она молча поставила перед ним чашку, придвинула варенье, извинилась и вышла. Он прихлебывал чай и прислушивался к голосам детей. Они не заходили на кухню, и он знал, что это она запретила, а сейчас, наверное, она проверяет их домашние задания. Так было всегда.
   "Скорая" не ехала. Болела нога. Капала вода из крана. Было неловко сидеть в чужом доме, но встать и уйти он не мог. Допил чай и молча поглаживал больную ногу. Она вернулась через полчаса, посетовала на врачей и села напротив, налив себе чаю.
   Вот так же они сидели и тогда, в последнюю минуту четверга, сменившегося бесконечной пятницей. Все было таким же. Только Климов другим. Он усмехнулся, вспомнив тот вечер, и посмотрел ей прямо в глаза. Она не отвела взгляда и тоже улыбнулась краешком губ.
   - К чему этот маскарад, Климов? - вдруг спросила она.
   - Да так, - сказал он и рассмеялся, чтобы скрыть смущение.
   - Неужели ты думаешь, что я тебя не узнаю? Еще в автобусе... Эх ты, кукушонок.
   - Я стал другим.
   - Да, похорошел. В тебя можно и влюбиться. Но при чем здесь я?
   - Дело не во внешности. Я вообще стал другим. Я стал таким, каким ты хочешь.
   - А откуда ты знаешь, что я хочу? Что ты вообще знаешь обо мне? Разве тебя интересует кто-то другой, кроме самого себя?
   - Я стал другим, - повторил он. - Ты можешь легко убедиться.
   - А я не хочу убеждаться, Климов. Ты мне не нужен, и это все, что я хочу. Нелепо же начинать все сначала. Для чего же тогда разводиться?
   - Можно ошибиться. Потом понять.
   - Я, Климов, никогда не ошибаюсь. И никогда не меняю своих решений. Пора бы знать. Десять лет прожили.
   - Да, собственно говоря, я и не буду тебя ни о чем просить. Я хотел быть нужным тебе и поэтому изменился. Но сейчас я и сам не знаю, хочу ли все начинать сначала или нет. Но скорее всего - нет... Послушай, ведь тебе нелегко с двумя детьми. Почему ты отвергаешь мою помощь?
   - Нелегко, - созналась она. - Но с твоей помощью было бы еще труднее.
   - Ты не думаешь о замужестве?
   - Климов! - усмехнулась она. - Не задавай глупых вопросов. Я ни в ком не нуждаюсь. И добровольно взваливать на себя очередной груз никогда не соглашусь.
   - Одиночество - жизнь без зеркал? - вспомнил он.
   - А я не одинока. Глупо же связывать одиночество только с отсутствием мужа или жены. У меня есть дети, есть работа, есть я сама, в конце концов, мне с собой не скучно.
   - Понимаю, - сказал Климов. - Раньше бы не понял, а теперь понимаю. Лишь слабый страдает от одиночества. Слабый всегда одинок. Право же, мне противно вспоминать самого себя.
   - Я рада за тебя, Климов. Вот видишь, ты считал, что я причинила тебе зло, а оно обернулось добром.
   - Диалектика! - засмеялся Климов и сам налил себе чаю.
   - Семья распадается, Климов, это не мы придумали и не нам решать эту проблему.
   - Люди разобщаются.
   - Неправда. Люди осознают себя сильными и свободными. Идет великая борьба за независимость. Слабые гибнут, сильные выживают.
   - Ницшеанка, - поморщился Климов. - Социал-дарвинистка.
   - Нет, милый, я материалист и диалектик.
   - Свести бы тебя с моим соседом. Хочешь, познакомлю? Великий диалектик!
   - Не стоит. Мы все и так соседи.
   - Ты изобрела новый лозунг: человек человеку сосед?
   - Ну вот, научился иронизировать. Поздравляю. Земля маленькая, Климов, и если мы не будем относиться друг к другу, как добрые соседи, то ничего у нас не получится.
   - Вот и будь мне доброй соседкой. Докажи на примере.
   - А я тебе зла не желаю. Если нужна моя помощь, то помогу. Но только я сама решу, нужна или не нужна моя помощь. Если ты просто слаб, не можешь или не хочешь справиться со своей бедой, то я пройду мимо. Если ты обратишься ко мне как равный к равной, как свободный к свободному - я остановлюсь. Но паразитировать на себе никому и никогда не позволю.
   - Я понимаю. Раньше я думал, что это жестокость. Но это и есть доброта. Диалектическое добро, если хочешь.
   - Да, ты стал мудрее. Пожалуй, я вычеркну тебя из списка умерших. С воскрешением тебя, Климов!
   - Слушай, давай учредим свой маленький праздник. День независимости день нашего развода.
   - Это забавно. С аллегорическим разрыванием гименеевых цепей? С распиливанием брачного ложа?
   - Все это хорошо... Но как твоя теория поможет детям? Им нужен отец. Я сам рос без отца и знаю, как это тяжело... Им нужен не сосед, а отец и мать. Это же так просто. Ты подумай. Ты умная.
   - Я подумаю. Я умная, - согласилась она и пошла открывать дверь.
   Приехала "скорая помощь". Веселый врач ощупал ногу Климова, сказал, что все это ерунда, посоветовал прикладывать холод, а потом тепло и согласился подвезти до ближайшей стоянки такси.
   - Я приеду, - сказал Климов с порога. - А ты подумай.
   - Приходи. Я подумаю, - и махнула рукой, и даже улыбнулась на прощание.
   Он ехал домой и думал о том, что впервые одержал хоть маленькую, но победу или, по крайней мере, - ничью, и еще неизвестно - кто кого. Но дома его ждала Люся, недобрая и неумная, и на душе становилось все тяжелее.
   Хромая и путаясь в развешанных простынях, он прошел по коридору коммуналки и, выдохнув воздух, открыл дверь в свою комнату. Люси не было. Он облегченно вздохнул, разделся и увидел на столе листок бумаги, покрытый крупным почерком. Она писала, что Климов негодяй, что он жестоко поплатится за свою измену, что она сегодня же ночью отомстит ему и не с кем-нибудь, а с Терентьевым, с которым она и без того давно была связана, и что хочет Климов или не хочет, но ему придется жениться на ней, потому что она ждет ребенка от него, а по нынешним законам и с помощью общественности... И так далее, на обеих сторонах.
   Климов дочитал до конца и открыл холодильник. Хотелось есть. Передвигаться по комнате было больно, и он подумал, что неплохо бы научиться летать, чтобы не так болела нога.
   Он надел два теплых свитера, замотал шею шарфом, завязал шапку под подбородком, застегнул пальто на все пуговицы и натянул валенки.
   - Эй, сосед! - сказал он громко. - Хватит дрыхнуть. Давай полетаем! Поищем солнце, очень уж здесь темно.
   Наверху не ответили, потом раздался знакомый звук - будто рассыпали бильярдные шары. И снова - тихо.
   - Ты что, не слышишь? - спросил Климов.
   - Да погоди ты, - раздался недовольный голос. - Сейчас, галоши найду.
   - Зачем галоши зимой? - удивился Климов.
   - Ничуть не поумнел, - проворчал сосед. - Учишь его, учишь... Здесь зима, а где-то осень. Всегда так бывает - ищешь солнце, попадаешь под дождь. И наоборот.
   - Так ты и зонтик возьми!
   - И возьму. Думаешь, сам не догадаюсь?
   Замерзшее окно открылось с трудом. Холодный ветер хлестнул мелким снегом. Город засыпал, и постепенно, по одному, гасли огни в соседних домах.
   Климов встал во весь рост на подоконнике, сложил руки рупором и громко прокричал:
   - Эй! Это я, Климов! Я-я-я!
   От громкого крика дрогнули провода, натянутые против окна, и с них посыпался иней. Мягкими серыми хлопьями он падал вниз, обнажая тугую стальную сердцевину, по которой стремительно летел невидимый ток.