— Лара, скорей! Автобус! — Девушки гурьбой помчались к остановке автобуса. Лара устремилась за ними. Максим остался один и задавал себе все тот же вопрос: «Заметила ли она его? Узнала ли?»
8
9
10
8
— Ты нашел алмаз в астийских слоях? — ошеломленно спросил Антон Максима. — Но где гарантия, что это астий?
— Петр Андреевич определил, Крайнов.
— Мог и Крайнов ошибиться.
— Нет. Все образцы ведь посылались в Москву, в лабораторию абсолютного возраста.
— Та-а-ак… Но почему бриллиант сгорел? Это же совершенно невероятно, чтобы алмаз самовоспламенился.
— То же самое говорил и Петр Андреевич.
— А кто-нибудь, кроме вас с Крайновым, видел эту гемму?
— Нет, никто.
— Но с ним можно поговорить об этом?
Максим ответил не сразу:
— Петр Андреевич умер этой осенью…
— Н-да… — Антон забарабанил пальцами по столу. Потом начал ходить из угла в угол. Молчание затягивалось. Максим сухо спросил:
— Не веришь?
— Видишь ли, Максим, я сам уже второй год отстаиваю идею, что в астийское время у нас в Сибири жили люди. Но такая высокая ступень цивилизации…
— Значит, не веришь?
— А у тебя остались хоть какие-нибудь доказательства?
— Так я тебе все сказал. Все, как было! А ты… Ладно! Не веришь, не надо! — Максим встал и направился к двери.
— Да постой ты, горячая голова! Я рад бы поверить, но посуди сам…
— Не о чем больше с тобой судить! — Максим нахлобучил шапку.
— А я говорю, стой! — Антон схватил его за плечо и оттолкнул от двери, силой усадил на стул. — Садись! И запомни, это легче всего — оскорбиться и хлопнуть дверью. Только у нас так дело не пойдет. Наука не сентиментальный роман. Я тебе верю. Но должен поверить и твоим фактам. Это не одно и то же. Никто не гарантирован от ошибок, вы с Крайновым в том числе. И нечего лезть в бутылку! Но и отмахнуться от этих фактов… — Он подошел к столу, взял какую-то книгу, с минуту полистал ее, снова бросил на стол. — Нет, надо быть круглым идиотом, чтобы пренебречь такими фактами! Мне просто необходимо докопаться до истины. Понимаешь, необходимо! — Он опять положил Максиму руку на плечо. — И помочь в этом сможешь только ты. Больше некому.
— Я хотел бы, да как?
— Это другой разговор. Как? Подумаем вместе. — Антон отошел к окну, потом круто повернулся к Максиму. — А вот как. Там, на Студеной, во время своих раскопок ты не вел записей, не делал зарисовок?
— Как же! — обрадовался Максим. — Я подробно описывал все в дневнике.
— Это уже кое-что! — прищелкнул языком Антон. — Дальше. Результаты раскопок отрадненских геологов… Они должны быть сведены в научно-производственные отчеты. Попробуем запросить эти их отчеты через научную часть. И еще. У этого Крайнова остался кто-нибудь — жена, дети?
— Нет, он был совсем один…
— Жаль. Но ничего, воспользуемся тем, что есть. Ты принеси мне свои записи.
— Ладно. — Максим встал. Антон легонько стукнул его меж лопаток:
— До скорого!
Максим, помедлив, сказал:
— Антон, я хотел еще спросить… Ты не знаешь случайно Ларису Эри с физтеха?
— Знаю.
— Знаешь?! Давно?
— Года два или около того. А что?
Максим замялся:
— Как тебе сказать… Ты никогда не замечал в ней чего-нибудь такого… необычного?
— Необычного? Нет.
— А… как ты думаешь, не могла она быть прошлым летом в наших краях?
— У вас в Вормалее? Едва ли. Хотя… летом она с отцом обычно путешествует, так что…
— Кто ее родители?
— Матери у Лары нет. А отец… Загадочная личность. Не зря его прозвали Доктор Фауст. В первые годы, что я здесь учился, он жил совсем один, ни с кем, говорят, не знался, нигде не бывал. Потом вдруг появилась Лара… Чего только не болтали тогда! Страшнейший вздор, конечно. Кое-кто и сейчас еще не прочь почесать языки. Но не верь никому.
Лара неожиданно захватила все мысли Максима. Желание видеть ее и говорить с ней стало неодолимым. Иногда он прятался за угол, чтобы проводить ее глазами. Подойти же к ней не решался. Он не стал тогда рассказывать Антону о встрече в тайге с незнакомкой, чувствовалось, Платов почему-то явно не хотел долго говорить о Ларе. Единственным, кто мог еще внести хоть какую-то ясность, был Михаил. Максим решил разыскать его немедленно и узнать все о толках вокруг Лары. Кинулся в спортклуб, где часто пропадал Михаил.
В спортклубе было людно. Максим обошел баскетбольную площадку, где большая толпа болельщиков криками подбадривала институтскую команду, и направился в дальний конец зала к гимнастам, как вдруг услыхал:
— Девочки, подождите, я еще раз!
Она! Ее голос! В каком-нибудь десятке шагов работала на брусьях Лара. Максим как завороженный двинулся к небольшой группе ребят, окруживших снаряд. Лара, казалось, не замечала ничего вокруг. Но вдруг глаза их встретились. Она остановилась, почему-то нахмурилась, хотела соскочить с брусьев. Но в последний момент резко накренилась и неловко упала на пол.
— Ой! — коротко вскрикнула она, зажимая ногу.
К ней сейчас же бросились все, кто был поблизости, засуетились:
— Перелом?
— Вывих?
— А я говорю, перелом! Врача! Врача скорее!
— Да нет его, ушел.
— Тогда «Скорую»! Звоните в «Скорую»!
Максим протиснулся сквозь толпу. Лара сидела на полу бледная, растерянная, в глазах боль.
«Нет, не Нефертити!» — пронеслось в голове. Он взглянул на ее ногу, которая чуть-чуть припухла, покраснела. Ясно, вывих! Сколько раз он выправлял такие вывихи ребятам на кордоне.
— Ну-ка, пустите!
Все расступились. Максим, ни слова не говоря, опустился на колени, взял Лару за щиколотку, чуть повернул ступню и сильно дернул.
— Ой, что вы делаете?! — закричала Лара, отдергивая ногу.
Но Максим уже поднялся:
— Все, можете вставать.
— Как… все?
— Так, все.
Кто-то удивленно хмыкнул. Лара встала, сделала несколько шагов.
— Не больно… — Она посмотрела на Максима. — Спасибо… Проводите меня, пожалуйста, в раздевалку, простите, не знаю вашего имени.
Максим назвал себя.
— Вы, верно, первокурсник? — нарушила Лара затянувшееся молчание. — Бионик или…
— Я геолог.
— Похоже… Нет, я не о внешности! Присядем на минуту. — Она опустилась на скамью возле шведской стенки. — До раздевалки я дойду одна, вы действительно чудесный исцелитель. Но… я хочу вас спросить… — Лара сделала паузу. — Скажите, почему вы все время преследуете меня?
Максим покраснел. Несколько раз действительно, увидев Лару где-нибудь на улице, он незаметно для нее шел следом два-три квартала, а в пургу даже проводил до самого дома.
— Или я ошиблась? Если не хотите, можете не отвечать.
— Нет, не ошиблись. — Максим посмотрел ей в глаза и вздрогнул: столько было сходства в чертах лица Лары и той незнакомки.
— Тогда я хочу знать, почему вы ходите за мной по пятам?
— Мне кажется, я уже видел вас… за две тысячи километров отсюда, на берегу лесного озера, видел так же ясно, как сейчас, а потом… — Максим замялся.
— Что же было потом?
— Потом я проснулся.
Лара рассмеялась:
— Так вы видели меня во сне?
— Может быть, только… — Максим замолчал.
— Только что? — Лара перестала смеяться и выжидающе смотрела на Максима.
— Только вы… В общем, эта девушка дала мне цветок. Необыкновенно красивый. И когда я проснулся, цветок был у меня в руке. Я понимаю, это смешно…
Но она не смеялась и смотрела на него с интересом.
— Рассказывайте, прошу вас.
— Вот, собственно, и все.
— Но вы сказали, цветок… Она подарила его вам?
— Это мне приснилось.
— А после? Что было после? После того как вы проснулись? Что стало с цветком?
— Цветок пропал… Видно, я обронил его. Это было перед самым отлетом.
— Но вы помните его? Хорошо помните? Какой он?
— Как вам сказать… Главное… он все время менял цвет. И лепестки — лиры…
— Не может быть!
— Кому я ни рассказывал, все так говорят. Но я видел его так же ясно, как вот… вас сейчас. Он был у меня в руках.
В голосе Лары послышалось возбуждение:
— А когда это случилось? Когда вы видели меня… эту девушку на озере?
— Перед самым отъездом в институт. В конце июля. Двадцать…
— Двадцать шестого?!
— Да. Откуда вы знаете? Значит, вы…
Лара покачала головой и вдруг побледнела:
— Нет, я ничего не знаю. Ничего не знаю! Но двадцать шестого июля… И эти цветы…
— Вы тоже видели их? Где, когда?!
— Я расскажу вам все. Только не сейчас… Я плохо себя чувствую. Простите, пожалуйста…
— Петр Андреевич определил, Крайнов.
— Мог и Крайнов ошибиться.
— Нет. Все образцы ведь посылались в Москву, в лабораторию абсолютного возраста.
— Та-а-ак… Но почему бриллиант сгорел? Это же совершенно невероятно, чтобы алмаз самовоспламенился.
— То же самое говорил и Петр Андреевич.
— А кто-нибудь, кроме вас с Крайновым, видел эту гемму?
— Нет, никто.
— Но с ним можно поговорить об этом?
Максим ответил не сразу:
— Петр Андреевич умер этой осенью…
— Н-да… — Антон забарабанил пальцами по столу. Потом начал ходить из угла в угол. Молчание затягивалось. Максим сухо спросил:
— Не веришь?
— Видишь ли, Максим, я сам уже второй год отстаиваю идею, что в астийское время у нас в Сибири жили люди. Но такая высокая ступень цивилизации…
— Значит, не веришь?
— А у тебя остались хоть какие-нибудь доказательства?
— Так я тебе все сказал. Все, как было! А ты… Ладно! Не веришь, не надо! — Максим встал и направился к двери.
— Да постой ты, горячая голова! Я рад бы поверить, но посуди сам…
— Не о чем больше с тобой судить! — Максим нахлобучил шапку.
— А я говорю, стой! — Антон схватил его за плечо и оттолкнул от двери, силой усадил на стул. — Садись! И запомни, это легче всего — оскорбиться и хлопнуть дверью. Только у нас так дело не пойдет. Наука не сентиментальный роман. Я тебе верю. Но должен поверить и твоим фактам. Это не одно и то же. Никто не гарантирован от ошибок, вы с Крайновым в том числе. И нечего лезть в бутылку! Но и отмахнуться от этих фактов… — Он подошел к столу, взял какую-то книгу, с минуту полистал ее, снова бросил на стол. — Нет, надо быть круглым идиотом, чтобы пренебречь такими фактами! Мне просто необходимо докопаться до истины. Понимаешь, необходимо! — Он опять положил Максиму руку на плечо. — И помочь в этом сможешь только ты. Больше некому.
— Я хотел бы, да как?
— Это другой разговор. Как? Подумаем вместе. — Антон отошел к окну, потом круто повернулся к Максиму. — А вот как. Там, на Студеной, во время своих раскопок ты не вел записей, не делал зарисовок?
— Как же! — обрадовался Максим. — Я подробно описывал все в дневнике.
— Это уже кое-что! — прищелкнул языком Антон. — Дальше. Результаты раскопок отрадненских геологов… Они должны быть сведены в научно-производственные отчеты. Попробуем запросить эти их отчеты через научную часть. И еще. У этого Крайнова остался кто-нибудь — жена, дети?
— Нет, он был совсем один…
— Жаль. Но ничего, воспользуемся тем, что есть. Ты принеси мне свои записи.
— Ладно. — Максим встал. Антон легонько стукнул его меж лопаток:
— До скорого!
Максим, помедлив, сказал:
— Антон, я хотел еще спросить… Ты не знаешь случайно Ларису Эри с физтеха?
— Знаю.
— Знаешь?! Давно?
— Года два или около того. А что?
Максим замялся:
— Как тебе сказать… Ты никогда не замечал в ней чего-нибудь такого… необычного?
— Необычного? Нет.
— А… как ты думаешь, не могла она быть прошлым летом в наших краях?
— У вас в Вормалее? Едва ли. Хотя… летом она с отцом обычно путешествует, так что…
— Кто ее родители?
— Матери у Лары нет. А отец… Загадочная личность. Не зря его прозвали Доктор Фауст. В первые годы, что я здесь учился, он жил совсем один, ни с кем, говорят, не знался, нигде не бывал. Потом вдруг появилась Лара… Чего только не болтали тогда! Страшнейший вздор, конечно. Кое-кто и сейчас еще не прочь почесать языки. Но не верь никому.
Лара неожиданно захватила все мысли Максима. Желание видеть ее и говорить с ней стало неодолимым. Иногда он прятался за угол, чтобы проводить ее глазами. Подойти же к ней не решался. Он не стал тогда рассказывать Антону о встрече в тайге с незнакомкой, чувствовалось, Платов почему-то явно не хотел долго говорить о Ларе. Единственным, кто мог еще внести хоть какую-то ясность, был Михаил. Максим решил разыскать его немедленно и узнать все о толках вокруг Лары. Кинулся в спортклуб, где часто пропадал Михаил.
В спортклубе было людно. Максим обошел баскетбольную площадку, где большая толпа болельщиков криками подбадривала институтскую команду, и направился в дальний конец зала к гимнастам, как вдруг услыхал:
— Девочки, подождите, я еще раз!
Она! Ее голос! В каком-нибудь десятке шагов работала на брусьях Лара. Максим как завороженный двинулся к небольшой группе ребят, окруживших снаряд. Лара, казалось, не замечала ничего вокруг. Но вдруг глаза их встретились. Она остановилась, почему-то нахмурилась, хотела соскочить с брусьев. Но в последний момент резко накренилась и неловко упала на пол.
— Ой! — коротко вскрикнула она, зажимая ногу.
К ней сейчас же бросились все, кто был поблизости, засуетились:
— Перелом?
— Вывих?
— А я говорю, перелом! Врача! Врача скорее!
— Да нет его, ушел.
— Тогда «Скорую»! Звоните в «Скорую»!
Максим протиснулся сквозь толпу. Лара сидела на полу бледная, растерянная, в глазах боль.
«Нет, не Нефертити!» — пронеслось в голове. Он взглянул на ее ногу, которая чуть-чуть припухла, покраснела. Ясно, вывих! Сколько раз он выправлял такие вывихи ребятам на кордоне.
— Ну-ка, пустите!
Все расступились. Максим, ни слова не говоря, опустился на колени, взял Лару за щиколотку, чуть повернул ступню и сильно дернул.
— Ой, что вы делаете?! — закричала Лара, отдергивая ногу.
Но Максим уже поднялся:
— Все, можете вставать.
— Как… все?
— Так, все.
Кто-то удивленно хмыкнул. Лара встала, сделала несколько шагов.
— Не больно… — Она посмотрела на Максима. — Спасибо… Проводите меня, пожалуйста, в раздевалку, простите, не знаю вашего имени.
Максим назвал себя.
— Вы, верно, первокурсник? — нарушила Лара затянувшееся молчание. — Бионик или…
— Я геолог.
— Похоже… Нет, я не о внешности! Присядем на минуту. — Она опустилась на скамью возле шведской стенки. — До раздевалки я дойду одна, вы действительно чудесный исцелитель. Но… я хочу вас спросить… — Лара сделала паузу. — Скажите, почему вы все время преследуете меня?
Максим покраснел. Несколько раз действительно, увидев Лару где-нибудь на улице, он незаметно для нее шел следом два-три квартала, а в пургу даже проводил до самого дома.
— Или я ошиблась? Если не хотите, можете не отвечать.
— Нет, не ошиблись. — Максим посмотрел ей в глаза и вздрогнул: столько было сходства в чертах лица Лары и той незнакомки.
— Тогда я хочу знать, почему вы ходите за мной по пятам?
— Мне кажется, я уже видел вас… за две тысячи километров отсюда, на берегу лесного озера, видел так же ясно, как сейчас, а потом… — Максим замялся.
— Что же было потом?
— Потом я проснулся.
Лара рассмеялась:
— Так вы видели меня во сне?
— Может быть, только… — Максим замолчал.
— Только что? — Лара перестала смеяться и выжидающе смотрела на Максима.
— Только вы… В общем, эта девушка дала мне цветок. Необыкновенно красивый. И когда я проснулся, цветок был у меня в руке. Я понимаю, это смешно…
Но она не смеялась и смотрела на него с интересом.
— Рассказывайте, прошу вас.
— Вот, собственно, и все.
— Но вы сказали, цветок… Она подарила его вам?
— Это мне приснилось.
— А после? Что было после? После того как вы проснулись? Что стало с цветком?
— Цветок пропал… Видно, я обронил его. Это было перед самым отлетом.
— Но вы помните его? Хорошо помните? Какой он?
— Как вам сказать… Главное… он все время менял цвет. И лепестки — лиры…
— Не может быть!
— Кому я ни рассказывал, все так говорят. Но я видел его так же ясно, как вот… вас сейчас. Он был у меня в руках.
В голосе Лары послышалось возбуждение:
— А когда это случилось? Когда вы видели меня… эту девушку на озере?
— Перед самым отъездом в институт. В конце июля. Двадцать…
— Двадцать шестого?!
— Да. Откуда вы знаете? Значит, вы…
Лара покачала головой и вдруг побледнела:
— Нет, я ничего не знаю. Ничего не знаю! Но двадцать шестого июля… И эти цветы…
— Вы тоже видели их? Где, когда?!
— Я расскажу вам все. Только не сейчас… Я плохо себя чувствую. Простите, пожалуйста…
9
Сквозь густые заросли джунглей, стремительно перелетая с дерева на дерево, движется стая бабуинов. Вот они останавливаются, плотно сбиваются в кучу и долго прислушиваются к шорохам леса. Кругом, кажется, все спокойно. И обезьяны снова пускаются в путь, озираясь по сторонам и принюхиваясь к окружающим запахам. Пути бабуинов не видно конца. Километр за километром покрывают они на головокружительной высоте, совершая замысловатые прыжки. Но вот внизу показались купы смоковниц. Сигнал вожака — и стая рассыпается.
Теперь отовсюду несется аппетитное чавканье и треск обламываемых веток. Бабуины торопятся наполнить желудки. Заботливые матери не забывают набить рот и маленьким, вцепившимся в их спины детенышам. Те же, что постарше, сами нагибают усыпанные ягодами ветки и очищают плоды губами, повизгивая от удовольствия.
Вдруг вожак перестал жевать и напряженно вытянулся — снизу из-за стволов на него смотрели прищуренные глаза человека-охотника. Вожак окаменел, потом издал короткий пронзительный звук. Мгновенье — и стая скрылась в зарослях.
Мвамба усмехнулся. Бабуины его не интересовали. Он ждал другую добычу. Но теперь это потеряло всякий смысл. Мвамба хотел уже двинуться дальше, как внимание его привлекло нечто совершенно необычное — мимо промчалась отставшая молоденькая обезьянка, на спине у которой, вцепившись в ее густую шерсть, сидел… мальчик.
Мвамба чуть не выронил из рук ружье. Месяц назад у его соседа пропал сын, и он готов был поклясться, что обезьяна сейчас тащила именно его: Мвамба не раз видел того мальчика, копавшегося возле соседской хижины… Мвамба выбрался на тропу и побежал созывать людей.
Рассказ старого охотника всполошил деревню. Все взрослые мужчины как один выступили на поиски бабуинов. Но обезьяны словно сквозь землю провалились.
Прошло двенадцать лет. Умер сосед Мвамбы, а жена его в озере утонула. Все в деревне успели забыть об их ребенке, похищенном обезьянами. Все, кроме Мвамбы. Год за годом он выслеживал бабуинов. И упорство его было вознаграждено.
Однажды под вечер, пробираясь сквозь заросли смоковниц, он увидел, как в плотной листве мелькнуло голое тело. Мвамба замер. Высоко в ветвях, среди лакомящихся ягодами обезьян, ловко перепрыгивал с дерева на дерево рослый мальчуган. Свалявшиеся волосы космами падали ему на плечи, худое тело покрывали рубцы и ссадины. Но даже отсюда, с земли, было видно, как перекатываются под кожей могучие желваки мышц. День клонился к вечеру. Обезьяны начали устраиваться на ночлег. Мвамба осторожно выбрался на тропу и поспешил к деревне.
Незадолго до полуночи два десятка охотников со всех сторон обложили смоковник. Луна была на ущербе, свет ее почти не проникал к подножию деревьев. Но привыкший к ночному мраку Мвамба быстро и бесшумно, как пантера, скользил между стволами, высматривая лежбище бабуинов. Ноздри его широко раздувались, улавливая ночные запахи. Наконец он остановился. Обезьяны были рядом, было слышно, как они бормочут во сне. Где же мальчуган? Мвамба до боли расширил зрачки глаз. И вдруг увидел его почти на земле в небольшом гнезде, свитом из веток. Юноша спал, запрокинув голову, широко раскинув сильные руки.
Тихий свист — шестеро охотников присоединились к Мвамбе. Он подал знак — на мальчугана набросились все сразу, стащили его на землю, подмяли под себя. Мальчик кусался, царапался, отбивался руками и ногами, но ловкие руки охотников быстро скрутили его крепкими узлами, заткнули рот, поволокли сквозь чащу.
Утром вся деревня сбежалась взглянуть на пойманное существо. Мвамба разогнал любопытных и объявил, что, поскольку родители мальчика умерли, он берет его в сыновья.
Никто не возражал против этого решения Мвамбы. Но не так-то просто было подступиться к зверенышу, скрючившемуся на земле и дико озиравшемуся. Он никого не подпускал, издавая нечленораздельные звуки. Когда Мвамба поставил перед ним корзину с фруктами, он даже не взглянул на нее. Едва охотник прикоснулся к голове мальчика, тот яростно оскалил зубы, и в глазах его сверкнула такая злоба, что бесстрашный Мвамба готов был отступиться от него.
Но Мвамба не отнял руки, и мальчуган не укусил его.
Так началось приручение мальчика-обезьяны. Старый охотник не жалел ни терпения, ни ласки. Прошел не один месяц, пока мальчуган перестал рычать на Мвамбу, стал брать из его рук еду и не пытался бежать из хижины.
Но время шло, и постепенно он смирился с жизнью в деревне, привык к людям, привязался к Мвамбе, как может привязаться к хозяину собака. Он стал ходить с ним на охоту, помогал выслеживать зверя, доставал плоды с высоких деревьев. Но говорить он так и не научился, не полюбил домашней пищи и, конечно, не мог обращаться с ружьем, не принимал участия в деревенских работах. Мысль, видно, так и не пробудилась в его дремлющем сознании.
…По экрану побежали титры: «Фильм поставлен по материалам… В нем приняли участие… В основу фильма положен достоверный факт… В него включены кадры, снятые на севере Мозамбика, в Африке…»
После этой передачи трое зрителей — Максим, Антон и Михаил — некоторое время сидели молча. Потом Михаил выключил телевизор:
— Удивительно!
— Ничего удивительного. Так бывает со всеми этими Маугли. — Антон встал и заходил по комнате. — Меня давно уже интересуют подобные феномены. У меня собран материал по девяти случаям: пятерых детей воспитали волки, двух — павианы и одного мальчика — антилопа. Это десятый. Во всех случаях одно и то же — дети, воспитанные зверями, не могут научиться говорить и мыслить и чаще всего погибают в неволе. Случай, который мы только что видели, по-видимому, с самым счастливым исходом. Но и здесь мальчик не стал человеком. В лучшем случае это преданное домашнее животное.
— Почему животное? — возразил Михаил. — Это же человек, существо с человеческим мозгом!
— Человек? А чем, собственно, отличается человек от животного? Думаешь, только строением мозга?
— Разумеется.
— Ничего не разумеется. Главное отличие человека — это способность мыслить.
— Разве это не просто физиологическая функция достаточно развитого мозга?
— В том-то и дело, что нет! — решительно заявил Антон. — И то, что мы сейчас видели, — прямое тому доказательство. Человеческий мозг несет две абсолютно различные функции. Прежде всего он управляет жизнедеятельностью организма: координирует работу его органов, перерабатывает поступающую от рецепторов зрения, слуха, обоняния информацию, выдает команды на ответные реакции, направленные на защиту организма или избирательное поглощение нужных ему веществ. В этом он практически не отличается от мозга любых высших животных.
Вторая функция нашего мозга — способность абстрактно мыслить: воссоздавать картины окружающего мира, генерировать логические конструкции, предвидеть события. Повторяю, функции эти абсолютно различны. И если первую из них мы унаследовали от мозга животных, то истоки второй установить не просто.
Ясно одно — первую функцию мозг может выполнять без всякой предварительной подготовки, если не считать элементарного жизненного опыта. Вторая функция проявляется в результате обучения. Понимаешь, научить, настроить, заложить в него элементарные основы мышления! И сделать это может только другой мыслящий мозг. Поэтому способность мыслить передается от поколения к поколению, как эстафета, и достаточно прервать ее хотя бы в одном звене…
— Что же получается? Если бы, скажем, на Земле вдруг исчезли все взрослые люди, остались одни малыши, то человеческий разум, человеческая мысль исчезли совсем?
— Да, по крайней мере, на очень длительное время. Только человеческое общество с его преемственностью поколений может быть хранителем разума. Для одного человека или даже небольшой группы людей это невозможно.
— Давно доказано, что мысль — продукт мозга.
— С чего ты взял, что я не считаю мысль продуктом мозга? Я хочу лишь сказать, что только подготовленный мозг может дать такой продукт. И подготовка эта возможна лишь при наличии другого мозга и лишь в определенном возрасте. Ни о каких мыслях без мозга не может быть и разговора. И все же ни один здравомыслящий человек не поставит знак равенства между мышлением и мозгом. Если мозг эволюционировал, как всякий другой биологический объект, то эволюция мышления шла, видимо, совсем по иным законам. Прообразом мозга может служить любая нервная клетка. Прообраза мышления мы не знаем.
Михаил сорвался с места.
— Прообраз мышления… Да возьми любую обезьяну!
— Обезьяна обладает лишь сложным комплексом условных рефлексов, — отрезал Антон.
— Это и есть прообраз мышления.
— Ничего подобного. Это разные вещи. Хотя бы потому, что нормальный процесс мышления вообще невозможен вне общества, чего нельзя сказать об условных рефлексах.
— Как это невозможен вне общества?
— Ты что, не знаешь, что люди, изолированные от общества и лишенные источников информации, постепенно дичают?
— Смотря какие люди, — упорствовал Михаил.
— Любые. Примеров тому тьма. Зато в жизни бывает и наоборот. Ты слышал, конечно, о знаменитом физике Нпролу?
— Кажется, слышал…
— Он родился в племени Западной Африки, которое до сих пор не имеет письменности и живет чуть ли не на уровне каменного века.
— Ну да!
— Вот тебе и «ну да». Когда ему было два месяца, его усыновил один миссионер-европеец. Потом он учился в Оксфорде, работал у нас в Дубне. И вот результат: Нпролу — выдающийся ученый. Это тебе о чем-нибудь говорит?
Несколько минут прошло в молчании. Михаил, видимо, исчерпал все свои возражения и, насупившись, ходил по комнате. Антон спокойно стоял у окна, глядя на синие сумерки, и, как всегда, о чем-то сосредоточенно думал.
— А все-таки, Антон, — обратился к нему Максим, до этого молчавший, но внимательно слушавший спор друзей, — трудно с тобой согласиться. Я представил такую ситуацию. Несколько космонавтов, мужчин и женщин, высадились на далекой чужой планете. Корабль вышел из строя. Связи с Землей никакой. Надежды на возвращение тоже. Что, в таком случае они должны одичать?
— Зависит от того, сколько их будет и что они с собой возьмут в рейс. Если их мало и они отправятся с пустыми руками, то да — одичают.
— Но почему? Почему они не дадут начало новой цивилизации?
— Да потому, что их слишком мало, потому что богатства человеческого разума им просто будут не нужны. Все их жизненные силы будут уходить на поддержание элементарных биологических функций, на борьбу за существование в самом прямом, самом грубом смысле этого слова. Ну зачем, посуди сам, им в таких условиях формулы высшей математики, законы астрономии, даже письменность? Все это забудется, умрет, если не у самих космонавтов, то у их ближайших потомков.
— И разум исчезнет совершенно?
— Ну если и не угаснет совсем, то потускнеет, померкнет на многие века, будет тлеть, как угли под слоем золы, до тех пор, пока не сформируется новое человеческое общество. Пойми, разум не может быть достоянием одного человека или даже нескольких человек. Он может быть достоянием человечества. Каждый человек может мыслить. Но лишь гомо сапиенс может быть хранителем разума.
— Ну, я на этот счет другого мнения. И вообще — пока! — Михаил схватил пальто и выскочил из комнаты. Максим подошел к Антону.
— Но ты, кажется, не все договорил, Антон. Если искра мышления передается как эстафета от поколения к поколению, то где ее начало?
— Никто сегодня точно не ответит на этот вопрос. Я убежден в одном: человеческий разум не мог возникнуть в тот ничтожно малый промежуток времени, который отделяет последние находки рамапитека от первых находок питекантропа. Полтора-два миллиона лет могли существенно изменить и обезьяну и человека. Но это слишком незначительный срок для того, чтобы обезьяна стала человеком. Эволюция происходит скачкообразно, я согласен. Но это уже больше, чем скачок. В конце концов, между обезьяной и ее предками, если можно так выразиться, лежит небольшая рытвина, человека же от обезьяны отделяет пропасть.
— Ну это как сказать, Антон. Последние наблюдения и эксперименты над поведением животных показывают, что не только обезьяны, но и многие другие млекопитающие обладают определенными элементами психики, ни в коем случае не укладывающимися в понятие рефлекса. Разве ты не слышал?
— Слышал, но не очень верю.
— Это не аргумент.
— Хорошо. Допустим, что все, что пишут о таких экспериментах, — верно. Но разве эти «элементы психики», сугубо конкретные, связанные лишь с определенными действиями животного, как бы они ни напоминали мышление, можно сравнить с абстрактным разумом человека?
— Можно. Во всяком случае, пропасти я здесь не вижу. И достаточно усложнения функциональных констелляций нейронов мозга…
— Усложнение функциональных констелляций нейронов! Коронный номер Стогова! Всеспасающие констелляции… А кто и когда наблюдал это скачкообразное усложнение констелляций? Почему оно не возникает ни у одной из ныне живущих обезьян?
— Может, и возникало, кто знает. Ведь сейчас, когда обезьяны живут, по сути дела, в окружении людей, такое усложнение не дало бы им ни грана перевеса и, стало быть, должно бесследно исчезнуть как всякий бесполезный признак.
— Гм… Это уж что-то новое. Во всяком случае, не по Стогову. Тот просто сослался бы на чрезмерную специализацию и указал такую-то страницу такой-то книги. Откуда это у тебя?
— Да ниоткуда… Я сам так думаю.
— Сам? — Антон неожиданно рассмеялся. — А ты, оказывается, шевелишь мозгами. Ладно, потолкуем еще об этом. А теперь вот что… Лара вчера уехала.
— Как уехала?! Куда?
— В Москву. На Международный семинар. Недели на три — на четыре.
— Уехать сейчас почти на месяц! А как же лекции?
— Не лекциями едиными жив студент.
— И все-таки целый месяц! Это такой срок…
— Срок большой… — Антон хитро прищурился. — Вот она и просила передать, что то, о чем она обещала рассказать тебе — видно, что-то важное, я не знаю, — она скажет сразу по приезде. Если, конечно, ты снова не будешь прятаться от нее, как в последнее время.
— Так она и сказала?
— Нет, это я по глазам у нее прочел. Я же как-никак бионик.
— Понятно…
— Ничего тебе не понятно. С твоими констелляциями…
Теперь отовсюду несется аппетитное чавканье и треск обламываемых веток. Бабуины торопятся наполнить желудки. Заботливые матери не забывают набить рот и маленьким, вцепившимся в их спины детенышам. Те же, что постарше, сами нагибают усыпанные ягодами ветки и очищают плоды губами, повизгивая от удовольствия.
Вдруг вожак перестал жевать и напряженно вытянулся — снизу из-за стволов на него смотрели прищуренные глаза человека-охотника. Вожак окаменел, потом издал короткий пронзительный звук. Мгновенье — и стая скрылась в зарослях.
Мвамба усмехнулся. Бабуины его не интересовали. Он ждал другую добычу. Но теперь это потеряло всякий смысл. Мвамба хотел уже двинуться дальше, как внимание его привлекло нечто совершенно необычное — мимо промчалась отставшая молоденькая обезьянка, на спине у которой, вцепившись в ее густую шерсть, сидел… мальчик.
Мвамба чуть не выронил из рук ружье. Месяц назад у его соседа пропал сын, и он готов был поклясться, что обезьяна сейчас тащила именно его: Мвамба не раз видел того мальчика, копавшегося возле соседской хижины… Мвамба выбрался на тропу и побежал созывать людей.
Рассказ старого охотника всполошил деревню. Все взрослые мужчины как один выступили на поиски бабуинов. Но обезьяны словно сквозь землю провалились.
Прошло двенадцать лет. Умер сосед Мвамбы, а жена его в озере утонула. Все в деревне успели забыть об их ребенке, похищенном обезьянами. Все, кроме Мвамбы. Год за годом он выслеживал бабуинов. И упорство его было вознаграждено.
Однажды под вечер, пробираясь сквозь заросли смоковниц, он увидел, как в плотной листве мелькнуло голое тело. Мвамба замер. Высоко в ветвях, среди лакомящихся ягодами обезьян, ловко перепрыгивал с дерева на дерево рослый мальчуган. Свалявшиеся волосы космами падали ему на плечи, худое тело покрывали рубцы и ссадины. Но даже отсюда, с земли, было видно, как перекатываются под кожей могучие желваки мышц. День клонился к вечеру. Обезьяны начали устраиваться на ночлег. Мвамба осторожно выбрался на тропу и поспешил к деревне.
Незадолго до полуночи два десятка охотников со всех сторон обложили смоковник. Луна была на ущербе, свет ее почти не проникал к подножию деревьев. Но привыкший к ночному мраку Мвамба быстро и бесшумно, как пантера, скользил между стволами, высматривая лежбище бабуинов. Ноздри его широко раздувались, улавливая ночные запахи. Наконец он остановился. Обезьяны были рядом, было слышно, как они бормочут во сне. Где же мальчуган? Мвамба до боли расширил зрачки глаз. И вдруг увидел его почти на земле в небольшом гнезде, свитом из веток. Юноша спал, запрокинув голову, широко раскинув сильные руки.
Тихий свист — шестеро охотников присоединились к Мвамбе. Он подал знак — на мальчугана набросились все сразу, стащили его на землю, подмяли под себя. Мальчик кусался, царапался, отбивался руками и ногами, но ловкие руки охотников быстро скрутили его крепкими узлами, заткнули рот, поволокли сквозь чащу.
Утром вся деревня сбежалась взглянуть на пойманное существо. Мвамба разогнал любопытных и объявил, что, поскольку родители мальчика умерли, он берет его в сыновья.
Никто не возражал против этого решения Мвамбы. Но не так-то просто было подступиться к зверенышу, скрючившемуся на земле и дико озиравшемуся. Он никого не подпускал, издавая нечленораздельные звуки. Когда Мвамба поставил перед ним корзину с фруктами, он даже не взглянул на нее. Едва охотник прикоснулся к голове мальчика, тот яростно оскалил зубы, и в глазах его сверкнула такая злоба, что бесстрашный Мвамба готов был отступиться от него.
Но Мвамба не отнял руки, и мальчуган не укусил его.
Так началось приручение мальчика-обезьяны. Старый охотник не жалел ни терпения, ни ласки. Прошел не один месяц, пока мальчуган перестал рычать на Мвамбу, стал брать из его рук еду и не пытался бежать из хижины.
Но время шло, и постепенно он смирился с жизнью в деревне, привык к людям, привязался к Мвамбе, как может привязаться к хозяину собака. Он стал ходить с ним на охоту, помогал выслеживать зверя, доставал плоды с высоких деревьев. Но говорить он так и не научился, не полюбил домашней пищи и, конечно, не мог обращаться с ружьем, не принимал участия в деревенских работах. Мысль, видно, так и не пробудилась в его дремлющем сознании.
…По экрану побежали титры: «Фильм поставлен по материалам… В нем приняли участие… В основу фильма положен достоверный факт… В него включены кадры, снятые на севере Мозамбика, в Африке…»
После этой передачи трое зрителей — Максим, Антон и Михаил — некоторое время сидели молча. Потом Михаил выключил телевизор:
— Удивительно!
— Ничего удивительного. Так бывает со всеми этими Маугли. — Антон встал и заходил по комнате. — Меня давно уже интересуют подобные феномены. У меня собран материал по девяти случаям: пятерых детей воспитали волки, двух — павианы и одного мальчика — антилопа. Это десятый. Во всех случаях одно и то же — дети, воспитанные зверями, не могут научиться говорить и мыслить и чаще всего погибают в неволе. Случай, который мы только что видели, по-видимому, с самым счастливым исходом. Но и здесь мальчик не стал человеком. В лучшем случае это преданное домашнее животное.
— Почему животное? — возразил Михаил. — Это же человек, существо с человеческим мозгом!
— Человек? А чем, собственно, отличается человек от животного? Думаешь, только строением мозга?
— Разумеется.
— Ничего не разумеется. Главное отличие человека — это способность мыслить.
— Разве это не просто физиологическая функция достаточно развитого мозга?
— В том-то и дело, что нет! — решительно заявил Антон. — И то, что мы сейчас видели, — прямое тому доказательство. Человеческий мозг несет две абсолютно различные функции. Прежде всего он управляет жизнедеятельностью организма: координирует работу его органов, перерабатывает поступающую от рецепторов зрения, слуха, обоняния информацию, выдает команды на ответные реакции, направленные на защиту организма или избирательное поглощение нужных ему веществ. В этом он практически не отличается от мозга любых высших животных.
Вторая функция нашего мозга — способность абстрактно мыслить: воссоздавать картины окружающего мира, генерировать логические конструкции, предвидеть события. Повторяю, функции эти абсолютно различны. И если первую из них мы унаследовали от мозга животных, то истоки второй установить не просто.
Ясно одно — первую функцию мозг может выполнять без всякой предварительной подготовки, если не считать элементарного жизненного опыта. Вторая функция проявляется в результате обучения. Понимаешь, научить, настроить, заложить в него элементарные основы мышления! И сделать это может только другой мыслящий мозг. Поэтому способность мыслить передается от поколения к поколению, как эстафета, и достаточно прервать ее хотя бы в одном звене…
— Что же получается? Если бы, скажем, на Земле вдруг исчезли все взрослые люди, остались одни малыши, то человеческий разум, человеческая мысль исчезли совсем?
— Да, по крайней мере, на очень длительное время. Только человеческое общество с его преемственностью поколений может быть хранителем разума. Для одного человека или даже небольшой группы людей это невозможно.
— Давно доказано, что мысль — продукт мозга.
— С чего ты взял, что я не считаю мысль продуктом мозга? Я хочу лишь сказать, что только подготовленный мозг может дать такой продукт. И подготовка эта возможна лишь при наличии другого мозга и лишь в определенном возрасте. Ни о каких мыслях без мозга не может быть и разговора. И все же ни один здравомыслящий человек не поставит знак равенства между мышлением и мозгом. Если мозг эволюционировал, как всякий другой биологический объект, то эволюция мышления шла, видимо, совсем по иным законам. Прообразом мозга может служить любая нервная клетка. Прообраза мышления мы не знаем.
Михаил сорвался с места.
— Прообраз мышления… Да возьми любую обезьяну!
— Обезьяна обладает лишь сложным комплексом условных рефлексов, — отрезал Антон.
— Это и есть прообраз мышления.
— Ничего подобного. Это разные вещи. Хотя бы потому, что нормальный процесс мышления вообще невозможен вне общества, чего нельзя сказать об условных рефлексах.
— Как это невозможен вне общества?
— Ты что, не знаешь, что люди, изолированные от общества и лишенные источников информации, постепенно дичают?
— Смотря какие люди, — упорствовал Михаил.
— Любые. Примеров тому тьма. Зато в жизни бывает и наоборот. Ты слышал, конечно, о знаменитом физике Нпролу?
— Кажется, слышал…
— Он родился в племени Западной Африки, которое до сих пор не имеет письменности и живет чуть ли не на уровне каменного века.
— Ну да!
— Вот тебе и «ну да». Когда ему было два месяца, его усыновил один миссионер-европеец. Потом он учился в Оксфорде, работал у нас в Дубне. И вот результат: Нпролу — выдающийся ученый. Это тебе о чем-нибудь говорит?
Несколько минут прошло в молчании. Михаил, видимо, исчерпал все свои возражения и, насупившись, ходил по комнате. Антон спокойно стоял у окна, глядя на синие сумерки, и, как всегда, о чем-то сосредоточенно думал.
— А все-таки, Антон, — обратился к нему Максим, до этого молчавший, но внимательно слушавший спор друзей, — трудно с тобой согласиться. Я представил такую ситуацию. Несколько космонавтов, мужчин и женщин, высадились на далекой чужой планете. Корабль вышел из строя. Связи с Землей никакой. Надежды на возвращение тоже. Что, в таком случае они должны одичать?
— Зависит от того, сколько их будет и что они с собой возьмут в рейс. Если их мало и они отправятся с пустыми руками, то да — одичают.
— Но почему? Почему они не дадут начало новой цивилизации?
— Да потому, что их слишком мало, потому что богатства человеческого разума им просто будут не нужны. Все их жизненные силы будут уходить на поддержание элементарных биологических функций, на борьбу за существование в самом прямом, самом грубом смысле этого слова. Ну зачем, посуди сам, им в таких условиях формулы высшей математики, законы астрономии, даже письменность? Все это забудется, умрет, если не у самих космонавтов, то у их ближайших потомков.
— И разум исчезнет совершенно?
— Ну если и не угаснет совсем, то потускнеет, померкнет на многие века, будет тлеть, как угли под слоем золы, до тех пор, пока не сформируется новое человеческое общество. Пойми, разум не может быть достоянием одного человека или даже нескольких человек. Он может быть достоянием человечества. Каждый человек может мыслить. Но лишь гомо сапиенс может быть хранителем разума.
— Ну, я на этот счет другого мнения. И вообще — пока! — Михаил схватил пальто и выскочил из комнаты. Максим подошел к Антону.
— Но ты, кажется, не все договорил, Антон. Если искра мышления передается как эстафета от поколения к поколению, то где ее начало?
— Никто сегодня точно не ответит на этот вопрос. Я убежден в одном: человеческий разум не мог возникнуть в тот ничтожно малый промежуток времени, который отделяет последние находки рамапитека от первых находок питекантропа. Полтора-два миллиона лет могли существенно изменить и обезьяну и человека. Но это слишком незначительный срок для того, чтобы обезьяна стала человеком. Эволюция происходит скачкообразно, я согласен. Но это уже больше, чем скачок. В конце концов, между обезьяной и ее предками, если можно так выразиться, лежит небольшая рытвина, человека же от обезьяны отделяет пропасть.
— Ну это как сказать, Антон. Последние наблюдения и эксперименты над поведением животных показывают, что не только обезьяны, но и многие другие млекопитающие обладают определенными элементами психики, ни в коем случае не укладывающимися в понятие рефлекса. Разве ты не слышал?
— Слышал, но не очень верю.
— Это не аргумент.
— Хорошо. Допустим, что все, что пишут о таких экспериментах, — верно. Но разве эти «элементы психики», сугубо конкретные, связанные лишь с определенными действиями животного, как бы они ни напоминали мышление, можно сравнить с абстрактным разумом человека?
— Можно. Во всяком случае, пропасти я здесь не вижу. И достаточно усложнения функциональных констелляций нейронов мозга…
— Усложнение функциональных констелляций нейронов! Коронный номер Стогова! Всеспасающие констелляции… А кто и когда наблюдал это скачкообразное усложнение констелляций? Почему оно не возникает ни у одной из ныне живущих обезьян?
— Может, и возникало, кто знает. Ведь сейчас, когда обезьяны живут, по сути дела, в окружении людей, такое усложнение не дало бы им ни грана перевеса и, стало быть, должно бесследно исчезнуть как всякий бесполезный признак.
— Гм… Это уж что-то новое. Во всяком случае, не по Стогову. Тот просто сослался бы на чрезмерную специализацию и указал такую-то страницу такой-то книги. Откуда это у тебя?
— Да ниоткуда… Я сам так думаю.
— Сам? — Антон неожиданно рассмеялся. — А ты, оказывается, шевелишь мозгами. Ладно, потолкуем еще об этом. А теперь вот что… Лара вчера уехала.
— Как уехала?! Куда?
— В Москву. На Международный семинар. Недели на три — на четыре.
— Уехать сейчас почти на месяц! А как же лекции?
— Не лекциями едиными жив студент.
— И все-таки целый месяц! Это такой срок…
— Срок большой… — Антон хитро прищурился. — Вот она и просила передать, что то, о чем она обещала рассказать тебе — видно, что-то важное, я не знаю, — она скажет сразу по приезде. Если, конечно, ты снова не будешь прятаться от нее, как в последнее время.
— Так она и сказала?
— Нет, это я по глазам у нее прочел. Я же как-никак бионик.
— Понятно…
— Ничего тебе не понятно. С твоими констелляциями…
10
Он сидел в читальном зале, просматривая старые журналы, когда услыхал за своей спиной:
— Здравствуйте, Максим. Еле разыскала вас.
— Лара… — От неожиданности он не знал, что ей сказать.
— Сидите-сидите! — Она подсела к нему. — Так давно не видела вас… Как вы жили все это время?
— Как я жил?.. — начал он, с трудом собираясь с мыслями, и замолчал. Это было слишком необычно и ново сидеть так близко к Ларе, он чувствовал тепло ее плеча. Все в нем смешалось от волнения. Да и можно ли было выразить словами, что он пережил за последние недели?
На пути из Москвы Лара сильно простудилась, ее положили в больницу, и сколько тревожных дней и ночей он провел, прежде чем узнал, что опасность миновала. Наконец она выздоровела, выписалась из клиники и сейчас же уехала в дом отдыха. Михаил провожал ее, пришел домой сияющий, весь вечер надоедал Максиму счастливой болтовней. А ему еле удавалось скрыть чувство обиды и боли: он даже не слышал об отъезде Лары.
Наконец она приехала. И опять он узнал об этом от Михаила. Тот успел уже встретиться с Ларой, нашел ее отдохнувшей, посвежевшей. А Максим не мог придумать, где и как хотя бы увидеть ее. Говорить об этом с Глебовым было по меньшей мере смешно. Антон же, занятый дипломным проектом, день и ночь не вылезал из лаборатории.
И вдруг эта неожиданная встреча здесь, в читальном зале. Он поднял наконец глаза и окончательно смешался, встретив ее взгляд:
— Как я жил в последнее время?.. Я только и ждал… только и думал о вас, Лара…
— Максим… — Скорее прочел он по движению ее губ, чем услышал свое имя. Узкая холодная ладошка Лары легла на его руку, а ее лицо придвинулось к его лицу. — Максим, мне нужно так много сказать вам. И я хотела бы… Вы не могли бы зайти сегодня ко мне? Часов в девять вечера. Хорошо?
И вот этот вечер наступил. Максим наскоро собрался и, желая побороть в себе чувство привычной робости и избежать лишних расспросов Михаила, вышел из дому задолго до назначенного срока. Вечер был тихий, теплый, и так как Лара жила далеко от института, он выбрал самый длинный окружной путь, через Заречье. Вот почему закат застал его на берегу реки, чуть выше Коммунального моста.
— Здравствуйте, Максим. Еле разыскала вас.
— Лара… — От неожиданности он не знал, что ей сказать.
— Сидите-сидите! — Она подсела к нему. — Так давно не видела вас… Как вы жили все это время?
— Как я жил?.. — начал он, с трудом собираясь с мыслями, и замолчал. Это было слишком необычно и ново сидеть так близко к Ларе, он чувствовал тепло ее плеча. Все в нем смешалось от волнения. Да и можно ли было выразить словами, что он пережил за последние недели?
На пути из Москвы Лара сильно простудилась, ее положили в больницу, и сколько тревожных дней и ночей он провел, прежде чем узнал, что опасность миновала. Наконец она выздоровела, выписалась из клиники и сейчас же уехала в дом отдыха. Михаил провожал ее, пришел домой сияющий, весь вечер надоедал Максиму счастливой болтовней. А ему еле удавалось скрыть чувство обиды и боли: он даже не слышал об отъезде Лары.
Наконец она приехала. И опять он узнал об этом от Михаила. Тот успел уже встретиться с Ларой, нашел ее отдохнувшей, посвежевшей. А Максим не мог придумать, где и как хотя бы увидеть ее. Говорить об этом с Глебовым было по меньшей мере смешно. Антон же, занятый дипломным проектом, день и ночь не вылезал из лаборатории.
И вдруг эта неожиданная встреча здесь, в читальном зале. Он поднял наконец глаза и окончательно смешался, встретив ее взгляд:
— Как я жил в последнее время?.. Я только и ждал… только и думал о вас, Лара…
— Максим… — Скорее прочел он по движению ее губ, чем услышал свое имя. Узкая холодная ладошка Лары легла на его руку, а ее лицо придвинулось к его лицу. — Максим, мне нужно так много сказать вам. И я хотела бы… Вы не могли бы зайти сегодня ко мне? Часов в девять вечера. Хорошо?
И вот этот вечер наступил. Максим наскоро собрался и, желая побороть в себе чувство привычной робости и избежать лишних расспросов Михаила, вышел из дому задолго до назначенного срока. Вечер был тихий, теплый, и так как Лара жила далеко от института, он выбрал самый длинный окружной путь, через Заречье. Вот почему закат застал его на берегу реки, чуть выше Коммунального моста.