– Не спится? – сиплым голосом спросил Снаут. Его подозрительный взгляд перескакивал с меня на Хари и обратно и наконец окончательно остановился на мне. – Откуда идете, Кельвин?
– Так… – я пожал плечами. – Побродили немного.
– Побродили, – медленно повторил Снаут и прищурился так, что глаз его стало совсем не видно. – Ты знаешь, Кельвин, что старт ракеты со Станции сопровождается довольно значительной вибрацией? И меня только что разбудила такая вибрация. Зачем ты запустил ракету?
– Это что – допрос? – осведомился я.
– Нет, Кельвин, это выяснение. Тебе не кажется, что нас здесь осталось совсем немного? – он усмехнулся – одними губами, глаза его продолжали пристально смотреть на меня. – Ты да я, да мы с тобой. И я хотел бы быть в курсе.
– Хорошо, Снаут. Будь в курсе. Я продолжаю экспериментировать.
– Ага-а, – озадаченно протянул Снаут и посмотрел на Хари. – Что-то я не совсем…
Он не успел договорить, потому что Хари неожиданно шагнула вперед и выпалила:
– Он усадил в ракету ассистентку Гибаряна! – Она повернулась ко мне, добавила умоляюще: – Прости, Крис, но я не могу… – и вновь обратилась к пораженному Снауту: – Такой эксперимент действительно был разрешен?
Снаут крякнул и крепко потер ладонью помятое лицо. Вид у него был совершенно оторопелый.
– Да, я отправил ассистентку Гибаряна, – быстро сказал я. – Это то, о чем мы говорили, Снаут. Переменный режим полета как средство вывода из депрессии. Стопроцентной гарантии, конечно, нет, но надо пробовать все способы. Ведь так, Снаут?
– Да-да, конечно, – Снаут, кажется, понял меня. – Без экспериментов мы будем топтаться на месте, а мы и так слишком долго топчемся на месте. – Он взглянул на Хари: – Кельвин знает, что делает. И на такой эксперимент получено разрешение, так что все в порядке.
– Прости, Крис, – растерянно повторила Хари. – Я, наверное, совсем глупая… Прости…
– А мы смогли бы провести еще один? – спросил я Снаута, не глядя на нее. – Тот, что я задумал вместе с Сарториусом. Мы сможем справиться без него?
– Думаю, что да, – как-то отстраненно ответил кибернетик. – Там нет ничего сложного. Но, надеюсь, не прямо сейчас?
– Нет, не сейчас.
На некоторое время наступило молчание, какое-то неловкое молчание. На душе у меня было так тяжело, что хотелось выть.
– Я бы сейчас выпил, – задумчиво произнес Снаут. – Ты не выпьешь со мной, Кельвин?
– Да, – сказал я. – Да!..
10
Что-то теплое и мягкое прикоснулось к моему лбу, скользнуло по щеке – и серые призраки отпрянули от меня и разлетелись в разные стороны, медленно растворяясь в серой пустоте. Я открыл глаза и обнаружил, что лежу в собственной постели. Голова была тяжелой, но не болела.
Комнату пронизывал свет красного дня.
– Наконец-то проснулся, – сказала Хари и убрала руку от моего лица.
Она сидела на стуле возле кровати и на ней вновь был полосатый халат.
Самое странное – я совершенно не помнил, как раздевался и ложился в постель.
– Я уже думала, ты решил никогда не просыпаться.
Было в окружающем какое-то несоответствие, только я никак не мог понять – какое. Оглядев потолок и стены, я задержал взгляд на окне и наконец сообразил: снаружи господствовал красный день. Вновь красный день! Неужели я так долго спал?
Снаут… Что-то заворошилось в моем сознании, щелкнул какой-то внутренний переключатель – и все встало на свои места. Снаут.
Обжигающий горло спирт, который мы запивали прохладительным напитком.
Довольно сумбурный разговор в присутствии Хари, в котором, однако, – это я теперь помнил точно – ни я, ни Снаут не сказали ничего лишнего; абстрактный был разговор, полный полунамеков, которые понимали мы со Снаутом, но не могла бы понять Хари. И чем больше мы с ним пьянели, тем больше полунамеков позволяли себе. Потом – снотворное. Это уже позже, когда я распрощался со Снаутом и отправился в свою кабину.
Кажется, Хари еще поддерживала меня за локоть, а я отстранял ее руку и старался идти самостоятельно… А дальше? Уж не она ли меня раздела и уложила? А почему бы и нет – с ее-то поистине нечеловеческой силой…
Взглянув на Хари, я решил не уточнять все эти детали и сказал:
– Да, выспался я неплохо.
Она молча кивнула, встала и отошла к окну, повернувшись ко мне спиной… Моя неотлучная тень…
«Ты ни в чем не можешь упрекнуть себя, Кельвин», – сказал Снаут в нашем не очень связном разговоре, имея в виду то, как я обошелся с «гостьей» Гибаряна.
«Гостья» Гибаряна! Существует ли еще «гостья» Гибаряна?..
Я вскочил с кровати и начал поспешно одеваться – моя одежда была аккуратно сложена на стуле. Хари обернулась и я ответил на ее вопросительный взгляд:
– Мне нужно на ракетодром. Узнать, как там… ассистентка.
– Ты прости, Крис… Я опять полезла не в свое дело… в который раз…
– в ее голосе звучало раскаяние.
Господи, лучше бы мне было не просыпаться, никогда не просыпаться!
Лежать на дне черного колодца, забыв о самом себе, забыв о Земле, Солярисе и океане… забыв о ней… Любовь ли это? Или чувство вины и скорбь по так рано и нелепо ушедшей? Чувство вины…
Мертвые должны оставаться мертвыми… чтобы мы, живые, могли любить их…
Меня передернуло. С третьей попытки попав в рукава куртки, я направился к двери. Оглядываться не было необходимости – ну куда могла деться твоя собственная тень?
Шагая среди мусора, усеявшего коридор, я подумал, что хорошо бы навести здесь порядок. Навести порядок везде. Тщательно вымыть всю Станцию, запереть все двери – и вместе со Снаутом рвануть на вертолете куда-нибудь в сторону заката. Без нее. И когда кровавое солнце уберется с глаз долой и наступит ночь, облепленная гнойниками чужих звезд, на полной скорости врезаться в черные волны – и захлебнуться в них…
И пусть уже она бродит по обезлюдевшей Станции и взывает к океану, и пусть упрашивает его… И мой двойник явится к ней и станет ее неотвязной тенью – и он будет таким, каким я представляюсь ей, – внешняя благообразная оболочка, скрывающая смрадную уродливую сущность, о которой не знает никто, кроме меня. Будет ли она тяготиться моим постоянным присутствием? Или же возникнет ни с чем не сравнимая гармония двух двойников уже ушедших людей, двух порождений океана?..
Я был готов размышлять о подобной абракадабре сколь угодно долго, лишь бы не кончался коридор, ведущий к ракетодрому, – пристанищу моей последней эфемерной надежды. Я умышленно шел именно на ракетодром, хотя до радиостанции было ближе. Я хотел оттянуть момент окончательного приговора.
Но путь на ракетодром не мог быть бесконечным. Сопровождаемый Хари, я доплелся до пульта и, не садясь, надел наушники и включил аппаратуру.
Ничего, кроме еле слышного шороха. Черная Афродита не дышала и сердце ее не билось. Ее уже не было в ракете. Ее уже не было нигде…
Я медленно опустился в кресло, снял наушники и обхватил голову руками. Вот и закончился очередной эксперимент. Эксперимент, проведенный доктором Крисом Кельвином, маститым соляристом; благодаря этому эксперименту внесен новый вклад в изучение квазиразумного квазиокеана планеты Солярис. В ходе эксперимента установлено, что источник поля, поддерживающий квазисуществование «существ F», находится вне тела «гостей», и проводимую океаном операцию «Человек» можно прервать, посадив всех «гостей» на любой космический крейсер и удалив их с Соляриса. Это большой шаг вперед в изучении океана, и значение этого шага трудно переоценить. Доктор Кельвин в полной мере проявил качества, присущие настоящему ученому…
Доктор Кельвин продолжает эксперименты по налаживанию Контакта с океаном Соляриса. Доктор Кельвин принял решение никогда не возвращаться на Землю и всю свою жизнь, до конца дней, посвятить работе на Станции…
– Крис… Что? Что-то не так?
– Эксперимент проходит нормально, – ровным голосом ответил я и кивнул на экран. – Ракета движется по заданной траектории. Так что беспокоиться не о чем.
– И ей действительно… станет лучше?
– Ей уже хорошо. – Я поднял голову и взглянул на озабоченное лицо Хари.
– Ей гораздо лучше, чем было здесь.
Все мои эмоции, все мои терзания, переживания и сомнения исчезли.
Исчезло все, кроме холодной тяжести в душе, и эта тяжесть не имела названия. Я знал, что она непрерывно будет накапливаться там, в глубине, медленно разбухая, вздуваясь, поднимаясь все выше, – и в конце концов задушит меня. Я это знал – но не испытывал ни страха, ни боли – ничего.
– Мне кажется, ты чего-то недоговариваешь, – сказала моя тень. – Тебя что-то мучает. Да? Вас всех… Гибарян… Сарториус… Эта ассистентка… Это как-то связано с тем «городом», со второй Станцией.
Моя тень не спрашивала, не предполагала, а утверждала. Мне не хотелось ей отвечать, не хотелось говорить с ней. Я отдал бы сейчас все, что угодно, за возможность побыть одному. Мне хотелось побыть в одиночестве, наедине с самим собой, – но я был навсегда лишен такой роскоши…
– Может быть и моя болезнь… – тихим голосом, запинаясь, продолжала моя неизбежная тень, – может быть и моя болезнь… неспроста? Вы тут занимаетесь чем-то… Крис… На Земле об этом не знают, да? Зачем ты взял меня с собой? Почему я была в ракете… тогда?.. Ты хотел… и меня? Я тоже… как она? Я же чувствую – я не такая! И ты не такой, Крис… Да? Почему ты молчишь? Объясни мне… или… или… – губы ее задрожали, глаза наполнились слезами.
Обнять ее, погладить по волосам, успокоить… Но я не мог.
– Перестань, – сказал я. – Моя работа – это моя работа. И обсуждать я ее буду не сейчас и не с тобой. Пойдем-ка лучше к Снауту. Попробуем сделать то, что я не успел сделать вместе с Сарториусом. И выкинь все это из головы.
– Я никуда с тобой не пойду, – тихо, но твердо сказала Хари. – Ни к какому Снауту. Я останусь здесь. Не хочу…
Я пожал плечами:
– Оставайся. Если сможешь.
Все во мне застыло. Я мог бы сравнить себя с роботом – только роботы не способны на такое.
– Смогу! – упрямо выдохнула она и отвернулась.
Я отключил аппаратуру, бездумно производя заученные движения, поднялся и направился к эскалатору. Окружающее было серым и скучным, это был мой мир, в нем мне предстояло жить и умереть.
Я уже брел по коридору, когда услышал позади торопливые шаги. Я знал, что не увижу ничего хорошего, но все-таки повернулся. Лицо Хари было перекошено, остекленевшие глаза смотрели в никуда. Она, задыхаясь, хватала ртом воздух, из уголка губ стекала на подбородок струйка слюны. Я содрогнулся от ее безумного вида. Мне приходилось видеть достаточно душевнобольных, еще со времен учебы в медицинской академии – и Хари сейчас была очень похожа на них. Она с разбега налетела на меня, так что я едва удержался на ногах, и вцепилась в мой рукав. Из ее прокушенной губы сочилась кровь.
– Крис!.. Крис!.. – она трясла меня за руку и теснила к стене, и я подумал, что она вполне может расплющить меня в лепешку, но даже не пытался сопротивляться. Это была бы именно та кончина, которую я заслужил. Когда-то я убил ее – и теперь она была вправе отплатить мне той же монетой. Воздать по заслугам. Каждому воздастся по делам его.
По мыслям его. Не по вере – а именно по мыслям.
«Мертвые должны оставаться мертвыми…»
Этот черный липкий планетарный кисель ни черта не разобрался в нас.
Шел бы он подальше со своими непрошеными благодеяниями!
– Крис!.. Я не могу… Я старалась… но у меня ничего… не получилось… Я не хотела… идти за тобой! – она сдавила мою руку с такой силой, что у меня онемели пальцы. – Эта болезнь… Что вы со мной сделали? Что ты сделал со мной? Использовал, как подопытную мышь? Это потому я стала такой? Отвечай!
Ее глаза свело к переносице, она вновь начала трясти меня и я, чтобы освободиться от ее хватки, довольно сильно ударил ее по рукам. Она отпрянула и, закусив окровавленную губу, опустилась на корточки и спрятала лицо в ладонях. Плечи ее содрогались, из-под пальцев доносились сдавленные рыдания.
– Перестань! – крикнул я, чувствуя, что тоже вот-вот могу сорваться.
– Какая подопытная мышь? Это несусветная чушь! Это твои фантазии, Хари!
Она подняла ко мне залитое слезами лицо.
– Фантазии? А почему после этой болезни я по ночам больше не хочу спать? Почему больше не хочу есть? Почему я не помню, как мы сюда прилетели и что я тут делала? Что это за странная болезнь? Ты можешь объяснить? Объяснить, а не лгать! Я хочу знать правду, я имею право энать правду!
Я сделал шаг от стены и присел на корточки рядом с ней. Теперь ее взгляд был осмысленным и истекал болью. Кто бы ни создал ее – у нее была душа. Человеческая душа.
– Хари, – тихо сказал я, – то, что с тобой происходит… Это сделал не я. И не Снаут. Это сделал океан…
Я видел, что она сразу поверила мне. И ведь на этот раз я действительно не лгал.
– Святое слово? – задохнувшись, прошептала она. Ее губа уже не кровоточила, на ней не осталось и следа от ранки, только подбородок был испачкан кровью. Ее плоть была неуязвимой и бессмертной.
– Да, – кивнул я.
– Но почему – я?.. Почему он сделал это именно со мной? Или… и ты?..
– Нет. – Я опустил глаза. – Почему именно ты – не знаю. Его эамыслы и побуждения нам неведомы. Нужны новые эксперименты – возможно, мы все-таки добьемся Контакта. Сегодня мы со Снаутом сделаем еще одну попытку. Ручаться нельзя, но…
– Я тоже опасна? – перебила она меня. – Как те, в «городе»? Меня опасно пускать на Землю? Я ведь уже была раньше на той Станции, да?
Только не помню… Да, Крис?
– Нет, – честно ответил я. – Ты там раньше никогда не была. У тебя другое.
– Что? Что, Крис?!
– Пытаемся разобраться.
Неподалеку раздался какой-то шорох. Я повернул голову и увидел Снаута. Он, открыв дверь, стоял на пороге своей комнаты и смотрел на нас.
– А вот и Снаут, – сказал я, поднимаясь. – Очень кстати. Вставай, Хари. Сейчас мы пойдем в лабораторию и немного поработаем.
Я протянул ей руку. Она вытерла слезы рукавом халата и, словно не заметив моего движения, поднялась сама. Снаут продолжал стоять на том же месте. Вид у него был весьма угрюмый. Я, наверняка, выглядел не лучше.
– Ты мне поможешь, Снаут? – спросил я, подойдя к нему. – Мне одному не справиться.
Он изумленно воззрился на меня – в его глазах я заметил что-то похожее на ужас, – потом бросил взгляд на Хари.
– Ты… ты просишь – меня? Ты хочешь, чтобы я тебе… помог?
Я наконец сообразил, как он истолковал мои слова, и торопливо сказал:
– Я имею в виду энцефалограмму, мою новую энцефалограмму.
– Ах, это? – его взгляд вновь стал просто хмурым. – Ты намерен заняться этим прямо сейчас?
Кажется, подобные вопросы я от него уже слышал.
– А зачем откладывать? «Карпэ диэм» – советовал еще Гораций.
– И что бы это значило? – хмуро осведомился кибернетик.
– «Срывай день». То бишь торопись сделать дело.
– Ах, Гора-аций, – протянул Снаут и покивал. Настроение у него было явно сродни моему и Хари. – Это не он ли, случайно, говорил насчет того, что нет никакой пользы трудиться на ветер?
– Не он. Экклезиаст, – ответил я сквозь зубы. – Кстати, тот же Экклезиаст, насколько я помню, считал, что нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами его.
– Но он же говорил: что пользы работающему от того, над чем он трудится? – с мрачной усмешкой возразил Снаут. Библию, как оказалось, он знал не хуже меня.
– Значит, не желаешь?
Снаут поскреб подбородок, покрытый обильной седоватой щетиной, и неожиданно спросил:
– Ты никогда не думал о том, что все, что ни делается – делается к худшему? Не замечал такую закономерность? Это если уж тебя так тянет на цитаты.
– Откуда же эта? – терпеливо спросил я.
– Отсюда, – Снаут постучал пальцем по виску. – У нее есть и продолжение: а все, что не делается, – он выделил голосом это «не», – хотя тоже не ведет к лучшему, но, по крайней мере, оттягивает наступление худшего.
– Не желаешь? – повторил я.
Вероятно, Снаут заметил в моих глазах что-то такое…
– Хорошо, – помолчав, сказал он. – Только впредь попрошу не устраивать громких ссор у меня под дверью. Хотя, конечно… – он не договорил, но я, кажется, понял, какой еще афоризм чуть не сорвался у него с языка: «милые ссорятся – только тешатся»…
Он бы очень рисковал, если бы сказал это вслух. Даже при том, что я всегда считал себя миролюбивым и уравновешенным человеком.
Не произнеся больше ни слова, мы направились к лаборатории – Снаут впереди, слегка приволакивая ноги, словно он брел по поверхности планеты с повышенной гравитацией, а я и Хари за ним следом. Я старался как-то собраться, настроиться на нужные мысли, попасть в русло и обдумать то, что я намеревался поведать океану. Однако это у меня не очень получалось. В голове намертво засело совсем другое. И вновь, как когда-то, совсем недавно – и уже так давно! – росла во мне леденящая равнодушная уверенность, что там, в недосягаемых глубинах сознания, я еще раз сделал свой выбор…
Снаут, как и я, чувствовал себя не совсем уверенно в светло-голубых владениях Сарториуса… бывших владениях Сарториуса, но все-таки довольно быстро рассчитал необходимый режим, воспользовавшись файлами физика. Хари осталась у двери и я старался не встречаться с ней взглядом.
И опять, уже в третий раз, я ощутил холодное и влажное прикосновение электродов к своей голове. Вокруг стояла полная тишина, и я лежал посреди этой тишины, один на один с безгранично разумным чудовищем, которое мы вновь осмелились потревожить. Сначала оно было где-то вне моего сознания, а потом хлынуло в меня… нет, поглотило меня, и я растворился в нем, тщетно пытаясь удержать обрывки потертых мыслей, подобных ломкой осенней листве, я захлебнулся в нем и стал его бесконечно ничтожной частицей.
…И лишь спустя целую вечность обрушилась на меня холодная и жесткая волна, ужасная волна бесконечного уничтожающего презрения и отвращения – презрения и отвращения ко мне, ничтожной частице, и ко всей моей расе таких же ничтожеств, как я; обрушилась – и вышвырнула меня вон, за сферы истинного разума, за пределы всех вселенных, в извечную пустоту – не имеющее места место, уготованное для подобных ничтожеств…
Возникший из ниоткуда свет выхватил меня из пустоты, двойной щелчок прозвучал внезапным раскатом грома.
– Все, – сказала пустота голосом Снаута. – Твое желание исполнено, Кельвин.
А я не в силах был заставить себя подняться с кресла…
11
Остаток дня мы с Хари провели в кабине, лишь один раз ненадолго покинув ее, чтобы попить чай на кухне. Я молчал, и Хари тоже молчала, и я чувствовал разделяющую нас прозрачную стену, хоть и невидимую, но непроницаемую. Я просматривал на дисплее старые отчеты, читаные-перечитаные мной десятки раз еще на Земле, а Хари, сидя на стуле и поставив локти на подоконник, смотрела на угасающие краски красного дня. Глаза мои размеренно скользили по строчкам, но мыслями я был далеко от этих пространных сообщений наблюдателей, работавших на Станции за много лет до моего появления здесь, на Солярисе. Я все никак не мог изгнать из сознания это непередавамое ощущение – удар холодной волны беспредельного всепоглощающего презрения и отвращения, удар настолько реальный и осязаемый, что я чувствовал себя уничтоженным, растертым в порошок, в межзвездную пыль вместе со всей колонией букашек, которые в течение ничтожно малого отрезка вселенского времени зачем-то там копошились на сгустке вещества, кружащегося у тусклой желтой звезды. Букашек просто нельзя было не презирать за их мысли, намерения и действия; не место им было в пронизанной всеобщей гармонией величественной Вселенной.
Я не знал, откуда взялось это чувство… я просто боялся думать, откуда оно взялось… И в конце концов, это были всего лишь мои субъективные ощущения, неожиданные причуды изнанки перегруженной психики, возникшие без участия какого-либо внешнего раздражителя.
«Именно так – и никак иначе», – убеждал я себя…
Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я обнаружил, что вновь и вновь перечитываю один и тот же абзац. Сосредоточившись, несколько раз тряхнув головой, я еще раз прочитал его. Это было окончание отчета соляриста Вацлава Миленича. Я знал, что Миленич после работы на Станции оставил соляристику – и больше его имя не упоминалось ни в одной информации, связанной с изучением океана. Кто-то когда-то говорил мне, что Миленич порвал все связи с нашим институтом и подался, кажется, то ли в Анды, то ли в Гималаи.
«Будь проклят тот день, когда нам выпало несчастье соприкоснуться с этим Исполином, – читал я столь странные в официальном отчете наблюдателя слова Миленича. – Подобное соприкосновение в один миг сбросило нас с вершины пирамиды разума и низвело до состояния червей Вселенной. Столетиями мы сравнивали себя с теми, кто ниже нас, и все более и более возрастали в собственных глазах. Наше видение мира было однобоким, мы имели дело только с одной стороной шкалы и благодаря этому утверждались в сознании своей непревзойденности и, гордые собой, уверенно смотрели в будущее и поднимались вверх по ступеням прогресса, в том смысле, как мы понимаем прогресс. Этот Исполин указал нам наше подлинное место в иерархии разума и, развеяв нашу основу, наш фундамент – животворное, жизненно важное заблуждение о нашем интеллектуальном лидерстве во Вселенной – двигателе нашего бытия, – мгновенно воздвиг неодолимую преграду нашему дальнейшему развитию. Получив эту поистине трагическую возможность сравнивать себя с чем-то (или кем-то), стоящим не просто выше, а по другую сторону, человечество неизбежно начнет пробуксовывать, тормозить – и этот процесс неотвратимо перейдет в попятное движение, и от этого шока нам не дано оправиться уже никогда. Да, мы издавна знаем разум, величием своим неизмеримо превышающий всю коллективную мощь миллиардов наших умов. Но этот Божественный Разум не подавляет нас; мы восхищаемся им, мы благодарим его; наше отношение к нему не унижает, а возвышает нас, ибо это отношение есть наша Вера и наша Любовь. Но не смешно ли будет говорить о любви и вере по отношению к иноразуму, хотя и беспредельно отличному от нашего, хотя и неизмеримо более высокому, чем наш разум, но тоже созданному Тем, Кто сотворил Вселенную? „Возможно, этот Исполин и есть Сам Творец“, – скажет кто-то. Но разве мы – его образ и подобие? Да, трудно признаться себе в этом, трудно осознать, что ты не способен постичь чужое величие – но некуда деться: мы в конце пути, впереди стена – и приходится, потоптавшись на месте, возвращаться назад, под гору. Боюсь поверить, но действительность такова: Солярис подсунут нам Господом, чтобы сбить нашу спесь и указать наше действительное, весьма заурядное место во Вселенной».
Я вполне понимал Вацлава Миленича. Возможно, тогда, в те годы, я думал бы так же, как он. Но этот отчет был подготовлен в прошлом, а сейчас уже было будущее – и проблема океана Соляриса осталась проблемой только соляристов и школьников – не более. Человечество в целом вовсе не собиралось впадать в пучины самоуничижения, рвать на себе волосы по поводу собственной неполноценности и недоразвитости и комплексовать по причине наличия в Галактике разума, недоступного его, человечества, пониманию. Человечество просто забыло об этой проблеме и занималось себе другими делами. Ну а что касается группы одержимых, именующихся соляристами… что ж, каждый волен выбирать занятие по собственному вкусу и разумению. Так что Вацлав Миленич зря беспокоился за человечество – человечеству ничуть не мешала кость в горле.
Но что-то, однако, зацепило меня в этом тексте. Что-то другое… Я вновь начал перечитывать рожденные отчаянием строчки. Вот!
«Любовь и Вера».
Нужно любить и верить. Любить… Выходит, если я искренне полюблю этот иноразум, то пойму его? Только в любви возможен Контакт? Но как можно полюбить это черное всемогущее чудовище? Причем полюбить искренне, всем сердцем и всей душой, без всякого притворства… Разве подобное – в силах человеческих? Тут я был согласен с Миленичем.
Я вновь содрогнулся от воспоминания о захлестнувшей меня ледяной волне презрения и отвращения и буквально окаменел от пронзительной беспощадной мысли: вот он, долгожданный Контакт, истинный Контакт; он наконец состоялся – и стал приговором всей нашей расе. Этот черный гигант с моей же помощью проник во все смрадные щели моего подсознания и без труда постиг мою истинную сущность, мое подлинное, ничем не приукрашенное и не замаскированное «я» – частицу многомиллиардного целого, именующегося земным человечеством. И по этой частице был сделан вывод о целом – скопище таких же ничтожеств…
Я сидел и с тоской смотрел на багровый закат, и на фоне окна темнел силуэт той, ни в чем неповинной, которую я еще раз предал.
…Прошел час или два – я не замечал течения времени. Мы так ни о чем и не поговорили; а о чем, собственно, было говорить? От мрачных мыслей у меня разболелась голова и я бросил все эти отчеты, принял снотворное и распластался на кровати, уповая на то, что сон хоть на время избавит меня от беспросветной действительности. «Ложись», – сказал я Хари и она, раздевшись, покорно устроилась рядом, на самом краешке, до подбородка натянув на себя легкое одеяло.
Я уже погружался в туманную пустоту забытья, когда услышал ее неуверенный шепот:
– Крис…
Я не отозвался.
– Крис… Ты… любишь меня?
– Завтра… Давай поговорим завтра, – чувствуя себя последней скотиной, пробормотал я.