Корнблат Сирил. Гомес

   Беседы с доктором Майнзом помогали мне быть в курсе событий и вести записи. Не подумайте, что я хоть сколько-нибудь разбирался в том, что все это значит. Мои знакомые военные корреспонденты рассказывали мне, какая ужасная жизнь у них была на фронте, когда в их распоряжении имелись только официальные данные. "Столько-то налетов... Жертв на 15 % меньше, чем ожидалось... Решительное продвижение вперед в активном секторе, несмотря на довольно сильное сопротивление противника..." Что поймешь из такой информации!
   Примерно такие же записи можно найти в моем дневнике - это единственное, что мне сообщалось. Вот образчик: "По рекомендации д-ра Майнза Гомес сегодня начал работу над теоретическим обоснованием конструкции фазового реактора, который будет построен в Брукхейвенской национальной лаборатории. Ему предстоит вывести тридцать пять пар дифференциальных уравнений в частных производных... Сегодня Гомес сделал предварительное сообщение о том, что при проверке некой теоретической работы, проведенной в Лос-Аламосской лаборатории КАЭ, он обнаружил ошибочность предположения о нейтронно-спиновом характере... Д-р Майнз заявил сегодня, что Гомес, стремясь преодолеть трудности, связанные с управлением термоядерными реакциями, успешно воспользовался до сего времени неизвестным аспектом тензорного анализа Минковского..."
   Однажды во время встречи с Майнзом я попытался протестовать против подобного пустомельства. Думаете, он рассердился? Ничуть не бывало. Всего-навсего поудобней устроился в кресле и спокойно изрек:
   - Вильчек, при всем моем расположении к вам должен сказать, что вам сообщается все, что вы в состоянии понять. Любые подробности означают утечку важной научной информации, которая может быть использована иностранными державами.
   Пришлось поверить ему на слово. Я тщательно переписывал сообщения, которые он давал, и старался к тому же не упускать того, что могло бы заинтересовать моих читателей, когда придет время делать материал из этой заварухи. Так, я отметил успехи Гомеса в английском языке, его пристрастие к пирогам с мясом и рисовому пудингу, привычку самому убирать свою комнату, упомянул, какой он чистюля, ну прямо вылитая старая дева. "Проживешь пятнадцать лет в трущобе, Бил, и поймешь, что очень любишь чистоту и уют". Я часто видел, как доктор Майнз ходит за ним по пятам наверху, когда он подметает пол и вытирает пыль, донимая его своей математической галиматьей.
   Обычно Гомес работал по сорок восемь часов кряду; ел он при этом очень мало. Затем день-другой жил, как нормальный человек: спал вволю, играл в кэтч с кем-нибудь из охранников, рассказывал мне о своем детстве в Пуэрто-Рико и юности в Нью-Йорке.
   - А тебе не надоело здесь? - спросил я однажды.
   - Разве мне плохо? - ответил он. - Ем сытно, могу посылать деньги родителям. А что еще лучше - знаю, о чем думают большие профессора, и не должен ждать пять-десять лет этот проклятый рассекречивание.
   - Разве у тебя нет девушки?
   Здесь он смутился и перевел разговор на другое.
   А потом случилось вот что. Приехал доктор Майнз; его шофер был похож на человека из ФБР, каковым, по-видимому, он и был. По обыкновению, физик нес в руках толстенный портфель. Поздоровавшись со мной, он поднялся наверх, к Хулио.
   Там, взаперти, они пробыли часов пять подряд - такого прежде не случалось. Когда доктор Майнз спустился, я, как обычно, надеялся получить от него информацию. Но он только сказал:
   - Ничего серьезного. Просто обсудили некоторые его идеи. Я велел ему продолжать работу. Мы использовали его, как бы это сказать... в качестве вычислительной машины. Заставили слегка пройтись по проблемам, которые не по зубам мне и некоторым моим коллегам.
   К обеду Гомес не спустился. Ночью я проснулся от какого-то грохота наверху. Я ринулся туда прямо в пижаме.
   Гомес, одетый, лежал на полу. Видимо, не подозревая о препятствии, он споткнулся о скамеечку для ног. Губы его что-то шептали, и он смотрел на меня невидящими глазами.
   - Хулио, ты здоров? - спросил я, помогая ему встать на ноги.
   Он поднялся медленно, как во сне, и сказал:
   -...действительные величины функции дзета исчезают.
   - Что?
   Тут он наконец увидел меня и удивился:
   - Как ты попал здесь наверх, Бил? Уже время обед?
   - Четыре часа утра, por dios. По-моему, тебе давно пора быть в постели.
   Он выглядел просто ужасно.
   Нет, он, видите ли, не может спать, у него уйма работы. Я спустился к себе и целый час, пока не заснул, слышал, как он расхаживает взад-вперед над моей головой.
   На сей раз он не уложился в сорок восемь часов. Целую неделю я приносил ему еду, и он с отсутствующим видом жевал, одновременно что-то записывая на желтой грифельной доске. Иногда я приносил обед и убирал нетронутый завтрак. У него отросла недельная щетина - не было времени поесть, побриться, поговорить.
   Положение показалось мне серьезным, и я спросил Лейцера, что мы будем делать, потому что он мог связаться с Нью-Йорком по прямому проводу. Он ответил, что ему не дано никаких указаний на случай нервного истощения его подопечного.
   Тогда я подумал, может, доктор Майнз как-то прореагирует, когда приедет, скажем, позвонит врачу или велит Гомесу не надрываться. Ничуть не бывало. Он прямиком отправился наверх, а когда спустился через два часа, то сделал вид, будто меня не замечает. Но я не дал ему пройти мимо и спросил в упор:
   - Ну, что скажете?
   Он посмотрел мне в глаза и сказал вызывающе:
   - Дела идут неплохо.
   Доктор Майнз был неплохой человек. Человечный. Но он и пальцем бы не шевельнул ради того, чтобы мальчишка не заболел от переутомления. Доктор Майнз неплохо относился к людям, но по-настоящему любил только теоретическую физику.
   - Есть ли необходимость так вкалывать?
   Он возмущенно пожал плечами.
   - Так работают многие ученые. Ньютон работал так...
   - Но какой в этом смысл? Почему он не спит и не ест?
   Майнз ответил: "Вам этого не понять".
   - Куда мне! Я ведь всего лишь малограмотный репортер. Просветите меня, господин специалист.
   После долгого молчания он сказал, уже не так сурово:
   - Как бы это объяснить... Ладно, попробую. Этот паренек наверху заставляет работать свой мозг. К примеру, великий шахматист может с завязанными глазами дать сеанс одновременной игры сотне обыкновенных любителей шахмат. Так вот, все это не идет ни в какое сравнение с тем, что делает Хулио. У него в голове миллионы фактов, имеющих отношение к теоретической физике. Он перебирает их в уме, вытаскивает на свет божий один отсюда, другой оттуда, находит между ними связь с самой неожиданной стороны, выворачивает их наизнанку, ставит с ног на голову, анализирует, сравнивает с общепринятой теорией - и все время держит в памяти, а главное, непрестанно соизмеряет с основной целью, ради которой работает.
   Я вдруг почувствовал нечто совсем необычное для репортера - смущение.
   - Что вы имеете в виду?
   - Мне кажется, он работает над единой теорией поля.
   Очевидно, Майнз полагал, что этим все сказано. Я же всем своим видом показал, что по-прежнему остаюсь в неведении.
   Он задумался.
   - Право, не знаю, как объяснить это неспециалисту. Не обижайтесь, Вильчек. Ну, попытаюсь. Вы, вероятно, знаете, что математика развивается волнообразно, прокладывая дорогу прикладным наукам. Ну, например, в средние века сильно продвинулась вперед алгебра, что повлекло за собой расцвет мореплавания, землепроходства, артиллерии и т. д. Затем пришло Возрождение, а с ним математический анализ. Отсюда было недалеко до освоения пара, изобретения различных машин, электричества. Эра современной математики, начавшаяся, скажем, с 1875 года, дала нам атомную энергию. Не исключено, что этот паренек может способствовать возникновению новой волны.
   Он встал, надел шляпу.
   - Минутку, - сказал я, сам удивляясь тому, что голос мне не изменяет. - А что дальше? Власть над тяготением? Власть над личностью? Транспортировка людей по радио?
   Доктор Майнз вдруг показался мне старым и измученным.
   - Не беспокойтесь о мальчике, - сказал он, старательно избегая моих глаз, - все будет в порядке.
   И он ушел.
   Вечером я принес Гомесу кусок пирога с мясом и гоголь-моголь. Он выпил немного, рассеянно поблагодарил меня и повернулся к своим листкам.
   Вечером следующего дня все это неожиданно кончилось. Гомес, худой, как рикша, шатаясь, спустился на кухню. Откинув со лба непослушные волосы, сказал: "Бил, что бы поесть?" - и вдруг грохнулся на пол. На мой крик прибежал Лейцер, со знанием дела пощупал пульс Гомеса, подложил под него одеяло и накрыл другим.
   - Это просто обморок, - сказал он. - Его нужно перенести на кровать.
   Мы отнесли Гомеса наверх и уложили. Придя в себя, он пробормотал что-то по-испански, а затем, увидев нас, сказал:
   - Ужасно извините, ребята. Должен был вести себя лучше.
   - Сейчас дам тебе поесть, - сказал я и получил в ответ приветливую улыбку.
   Он с жадностью набросился на еду, а насытившись, отвалился на подушку.
   - Новое есть, Бил?
   - Что новенького? Это ты должен сказать мне, что новенького. Ты кончил работу?
   - Почти. Самые трудности уже сделал.
   И он скатился с постели.
   - Ты бы полежал еще, - попробовал настоять я.
   - Со мной все в порядке, - сказал он улыбаясь.
   Я последовал за ним в его комнату. Он вошел, опустился в кресло; глаза его были прикованы к испещренной символами доске, затем он закрыл лицо руками. От улыбки не осталось и следа.
   - Доктор Майнз сказал, что ты чего-то достиг.
   - Si. Достиг.
   - Он говорит, единая теория поля.
   - Угу.
   - Это хорошо или плохо? - спросил я, облизывая от волнения губы.
   - Я имею в виду, что из этого может выйти.
   Рот мальчика неожиданно вытянулся в одну жесткую линию.
   - Это не мое дело, - сказал он. - Я американский гражданин Соединенных Штатов.
   И он уставился на доску, покрытую таинственными значками.
   Я тоже посмотрел на доску - нет, не просто взглянул, а посмотрел внимательно - и был поражен тем, что увидел. Высшей математики я, конечно, не знаю. Но кое-что слышал о ней краем уха: ну, например, что там бывают всякие сложные формулы, состоящие из английских, греческих и еще черт знает каких букв, простых, квадратных и фигурных скобок и множества значков, кроме известных каждому плюса и минуса.
   Ничего похожего на доске не было. Там были написаны варианты одного простого выражения, состоящего из пяти букв и двух символов: закорючки справа и закорючки слева.
   - Что это значит?
   - Это у меня получилось. - Мальчуган явно нервничал. - Если сказать словами, то значок слева означает "покрыть полем", а справа - "быть покрытым полем".
   - Я спрашиваю, что это значит?
   В его черных сияющих глазах появилось выражение загнанного зверя. Он промолчал.
   - Здесь все выглядит очень просто. Я где-то читал, что решенная задача всегда кажется очень простой.
   - Да, - сказал он едва слышно, - это очень просто, Бил. Даже слишком просто, я сказал бы. Лучше я буду держать это в голове.
   И он подошел к доске и стер все, что там было написано. Моим первым движением было остановить его. Он улыбнулся очень горькой улыбкой, какой я никогда прежде не замечал у него.
   - Не бойся, я не забуду, - он постучал костяшками пальцев по лбу, - Не смогу забыть.
   Я от всей души надеюсь, что никогда больше ни у кого не увижу такого выражения в глазах, какое было тогда у моего юного друга.
   - Хулио, - сказал я потрясенно. - Почему бы тебе не уехать ненадолго? Поезжай в Нью-Йорк, погости у родителей, отвлекись, а? Они не могут держать тебя здесь насильно.
   - Они предупредили меня, что я не имею права отлучаться, - сказал он неуверенно. Затем в его голосе вдруг появилось упрямство. - Ты прав, Бил. Давай поедем вместе. Я пойду одеться, а ты... ты скажи Лейцеру, что мы хотим уйти.
   Я сказал Лейцеру, и тот чуть не лопнул от злости. Затем принялся нас уговаривать не уезжать, на что я ответил, что мы, кажется, не в армии и не в тюрьме. В конце концов я разошелся и начал орать, что он не имеет права держать нас взаперти и будь он проклят, если мы не уедем. Ему ничего не оставалось, как связаться с Нью-Йорком по прямому проводу, и там они с большой неохотой вынуждены были согласиться.
   Мы отправились на поезд, идущий в Нью-Йорк в 4.05. Хиггинс и Далхаузи следовали за нами на почтительном расстоянии. Гомес их не замечал, а я не считал нужным ставить его об этом в известность.
   Родители Гомеса жили теперь в новехонькой трехкомнатной квартире. Мебель тоже была только что из магазина, а на чьи денежки она была приобретена, вы, конечно, понимаете. Отец и мать говорили только по-испански, а я был представлен как Бил, mi amigo. Они что-то пробормотали в ответ, явно стесняясь.
   Заминка произошла, когда мать Гомеса принялась накрывать на стол. Гомес, запинаясь, сказал, что ему не хочется уходить, но мы уже договорились обедать в другом месте. Мать в конце концов вытянула из него, что мы идем в "Порто Белло", чтобы повидаться с Розой, и тогда все снова заулыбались. Отец сказал, что Роза хорошая, очень хорошая девушка.
   Когда мы спускались по лестнице, а вокруг нас с криком бегала ватага мальчишек, играющих в пятнашки, Гомес с гордостью произнес:
   - Не подумать, что они так мало живут в Соединенные Штаты, верно?
   У подъезда я взял его под руку и решительно повернул вправо, иначе он наверняка увидел бы нашу "охрану". Зачем? Я хотел, чтобы ему было хорошо.
   В "Порто Белло" было полным-полно народу, и малышка Роза, конечно же, сидела за кассой. В последнюю минуту Гомес чуть было не повернул обратно от страха.
   - Мест нет, - пролепетал он, - пойдем куда-нибудь еще.
   Я почти силой затащил его в закусочную.
   - Найдем столик.
   В это время от кассы донеслось:
   - Хулио!
   Он потупился:
   - Здравствуйте, Роза! Я приехал погостить.
   - Я так рада тебя видеть, - ее голос прерывался от волнения.
   - И я рад. - Здесь я незаметно толкнул его. - Роза, это мой друг Бил. Мы вместе работаем в Вашингтоне.
   - Рад с вами познакомиться, Роза. Не хотите ли поужинать с нами? Думаю, вам найдется, о чем поговорить с Гомесом.
   - Постараюсь... А вот и столик для вас. Постараюсь освободиться.
   Мы сели за столик. Роза присоединилась к нам. Очевидно, ей удалось уломать хозяйку.
   Мы ели arroz con pollo - курицу с рисом - и еще многое другое. Постепенно они перестали смущаться и почти забыли про меня, а я, разумеется, принял это как должное. Приятная пара. Мне нравилось, как они улыбались друг другу, с какой радостью вспоминали свои походы в кино, прогулки, разговоры. В ту минуту я забыл выражение лица Гомеса, когда он повернулся ко мне от доски, покрытой слишком уж простыми формулами.
   Когда подали кофе, я не выдержал и решил прервать их разговор - они уже держались за руки:
   - Хулио, почему бы вам не пойти погулять? Я буду ждать тебя в отеле "Мэдисон Парк".
   Я записал адрес на клочке бумаги и отдал ему.
   - Я закажу тебе номер. Гуляй и ни о чем не думай.
   Я похлопал его по коленке. Он посмотрел вниз, и я сунул ему четыре бумажки по двадцать долларов.
   - Здорово, - сказал он. - Благодарю.
   Вид у него при этом был очень смущенный. Я же чувствовал себя его отцом и благодетелем.
   Я давно приметил паренька, который угрюмо сидел в углу и читал газету. Он был примерно одного роста с Хулио и такого же сложения. И спортивная куртка на нем была почти такая же, как на Хулио. На улице уже совсем стемнело.
   Когда юноша встал и направился к кассе, я сказал Хулио и Розе:
   - Ну, мне пора. Веселитесь.
   И вышел из ресторана вместе с ним, стараясь идти рядом, - для тех, кто следил за нами.
   Через квартал-другой ему это, видно, надоело, он повернулся ко мне и зарычал:
   - Эй, мистер, чего тебе надо? Катись отсюда!
   - Ладно, ладно, - миролюбиво ответил я и зашагал в противоположном направлении. Очень скоро я врезался в Хиггинса и Далхаузи, которые остановились как вкопанные, с открытыми от удивления ртами. Они ринулись обратно в "Порто Белло", и теперь уже я последовал за ними, чтобы убедиться, что Розы и Хулио там не было.
   - Ай да молодцы, - не удержался я, хотя желание стереть меня с лица земли было ясно написано на лицах охранников. - Ничего страшного. Он пошел прогуляться со своей девушкой.
   Далхаузи как-то странно всхлипнул и приказал Хиггинсу:
   - Прочеши окрестности. Может, удастся их засечь. Я буду следить за Вильчеком.
   Со мной он не желал разговаривать. Я пожал плечами, взял такси и поехал в "Мэдисон Парк", уютный старомодный отель с большими комнатами. Я всегда там останавливаюсь, если приезжаю по делам в Нью-Йорк. Я заказал два однокомнатных номера - один себе, другой рядом - Гомесу.
   Перед сном я прогулялся по городу и выпил пару кружек пива в одной из нарочито ирландских пивных на Третьей авеню. Там я побеседовал с каким-то чудаком, который долго доказывал мне, что у русских нет атомной бомбы, а потому нам нужно хорошенько долбануть их промышленные центры.
   Я долго не мог уснуть. Этот человек, серьезно веривший, что русские не смогут ответить ударом на удар, заставил меня задуматься. В голове роилось множество самых неприятных мыслей. Доктор Майнз, который на глазах превратился в старика, стоило мне заговорить с ним о результатах Гомеса... Затравленное выражение в глазах мальчугана... Мои собственные, где-то вычитанные или услышанные сведения о том, что атомная энергия - "это лишь малая часть энергии, заключенной в атоме..." Мое убеждение, что гений только прокладывает дорогу, а шагают по ней жалкие посредственности...
   Наконец сон все-таки сморил меня. На три часа.
   Поздно ночью зазвенел телефон; звонил он долго и настойчиво. Я снял трубку. Некоторое время в ней переговаривались телефонистки междугородной связи, затем до меня донесся далекий счастливый голос Гомеса:
   - Бил, поздравь нас. Мы обженились!
   - Поженились, а не обженились, - сонным голосом поправил я. - Ну-ка, повтори!
   - Мы поженились! Я и Роза. Мы сели в поезд, потом таксист привез нас в мэрию, а сейчас мы идем в отель здесь.
   - Поздравляю, - сказал я, окончательно проснувшись. - От всего сердца. Но ты ведь еще несовершеннолетний, нужно подождать...
   - Не в этом штате. Здесь, если я скажу, что мне двадцать один год, значит, так и есть.
   - Ах так! Ну, еще раз поздравляю, Хулио.
   - Спасибо, Бил, - послышалось в ответ. - Я звоню тебе, чтоб ты не беспокоился, когда я не приду ночевать. Мы с Розой, наверно, приедем завтра. Я позвоню тебе еще. Я храню бумажку с адресом.
   - Ладно, Хулио. Всего наилучшего вам обоим. Не беспокойся ни о чем.
   Я повесил трубку, хмыкнул и тут же вновь погрузился в сон.
   Верите ли, все повторилось сначала. Костлявая рука адмирала Мак-Дональда вновь решительно вытащила меня из постели. Было раннее солнечное нью-йоркское утро. Вчера Далхаузи безрезультатно "прочесал окрестности", испугался за последствия и позвонил высшему начальству.
   - Где он? - взревел адмирал.
   - Едет сюда со своей девушкой, которая сутки назад стала его женой, отрапортовал я.
   - Боже милостивый, что же теперь делать? Я позабочусь о том, чтобы его призвали в армию в части особого назначения...
   - Послушайте, - не вытерпел я. - Когда вы, наконец, перестанете обращаться с ним, как с пешкой, которую можно безнаказанно передвигать, куда захочешь?! Вас беспокоят вопросы долга перед страной, ну и слава богу: кто-то ведь должен этим заниматься. Тем более что это ваша профессия. Но поймите же, что Гомес еще ребенок, и вы не имеете права калечить ему жизнь, используя его как машину для решения научных проблем. Конечно, я мало что в этом смыслю, я человек простой. Но вы, профессионалы, почему вы не задумываетесь над тем, что, если вы копнете слишком глубоко, все может полететь к чертовой матери?!
   Он посмотрел на меня пронизывающим взглядом и ничего не ответил.
   Я оделся и позвонил, чтобы мне принесли завтрак в номер. Адмирал и Далхаузи уныло ждали; в полдень Гомес позвонил.
   - Хулио, поднимайся сюда.
   Я, признаться, очень устал от всех этих передряг.
   Он просто впорхнул в комнату, ведя под руку раскрасневшуюся от смущения Розу. Адмирал тут же поднялся и принялся его отчитывать голосом, в котором слышалась скорее печаль, чем гнев. Он не забыл упомянуть, что Гомес плохо относится к обязанностям гражданина своей страны. Ведь его талант принадлежит Соединенным Штатам Америки. А его поведение носит совершенно безответственный характер.
   - И в качестве наказания, мистер Гомес, я хочу, чтобы вы немедленно сели и записали матрицы для поля, которые вы вывели. Преступно, что вы так самонадеянно и бездумно доверяете памяти вещи, имеющие жизненно важное значение. Вот!
   Карандаш и бумага полетели прямо в лицо Гомесу, который выглядел совершенно потерянным. Роза едва сдерживала слезы.
   Гомес взял бумагу и карандаш и молча сел за письменный стол. Я взял Розу за руку. Бедняжка, она дрожала, как осиновый лист.
   - Не бойся, - сказал я. - Они ничего ему не сделают. Не имеют права.
   Хулио начал писать. Затем глаза его стали совсем круглыми, он схватился за голову:
   - ?Dios mio! - воскликнул он. - ?Esta perdido! ?Olvidato!
   Что значит: "Бог мой, я потерял это! Забыл!"
   Адмирал побелел так, что бледность проступила сквозь густой загар
   - Спокойно, дружок! - голос его звучал успокаивающе. - Я не хотел пугать тебя. Отдохни немного и подумай снова. Ты не мог забыть это, с твоей-то памятью! Начни с чего-нибудь легкого. Ну, скажем, с простого биквадратного уравнения.
   Гомес все смотрел на него. После долгого молчания он с трудом произнес:
   - No puedo. Не могу. И это забыл. Я ни разу не вспомнил физику и математику с тех пор, как...
   Он посмотрел на Розу и слегка покраснел. Роза не отрывала глаз от носков своих туфелек.
   - Что делать, - сказал Гомес неожиданно охрипшим голосом. - Ни разу не вспомнил. Раньше всегда у меня в голове - математика. Но с тех пор - нет.
   - Господи помилуй, - сказал адмирал. - Может ли такое случиться?
   И он потянулся к телефону.
   По телефону ему сообщили: да, такое бывает.
   Хулио вернулся в свой испанский Гарлем и купил "Порто Белло" на заработанные деньги. Я вернулся в свою газету и купил автомобиль на то, что заплатили мне. Мак-Дональд так и не предал дело гласности, и мой редактор мог с гордостью заявить, что однажды ему удалось провести адмирала, хотя он так и не воспользовался своим монопольным правом.
   Несколько месяцев спустя я получил от Хулио и Розы открытку, извещавшую о рождении первенца: мальчик, весит шесть фунтов, назвали Франсиско в честь отца Хулио.
   Я сохранил открытку и, как только мне довелось побывать в Нью-Йорке (задание редакции: Национальная ассоциация бакалейщиков; бакалейные продукты ходкий товар в нашем городе), зашел к ним. Хулио чуточку повзрослел и стал более уверенным в себе. Роза, увы, начала полнеть, но была по-прежнему чрезвычайно мила и все так же обожала своего Хулио. Малыш был медового цвета и очень бойкий.
   Хулио непременно хотел приготовить в мою честь arroz con pollo - ведь именно это блюдо мы ели в тот вечер, когда я, можно сказать, толкнул его в объятия Розы. Решено было пойти в соседнюю лавку за продуктами. Я вызвался помочь.
   В лавке Хулио заказал рис, цыпленка, овощи, перец - он чуть не скупил все (многие мужья не могут остановиться, когда попадают в магазины), едва ли не пятьдесят видов продуктов, которые, по его мнению, могут в крайнем случае полежать в кладовой.
   Старик хозяин, ворча, записывал стоимость покупок на пакете; потом он стал складывать доллары и центы, пересчитывая все по сто раз. Тем временем Хулио поведал мне, что "Порто Белло" процветает и что хорошо бы его расширить, прикупив магазин.
   - Семнадцать долларов сорок два цента, - выдал наконец старик.
   Хулио взмахнул ресницами в сторону колонки цифр, записанных на пакете.
   - Должно быть семнадцать тридцать девять, - сказал он с упреком. Сосчитайте снова.
   Лавочник с трудом сосчитал.
   - Семнадцать тридцать девять, правда ваша. И он принялся заворачивать покупки.
   - Хулио?! - только и вымолвил я.
   Больше ни слова, ни в тот момент, ни после.
   - Никому не говори, Бил, - сказал Хулио.
   И подмигнул.