Корнилова Наталья Геннадьевна. Золотая лихорадка

   Акира учил нас искусству выживания. Возможно, та методика, которую он использовал, чем-то возвращала нас к Истокам человечества, в первобытное состояние, но мы не стали питекантропами, не прыгали вокруг костра и не изъяснялись между собой ударами дубины. Напротив, мы стали всесторонне развитыми и очень сильными духовно и физически людьми.
   Впрочем, как говорил Акира, мы были такими с самого начала, недаром из многих он выбрал именно нас и сказал нам, что у нас высочайший порог выживаемости. Только это следовало поднять на поверхность, проявить, как фотографию. И я вполне согласна. Ну еще бы: детдомовцы в нашей стране, тогда еще — Советском Союзе. Кому же еще иметь высокий порог выживаемости, как не им?
   Не нам?
   Как я уже говорила, запрещенная в самой Японии методика Акиры якобы могла возвратить человека в первобытное состояние, она будила древние подкорковые зоны мозга и сигнальные системы, которые имеются у зверей, но отмерли у современного человека. Его учение основывалось на психологическом погружении в образ того или иного животного. Какого именно — определял Акира по ему одному ведомым критериям.
   Во мне он определил пантеру. В моих братьях — а Акира нарек нас, чужих по крови, братьями и сестрой — узнал медведя, тигра, ягуара и волка. И мы стали ими, не до конца, конечно, благо сидящий внутри каждого из нас зверь не подчинялся воле и сознанию. У зверя нет сознания, его лучшие качества проявляются только тогда, когда он стоит на грани, и тогда инстинкт и первородные импульсы дают команду выжить и отпускают на волю весь потенциал. Истинную мощь, таившуюся в каждом из нас. Помню: словосочетание «истинная мощь» мы понимали по-разному. И когда мой брат-медведь научился одним ударом проламывать кирпичную кладку в полкирпича, Акира положил руку на его плечо, такой невысокий и щуплый на фоне рослого названого сына, и сказал, что зияющая дыра в стене лишь видимость, что истинная сила не в этом.
   Акира знал, что человек, не порвавший со своими древними корнями, уходящими в дикую природу, сумеет выстоять там, где зажатый цивилизацией технофил погибнет. Да, эти рассуждения могут звучать напыщенно и бессмысленно в огромной сияющей Москве, но ведь и город — джунгли, только каменные, или алюминиево-пластиковые, или неоновые с гранитной облицовкой, с латунными наконечниками ограждений. И не всякий сумеет распознать и услышать, что…
   Услышать!
   Я вскинула пришпиленные дремой веки. До моего слуха донеслось словно чье-то приглушенное поскребывание. Как кошка скребет лапой после того, как справит свои естественные надобности.
   Показалось.
   — Ах, вот как, — сказала я самой себе и, почти насильно уложив себя на диван, заснула злым, сухим, без сновидений и с постоянным подспудным желанием пробудиться, сном.

11

   Наутро мы выехали в лагерь. Хотя «наутро» — это сильно сказано, потому что проснулись мы с Аней аж в десять, что для меня, привыкшей к дисциплине, достаточно поздно. Впрочем, мы осознали, насколько рано поднялись, только после того, как приехали в лагерь. Здесь все еще дрыхли. Только один-единственный человек бодрствовал. Это был длинный, с унылым лошадиным лицом тип, который прохаживался вдоль палаток и время от времени оглашал окрестности сиплым криком:
   — Встава-а-ай! Па-а-адъем! Кто — подъем, тому нальем!!
   Сам гражданин, по всей видимости, пробудился рано, потому как пьян был до последней возможности.
   — Штык, — сказала Аня, — нашелся.
   Это и был пресловутый Штык, о котором я так много слышала, но видела впервые. Впрочем, знакомство с упомянутой персоной не доставило мне много удовольствия. Верно, наличие его в лагере особо не радовало никого, потому что Штыка старательно игнорировали, несмотря на его вопли, услышать которые было невозможно; зато наш негромкий диалог был услышан мгновенно. Из палатки, потянувшись, вылезли сначала Инвер, потом из другой — повариха Наташа Касторова и писатель Стравинский. Последний имел заспанный вид, а Касторова — недовольный.
   — Давно уже завтрак приготовила, а вы дрыхнете, — сказала она. — Вот не поверишь, Анька, сколько я вас будила, — проговорила она, обращаясь к Кудрявцевой, — так чтоб хоть кто-нибудь поднялся! Нет, я понимаю, сегодня воскресенье, можно подрыхнуть подольше, но чтобы до такой степени!..
   — Мы не в лагере ночевали, — хмуро ответила Аня.
   — Да? А где? По методу этого олуха, — она ткнула пальцем в покачивающегося Штыка, — на природе, что ли? Так ведь это чревато. Застудитесь. Штыку все по барабану, он принял на грудь и хоть на дне океана спать может, в водорослях. Он-то не застудится. Да и что ему застуживать-то. Почки отвалились, печень ни к черту, легкие прокурены. Одна задница, да и та тощая, как у старого верблюда.
   — М-м-м, — беззлобно промычал Штык, щурясь на повариху, — зато у тебя, Наташка, задница, как корма у теплохода. «Титаник» ты н-наш!
   Нельзя сказать, чтобы завтрак мне не понравился. Напротив, стряпня была просто великолепная, недаром Наташа Касторова славилась своими кулинарными талантами. Однако же кусок не особо лез в горло, а вот в голову, напротив, лезли разные мысли. Так, мне все же не удалось установить человека, которому принадлежал телефон — тот телефон, по которому звонили в роковую ночь Коле Кудрявцеву. Мне попросту сказали в филиале сотовой компании, что такого номера не существует, а когда я обратилась еще и в милицию, прикрываясь своими прокурорскими «корочками», то получила примерно такой же ответ, да еще с подробными указаниями, куда мне следует идти.
   Россиян на Украине не больно-то жаловали, это я себе уяснила твердо.
   Кроме того, сегодня утром я связалась с капитаном Савичевым и попыталась навести справки о судьбе Кири, которого я ловко задержала возле офиса «Суффикса». Ответ был более чем невразумительным, а потом оказалось, что Кирю собираются выпускать под подписку о невыезде. Это человека-то, участвовавшего в налете с двойным убийством!!! Нет, у нас в России законы тоже на манер дышла, по известной поговорке, но что творится у этих хохлов, да еще в малых городах, где непонятно кто распоряжается!
   Словом, подумать было о чем. К тому же упорно не отпускало ощущение того, что ночью кто-то пытался проникнуть в квартиру, где мы с Аней ночевали. Или показалось?.. Да нет, вряд ли. С моим-то опытом работы…
   …Опыт работы, опыт работы. Иногда мне кажется — впрочем, что иногда, не иногда, а довольно часто мне так кажется! — что я только маленькая девочка, застывшая в изумлении перед огромным, грязным, перепачканным в чем-то алом и кого-то придавившим, но все равно величественным утесом жизни. Помимо этого предательского ощущения, возникают периоды неуверенности в себе, и, когда я думаю: все, что бы ты ни сделала, все равно будет неверно. И истолковано против тебя. Непременно приведет к гибельной ситуации, а то и к гибели. Впрочем, бывало и наоборот: логика подсказывала мне единственно верное решение.
   Пример? Пожалуйста!
   Вот свежий случай, вырванный буквально с мясом из происшествий сегодняшней ночи. Аня попросила меня вести свое собственное частное расследование. Я не могла не принять ее предложения, особенно если учесть, что примерно того же желал и Родион Потапович, мой неизвестно куда закатившийся босс. Конечно, я приняла ее предложение. А в каждом расследовании должен быть сделан первый шаг. Сделала ли его я? Куда я денусь! Конечно, сделала. Только с точки зрения логики шаг этот был опрометчив и даже казался беспечным и наивным, как черепахи юной взгляд — это, если кто не помнит, из песенки Тортилы.
   Вместо того чтобы оставаться в Нарецке и каким-то образом ставить наблюдение, просчитывать, отслеживать, кроить, наконец, — я отправилась в лагерь еще ни о чем не подозревающих «археологов». Что-то внутри меня беспрерывно толкало на такой шаг. Чисто звериное чутье, чутье, позволяющее распознавать то, что недоступно никакой логике. Мистер Шерлок Холмс меня за такие слова снисходительно пожурил бы. Родион Потапович, доморощенная курчавая ипостась великого англичанина, тоже в долгу не остался бы. Только что мне их упреки, если это пресловутое чутье много раз выводило меня к правильному ответу, в то время как хваленая логика моего босса пасовала перед загадками, которые громоздила перед нами самая простая повседневность.
   После завтрака, который по времени вполне мог сойти за ранний обед, мы с Аней и увязавшимся за нами Штыком направились туда, где жил Егерь. Эта фигура неумолимо притягивала меня. Именно в его домике нашли трубку Родиона и прядь его же волос — в луже крови. Правда, Егеря тогда не было дома, но мало ли какие могут быть у него соображения!
   Единственным, кто постоянно сбивал меня с мысли и отвлекал от общения с Аней, был Онуфрий Штык. Эта помятая особа путалась под ногами, приставала с идиотскими вопросами и даже пыталась травить анекдоты, но в этом смысле ему было далеко до поварихи Наташи Касторовой и уж тем более до моего случайного вчерашнего попутчика Семы Моисеенко.
   Пришлось прикрикнуть на него и мне, и Ане Кудрявцевой, однако же он не отвязался, просто слегка приотстал, метра этак на четыре, шел, заплетаясь в собственных длиннейших и несообразных нижних конечностях, потягивал из фляжки и бормотал себе под нос какую-то кошмарную чушь. Слава богу, мы не вникали в ее смысл.
   Егерь жил приблизительно в двух километрах от лагеря, на берегу Южного Буга. То есть не совсем на берегу, но до реки было рукой подать. Жил он в скромном двухэтажном домике, несколько обособленном от местного поселения даже не деревенского, а временно-дачного типа. Домик был добротный, кирпичный, с черепичной даже крышей. Участок при доме был засажен разнообразными овощами: капустой, помидорами, перцем, а также зеленью и клубникой. В садике росли вишни и яблони.
   Аня отворила калитку и стремительно пошла по посыпанной песком дорожке по направлению к дому. Ее лицо было решительно и мрачно. Я направилась вслед за ней, а вот Штык не решился войти и остался переминаться за оградой. Впрочем, он нашел себе занятие немедленно: обнаружил пустую банку из-под пива и стал гонять ее, изображая, как не преминул бы заметить мой пропавший босс, супернападающего сборной Украины Андрея Шевченко.
   Егеря не оказалось дома. Впрочем, дверь не была заперта, и мы проследовали по комнатам, ища и окликая хозяина. Никто не отозвался. Аня уселась на старенький скрипучий диванчик и сказала:
   — Дождемся. Он нигде долго обычно не ходит. Еще ни разу не было, чтобы приходилось ждать его больше получаса.
   — А что, это у него обычно — дом не запирать?
   — А от кого запирать-то? Местные ничего не возьмут, а кому надо, тот и так влезет. Замочек-то хлипкий. К тому же тут и брать-то особенно нечего.
   — Это верно, — отозвалась я, окидывая взглядом нехитрое убранство дома.
   — Кстати, Маша, — после удушливой паузы произнесла Кудрявцева, — вот в этой комнате-то, в которой мы сейчас находимся, я и нашла трубку и локон Родиона. В луже кровищи.
   Я напряглась. Патриархальная комнатка, где пахло холостяцким жильем и немного нафталином, сразу показалась мне зловещей. Именно здесь разворачивались события, которые, быть может, являются ключевыми к тому, что происходило, происходит и, возможно, будет происходить с нами. Впрочем, я не успела сосредоточиться на этих мыслях своих, потому что послышались шаги, и вошел тот, кого мы ждали. Хозяин дома. Сразу он нас не заметил, покашливая, принялся снимать обувь. Аня сидела выпрямившись и молчала, как окаменевшая, мне же стало неловко, что немолодой человек, к тому же хозяин, разувается, а мы вошли прямо так, в туфлях, и расселись, как у себя дома.
   Впрочем, неловкость моя не была долгой. Егерь вошел в комнату и только тут обнаружил, что у него две гостьи. Он всплеснул руками и проговорил:
   — Боже, какая встреча! Ну как же я мог ошибиться! Я уже и подумал, когда шел к дому, что меня ждет приятная неожиданность.