Страница:
появляясь над улицей. А за ними бегали громилы. Берлацкого первого ранил тот
же сосед, который нанес удар Гриншпуну. А один из громил кидал под ноги
бегавших синий умывальный таз, который лежал на крыше еще два месяца спустя
после погрома... Таз ударялся о крышу и звенел. И, вероятно, толпа
смеялась...
Наконец всех троих кинули с крыши. Хайка попала в гору пуха во дворе и
осталась жива. Раненые Маклин и Берлацкий ушиблись при падении, а затем
подлая толпа охочих палачей добила их дрючками и со смехом закидала горой
пуха... Потом на это место вылили несколько бочек вина, и несчастные жертвы
(о Маклине говорят положительно, что он несколько часов был еще жив)
задыхались в этой грязной луже из уличной пыли, вина и пуха.
Последним убили Нисензона. Он с женой спрятался в погребе, но, услышав
крики убиваемых и поняв, что в дом No 13 уже вошло убийство и смерть, они
выбежали на улицу. Нисензон успел убежать во двор напротив и мот бы
спастись, но за его женой погнались громилы. Он кинулся к ней и стал ее
звать. Это обратило на него внимание. Жену оставили и погнались за мужем; он
успел добежать до дома No 7 по Азиятскому переулку. Здесь его настигли и
убили. При этом называют две фамилии, одна с окончанием польским, другая
молдаванская. Перед Пасхой шли дожди, в ямах и по сторонам улиц еще стояли
лужи. Нисензон упал в одну из таких луж, и здесь убийцы, смеясь, "полоскали"
жида в грязи, как полощут и выкручивают стираемую тряпку.
После этого толпа как бы удовлетворилась и уже только громила дома, но
не убивала. Евреи из ближайших домов вышли, чтобы посмотреть несчастного
Нисензона. Он был еще жив, очнулся в попросил воды. Руки и ноги у него были
переломаны... Они вытащили его из лужи, дали воды и стали отмывать от грязи.
В это время кто-то из громил оглянулся и крикнул своим. Евреи скрылись.
Нисензон остался один. Тогда опять тот же человек, который убил Гриншпуна и
первый ранил Берлацкого, ударил несчастного ломом по голове и покончил его
страдания...
Затем толпа продолжала работать дальше. Площадь была загромождена
обломками мебели, обрывками всякого старья и выломанными рамами до такой
степени, что проходить по ней было очень трудно. Одна еврейка рассказывала
мне, что ей нужно было пробраться на другой конец, где остались ее дети; на
руках у нее был грудной ребенок, и она напрасно дважды пыталась пройти.
Наконец знакомый христианин взял у нее ребенка, и только тогда она кое-как
прошла через эти беспорядочные баррикады...
В пять часов этого дня стало известно, что "приказ", которого с такой
надеждой евреи ждали с первого дня, наконец, получен...
В час или полтора во всем городе водворилось спокойствие. Для этого не
нужно было ни кровопролития, ни выстрела. Нужна была только определенность.
А теперь нужны будут годы, чтобы хоть сколько-нибудь изгладить подлое
воспоминание о случившемся, таким грязно-кровавым пятном легшее на "совесть
кишиневских христиан"...
И не только на совесть тех, которые убивали сами, но и тех, которые
подстрекали к этому человеконенавистничеством и гнусною ложью, которые
смотрели и смеялись, которые находят, что виноваты не убийцы, а убиваемые,
которые находят, что могут существовать огульная безответственность и
огульное бесправие...
Я чувствую, как мало я даю читателю в этой заметке. Но мне хотелось
все-таки выделить хоть один эпизод из того спутанного и обезличенного хаоса,
который называется "погромом", и хоть на одном конкретном примере показать,
что это было "в натуре". Для этого я пользовался живыми впечатлениями
очевидцев, переданными отчасти мне лично, частью же моему спутнику, который
помог мне восстановить черта за чертой эту картину. Правда, это основано на
показаниях евреев, но нет основания сомневаться в их достоверности. Факт
несомненен: в доме No 13 убивали толпой беззащитных людей, убивали долго,
среди людного города, точно в темном лесу. Трупы налицо... А затем, -- не
все ли равно евреям, как именно их убивали? Для чего им выдумывать
подробности?..
Мораль ясна для всякого, в ком живо человеческое чувство... Но во
многих ли оно живо?..
Этот тяжелый вопрос встает невольно, когда увидишь то, что мне пришлось
увидеть в Кишиневе.
А впрочем... Подавленный этим ужасающим материалом, я кончал свои
беспорядочные наброски, когда прочитал в газетах о смерти нотариуса
Писаржевского. Имя этого человека было у всех на устах в то время, когда я
был в Кишиневе. Молодой, красивый, богатый, вращавшийся в "лучшем обществе",
он искал еще новых впечатлений. Десятки людей говорили мне о том, что
Писаржевский, несомненно, лично участвовал в погроме, поощряя громил.
Говорили также много о том, какие сильные средства пускались в ход, чтобы
затушевать это вопиющее дело и скрыть прямое участие в погроме кишиневского
светского льва. Хотелось бы думать, что не все верно, что рассказывали по
этому поводу, но и то, что верно, составило бы очень подходящее прибавление
к странной истории кишиневского погрома...
Эти усилия не удались. Истина была слишком очевидна, и в газетах
появилось известие о привлечении Писаржевского к делу.
После этого он продолжал прежний образ жизни: вращался в свете, кутил,
играл в карты. В роковую ночь ему очень везло в игре, он был очень весел, а
на заре ушел в сад, написал на скамье: "Здесь умер нотариус Писаржевский",
-- и застрелился.
В газетных комментариях сообщают, что он был наследственный алкоголик,
что его угнетала перспектива суда, что ему не удались какие-то любовные
комбинации...
Все ли это?.. Теперь факт уже совершился, печальная расплата
закончена... Мне кажется, я не унижу памяти несчастного человека, если
предположу, что в том счете, итог которого сам он вывел на скамейке, могли
участвовать еще некоторые цифры. Что на заре его последнего дня перед ним
встало также сознание того, что сделал он, интеллигентный человек, -- по
отношению к евреям, которых убивали христиане, и по отношению к христианам,
которые убивали евреев.
Я не имел в виду создавать проекты решения еврейского вопроса. Но если
бы я был один из тех еврейских миллионеров, которые заняты этим вопросом, я
бы, признаюсь, не устоял против соблазна произвести один социальный опыт: я
бы переселил, чего бы это ни стоило, если не всех, то огромное большинство
евреев из места погрома. Я вернул бы богачу его богатство и сделал бы
бедняка зажиточным человеком, под условием немедленного переселения. И когда
из-под снятого таким образом пласта еврейского капитала выступил бы в данном
месте свой отечественный и даже патриотический капитал без примеси и без
усложняющих обстоятельств, когда г. Крушевану не на что было бы возводить
мрачные небылицы о ритуальных убийствах, а ростовщики и скупщики щеголяли бы
не в еврейской одежде, -- тогда, надо думать, стало бы ясно, в чем тут дело
и можно ли решать эти вопросы погромами и убийством "бухгалтеров"
Нисензонов, несчастных стекольщиков Гриншпунов, извозчиков-евреев,
добывающих свой горький хлеб трудом, таким же тяжким, как и труд их
христианских собратьев...
И действительно ли гнет ростовщика легче, если он не носит еврейскую
одежду и называет себя христианином?..
1903
Очерк был написан летом 1903 года. Первоначальный черновик его
Короленко набросал в тетради своего дневника в Кишиневе, куда он приезжал на
несколько дней в июне. Весной 1903 года (6 и 7 апреля) в Кишиневе произошел
еврейский погром, подготовленный и совершившийся при участии полиции и при
покровительстве высших властей. Большую роль в кишиневских кровавых событиях
сыграла местная антисемитская газета "Бессарабец", издававшаяся Крушеваном,
одним из самых ярых вожаков воинствующего антисемитизма.
В. Г. Короленко был глубоко взволнован кишиневскими событиями, но
поехать в Кишинев тогда не смог. (30 апреля, после тяжелой болезни, умерла
мать Владимира Галактионовича.) Однако мысль об этих событиях не оставляла
Короленко. В письме к
Ф. Д. Батюшкову он писал позднее, что "все равно он не мог ни о чем
свободно думать", пока не отдал дань этому "болящему вопросу".
Приехав в Кишинев (10 июня), Короленко писал отсюда родным: "Не знаю,
успею ли, но мне хочется написать то, что я здесь вижу и чувствую, и
напечатать так, в виде отдельных непосредственных набросков, без претензии
дать сколько-нибудь исчерпывающую картину". "...А сделать что-нибудь и
написать что-нибудь действительно важное и разъясняющее -- очень трудно", --
прибавляет он в приписке к тому же письму. Эта трудность заключалась в
невозможности вскрыть тайные пружины кишиневских событий и предать гласности
многие подробности, относящиеся не только к погрому, но и к последовавшему
после погрома следствию, сопровождавшемуся запугиванием пострадавших евреев.
"4-й день я в Кишиневе, -- записал Короленко 13 июня в своем дневнике,--и
чувствую себя точно в кошмарном сне. То, что с полной психологической
несомненностью выясняется передо мною, действительно похоже на дурной сон. И
как в кошмаре -- более всего мучит сознание бессилия..." ("Дневник", т. IV,
Госиздат Украины, 1928).
Очерк "Дом No 13" не был пропущен цензурою для июльской книжки
"Русского богатства" и появился в нескольких заграничных изданиях, прежде
чем был напечатан в России. Только в 1905 году он был издан в России
отдельной брошюрой в Харькове (изд. Раппа и Потапова).
же сосед, который нанес удар Гриншпуну. А один из громил кидал под ноги
бегавших синий умывальный таз, который лежал на крыше еще два месяца спустя
после погрома... Таз ударялся о крышу и звенел. И, вероятно, толпа
смеялась...
Наконец всех троих кинули с крыши. Хайка попала в гору пуха во дворе и
осталась жива. Раненые Маклин и Берлацкий ушиблись при падении, а затем
подлая толпа охочих палачей добила их дрючками и со смехом закидала горой
пуха... Потом на это место вылили несколько бочек вина, и несчастные жертвы
(о Маклине говорят положительно, что он несколько часов был еще жив)
задыхались в этой грязной луже из уличной пыли, вина и пуха.
Последним убили Нисензона. Он с женой спрятался в погребе, но, услышав
крики убиваемых и поняв, что в дом No 13 уже вошло убийство и смерть, они
выбежали на улицу. Нисензон успел убежать во двор напротив и мот бы
спастись, но за его женой погнались громилы. Он кинулся к ней и стал ее
звать. Это обратило на него внимание. Жену оставили и погнались за мужем; он
успел добежать до дома No 7 по Азиятскому переулку. Здесь его настигли и
убили. При этом называют две фамилии, одна с окончанием польским, другая
молдаванская. Перед Пасхой шли дожди, в ямах и по сторонам улиц еще стояли
лужи. Нисензон упал в одну из таких луж, и здесь убийцы, смеясь, "полоскали"
жида в грязи, как полощут и выкручивают стираемую тряпку.
После этого толпа как бы удовлетворилась и уже только громила дома, но
не убивала. Евреи из ближайших домов вышли, чтобы посмотреть несчастного
Нисензона. Он был еще жив, очнулся в попросил воды. Руки и ноги у него были
переломаны... Они вытащили его из лужи, дали воды и стали отмывать от грязи.
В это время кто-то из громил оглянулся и крикнул своим. Евреи скрылись.
Нисензон остался один. Тогда опять тот же человек, который убил Гриншпуна и
первый ранил Берлацкого, ударил несчастного ломом по голове и покончил его
страдания...
Затем толпа продолжала работать дальше. Площадь была загромождена
обломками мебели, обрывками всякого старья и выломанными рамами до такой
степени, что проходить по ней было очень трудно. Одна еврейка рассказывала
мне, что ей нужно было пробраться на другой конец, где остались ее дети; на
руках у нее был грудной ребенок, и она напрасно дважды пыталась пройти.
Наконец знакомый христианин взял у нее ребенка, и только тогда она кое-как
прошла через эти беспорядочные баррикады...
В пять часов этого дня стало известно, что "приказ", которого с такой
надеждой евреи ждали с первого дня, наконец, получен...
В час или полтора во всем городе водворилось спокойствие. Для этого не
нужно было ни кровопролития, ни выстрела. Нужна была только определенность.
А теперь нужны будут годы, чтобы хоть сколько-нибудь изгладить подлое
воспоминание о случившемся, таким грязно-кровавым пятном легшее на "совесть
кишиневских христиан"...
И не только на совесть тех, которые убивали сами, но и тех, которые
подстрекали к этому человеконенавистничеством и гнусною ложью, которые
смотрели и смеялись, которые находят, что виноваты не убийцы, а убиваемые,
которые находят, что могут существовать огульная безответственность и
огульное бесправие...
Я чувствую, как мало я даю читателю в этой заметке. Но мне хотелось
все-таки выделить хоть один эпизод из того спутанного и обезличенного хаоса,
который называется "погромом", и хоть на одном конкретном примере показать,
что это было "в натуре". Для этого я пользовался живыми впечатлениями
очевидцев, переданными отчасти мне лично, частью же моему спутнику, который
помог мне восстановить черта за чертой эту картину. Правда, это основано на
показаниях евреев, но нет основания сомневаться в их достоверности. Факт
несомненен: в доме No 13 убивали толпой беззащитных людей, убивали долго,
среди людного города, точно в темном лесу. Трупы налицо... А затем, -- не
все ли равно евреям, как именно их убивали? Для чего им выдумывать
подробности?..
Мораль ясна для всякого, в ком живо человеческое чувство... Но во
многих ли оно живо?..
Этот тяжелый вопрос встает невольно, когда увидишь то, что мне пришлось
увидеть в Кишиневе.
А впрочем... Подавленный этим ужасающим материалом, я кончал свои
беспорядочные наброски, когда прочитал в газетах о смерти нотариуса
Писаржевского. Имя этого человека было у всех на устах в то время, когда я
был в Кишиневе. Молодой, красивый, богатый, вращавшийся в "лучшем обществе",
он искал еще новых впечатлений. Десятки людей говорили мне о том, что
Писаржевский, несомненно, лично участвовал в погроме, поощряя громил.
Говорили также много о том, какие сильные средства пускались в ход, чтобы
затушевать это вопиющее дело и скрыть прямое участие в погроме кишиневского
светского льва. Хотелось бы думать, что не все верно, что рассказывали по
этому поводу, но и то, что верно, составило бы очень подходящее прибавление
к странной истории кишиневского погрома...
Эти усилия не удались. Истина была слишком очевидна, и в газетах
появилось известие о привлечении Писаржевского к делу.
После этого он продолжал прежний образ жизни: вращался в свете, кутил,
играл в карты. В роковую ночь ему очень везло в игре, он был очень весел, а
на заре ушел в сад, написал на скамье: "Здесь умер нотариус Писаржевский",
-- и застрелился.
В газетных комментариях сообщают, что он был наследственный алкоголик,
что его угнетала перспектива суда, что ему не удались какие-то любовные
комбинации...
Все ли это?.. Теперь факт уже совершился, печальная расплата
закончена... Мне кажется, я не унижу памяти несчастного человека, если
предположу, что в том счете, итог которого сам он вывел на скамейке, могли
участвовать еще некоторые цифры. Что на заре его последнего дня перед ним
встало также сознание того, что сделал он, интеллигентный человек, -- по
отношению к евреям, которых убивали христиане, и по отношению к христианам,
которые убивали евреев.
Я не имел в виду создавать проекты решения еврейского вопроса. Но если
бы я был один из тех еврейских миллионеров, которые заняты этим вопросом, я
бы, признаюсь, не устоял против соблазна произвести один социальный опыт: я
бы переселил, чего бы это ни стоило, если не всех, то огромное большинство
евреев из места погрома. Я вернул бы богачу его богатство и сделал бы
бедняка зажиточным человеком, под условием немедленного переселения. И когда
из-под снятого таким образом пласта еврейского капитала выступил бы в данном
месте свой отечественный и даже патриотический капитал без примеси и без
усложняющих обстоятельств, когда г. Крушевану не на что было бы возводить
мрачные небылицы о ритуальных убийствах, а ростовщики и скупщики щеголяли бы
не в еврейской одежде, -- тогда, надо думать, стало бы ясно, в чем тут дело
и можно ли решать эти вопросы погромами и убийством "бухгалтеров"
Нисензонов, несчастных стекольщиков Гриншпунов, извозчиков-евреев,
добывающих свой горький хлеб трудом, таким же тяжким, как и труд их
христианских собратьев...
И действительно ли гнет ростовщика легче, если он не носит еврейскую
одежду и называет себя христианином?..
1903
Очерк был написан летом 1903 года. Первоначальный черновик его
Короленко набросал в тетради своего дневника в Кишиневе, куда он приезжал на
несколько дней в июне. Весной 1903 года (6 и 7 апреля) в Кишиневе произошел
еврейский погром, подготовленный и совершившийся при участии полиции и при
покровительстве высших властей. Большую роль в кишиневских кровавых событиях
сыграла местная антисемитская газета "Бессарабец", издававшаяся Крушеваном,
одним из самых ярых вожаков воинствующего антисемитизма.
В. Г. Короленко был глубоко взволнован кишиневскими событиями, но
поехать в Кишинев тогда не смог. (30 апреля, после тяжелой болезни, умерла
мать Владимира Галактионовича.) Однако мысль об этих событиях не оставляла
Короленко. В письме к
Ф. Д. Батюшкову он писал позднее, что "все равно он не мог ни о чем
свободно думать", пока не отдал дань этому "болящему вопросу".
Приехав в Кишинев (10 июня), Короленко писал отсюда родным: "Не знаю,
успею ли, но мне хочется написать то, что я здесь вижу и чувствую, и
напечатать так, в виде отдельных непосредственных набросков, без претензии
дать сколько-нибудь исчерпывающую картину". "...А сделать что-нибудь и
написать что-нибудь действительно важное и разъясняющее -- очень трудно", --
прибавляет он в приписке к тому же письму. Эта трудность заключалась в
невозможности вскрыть тайные пружины кишиневских событий и предать гласности
многие подробности, относящиеся не только к погрому, но и к последовавшему
после погрома следствию, сопровождавшемуся запугиванием пострадавших евреев.
"4-й день я в Кишиневе, -- записал Короленко 13 июня в своем дневнике,--и
чувствую себя точно в кошмарном сне. То, что с полной психологической
несомненностью выясняется передо мною, действительно похоже на дурной сон. И
как в кошмаре -- более всего мучит сознание бессилия..." ("Дневник", т. IV,
Госиздат Украины, 1928).
Очерк "Дом No 13" не был пропущен цензурою для июльской книжки
"Русского богатства" и появился в нескольких заграничных изданиях, прежде
чем был напечатан в России. Только в 1905 году он был издан в России
отдельной брошюрой в Харькове (изд. Раппа и Потапова).