Страница:
Очерк
---------------------------------------------------------------------
Книга: В.Г.Короленко. Собрание сочинений. Том 2. Повести и рассказы
Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1954
Взято с сайта: http://textsharik.narod.ru/
---------------------------------------------------------------------
Подготовка текста и примечания: С.Л.КОРОЛЕНКО и Н.В.КОРОЛЕНКО-ЛЯХОВИЧ
Для чего собственно создан человек, об этом мы с братом получили
некоторое понятие довольно рано. Мне, если не ошибаюсь, было лет десять,
брату около восьми. Сведение это было преподано нам в виде краткого
афоризма, или, по обстоятельствам, его сопровождавшим, скорее парадокса.
Итак, кроме назначения жизни, мы одновременно обогатили свой лексикон этими
двумя греческими словами.
Было это приблизительно около полудня знойного и тихого июньского дня.
В глубоком молчании сидели мы с братом на заборе под тенью густого
серебристого тополя и держали в руках удочки, крючки которых были опущены в
огромную бадью с загнившей водой. О назначении жизни, в то время, мы не
имели еще даже отдаленного понятия, и, вероятно, по этой причине, вот уже
около недели любимым нашим занятием было - сидеть на заборе, над бадьей, с
опущенными в нее крючками из простых медных булавок и ждать, что вот-вот, по
особой к нам милости судьбы, в этой бадье и на эти удочки клюнет у нас
"настоящая", живая рыба.
Правда, уголок двора, где помещалась эта волшебная бадья, и сам по
себе, даже и без живой рыбы, представлял много привлекательного и
заманчивого. Среди садов, огородов, сараев, двориков, домов и флигелей,
составлявших совокупность близко известного нам места, этот уголок вырезался
как-то так удобно, что никому и ни на что не был нужен; поэтому мы
чувствовали себя полными его обладателями, и никто не нарушал здесь нашего
одиночества.
Середину этого пространства, ограниченного с двух сторон палисадником и
деревьями сада, а с двух других пустыми стенами сараев, оставлявшими узкий
проход, занимала большая мусорная куча. Стоптанный лапоть, кем-то
перекинутый через крышу сарая, изломанное топорище, побелевший кожаный
башмак с отогнувшимся кверху каблуком и безличная масса каких-то истлевших
предметов, потерявших уже всякую индивидуальность,- нашли в тихом углу
вечный покой после более или менее бурной жизни за его пределами... На
вершине мусорной кучи валялся старый-престарый кузов какого-то
фантастического экипажа, каких давно уже не бывало в действительности, то
есть в каретниках, на дворах и на улицах. Это был какой-то призрачный
обломок минувших времен, попавший сюда, быть может, еще до постройки
окружающих зданий и теперь лежавший на боку с приподнятой кверху осью, точно
рука без кисти, которую калека показывает на паперти, чтобы разжалобить
добрых людей. На единственной половинке единственной дверки сохранились еще
остатки красок какого-то герба, и единственная рука, закованная в стальные
нарамники и державшая меч, высовывалась непонятным образом из тусклого
пятна, в котором чуть рисовалось подобие короны. Остальное все распалось,
растрескалось, облупилось и облезло в такой степени, что уже не ставило
воображению никаких прочных преград; вероятно, поэтому старый скелет легко
принимал в наших глазах все формы, всю роскошь и все великолепие настоящей
золотой кареты.
Когда нам приедались впечатления реальной жизни на больших дворах и в
переулке, то мы с братом удалялись в этот уединенный уголок, садились в
кузов,- и тогда начинались здесь чудеснейшие приключения, какие только могут
постигнуть людей, безрассудно пускающихся в неведомый путь, далекий и
опасный, в такой чудесной и такой фантастической карете. Мой брат, по
большей части, предпочитал более деятельную роль кучера. Он брал в руки кнут
из ременного обрезка, найденного в мусорной куче, затем серьезно и молча
вынимал из кузова два деревянных пистолета, перекидывал через плечо
деревянное ружье и втыкал за пояс огромную саблю, изготовленную моими руками
из кровельного тесу. Вид его, вооруженного таким образом с головы до ног,
настраивал тотчас же и меня на соответствующий лад, и затем, усевшись каждый
на свое место, мы отдавались течению нашей судьбы, не обмениваясь ни
словом!. Это не мешало нам с той же минуты испытывать общие опасности,
приключения и победы. Очень может быть, конечно, что события не всегда
совпадали с точки зрения кузова и козел, и я предавался упоению победы в то
самое время, как кучер чувствовал себя на краю гибели... Но это ничему, в
сущности, не мешало. Разве изредка я принимался неистово палить из окон,
когда кучер внезапно натягивал вожжи, привязанные к обломку дышла,- и тогда
брат говорил с досадой:
- Что ты это, ей-богу!.. Ведь это гостиница... Тогда я приостанавливал
пальбу, выходил из кузова и извинялся перед гостеприимным трактирщиком в
причиненном беспокойстве, между тем как кучер распрягал лошадей, поил их у
бадьи, и мы предавались мирному, хотя и короткому отдыху в одинокой
гостинице. Однако случаи подобных разногласий бывали тем реже, что я скоро
отдавался полету чистой фантазии, не требовавшей от меня внешних проявлений.
Должно быть, в щелях старого кузова засели с незапамятных времен,- выражаясь
по-нынешнему,- какие-то флюиды старинных происшествий, которые и захватывали
нас сразу в такой степени, что мы могли молча, почти не двигаясь и сохраняя
созерцательный вид, просидеть на своих местах от утреннего чая до самого
обеда. И в этот промежуток от завтрака и до обеда вмещались для нас целые
недели путешествий, с остановками в одиноких гостиницах, с ночлегами в поле,
с длинными просеками в черном лесу, с дальними огоньками, с угасающим
закатом, с ночными грозами в горах, с утренней зарей в открытой степи, с
нападениями свирепых бандитов и, наконец, с туманными женскими фигурами, еще
ни разу не открывавшими лица из-под густого покрывала, которых мы, с
неопределенным замиранием души, спасали из рук мучителей на радость или на
горе в будущем...
И все это вмещалось в тихом уголке, между садом н сараями, где, кроме
бадьи, кузова и мусорной кучи, не было ничего... Впрочем, были еще лучи
солнца, пригревавшие зелень сада и расцвечивавшие палисадник яркими,
золотистыми пятнами; были еще две доски около бадьи и широкая лужа под ними.
Затем, чуткая тишина, невнятный шопот листьев, сонное чирикание какой-то
птицы в кустах и... странные фантазии, которые, вероятно, росли здесь сами
по себе, как грибы в тенистом месте,- потому что нигде больше мы не находили
их с такой легкостью, в такой полноте и изобилии... Когда, через узкий
переулок и через крыши сараев, долетал до нас досадный призыв к обеду или к
вечернему чаю,- мы оставляли здесь, вместе с пистолетами и саблями, наше
фантастическое настроение, точно скинутое с плеч верхнее платье, в которое
наряжались опять тотчас по возвращении.
Однако с тех пор как брату пришла оригинальная мысль вырезать кривые и
узловатые ветки тополя, навязать на них белые нитки, навесить медные крючки
и попробовать запустить удочки в таинственную глубину огромной бадьи,
стоявшей в углу дворика, для нас на целую неделю померкли все прелести
золотой кареты. Во-первых, мы садились оба, в самых удивительных позах, на
верхней перекладине палисадника, углом охватывавшего бадью и у которого мы
предварительно обломали верхушки балясин. Во-вторых, над нами качался
серебристо-зеленый шатер тополя, переполнявший окружающий воздух
зеленоватыми тенями и бродячими солнечными пятнами. В-третьих, от бадьи
отделялся какой-то особенный запах, свойственный загнившей воде, в которой
уже завелась своя особенная жизнь, в виде множества каких-то странных
существ, вроде головастиков, только гораздо меньше... Как ни покажется это
странно, но запах этот казался нам, в сущности, приятным и прибавлял, с
своей стороны, нечто к прелестям этого угла над бадьей...
В то время как мы сидели по целым часам на заборе, вглядываясь в
зеленоватую воду, из глубины бадьи то и дело подымались стайками эти
странные существа, напоминавшие собой гибкие медные булавки, головки которых
так тихо шевелили поверхность воды, между тем как хвостики извивались под
ними, точно крошечные змейки. Это был целый особый мирок, под этою зеленою
тенью, и, если сказать правду, в нас не было полной уверенности в том, что в
один прекрасный миг поплавок нашей удочки не вздрогнет, не пойдет ко дну и
что после этого который-нибудь из нас не вытащит на крючке серебристую,
трепещущую живую рыбку. Разумеется, рассуждая трезво, мы не могли бы не
придти к заключению, что событие это выходит за пределы возможного. Но мы
вовсе не рассуждали трезво в те минуты, а просто сидели на заборе, над
бадьей, под колыхавшимся и шептавшим зеленым шатром, в соседстве с чудесной
каретой, среди зеленоватых теней, в атмосфере полусна и полусказки...
Вдобавок мы не имели тогда ни малейшего понятия о назначении жизни...
Однажды, когда мы сидели таким образом, погруженные в созерцание
неподвижных поплавков, с глазами, прикованными к зеленой глубине бадьи,- из
действительного мира, то есть со стороны нашего дома, проник в наш
фантастический уголок неприятный и резкий голос лакея Павла. Он, очевидно,
приближался к нам и кричал:
- Панычи, панычи, э-эй! Идить бо до покою!
"Идти до покою",- значило идти в комнаты, что нас на этот раз несколько
озадачило. Во-первых, почему это просто "до покою", а не к обеду, который в
этот день действительно должен был происходить ранее обыкновенного, так как
отец не уезжал на службу. Во-вторых, почему зовет именно Павел, которого
посылал только отец в экстренных случаях,-тогда как обыкновенно от имени
матери звала нас служанка Килимка. В-третьих, все это было нам очень
неприятно, как будто именно этот несвоевременный призыв должен вспугнуть
волшебную рыбу, которая как раз в эту минуту, казалось, уже плывет в
невидимой глубине к нашим удочкам. Наконец Павел и вообще был человек
слишком трезвый, отчасти даже насмешливый, и его излишне серьезные замечания
разрушили не одну нашу иллюзию.
Через полминуты этот Павел стоял, несколько даже удивленный, на нашем
дворике и смотрел на нас, сильно сконфуженных, своими серьезно выпученными и
слегка глуповатыми глазами. Мы оставались в прежних позах, но это только
потому, что нам было слишком совестно, да и некогда уже скрывать от него
свой образ действий. В сущности же, с первой минуты появления этой фигуры в
нашем мире, мы оба почувствовали с особенной ясностью, что наше занятие
кажется Павлу очень глупым, что рыбу в бадьях никто не ловит, что в руках у
нас даже и не удочки, а простые ветки тополя, с медными булавками, и что
перед нами только старая бадья с загнившей водой.
- Э? - протянул Павел, приходя в себя от первоначального удивления.- А
що се вы робите?
- Так...-ответил брат угрюмо. Павел взял из моих рук удочку, осмотрел
ее и сказал:
- Разве ж это удилище? Удилища надо делать из орешника.
Потом пощупал нитку и сообщил, что нужен тут конский волос, да его еще
нужно заплести умеючи; потом обратил внимание на булавочные крючки и
объяснил, что над таким крючком, без зазубрины, даже и в пруду рыба только
смеется. Стащит червяка и уйдет. Наконец, подойдя к бадье, он тряхнул ее
слегка своей сильной рукой. Неизмеримая глубина нашего зеленого омута
колыхнулась, помутнела, фантастические существа жалобно заметались и
исчезли, как бы сознавая, что их мир колеблется в самых устоях. Обнажилась
часть дна,- простые доски, облипшие какой-то зеленой мутью,- а снизу
поднялись пузыри и сильный запах, который на этот раз и нам показался уже не
особенно приятным.
- Воняет,- сказал Павел презрительно.- От, идить до покою, пан кличе.
- Зачем?
- Идить, то и побачите.
Я и до сих пор очень ясно помню эту минуту столкновения наших иллюзий с
трезвою действительностью в лице Павла. Мы чувствовали себя совершенными
дураками, нам было совестно оставаться на верхушке забора, в позах рыбаков,
но совестно также и слезать под серьезным взглядом Павла. Однако делать было
нечего. Мы спустились с забора, бросив удочки как попало, и тихо побрели к
дому. Павел еще раз посмотрел удочки, пощупал пальцами размокшие нитки,
повел носом около бадьи, в которой вода все еще продолжала бродить и пускать
пузыри, и, в довершение всего, толкнул ногой старый кузов. Кузов как-то
жалко и беспомощно крякнул, шевельнулся, и еще одна доска вывалилась из него
в мусорную кучу...
Таковы были обстоятельства, предшествовавшие той минуте, когда нашему
юному вниманию предложен был афоризм о назначении жизни и о том, для чего, в
сущности, создан человек...
У крыльца .нашей квартиры, на мощеном дворе, толпилась куча народа. На
нашем дворе было целых три дома, один большой и два флигеля. В каждом жила
особая семья, с соответствующим количеством дворни и прислуги, не считая еще
одиноких жильцов, вроде старого холостяка пана Уляницкого, нанимавшего две
комнаты в подвальном этаже большого дома. Теперь почти все это население
высыпало на двор и стояло на солнопеке, у нашего крыльца. Мы испуганно
переглянулись с братом, разыскивая в своем прошлом какой-нибудь проступок,
который подлежал бы такому громкому и публичному разбирательству. Однако
отец, сидевший на верхних ступеньках, среди привилегированной публики,
повидимому, находился в самом благодушном настроении. Рядом с отцом вилась
струйка синего дыма, что означало, что тут же находится полковник Дударев,
военный доктор. Немолодой, расположенный к полноте, очень молчаливый, он
пользовался во дворе репутацией человека необыкновенно ученого, а его
молчаливость и бескорыстие снискали ему общее уважение, к которому
примешивалась доля страха, как к явлению, для среднего обывателя не вполне
понятному... Иногда, среди других фантазий, мы любили воображать себя
доктором Дударовым, и если я замечал, что брат сидит на крыльце или на
скамейке, с вишневой палочкой в зубах, медленно раздувает щеки и тихо
выпускает воображаемый дым,- я знал, что его не следует тревожить. Кроме
вишневой палочки, требовалось еще особенным образом наморщить лоб, отчего
глаза сами собой немного тускнели, становились задумчивы и как будто
печальны. А затея уже можно было сидеть на солнце, затягиваться воображаемым
дымом из вишневой ветки и думать что-то такое особенное, что, вероятно,
думал про себя добрый и умный доктор, молча подававший помощь больным и
молча сидевший с трубкой в свободное время. Какие это собственно были мысли,
сказать трудно; прежде всего они были важны и печальны, а затем, вероятно,
все-таки довольно приятны, судя по тому, что им можно было предаваться
подолгу...
Кроме отца и доктора, среди других лиц, мне бросилось в глаза красивое
и выразительное лицо моей матери. Она стояла в белом переднике, с
навернутыми рукавами, очевидно, только что оторванная от вечных забот по
хозяйству. Нас у нее было шестеро, и на ее лице ясно виднелось сомнение:
стоило ли выходить сюда в самый разгар хлопотливого дня. Однако скептическая
улыбка видимо сплывала с ее красивого лица, и в синих глазах уже мелькало
какое-то испуганное сожаление, обращенное к предмету, стоявшему среди толпы,
у крыльца...
Это была небольшая, почти игрушечная телега, в которой как-то
странно,странно почти до болезненного ощущения от этого зрелища,- помещался
человек. Голова его была большая, лицо бледно, с подвижными, острыми чертами
и большими, проницательными бегающими глазами. Туловище было совсем
маленькое, плечи узкие, груди и живота не было видно из-под широкой, с
сильной проседью бороды, а руки я напрасно разыскивал испуганными глазами,
которые, вероятно, были открыты так же широко, как и у моего брага. Ноги
странного существа, длинные и тонкие, как будто не умещались в тележке и
стояли на земле, точно длинные лапки паука. Казалось, они принадлежали
одинаково этому человеку, как и тележке, и все вместе каким-то беспокойным,
раздражающим пятном рисовалось под ярким солнцем, точно в самом деле
какое-то паукообразное чудовище, готовое внезапно кинуться на окружившую его
толпу.
- Идите, идите, молодые люди, скорее. Вы имеете случай увидеть
интересную игру природы,- фальшиво-ласкающим-голосом сказал нам пан
Уляницкий, проталкиваясь за нами через толпу.
Пан Уляницкий был старый холостяк, появившийся на нашем дворе бог весть
откуда. Каждое утро, в известный час и даже в известную минуту, его окно
открывалось, и из него появлялась сначала красная ермолка с кисточкой, потом
вся фигура в халате... Кинув беспокойный взгляд на соседние окна (нет ли где
барышень),- он быстро выходил из окна, прикрывая что-то полой халата, и
исчезал за углом. В это время мы стремглав кидались к окну, чтобы заглянуть
в его таинственную квартирку. Но это почти никогда не удавалось, так как
Уляницкий быстро, как-то крадучись, появлялся из-за угла, мы кидались
врассыпную, а он швырял в нас камнем, палкой, что попадало под руку. В
полдень он появлялся одетым с иголочки и очень любезно, как ни в чем не
бывало, заговаривал с нами, стараясь навести разговор на живших во дворе
невест. В это время в голосе его звучала фальшивая ласковость, которая
всегда как-то резала нам уши...
- Уважаемые господа, обыватели и добрые люди! - заговорил вдруг
каким-то носовым голосом высокий субъект с длинными усами и беспокойными,
впалыми глазами, стоявший рядом с тележкой.- Так как, повидимому, с
прибытием этих двух молодых людей, дай им бог здоровья на радость почтенным
родителям... все теперь в сборе, то я могу объяснить уважаемой публике, что
перед нею находится феномен, или, другими словами, чудо натуры, шляхтич из
Заславского повета, Ян Криштоф Залуский. Как видите, у него совершенно нет
рук и не было от рождения.
Он скинул с феномена курточку, в которую легко было бы одеть ребенка,
потом расстегнул ворот рубахи. Я зажмурился,-так резко и болезненно ударило
мне в глаза обнаженное уродство этих узких плеч, совершенно лишенных даже
признаков рук.
- Видели? - повернулся долгоусый к толпе, отступая от тележки, с
курткой в руках.- Без обману...- добавил он,- без всякого ощуканьства...- И
его беспокойные глаза обежали публику с таким видом, как будто он не
особенно привык к доверию со стороны своих ближних.
- И, однако, уважаемые господа, сказанный феномен, родственник мой, Ян
Залуский - человек очень просвещенный. Голова у него лучше, чем у многих
людей с руками. Кроме того, он может исполнять все, что обыкновенные люди
делают с помощью рук. Ян, прошу тебя покорно: поклонись уважаемым господам.
Ноги феномена пришли в движение, причем толпа шарахнулась от
неожиданности. Не прошло и нескольких секунд, как с правой ноги, при помощи
левой, был снят сапог. Затем нога поднялась, захватила с головы феномена
большой порыжелый картуз, и он с насмешливой галантностью приподнял картуз
над головой. Два черных внимательных глаза остро и насмешливо впились в
уважаемую публику.
- Господи боже!.. Иисус-Мария... Да будет похвалено имя
господне,пронеслось на разных языках в толпе, охваченной брезгливым испугом,
и только один лакей Павел загоготал в заднем ряду так нелепо и громко, что
кто-то из дворни счел нужным толкнуть его локтем в бок. После этого все
стихло. Черные глаза опять внимательно и медленно прошли по нашим лицам, и
феномен произнес среди тишины ясным, хотя слегка дребезжавшим голосом:
- Обойди!
Долгоусый субъект как-то замялся, точно считал приказ преждевременным.
Он кинул на феномена нерешительный взгляд, но тот, уже раздраженно,
повторил:
- Ты глуп... обойди!..
Полковник Дударев пустил клуб дыма и сказал:
- Однако, почтенный феномен, вы, кажется, начинаете с того, чем надо
кончать.
Феномен быстро взглянул на него, как будто с удивлением, и затем еще
настойчивее повторил долгоусому:
- Обойди, обойди!
Мне казалось, что феномен посылает долгоусого на какие-то враждебные
действия. Но тот только снял с себя шляпу и подошел к лестнице, низко
кланяясь и глядя как-то вопросительно, как бы сомневаясь. На лестнице более
всего подавали женщины; на лице матери я увидел при этом такое выражение,
как будто она все еще испытывает нервную дрожь; доктор тоже бросил монету.
Уляницкий смерил долгоусого негодующим взглядом и затем стал беспечно
смотреть по сторонам. Среди дворни и прислуги не подал почти никто. Феномен
внимательно следил за сбором, потом тщательно пересчитал ногами монеты и
поднял одну из них кверху, иронически поклонившись Дударову.
- Пан доктор... Очень хорошо... благодарю вас. Дударев равнодушно
выпустил очень длинную струйку дыма, которая распустилась султаном на
некотором расстоянии, но мне почему-то показалось, что ему досадно или он
чего-то слегка застыдился.
- А! то есть удивительное дело,-сказал своим фальшивым голосом пан
Уляницкий,-удивительно, как он узнал, что вы - доктор (Дударев был в
штатском пиджаке и белом жилете с медными пуговицами).
- О! Он знает прошедшее, настоящее и будущее, а человека видит
насквозь,сказал с убеждением долгоусый, почерпнувший, повидимому,
значительную долю этой уверенности в удачном первом сборе.
- Да, я знаю прошедшее, настоящее и будущее,- сказал феномен, поглядев
на Уляницкого, и затем сказал долгоусому: - Подойди к этому пану... Он хочет
положить монету бедному феномену, который знает прошедшее каждого человека
лучше, чем пять пальцев своей правой руки...
И все мы с удивлением увидели, как пан Уляницкий с замешательством стал
шарить у себя в боковом кармане. Он вынул медную монету, подержал ее в
тонких, слегка дрожавших пальцах с огромными ногтями и... все-таки опустил
ее в шляпу.
- Теперь продолжай,- сказал феномен своему провожатому. Долгоусый занял
свое место и продолжал:
- Я вожу моего бедного родственника в тележке потому, что ходить ему
очень трудно. Бедный Ян, дай я тебя подыму...
Он помог феномену подняться. Калека стоял с трудом,- огромная голова
подавляла это тело карлика. На лице виднелось страдание, тонкие ноги
дрожали. Он быстро опустился опять в свою тележку.
- Однако он может передвигаться и сам. Колеса тележки вдруг пришли в
движение, дворня с криком расступилась; странное существо, перебирая по
земле ногами и еще более походя на паука, сделало большой круг и опять
остановилось против крыльца. Феномен побледнел от усилия, и я видел теперь
только два огромных глаза, глядевших на меня с тележки...
- Ногами он чешет у себя за спиной и даже совершает свой туалет.
Он подал феномену гребенку. Тот взял ее ногой, проворно расчесал
широкую бороду и, опять поискавши глазами в толпе, послал ногой воздушный
поцелуй экономке домовладелицы, сидевшей у окна большого дома с несколькими
"комнатными барышнями". Из окна послышался визг, Павел фыркнул и опять
получил тумака.
- Наконец, господа, ногою он крестится. Он сам скинул с феномена
фуражку. Толпа затихла. Калека поднял глаза к небу, на мгновение лицо его
застыло в странном выражении. Напряженная тишина еще усилилась, пока феномен
с видимым трудом поднимал ногу ко лбу, потом к плечам и груди. В задних
рядах послышался почти истерический женский плач. Между тем феномен кончил,
глаза его еще злее прежнего обежали по лицам публики, и в тишине резко
прозвучал усталый голос:
- Обойди!
На этот раз долгоусый обратился прямо к рядам простой публики. Вздыхая,
порой крестясь, кой-где со слезами, простые люди подавали свои крохи, кучера
заворачивали полы кафтанов, кухарки наскоро сбегали по кухням и,
проталкиваясь к тележке, совали туда свои подаяния. На лестнице преобладало
тяжелое, не совсем одобрительное молчание. Впоследствии я замечал много раз,
что простые сердца менее чутки к кощунству, хотя бы только слегка прикрытому
обрядом.
- Пан доктор?..- вопросительно протянул феномен, но, видя, что Дударев
только насупился, он направил долгоусого к Уляницкому и напряженно, с
какой-то злостью следил за тем, как Уляницкий, видимо, против воли,- положил
еще монету.
- Извините,- повернулся вдруг феномен к моей матери...- Человек
кормится, как может.
В его голосе была какая-то особенная, жалкая нота. Доктор вдруг
выпустил бесконечную струйку синего дыма и, вынув серебряную монету, кинул
ее на мостовую. Феномен поднял ее, поднес ко рту и сказал:
- Пан доктор, я отдам это первому бедняку, которого встречу... Поверьте
слову Яна Залуского. Ну, что же ты стал, продолжай,- накинулся он вдруг на
своего долгоусого провожатого.
Впечатление этой сцены еще некоторое время держалось в толпе, пока
феномен принимал ногами пищу, снимал с себя куртку и вдевал нитку в иглу.
- Наконец, уважаемые господа,- провозгласил долгоусый
торжественно,ногами он подписывает свое имя и фамилию.
- И пишу поучительные афоризмы,- живо подхватил феномен.- Пишу
поучительные афоризмы всем вообще или каждому желающему порознь, ногами, за
особую плату, для душевной пользы и утешения. Если угодно, уважаемые
господа. Ну, Матвей, доставай канцелярию.
Долгоусый достал из сумки небольшую папку, феномен взял ногой перо и
легко написал на бумаге свою фамилию:
"Ян Криштоф Залуский, шляхтич-феномен из Заславского повета".
- А теперь,- сказал он, насмешливо поворачивая голову,- кому угодно
получить афоризм!?.. Поучительный афоризм, уважаемые господа, от человека,
---------------------------------------------------------------------
Книга: В.Г.Короленко. Собрание сочинений. Том 2. Повести и рассказы
Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1954
Взято с сайта: http://textsharik.narod.ru/
---------------------------------------------------------------------
Подготовка текста и примечания: С.Л.КОРОЛЕНКО и Н.В.КОРОЛЕНКО-ЛЯХОВИЧ
Для чего собственно создан человек, об этом мы с братом получили
некоторое понятие довольно рано. Мне, если не ошибаюсь, было лет десять,
брату около восьми. Сведение это было преподано нам в виде краткого
афоризма, или, по обстоятельствам, его сопровождавшим, скорее парадокса.
Итак, кроме назначения жизни, мы одновременно обогатили свой лексикон этими
двумя греческими словами.
Было это приблизительно около полудня знойного и тихого июньского дня.
В глубоком молчании сидели мы с братом на заборе под тенью густого
серебристого тополя и держали в руках удочки, крючки которых были опущены в
огромную бадью с загнившей водой. О назначении жизни, в то время, мы не
имели еще даже отдаленного понятия, и, вероятно, по этой причине, вот уже
около недели любимым нашим занятием было - сидеть на заборе, над бадьей, с
опущенными в нее крючками из простых медных булавок и ждать, что вот-вот, по
особой к нам милости судьбы, в этой бадье и на эти удочки клюнет у нас
"настоящая", живая рыба.
Правда, уголок двора, где помещалась эта волшебная бадья, и сам по
себе, даже и без живой рыбы, представлял много привлекательного и
заманчивого. Среди садов, огородов, сараев, двориков, домов и флигелей,
составлявших совокупность близко известного нам места, этот уголок вырезался
как-то так удобно, что никому и ни на что не был нужен; поэтому мы
чувствовали себя полными его обладателями, и никто не нарушал здесь нашего
одиночества.
Середину этого пространства, ограниченного с двух сторон палисадником и
деревьями сада, а с двух других пустыми стенами сараев, оставлявшими узкий
проход, занимала большая мусорная куча. Стоптанный лапоть, кем-то
перекинутый через крышу сарая, изломанное топорище, побелевший кожаный
башмак с отогнувшимся кверху каблуком и безличная масса каких-то истлевших
предметов, потерявших уже всякую индивидуальность,- нашли в тихом углу
вечный покой после более или менее бурной жизни за его пределами... На
вершине мусорной кучи валялся старый-престарый кузов какого-то
фантастического экипажа, каких давно уже не бывало в действительности, то
есть в каретниках, на дворах и на улицах. Это был какой-то призрачный
обломок минувших времен, попавший сюда, быть может, еще до постройки
окружающих зданий и теперь лежавший на боку с приподнятой кверху осью, точно
рука без кисти, которую калека показывает на паперти, чтобы разжалобить
добрых людей. На единственной половинке единственной дверки сохранились еще
остатки красок какого-то герба, и единственная рука, закованная в стальные
нарамники и державшая меч, высовывалась непонятным образом из тусклого
пятна, в котором чуть рисовалось подобие короны. Остальное все распалось,
растрескалось, облупилось и облезло в такой степени, что уже не ставило
воображению никаких прочных преград; вероятно, поэтому старый скелет легко
принимал в наших глазах все формы, всю роскошь и все великолепие настоящей
золотой кареты.
Когда нам приедались впечатления реальной жизни на больших дворах и в
переулке, то мы с братом удалялись в этот уединенный уголок, садились в
кузов,- и тогда начинались здесь чудеснейшие приключения, какие только могут
постигнуть людей, безрассудно пускающихся в неведомый путь, далекий и
опасный, в такой чудесной и такой фантастической карете. Мой брат, по
большей части, предпочитал более деятельную роль кучера. Он брал в руки кнут
из ременного обрезка, найденного в мусорной куче, затем серьезно и молча
вынимал из кузова два деревянных пистолета, перекидывал через плечо
деревянное ружье и втыкал за пояс огромную саблю, изготовленную моими руками
из кровельного тесу. Вид его, вооруженного таким образом с головы до ног,
настраивал тотчас же и меня на соответствующий лад, и затем, усевшись каждый
на свое место, мы отдавались течению нашей судьбы, не обмениваясь ни
словом!. Это не мешало нам с той же минуты испытывать общие опасности,
приключения и победы. Очень может быть, конечно, что события не всегда
совпадали с точки зрения кузова и козел, и я предавался упоению победы в то
самое время, как кучер чувствовал себя на краю гибели... Но это ничему, в
сущности, не мешало. Разве изредка я принимался неистово палить из окон,
когда кучер внезапно натягивал вожжи, привязанные к обломку дышла,- и тогда
брат говорил с досадой:
- Что ты это, ей-богу!.. Ведь это гостиница... Тогда я приостанавливал
пальбу, выходил из кузова и извинялся перед гостеприимным трактирщиком в
причиненном беспокойстве, между тем как кучер распрягал лошадей, поил их у
бадьи, и мы предавались мирному, хотя и короткому отдыху в одинокой
гостинице. Однако случаи подобных разногласий бывали тем реже, что я скоро
отдавался полету чистой фантазии, не требовавшей от меня внешних проявлений.
Должно быть, в щелях старого кузова засели с незапамятных времен,- выражаясь
по-нынешнему,- какие-то флюиды старинных происшествий, которые и захватывали
нас сразу в такой степени, что мы могли молча, почти не двигаясь и сохраняя
созерцательный вид, просидеть на своих местах от утреннего чая до самого
обеда. И в этот промежуток от завтрака и до обеда вмещались для нас целые
недели путешествий, с остановками в одиноких гостиницах, с ночлегами в поле,
с длинными просеками в черном лесу, с дальними огоньками, с угасающим
закатом, с ночными грозами в горах, с утренней зарей в открытой степи, с
нападениями свирепых бандитов и, наконец, с туманными женскими фигурами, еще
ни разу не открывавшими лица из-под густого покрывала, которых мы, с
неопределенным замиранием души, спасали из рук мучителей на радость или на
горе в будущем...
И все это вмещалось в тихом уголке, между садом н сараями, где, кроме
бадьи, кузова и мусорной кучи, не было ничего... Впрочем, были еще лучи
солнца, пригревавшие зелень сада и расцвечивавшие палисадник яркими,
золотистыми пятнами; были еще две доски около бадьи и широкая лужа под ними.
Затем, чуткая тишина, невнятный шопот листьев, сонное чирикание какой-то
птицы в кустах и... странные фантазии, которые, вероятно, росли здесь сами
по себе, как грибы в тенистом месте,- потому что нигде больше мы не находили
их с такой легкостью, в такой полноте и изобилии... Когда, через узкий
переулок и через крыши сараев, долетал до нас досадный призыв к обеду или к
вечернему чаю,- мы оставляли здесь, вместе с пистолетами и саблями, наше
фантастическое настроение, точно скинутое с плеч верхнее платье, в которое
наряжались опять тотчас по возвращении.
Однако с тех пор как брату пришла оригинальная мысль вырезать кривые и
узловатые ветки тополя, навязать на них белые нитки, навесить медные крючки
и попробовать запустить удочки в таинственную глубину огромной бадьи,
стоявшей в углу дворика, для нас на целую неделю померкли все прелести
золотой кареты. Во-первых, мы садились оба, в самых удивительных позах, на
верхней перекладине палисадника, углом охватывавшего бадью и у которого мы
предварительно обломали верхушки балясин. Во-вторых, над нами качался
серебристо-зеленый шатер тополя, переполнявший окружающий воздух
зеленоватыми тенями и бродячими солнечными пятнами. В-третьих, от бадьи
отделялся какой-то особенный запах, свойственный загнившей воде, в которой
уже завелась своя особенная жизнь, в виде множества каких-то странных
существ, вроде головастиков, только гораздо меньше... Как ни покажется это
странно, но запах этот казался нам, в сущности, приятным и прибавлял, с
своей стороны, нечто к прелестям этого угла над бадьей...
В то время как мы сидели по целым часам на заборе, вглядываясь в
зеленоватую воду, из глубины бадьи то и дело подымались стайками эти
странные существа, напоминавшие собой гибкие медные булавки, головки которых
так тихо шевелили поверхность воды, между тем как хвостики извивались под
ними, точно крошечные змейки. Это был целый особый мирок, под этою зеленою
тенью, и, если сказать правду, в нас не было полной уверенности в том, что в
один прекрасный миг поплавок нашей удочки не вздрогнет, не пойдет ко дну и
что после этого который-нибудь из нас не вытащит на крючке серебристую,
трепещущую живую рыбку. Разумеется, рассуждая трезво, мы не могли бы не
придти к заключению, что событие это выходит за пределы возможного. Но мы
вовсе не рассуждали трезво в те минуты, а просто сидели на заборе, над
бадьей, под колыхавшимся и шептавшим зеленым шатром, в соседстве с чудесной
каретой, среди зеленоватых теней, в атмосфере полусна и полусказки...
Вдобавок мы не имели тогда ни малейшего понятия о назначении жизни...
Однажды, когда мы сидели таким образом, погруженные в созерцание
неподвижных поплавков, с глазами, прикованными к зеленой глубине бадьи,- из
действительного мира, то есть со стороны нашего дома, проник в наш
фантастический уголок неприятный и резкий голос лакея Павла. Он, очевидно,
приближался к нам и кричал:
- Панычи, панычи, э-эй! Идить бо до покою!
"Идти до покою",- значило идти в комнаты, что нас на этот раз несколько
озадачило. Во-первых, почему это просто "до покою", а не к обеду, который в
этот день действительно должен был происходить ранее обыкновенного, так как
отец не уезжал на службу. Во-вторых, почему зовет именно Павел, которого
посылал только отец в экстренных случаях,-тогда как обыкновенно от имени
матери звала нас служанка Килимка. В-третьих, все это было нам очень
неприятно, как будто именно этот несвоевременный призыв должен вспугнуть
волшебную рыбу, которая как раз в эту минуту, казалось, уже плывет в
невидимой глубине к нашим удочкам. Наконец Павел и вообще был человек
слишком трезвый, отчасти даже насмешливый, и его излишне серьезные замечания
разрушили не одну нашу иллюзию.
Через полминуты этот Павел стоял, несколько даже удивленный, на нашем
дворике и смотрел на нас, сильно сконфуженных, своими серьезно выпученными и
слегка глуповатыми глазами. Мы оставались в прежних позах, но это только
потому, что нам было слишком совестно, да и некогда уже скрывать от него
свой образ действий. В сущности же, с первой минуты появления этой фигуры в
нашем мире, мы оба почувствовали с особенной ясностью, что наше занятие
кажется Павлу очень глупым, что рыбу в бадьях никто не ловит, что в руках у
нас даже и не удочки, а простые ветки тополя, с медными булавками, и что
перед нами только старая бадья с загнившей водой.
- Э? - протянул Павел, приходя в себя от первоначального удивления.- А
що се вы робите?
- Так...-ответил брат угрюмо. Павел взял из моих рук удочку, осмотрел
ее и сказал:
- Разве ж это удилище? Удилища надо делать из орешника.
Потом пощупал нитку и сообщил, что нужен тут конский волос, да его еще
нужно заплести умеючи; потом обратил внимание на булавочные крючки и
объяснил, что над таким крючком, без зазубрины, даже и в пруду рыба только
смеется. Стащит червяка и уйдет. Наконец, подойдя к бадье, он тряхнул ее
слегка своей сильной рукой. Неизмеримая глубина нашего зеленого омута
колыхнулась, помутнела, фантастические существа жалобно заметались и
исчезли, как бы сознавая, что их мир колеблется в самых устоях. Обнажилась
часть дна,- простые доски, облипшие какой-то зеленой мутью,- а снизу
поднялись пузыри и сильный запах, который на этот раз и нам показался уже не
особенно приятным.
- Воняет,- сказал Павел презрительно.- От, идить до покою, пан кличе.
- Зачем?
- Идить, то и побачите.
Я и до сих пор очень ясно помню эту минуту столкновения наших иллюзий с
трезвою действительностью в лице Павла. Мы чувствовали себя совершенными
дураками, нам было совестно оставаться на верхушке забора, в позах рыбаков,
но совестно также и слезать под серьезным взглядом Павла. Однако делать было
нечего. Мы спустились с забора, бросив удочки как попало, и тихо побрели к
дому. Павел еще раз посмотрел удочки, пощупал пальцами размокшие нитки,
повел носом около бадьи, в которой вода все еще продолжала бродить и пускать
пузыри, и, в довершение всего, толкнул ногой старый кузов. Кузов как-то
жалко и беспомощно крякнул, шевельнулся, и еще одна доска вывалилась из него
в мусорную кучу...
Таковы были обстоятельства, предшествовавшие той минуте, когда нашему
юному вниманию предложен был афоризм о назначении жизни и о том, для чего, в
сущности, создан человек...
У крыльца .нашей квартиры, на мощеном дворе, толпилась куча народа. На
нашем дворе было целых три дома, один большой и два флигеля. В каждом жила
особая семья, с соответствующим количеством дворни и прислуги, не считая еще
одиноких жильцов, вроде старого холостяка пана Уляницкого, нанимавшего две
комнаты в подвальном этаже большого дома. Теперь почти все это население
высыпало на двор и стояло на солнопеке, у нашего крыльца. Мы испуганно
переглянулись с братом, разыскивая в своем прошлом какой-нибудь проступок,
который подлежал бы такому громкому и публичному разбирательству. Однако
отец, сидевший на верхних ступеньках, среди привилегированной публики,
повидимому, находился в самом благодушном настроении. Рядом с отцом вилась
струйка синего дыма, что означало, что тут же находится полковник Дударев,
военный доктор. Немолодой, расположенный к полноте, очень молчаливый, он
пользовался во дворе репутацией человека необыкновенно ученого, а его
молчаливость и бескорыстие снискали ему общее уважение, к которому
примешивалась доля страха, как к явлению, для среднего обывателя не вполне
понятному... Иногда, среди других фантазий, мы любили воображать себя
доктором Дударовым, и если я замечал, что брат сидит на крыльце или на
скамейке, с вишневой палочкой в зубах, медленно раздувает щеки и тихо
выпускает воображаемый дым,- я знал, что его не следует тревожить. Кроме
вишневой палочки, требовалось еще особенным образом наморщить лоб, отчего
глаза сами собой немного тускнели, становились задумчивы и как будто
печальны. А затея уже можно было сидеть на солнце, затягиваться воображаемым
дымом из вишневой ветки и думать что-то такое особенное, что, вероятно,
думал про себя добрый и умный доктор, молча подававший помощь больным и
молча сидевший с трубкой в свободное время. Какие это собственно были мысли,
сказать трудно; прежде всего они были важны и печальны, а затем, вероятно,
все-таки довольно приятны, судя по тому, что им можно было предаваться
подолгу...
Кроме отца и доктора, среди других лиц, мне бросилось в глаза красивое
и выразительное лицо моей матери. Она стояла в белом переднике, с
навернутыми рукавами, очевидно, только что оторванная от вечных забот по
хозяйству. Нас у нее было шестеро, и на ее лице ясно виднелось сомнение:
стоило ли выходить сюда в самый разгар хлопотливого дня. Однако скептическая
улыбка видимо сплывала с ее красивого лица, и в синих глазах уже мелькало
какое-то испуганное сожаление, обращенное к предмету, стоявшему среди толпы,
у крыльца...
Это была небольшая, почти игрушечная телега, в которой как-то
странно,странно почти до болезненного ощущения от этого зрелища,- помещался
человек. Голова его была большая, лицо бледно, с подвижными, острыми чертами
и большими, проницательными бегающими глазами. Туловище было совсем
маленькое, плечи узкие, груди и живота не было видно из-под широкой, с
сильной проседью бороды, а руки я напрасно разыскивал испуганными глазами,
которые, вероятно, были открыты так же широко, как и у моего брага. Ноги
странного существа, длинные и тонкие, как будто не умещались в тележке и
стояли на земле, точно длинные лапки паука. Казалось, они принадлежали
одинаково этому человеку, как и тележке, и все вместе каким-то беспокойным,
раздражающим пятном рисовалось под ярким солнцем, точно в самом деле
какое-то паукообразное чудовище, готовое внезапно кинуться на окружившую его
толпу.
- Идите, идите, молодые люди, скорее. Вы имеете случай увидеть
интересную игру природы,- фальшиво-ласкающим-голосом сказал нам пан
Уляницкий, проталкиваясь за нами через толпу.
Пан Уляницкий был старый холостяк, появившийся на нашем дворе бог весть
откуда. Каждое утро, в известный час и даже в известную минуту, его окно
открывалось, и из него появлялась сначала красная ермолка с кисточкой, потом
вся фигура в халате... Кинув беспокойный взгляд на соседние окна (нет ли где
барышень),- он быстро выходил из окна, прикрывая что-то полой халата, и
исчезал за углом. В это время мы стремглав кидались к окну, чтобы заглянуть
в его таинственную квартирку. Но это почти никогда не удавалось, так как
Уляницкий быстро, как-то крадучись, появлялся из-за угла, мы кидались
врассыпную, а он швырял в нас камнем, палкой, что попадало под руку. В
полдень он появлялся одетым с иголочки и очень любезно, как ни в чем не
бывало, заговаривал с нами, стараясь навести разговор на живших во дворе
невест. В это время в голосе его звучала фальшивая ласковость, которая
всегда как-то резала нам уши...
- Уважаемые господа, обыватели и добрые люди! - заговорил вдруг
каким-то носовым голосом высокий субъект с длинными усами и беспокойными,
впалыми глазами, стоявший рядом с тележкой.- Так как, повидимому, с
прибытием этих двух молодых людей, дай им бог здоровья на радость почтенным
родителям... все теперь в сборе, то я могу объяснить уважаемой публике, что
перед нею находится феномен, или, другими словами, чудо натуры, шляхтич из
Заславского повета, Ян Криштоф Залуский. Как видите, у него совершенно нет
рук и не было от рождения.
Он скинул с феномена курточку, в которую легко было бы одеть ребенка,
потом расстегнул ворот рубахи. Я зажмурился,-так резко и болезненно ударило
мне в глаза обнаженное уродство этих узких плеч, совершенно лишенных даже
признаков рук.
- Видели? - повернулся долгоусый к толпе, отступая от тележки, с
курткой в руках.- Без обману...- добавил он,- без всякого ощуканьства...- И
его беспокойные глаза обежали публику с таким видом, как будто он не
особенно привык к доверию со стороны своих ближних.
- И, однако, уважаемые господа, сказанный феномен, родственник мой, Ян
Залуский - человек очень просвещенный. Голова у него лучше, чем у многих
людей с руками. Кроме того, он может исполнять все, что обыкновенные люди
делают с помощью рук. Ян, прошу тебя покорно: поклонись уважаемым господам.
Ноги феномена пришли в движение, причем толпа шарахнулась от
неожиданности. Не прошло и нескольких секунд, как с правой ноги, при помощи
левой, был снят сапог. Затем нога поднялась, захватила с головы феномена
большой порыжелый картуз, и он с насмешливой галантностью приподнял картуз
над головой. Два черных внимательных глаза остро и насмешливо впились в
уважаемую публику.
- Господи боже!.. Иисус-Мария... Да будет похвалено имя
господне,пронеслось на разных языках в толпе, охваченной брезгливым испугом,
и только один лакей Павел загоготал в заднем ряду так нелепо и громко, что
кто-то из дворни счел нужным толкнуть его локтем в бок. После этого все
стихло. Черные глаза опять внимательно и медленно прошли по нашим лицам, и
феномен произнес среди тишины ясным, хотя слегка дребезжавшим голосом:
- Обойди!
Долгоусый субъект как-то замялся, точно считал приказ преждевременным.
Он кинул на феномена нерешительный взгляд, но тот, уже раздраженно,
повторил:
- Ты глуп... обойди!..
Полковник Дударев пустил клуб дыма и сказал:
- Однако, почтенный феномен, вы, кажется, начинаете с того, чем надо
кончать.
Феномен быстро взглянул на него, как будто с удивлением, и затем еще
настойчивее повторил долгоусому:
- Обойди, обойди!
Мне казалось, что феномен посылает долгоусого на какие-то враждебные
действия. Но тот только снял с себя шляпу и подошел к лестнице, низко
кланяясь и глядя как-то вопросительно, как бы сомневаясь. На лестнице более
всего подавали женщины; на лице матери я увидел при этом такое выражение,
как будто она все еще испытывает нервную дрожь; доктор тоже бросил монету.
Уляницкий смерил долгоусого негодующим взглядом и затем стал беспечно
смотреть по сторонам. Среди дворни и прислуги не подал почти никто. Феномен
внимательно следил за сбором, потом тщательно пересчитал ногами монеты и
поднял одну из них кверху, иронически поклонившись Дударову.
- Пан доктор... Очень хорошо... благодарю вас. Дударев равнодушно
выпустил очень длинную струйку дыма, которая распустилась султаном на
некотором расстоянии, но мне почему-то показалось, что ему досадно или он
чего-то слегка застыдился.
- А! то есть удивительное дело,-сказал своим фальшивым голосом пан
Уляницкий,-удивительно, как он узнал, что вы - доктор (Дударев был в
штатском пиджаке и белом жилете с медными пуговицами).
- О! Он знает прошедшее, настоящее и будущее, а человека видит
насквозь,сказал с убеждением долгоусый, почерпнувший, повидимому,
значительную долю этой уверенности в удачном первом сборе.
- Да, я знаю прошедшее, настоящее и будущее,- сказал феномен, поглядев
на Уляницкого, и затем сказал долгоусому: - Подойди к этому пану... Он хочет
положить монету бедному феномену, который знает прошедшее каждого человека
лучше, чем пять пальцев своей правой руки...
И все мы с удивлением увидели, как пан Уляницкий с замешательством стал
шарить у себя в боковом кармане. Он вынул медную монету, подержал ее в
тонких, слегка дрожавших пальцах с огромными ногтями и... все-таки опустил
ее в шляпу.
- Теперь продолжай,- сказал феномен своему провожатому. Долгоусый занял
свое место и продолжал:
- Я вожу моего бедного родственника в тележке потому, что ходить ему
очень трудно. Бедный Ян, дай я тебя подыму...
Он помог феномену подняться. Калека стоял с трудом,- огромная голова
подавляла это тело карлика. На лице виднелось страдание, тонкие ноги
дрожали. Он быстро опустился опять в свою тележку.
- Однако он может передвигаться и сам. Колеса тележки вдруг пришли в
движение, дворня с криком расступилась; странное существо, перебирая по
земле ногами и еще более походя на паука, сделало большой круг и опять
остановилось против крыльца. Феномен побледнел от усилия, и я видел теперь
только два огромных глаза, глядевших на меня с тележки...
- Ногами он чешет у себя за спиной и даже совершает свой туалет.
Он подал феномену гребенку. Тот взял ее ногой, проворно расчесал
широкую бороду и, опять поискавши глазами в толпе, послал ногой воздушный
поцелуй экономке домовладелицы, сидевшей у окна большого дома с несколькими
"комнатными барышнями". Из окна послышался визг, Павел фыркнул и опять
получил тумака.
- Наконец, господа, ногою он крестится. Он сам скинул с феномена
фуражку. Толпа затихла. Калека поднял глаза к небу, на мгновение лицо его
застыло в странном выражении. Напряженная тишина еще усилилась, пока феномен
с видимым трудом поднимал ногу ко лбу, потом к плечам и груди. В задних
рядах послышался почти истерический женский плач. Между тем феномен кончил,
глаза его еще злее прежнего обежали по лицам публики, и в тишине резко
прозвучал усталый голос:
- Обойди!
На этот раз долгоусый обратился прямо к рядам простой публики. Вздыхая,
порой крестясь, кой-где со слезами, простые люди подавали свои крохи, кучера
заворачивали полы кафтанов, кухарки наскоро сбегали по кухням и,
проталкиваясь к тележке, совали туда свои подаяния. На лестнице преобладало
тяжелое, не совсем одобрительное молчание. Впоследствии я замечал много раз,
что простые сердца менее чутки к кощунству, хотя бы только слегка прикрытому
обрядом.
- Пан доктор?..- вопросительно протянул феномен, но, видя, что Дударев
только насупился, он направил долгоусого к Уляницкому и напряженно, с
какой-то злостью следил за тем, как Уляницкий, видимо, против воли,- положил
еще монету.
- Извините,- повернулся вдруг феномен к моей матери...- Человек
кормится, как может.
В его голосе была какая-то особенная, жалкая нота. Доктор вдруг
выпустил бесконечную струйку синего дыма и, вынув серебряную монету, кинул
ее на мостовую. Феномен поднял ее, поднес ко рту и сказал:
- Пан доктор, я отдам это первому бедняку, которого встречу... Поверьте
слову Яна Залуского. Ну, что же ты стал, продолжай,- накинулся он вдруг на
своего долгоусого провожатого.
Впечатление этой сцены еще некоторое время держалось в толпе, пока
феномен принимал ногами пищу, снимал с себя куртку и вдевал нитку в иглу.
- Наконец, уважаемые господа,- провозгласил долгоусый
торжественно,ногами он подписывает свое имя и фамилию.
- И пишу поучительные афоризмы,- живо подхватил феномен.- Пишу
поучительные афоризмы всем вообще или каждому желающему порознь, ногами, за
особую плату, для душевной пользы и утешения. Если угодно, уважаемые
господа. Ну, Матвей, доставай канцелярию.
Долгоусый достал из сумки небольшую папку, феномен взял ногой перо и
легко написал на бумаге свою фамилию:
"Ян Криштоф Залуский, шляхтич-феномен из Заславского повета".
- А теперь,- сказал он, насмешливо поворачивая голову,- кому угодно
получить афоризм!?.. Поучительный афоризм, уважаемые господа, от человека,