Короленко Владимир Галактионович. Соколинец

   На следующее утро, во время переклички, три арестанта не поднялись со своих мест. Они остались лежать на нарах, несмотря на грозные оклики начальства. Когда вошли за решетку и приподняли халаты, которыми они были прикрыты, то начальство убедилось, что эти трое никогда уже не поднимутся на перекличку.
   Во всякой арестантской артели все важнейшие дела вершатся более влиятельным и сплоченным ядром. Для массы, по-арестантски "шпанки", серой, безличной толпы, подобные события нередко тоже бывают совершенною неожиданностью. Пораженное мрачною ночною трагедией, население пароходного трюма вначале примолкло; под низким потолком стояла пугливая тишина. Только плеск моря доносился снаружи, бежали с рокотом вдоль ватерлинии разбиваемые грудью парохода волны, да тяжелое пыхтение машины глухо отдавалось вместе с мерными ударами поршней.
   Но скоро начались среди арестантов разговоры и толки о последствиях "происшествия". Начальство, очевидно, не намерено было замять неприятное дело, приписав смерть случайности или скоропостижным болезням. Признаки насилия были очевидны; пошли допросы. Арестанты отвечали единодушно; быть может, в другое время начальству и не трудно было бы найти несколько человек, которых страхом или обещанием выгоды можно бы склонить к доносу, но теперь, кроме чувства "товарищества", языки были скованы ужасом. Как ни страшно начальство, как ни грозны его окрики, -- "артель" еще страшнее: в эту ночь, там, на нарах, на виду у часовых, она показала свое ужасное могущество. Без сомнения, многие в ту ночь не спали; не одно ухо чутко ловило заглушенные звуки борьбы "под крышкой" ("Сделать крышку" -- на арестантском жаргоне значит убить кого-либо в среде самой тюрьмы), хрипение и вздохи, не совсем похожие на вздохи спящих, но никто ни одним словом не выдал исполнителей страшного приговора. Начальству не оставалось ничего более, как приняться за официальных ответчиков: старосту и его помощника. В тот же день их обоих заковали в кандалы.
   При этом обыкновенно на голову жертвы накидывается халат с целью заглушить ее крики. Это и есть крышка.
   Помощником был Василий, носивший тогда другое имя. Прошло еще дня два, и дело было обсуждено арестантами с полною обстоятельностью. На первый взгляд казалось, что концы спрятаны, виновных открыть невозможно и закованным представителям артели грозила лишь легкая дисциплинарная ответственность. На все вопросы у них был прямой и резонный ответ: "спали!"
   Однако, при более тщательном рассмотрении, дело стало возбуждать некоторые сомнения. Сомнения эти относились именно к Василию. Правда, в подобных случаях артель действует всегда таким образом, чтобы неприкосновенность к делу первых "ответчиков" кидалась по возможности в глаза, и в этом случае Василий мог легко доказать, что он не принимал в ночной трагедии прямого участия. Тем не менее, обсуждая положение помощника старосты, опытные арестанты, прошедшие и огонь, и медные трубы, покачивали головами.
   -- Слышь, парень, -- подошел раз к Василию старый, бывалый в переделках бродяга, -- как приедем на Соколиный остров, запасай ноги. Дело, братец, твое неприятно. Совсем табак твое дело!
   -- А что?
   -- Да вот то же!.. Ты в первый раз осужден или вторично?
   -- Вторично.
   -- То-то. А помнишь, покойный Федька на кого доносил? Все на тебя же. Ведь из-за него ты ходил неделю в наручнях, так ли?
   -- Было дело.
   -- Ну, а что ты ему тогда сказал? Солдаты-то ведь слышали! Ты как об этом думаешь? Ведь это есть угроза!
   Василий и другие слушатели поняли, что тут было от чего почесаться.
   -- Ну, вот! Сообрази-ка ты все это да и готовься к расстрелу!
   В партии поднялся ропот.
   -- Не болтай. Буран, -- заговорили арестанты с неудовольствием.
   -- Хлопает старик зря.
   -- От старости, видно, из ума выжил. Шутка ли чего сказал: к расстрелу!
   -- Не выжил я из ума, -- сердито заговорил старик и плюнул с досады. -Много вы, ш п а н ь е понимаете! Вы судите по-рассейски, а я по-здешнему. Я здешние-то порядки знаю... Верно тебе говорю, Василий: пошлют дело к амурскому генералу-губернатору, -- готовься к расстрелу. А ежели за великую милость на кобылу (скамья особого вида, к которой привязывают наказываемого плетьми) велят ложиться, так это еще хуже: с кобылы-то уж не встанешь. Потому что ты понимай: это, братец, корапь! На корабле закон против сухопутья вдвое строже. Ну, а впрочем, -- глухо добавил старик, запыхавшийся от этой длинной речи, -- мне все одно, хоть пропадите вы все пропадом...
   Потухшие глаза старого, разбитого незадачливою жизнью бродяги давно уже глядели на мир тускло и с угрюмым равнодушием. Он махнул рукой и отошел к сторонке.
   Среди арестантских партий встречается немало юристов, и если такая партия, во всем составе, по тщательном обсуждении данного дела, постановит свой предполагаемый приговор, то он почти всегда в точности совпадает с действительным. В данном случае все такие юристы согласились с мнением Бурана, и с этих пор было решено, что Василий должен бежать. Так как он мог пострадать из-за "артельного дела", то артель считала себя обязанной оказать ему помощь. Запас сухарей и галет, образовавшийся из "экономии", поступил в его распоряжение, и Василий стал "сбивать партию" желающих участвовать в побеге.
   Старый Буран бегал уже с Сахалина, и потому первый выбор пал на него. Старик долго не раздумывал.
   -- Мне, -- ответил он, -- на роду уж написано в тайге помирать. Да оно, пожалуй, в тайге-то бродяге и лучше. Одно вот только: годы мои не те, поизносился.
   Старый бродяга заморгал тусклыми глазами.
   -- Ну, ин сбивай артель. Вдвоем али втроем нечего и итти -- дорога трудная. Наберется человек десять -- и ладно. А уж я пойду, поколе ноги-то носят. Хоть помереть бы мне в другом месте, а не на этом острову.
   Буран заморгал еще сильнее, и по сморщенному, обветрелому лицу покатились старческие слезы.
   "Ослаб старый бродяга", -- подумал Василий и пошел "сбивать артель", подыскивать других товарищей.
   IV
   Обогнув высокий мыс, пароход вошел в залив. Арестанты толпились у люков и с тревожным любопытством смотрели на горные высокие берега острова, все выраставшие среди сумрака приближавшегося вечера.
   Темною ночью подошел пароход к порту. Очертания берега надвинулись и встали черною громадой. Пароход остановился, команда выстроилась; стали выводить арестантов.
   На берегу в темноте виднелись кое-где огни; море плескалось в берег, на небе висели тучи, а на сердце у всех такая же темная, такая же мрачная нависла тоска.
   -- Порт это, -- тихо говорил Буран, -- Дуя (Порт Д у э на западном берегу Сахалина) называемый. Тут на первое время в казармах жить придется.
   После проверки в присутствии местного начальства вывели партию на берег. Проведя несколько месяцев на море, арестанты впервые чувствовали под ногами твердую почву. Пароход, на котором они прожили столько времени, покачивался в темноте и вздыхал среди ночи клубами белого пара.
   Впереди задвигались огни. Послышались голоса:
   -- Партия, что ли?
   -- Партия.
   -- Ступай сюда, в седьмую казарму!
   Арестанты двинулись на огонь. Шли вразброд, в беспорядке, и всех поражало то обстоятельство, что сбоку никто не толкает их прикладами.
   -- Братцы, -- послышались удивленные голоса, -- никак караулу-то с нами нету?
   -- Молчи! -- угрюмо проворчал в ответ на это Буран. -- Зачем тебе здесь караул? Небось, и без караулу не убежишь. Остров этот большой, да дикой. В любом месте с голоду поколеешь. А кругом острова море. Не слышишь, что ли?
   Действительно, среди влажной ночи подымался ветер: огни фонарей неровно мерцали под его порывами, и глухой гул моря доносился с берега, точно рев просыпающегося зверя.
   -- Слышь, как ревет? -- обратился Буран к Василию. -- Вот оно: кругом-то вода, посередке беда... Беспременно море переплывать надо, да еще до переправы островом сколько итти придется... Гольцы, да тайга, да кордоны!.. На сердце у меня что-то плохо; нехорошо море-то говорит, неблагоприятно. Не избыть мне, видно. Соколиного острова, не избыть будет -стар! Два раза бегал; раз в Благовещенске, другой-то раз в Рассее поймали, -- опять сюда... Видно, судьба мне на острову помереть.
   -- Авось не помрешь! -- ободрил старика Василий
   -- Молод ты, а я уж износился. Эх, море-то, море-то, как жалостно да сердито взыграло!
   Из казармы N7 вывели всех живших в ней каторжных и отвели ее новоприбывшим, приставив на первое время караул. Привыкши к тюремной неволе и крепким запорам, они непременно разбились бы по острову, как овцы, выпущенные из овчарни. Других, живших здесь подольше, не запирали: пооглядевшись и ознакомившись с условиями, ссыльные убеждаются, что побег на острове -- дело крайне рискованное, почти верная смерть, и потому на это дело отваживаются только исключительные удальцы, да и то после тщательных сборов. А таких, все равно, запирай не запирай -- убегут, если не из тюрьмы, то с работы.
   -- Ну, Буран, советуй теперь, -- приставал к Бурану Василий дня через три по приезде на остров, -- ты ведь у нас старший будешь, тебе впереди итти, тебе и порядки давать. Чай, ведь запас нужно делать.
   -- Чего советовать-то, -- ответил старик вяло. -- Трудно... годы мои не те. Вот видишь ты: пройдет еще дня три, караулы поснимут, станут партиями в разные места на работы выводить, да и так из казармы выходить дозволяется. Ну только с мешком из казармы не выпустят. Вот тут и думай.
   -- Ты придумай, Буранушка, -- тебе лучше знать. Но Буран ходил осунувшийся, угрюмый и опустившийся. Он ни с кем не говорил и только что-то бормотал про себя. С каждым днем, казалось, старый бродяга, очутившийся в третий раз на старом месте, "ослабевал" все больше и больше. Между тем, Василий успел подобрать еще десять охотников, молодец к молодцу, и все приставал к Бурану, стараясь расшевелить его и вызвать к деятельности. Порой это удавалось, но даже и тогда старик всегда сводил речь на трудность пути и дурные предзнаменования.
   "Не избыть острова!" Это была постоянная фраза, в которой вылилась безнадежная уверенность неудачника-бродяги. Тем не менее в светлые минуты он оживлялся воспоминаниями о прежних попытках, и тогда, в особенности по вечерам, лежа на нарах рядом с Васильем, он рассказывал ему об острове и о пути, по которому придется итти беглецам.
   Порт Дуэ расположен на западной стороне острова, обращенной к азиатскому берегу. Татарский пролив в этом месте имеет около трехсот верст в ширину; переплыть его в небольшой лодочке, понятно, нечего и думать, и потому беглецы поневоле направляются в ту или другую сторону по острову. Побег, собственно на острове, не труден. "Куда хошь ступай, -- говорил Буран, -- коли помирать хочется: остров большой, весь в гольцах, да в тайге. Гиляк инородец на что привычный человек, и тот не во всяком месте держится. На восток ежели пойдешь, -- заплутаешься в камнях: либо пропадешь, расклюет тебя голодная птица, либо сам к зиме опять сюда явишься. На полдень пойдешь, -- дойдешь до конца острова, а там море-окиян: на корабле разве переплыть. Одна нам дорога -- на север, все берегом держаться. Море-то само дорогу укажет. Верст триста пройдем, будет пролив, узкое место; тут нам и переправу держать на амурскую сторону на лодках".
   -- Ну, только что скажу тебе, парень, -- начинал Буран обычный унылый припев, -- и тут трудно, потому что мимо кордонов итти придется, а в кордонах солдаты. Первый кордон Варки называется, предпоследний Панги, последний самый -- Погиба. А почему Погиба? -- больше всех тут нашему брату погибель. И хитро же у них кордоны поставлены: где этак узгорочек круто заворачивает, тут и кордон выстроен. Идешь, идешь да прямо на кордон и наткнешься. Не дай господи!
   -- Ну, да ведь уж два раза ходил, чай знаешь?
   -- Ходил, парень, ходил... -- и потухшие глаза старика опять вспыхнули. -- Ну, слушай меня, да делайте, как я велю. Станут скоро на мельницу на постройку людей выкликать, вы все в то число становитесь; станут туда провизию запасать, и вы свои сухари да галеты в телегу складывайте. На мельнице-то Петруха сидит, из каторжных. От него вам и будет ход, с мельницы то есть. Три дня здесь вас не спохватятся, такой здесь порядок: три дня можно на перекличку не являться, -- ничего. Доктор от наказания избавляет, потому что, говорит, больница плохая; иной это притомится на работе, занеможет: чем ему в больницу итти, лучше он в кусты уйдет да там как-нибудь, на воздухе-то, и отлежится. Ну, а уж если на четвертый день не явился, то прямо считают в бегах. И сам после явишься, все равно: приходи да прямо на кобылу и ложись.
   -- Зачем на кобылу? -- сказал Василий. -- Даст бог уйдем, так уж охотой не вернемся.
   -- А не вернешься, -- глухо заворчал Буран, и глаза его опять потухли, -- не вернешься, так все равно воронье тебя расклюет в пади где-нибудь, на кордоне. Кордону-то, небось, с нашим братом возиться некогда; ему тебя не представлять обратно, за сотни-то верст. Где увидел, тут уложил с ружья -- и делу конец.
   -- Не каркай, старая ворона!.. Завтра, смотри, идем мы. Ты Боброву сказывай, чего надо, артель отпустит.
   Старик проворчал что-то в ответ и отошел, понурив голову, а Василий пошел к товарищам сказать, чтобы готовились. От должности помощника старосты он отказался ранее, и на его место уже выбрали другого. Беглецы уложили котомочки, выменяли лучшую одежду и обувь и на следующий день, когда, действительно, стали снаряжать рабочих на мельницу, они стали в число выкликаемых. В тот же день с постройки все они ушли в кусты. Не было только Бурана.
   Отряд подобрался удачно. С Васильем пошел его приятель, который "по бродяжеству" носил кличку Володьки, Макаров, силач и хват, бегавший два раза с Кары, два черкеса, народ решительный и незаменимый в отношении товарищеской верности, один татарин, плут и проныра, но зато изобретательный и в высшей степени ловкий. Остальные были тоже бродяги, искусившиеся в путешествиях по Сибири.
   Артель просидела в кустах уже день, переночевала, и другой день клонился к вечеру, а Бурана все не было. Послали татарина в казарму; пробравшись туда тихонько, он вызвал старого арестанта Боброва, приятеля Василья, имевшего в среде арестантов вес и влияние. На следующее утро Бобров пришел в кусты к беглецам.
   -- Что, братцы, как бы мне вам какую помощь сделать?
   -- Посылай непременно Бурана. Без него нам не ход. Да если чего просить станет из запасу -- дайте. За Бураном у нас только и дело-то стало.
   Вернулся Бобров в казарму, а Буран и не думает собираться. Суется по камере, сам с собою разговаривает да размахивает руками.
   -- Ты что же это, Буран, думаешь? -- окликнул его Бобров.
   -- А тебе что?
   -- Как что? Почему не собрался?
   -- В могилу мне собираться, вот куда! Бобров рассердился.
   -- Да ты что в самом деле! Ведь ребята четвертые сутки в кустах. Ведь им теперь на кобылу ложиться... А еще старый бродяга!
   Заплакал от покоров старик.
   -- Отошло мое время... Не избыть мне острова... Износился!..
   -- Износился ты, аль нет, это дело твое. Не дойдешь, помрешь в дороге, за это никто не завинит; а ежели ты подвел одиннадцать человек под плети, то обязан итти. Ведь мне стоит артели сказать, что тогда над тобой сделают?
   -- Знаю, -- сказал Буран сумрачно, -- сделают крышку, потому что стою... Не честно старому бродяге помирать такою смертью. Ну, ин видно, итти мне доводится. Только, вот, ничего-то у меня не припасено.
   -- Все живою рукою будет. Что надо?
   -- А вот что: первым делом неси мне двенадцать хороших халатов, новых.
   -- Да ведь у ребят свои есть.
   -- Ты слушай меня, что я говорю, -- заговорил Буран с сердцем: -- знаю, что есть у них по халату, а надо по два.
   Гилякам за лодку с человека по халату придется. Да еще надо мне двенадцать ножей хороших, по три четверти, да два топора, да три котла.
   Бобров собрал артель и объяснил, в чем дело. У кого были лишние халаты, все поступились в пользу беглецов. У всякого арестанта живуче какое-то инстинктивное сочувствие смелой попытке вырваться из глухих стен на вольную волю. Котлы и ножи нашлись частью даром, частью за деньги у старожилов-ссыльных. Все было готово дня в два.
   Со времени прибытия партии на остров прошло тринадцать дней.
   На следующее утро Бобров доставил Бурана в кусты вместе с запасом. Беглецы "стали на молитву", отслужили нечто вроде молебна на этот случай по особому арестантскому уставу, попрощались с Бобровым и двинулись в дорогу.
   V
   -- Что же, небось, весело было в путь отправляться? -- спросил я, вслушиваясь в окрепший голос рассказчика, вглядываясь в его оживившиеся в этом месте рассказа черты.
   -- Да как же не весело! Как изошли из кустов, да тайга-матушка над нами зашумела, -- верите, точно на свет вновь народились. Таково всем радостно стало. Один только Буран идет себе впереди, голову повесил, что-то про себя бормочет. Невесело вышел старик. Чуяло, видно, Бураново сердце, что не далеко уйти ему.
   Видим мы с первого разу, что командер у нас не очень надежный. Он хоть бродяга опытный и даже с Соколиного острова два раза бегал, да и дорогу, видно, знает: идет, знай, покачивается, по сторонам не глядит, ровно собака по следу, -- ну, а все же нас с Володькой, с приятелем, сомнение берет.
   -- Гляди-ко, -- говорит мне Володька, -- с Бураном как бы на беду не напороться. Видишь: он не в себе что-то.
   -- А что? -- говорю.
   -- А то, что старик как будто не в полном рассудке. Сам с собой разговаривает, голова у него мотается, да и распоряжениев от него никаких не видится. Нам бы давно уж хоть маленький привал сделать, а он, видишь, прет себе, да прет. Не ладно, право!
   Вижу и я, что не ладно. Подошли мы к Бурану, окликнули:
   -- Дядя, мол, а дядя! Что больно разошелся? Не пора ли привал сделать, прилечь, отдохнуть?
   Повернулся он к нам, посмотрел да опять вперед пошел.
   -- Погодите, -- говорит, -- зачем торопитесь ложиться? Вон в Варках, либо в Погибе уложат пулями -- належитесь еще.
   -- Ах, чтоб те пусто было! -- Ну все же спорить не стали, потому что он -- старый бродяга. И, притом, сами видим, что не дело и мы затеяли: в первый-то день побольше уйти надо, -- тут не до отдыху.
   Прошли еще сколько-то. Володька опять меня толкает:
   -- Слышь, Василий, дело-то все же не ладно!
   -- Что такое опять!
   -- До Варков-то, сказывали, двадцать верст; ну, уж мы восемнадцать-то верных прошли. Как бы на кордон не напороться.
   -- Буран, а Буран!.. Дядя! -- кричим опять.
   -- Что вам?
   -- Варки, чай, близко.
   -- Далеко еще, -- отвечает и опять пошел. Была бы тут беда, да на счастие увидели мы -- на речке челнок зачален стоит. Как увидели мы этот челнок, так все и остановились. Бурана Макар силой удержал. Уж ежели, думаем себе, челнок стоит, значит, и житель близко. Стой, ребята, в кусты!
   Вот вошли мы в тайгу, а на ту пору шли мы падью по речке; по одну сторону горы и по другую тоже горы, лиственью поросли густо. С весны с самой по Соколиному острову туманы теплые ходят, и в тот день с утра тоже туман был. А как взобрались мы на гору да прошли малое место верхами, -- дохнул из пади ветер, туман, как нарочно, в море и угнало. Смотрим мы: внизу за горкой кордон, как на ладонке, солдаты по двору ходят, собаки лежат, дремлют. Все мы тут ахнули: ведь без малого волку в пасть своею охотой не полезли.
   -- Как же, -- говорим, -- дядя Буран. Ведь это кордон.
   -- Кордон, -- отвечает Буран. -- Самые это Варки.
   -- Ну, -- говорим мы ему, -- уж ты, дядя, не прогневайся: хоть ты и старше нас всех, однако, видно, нам самим о себе промышлять надо. С тобой как раз беды наживешь.
   Заплакал старик.
   -- Братцы! -- говорит, -- стар я, простите ради Христа. Сорок лет хожу, весь исходился, видно, память временами отшибать стало: кое помню, а кое вовсе забыл. Не взыщите! Надо теперь поскорей уходить отсюда: не дай бог, за ягодой кто к кордону пойдет или ветер бродяжьим духом на собаку пахнет, -беда будет.
   Пошли мы дальше. Дорогой поговорили меж собой и все так порешили, чтобы за Бураном смотреть. Меня ребята выбрали вожатым; мне, значит, привалами распоряжаться, порядки давать; ну, а Бурану все же впереди итти, потому что он с дороги-то не сбивается. Ноги у бродяги привычные: весь изомрет, а ноги-то все живы, -- идет себе, с ноги на ногу переваливается. Так ведь до самой смерти все старик шел.
   Шли мы больше горами; оно хоть труднее, да зато безопаснее: на горах-то только тайга шумит, да ручьи бегут, по камню играют. Житель, гиляк, в долинах живет, у рек да у моря, потому что питается рыбой, которая рыба в реки ихние с моря заходит, к ы т а называемая. И столь этой рыбы много, так это даже удивлению подобно. Кто не видал, поверить трудно: сами мы эту рыбу руками добывали.
   Так все и идем, нос-то по ветру держим. Где этак безопаснее, к морю аль к речке спустимся, а чуть малость сомневаться станем, сейчас опять на верхи. Кордоны-то обходим со всякою осторожностью, а кордоны-то стоят разно: где двадцать верст расстояние, а где и все пятьдесят. Угадать никак невозможно. Ну, все же как-то нас бог миловал, обходили все кордоны благополучно, вплоть до последнего...
   VI
   Рассказчик нахмурился и замолчал. Спустя некоторое время он поднялся с места.
   -- Что же дальше? -- спросил я.
   -- Лошадь вот... Чай уж просохла. Пора, пожалуй, спустить с привязи.
   Мы оба вышли на двор. Мороз сдавал, туман рассеялся. Бродяга посмотрел на небо.
   -- Стожары-то высоко поднялись, -- сказал он. -- За полночь зашло.
   Теперь юрты соседней слободы виднелись ясно, так как туман не мешал. Слобода спала. Белые полосы дыма тихо и сонно клубились в воздухе; по временам только из какой-нибудь трубы вдруг вырывались снопы искр, неистово прыгая на морозе. Якуты топят всю ночь без перерыва: в короткую незакрытую трубу тепло вытягивает быстро, и потому первый, кто проснется от наступившего в юрте холода, подкладывает свежих поленьев.
   Бродяга постоял некоторое время в молчании, глядя на слободу. Затем он вздохнул.
   -- Вот и ровно бы село наше, право! Давно уж я села не видал. Якуты по наслегам живут, как звери в лесу, все в одиночку... Эх, хоть бы сюда мне перебраться, что ли. Может, и выжил бы здесь.
   -- Ну, а в наслеге разве не выживете? Ведь у вас хозяйство. Вот вы говорили, что довольны своим положением. Бродяга ответил не сразу.
   -- Мочи моей нету, вот что! Не глядели бы глаза на здешнюю сторону.
   Он подошел к коню, пощупал у него под гривой, потрепал по шее. Умный конек повернул к нему голову и заржал.
   -- Ну, ладно, ладно! -- сказал Василий ласково. -- Спущу сейчас. Смотри, Серко, завтра не выдай!.. В бега его завтра пущу с татарами. Конек хороший, набегал я его, -- теперь с любым скакуном потягается. Ветер!
   Он снял недоуздок, и конь веселою рысцой побежал к сену. Мы вернулись в избу.
   Лицо Василья сохраняло пасмурное выражение. Он как будто забыл или не хотел продолжать свой рассказ. Я напомнил ему, что жду продолжения.
   -- Да что рассказывать-то, -- сказал он угрюмо, -- не знаю, право... Нехорошо у нас вышло. Ну, да уж начал, так надо кончать...
   ...Шли мы уже двенадцать ден и все еще с Соколиного острова не вышли, а по-настоящему надо бы на восьмой день уже на амурскую сторону перебраться. И все потому, что опасаемся, на командера своего надежды не имеем. Где бы ровным местом итти, берегом, а мы по верхам рыщем, по оврагам, по гольцам, да тайгой, да по бурелому... Много ли тут уйдешь? Вот и стала у нас провизия кончаться, потому что всего на двенадцать ден и запасали. Стали мы поначалу порции уменьшать; сухарей понемногу отпускали, и промышляй всяк для своей утробы как знаешь: ягоды-то по тайге много. И пришли мы таким родом к заливчику, лиман называемый. Вода в том заливчике соленая, а как припрет ину пору с Амуру, то и пресная бывает. Вот хорошо: надо в этом месте лодки добывать, на амурскую сторону переправу иметь.
   Стали мы тут думать-гадать: где нам взять лодки? Приступили к Бурану: советуй! А Буран-старик притомился у нас вовсе: глаза потускли, осунулся весь и никакого совету не знает. "У гиляков, говорит, лодки добывать надо", а где они, гиляки эти, и каким, например, способом лодки у них получить, этого не объясняет.
   Вот и говорим мы с Володькой ребятам: "Погодите-ка вы здесь, а уж мы по берегу пойдем, может, на гиляков наткнемся: как-нибудь лодку ли, две ли промыслим. А вы тут, ребята, смотрите, ходите с опаской, потому что кордон, надо быть, поблизости находится".
   Остались ребята, а мы втроем пошли по берегу. Шли-шли, вышли на утесик, глядим, а внизу, над речкой, гиляк стоит, снасть чинит. Бог нам его, Оркуна этого, послал.
   -- Это что же Оркун, имя, что ли? -- спросил я рассказчика.
   -- Кто его знает? Может, и имя, а вернее, что старосту это по-ихнему обозначает. Нам неизвестно, а только как подошли мы к нему потихоньку (не сбежал бы, думаем), окружили его, он и стал тыкать себя пальцем в грудь: Оркун, говорит, Оркун; а что такое Оркун -- мы не понимаем. Однако стали с ним разговаривать. Володька взял в руки палочку и начертил на земле лодку; значит: вот нам от тебя какой предмет требуется! Гиляк сообразил сразу, замотал головой и начинает нам пальцы казать: то два покажет, то пять, то все десять. Не могли мы долго в толк взять, что такое он показывает, а потом Макаров догадался:
   -- Братцы, говорит, да ведь это ему надо знать, сколько нас, какую лодку готовить.
   -- Верно! -- говорим и показываем гиляку, что, мол, двенадцать нас всех человек. Замотал головой, -- понял.
   Потом велит себя к остальным товарищам вести. Взяло нас тут маленько раздумье, да что станешь делать? Пешком по морю не пойдешь! Привели. Возроптали на нас товарищи: "Это вы, мол, зачем гиляка сюда-то притащили? Казать ему нас, что ли?.." -- "Молчите, говорим, мы с ним дело делаем". А гиляк ничего, ходит меж нас, ничего не опасается; знай себе халаты пощупывает.