Короленко Владимир Галактионович. В дурном обществе

   Наконец, помогая Друг Другу, мы торопливо взобрались на гору из последнего обрыва. Солнце начинало склоняться к закату. Косые лучи мягко золотили зеленую мураву старого кладбища, играли на покосившихся крестах, переливались в уцелевших окнах часовни. Было тихо, веяло спокойствием и глубоким миром брошенного кладбища. Здесь уже мы не видели ни черепов, ни голеней, ни гробов. Зеленая свежая трава ровным, слегка склонявшимся к городу пологом любовно скрывала в своих объятиях ужас и безобразие смерти.
   Мы были одни; только воробьи возились кругом да ласточки бесшумно влетали и вылетали в окна старой часовни, которая стояла, грустно понурясь, среди поросших травою могил, скромных крестов, полуразвалившихся каменных гробниц, на развалинах которых стлалась густая зелень, пестрели разноцветные головки лютиков, кашки, фиалок.
   - Нет никого,- сказал один из моих спутников.
   - Солнце заходит,- заметил другой, глядя на солнце, которое не заходило еще, но стояло над горою.
   Дверь часовни была крепко заколочена, окна - высоко над землею; однако, при помощи товарищей, я надеялся взобраться на них и взглянуть внутрь часовни.
   - Не надо! - вскрикнул один из моих спутников, вдруг потерявший всю свою храбрость, и схватил меня за руку.
   - Пошел ко всем чертям, баба! - прикрикнул на него старший из нашей маленькой армии, с готовностью подставляя спину.
   Я храбро взобрался на нее; потом он выпрямился, и я стал ногами на его плечи. В таком положении я без труда достал рукой раму и, убедясь в ее крепости, поднялся к окну и сел на него.
   - Ну, что же там?-спрашивали меня снизу с живым интересом.
   Я молчал. Перегнувшись через косяк, я заглянул внутрь часовни, и оттуда на меня пахнуло торжественною тишиной брошенного храма. Внутренность высокого, узкого здания была лишена всяких украшений. Лучи вечернего солнца, свободно врываясь в открытые окна, разрисовывали ярким золотом старые, ободранные стены. Я увидел внутреннюю сторону запертой двери, провалившиеся хоры, старые, истлевшие колонны, как бы покачнувшиеся под непосильною тяжестью. Углы были затканы паутиной, и в них ютилась та особенная тьма, которая залегает все углы таких старых зданий. От окна до пола казалось гораздо дальше, чем до травы снаружи. Я смотрел точно в глубокую яму и сначала не мог разглядеть каких-то странных предметов, маячивших по полу причудливыми очертаниями.
   Между тем моим товарищам надоело стоять внизу, ожидая от меня известий, и потому один из них, проделав ту же процедуру, какую проделал я раньше, повис рядом со мною, держась за оконную раму.
   - Престол,-сказал он, вглядевшись в странный предмет на полу.
   - И паникадило.
   - Столик для евангелия.
   - А вон там что такое? - с любопытством указал он на темный предмет, видневшийся рядом с престолом.
   - Поповская шапка.
   - Нет, ведро.
   - Зачем же тут ведро?
   - Может быть, в нем когда-то были угли для кадила.
   - Нет, это действительно шапка. Впрочем, можно посмотреть. Давай, привяжем к раме пояс, и ты по нем спустишься.
   - Да, как же, так и спущусь!.. Полезай сам, если хочешь.
   - Ну, что ж! Думаешь, не полезу?
   - И полезай!
   Действуя по первому побуждению, я крепко связал два ремня, задел их за раму и, отдав один конец товарищу, сам повис на другом. Когда моя нога коснулась пола, я вздрогнул; но взгляд на участливо склонившуюся ко мне рожицу моего приятеля восстановил мою бодрость. Стук каблука зазвенел под потолком, отдался в пустоте часовни, в ее темных углах. Несколько воробьев вспорхнули с насиженных мест на хорах и вылетели в большую прореху в крыше. Со стены, на окнах которой мы сидели, глянуло на меня вдруг строгое лицо, с бородой, в терновом венце. Это склонялось из-под самого потолка гигантское распятие.
   Мне было жутко; глаза моего друга сверкали захватывающим дух любопытством и участием.
   - Ты подойдешь? - спросил он тихо.
   - Подойду,- ответил я так же, собираясь с духом. Но в эту минуту случилось нечто совершенно неожиданное.
   Сначала послышался стук и шум обвалившейся на хорах штукатурки. Что-то завозилось вверху, тряхнуло в воздухе тучею пыли, и большая серая масса, взмахнув крыльями, поднялась к прорехе в крыше. Часовня на мгновение как будто потемнела. Огромная старая сова, обеспокоенная нашей возней, вылетела из темного угла, мелькнула, распластавшись на фоне голубого неба в пролете, и шарахнулась вон.
   Я почувствовал прилив судорожного страха.
   - Подымай! - крикнул я товарищу, схватившись за ремень.
   - Не бойся, не бойся! - успокаивал он, приготовляясь поднять меня на свет дня и солнца.
   Но вдруг лицо его исказилось от страха; он вскрикнул и мгновенно исчез, спрыгнув с окна. Я инстинктивно оглянулся и увидел странное явление, поразившее меня, впрочем, больше удивлением, чем ужасом.
   Темный предмет нашего спора, шапка или ведро, оказавшийся в конце концов горшком, мелькнул в воздухе и на глазах моих скрылся под престолом. Я успел только разглядеть очертания небольшой, как будто детской руки.
   Трудно передать мои ощущения в эту минуту. Я не страдал; чувство, которое я испытывал, нельзя даже назвать страхом. Я был на том свете. Откуда-то, точно из другого мира, в течение нескольких секунд доносился до меня быстрою дробью тревожный топот трех пар детских ног. Но вскоре затих и он. Я был один, точно в гробу, в виду каких-то странных и необъяснимых явлений.
   Времени для меня не существовало, поэтому я не мог сказать, скоро ли я услышал под престолом сдержанный шопот.
   - Почему же он не лезет себе назад?
   - Видишь, испугался.
   Первый голос показался мне совсем детским; второй мог принадлежать мальчику моего возраста. Мне показалось также, что в щели старого престола сверкнула пара черных глаз.
   - Что же он теперь будет делать? - послышался опять шопот.
   - А вот погоди,- ответил голос постарше.
   Под престолом что-то сильно завозилось, он даже как будто покачнулся, и в то же мгновение из-под него вынырнула фигура.
   Это был мальчик лет девяти, больше меня, худощавый и тонкий, как тростинка. Одет он был в грязной рубашонке, руки держал в карманах узких и коротких штанишек. Темные курчавые волосы лохматились над черными задумчивыми глазами.
   Хотя незнакомец, явившийся на сцену столь неожиданным и странным образом, подходил ко мне с тем беспечно-задорным видом, с каким всегда на нашем базаре подходили друг к другу мальчишки, готовые вступить в драку, но все же, увидев его, я сильно ободрился. Я ободрился еще более, когда из-под того же престола, или, вернее, из люка в полу часовни, который он покрывал, сзади мальчика показалось еще грязное личико, обрамленное белокурыми волосами и сверкавшее на меня детски-любопытными голубыми глазами.
   Я несколько отодвинулся от стены и, согласно рыцарским правилам нашего базара, тоже положил руки в карманы. Это было признаком, что я не боюсь противника и даже отчасти намекаю на мое к нему презрение.
   Мы стали друг против друга и обменялись взглядами. Оглядев меня с головы до ног, мальчишка спросил:
   - Ты здесь зачем?
   - Так,- ответил я.- Тебе какое дело? Мой противник повел плечом, как будто намереваясь вынуть руку из кармана и ударить меня.
   Я не моргнул и глазом.
   - Я вот тебе покажу! - погрозил он. Я выпятился грудью вперед.
   - Ну, ударь... попробуй!..
   Мгновение было критическое; от него зависел характер дальнейших отношений. Я ждал, но мой противник, окинув меня тем же испытующим взглядом, не шевелился.
   - Я, брат, и сам... тоже...- сказал я, но уж более миролюбиво.
   Между тем девочка, упершись маленькими ручонками в пол часовни, старалась тоже выкарабкаться из люка. Она падала, вновь приподымалась и, наконец, направилась нетвердыми шагами к мальчишке. Подойдя вплоть, она крепко ухватилась за него и, прижавшись к нему, поглядела на меня удивленным и отчасти испуганным взглядом.
   Это решило исход дела; стало совершенно ясно, что в таком положении мальчишка не мог драться, а я, конечно, был слишком великодушен, чтобы воспользоваться его неудобным положением.
   - Как твое имя? - спросил мальчик, гладя рукой белокурую головку девочки.
   - Вася. А ты кто такой?
   - Я Валек... Я тебя знаю: ты живешь в саду над прудом. У вас большие яблоки.
   - Да, это правда, яблоки у нас хорошие... не хочешь ли?
   Вынув из кармана два яблока, назначавшиеся для расплаты с моею постыдно бежавшей армией, я подал одно из них Валеку, другое протянул девочке. Но она скрыла свое лицо, прижавшись к Валеку.
   - Боится,- сказал тот и сам передал яблоко девочке.
   - Зачем ты влез сюда? Разве я когда-нибудь лазал в ваш сад? - спросил он затем.
   - Что ж, приходи! Я буду рад,-ответил я радушно. Ответ этот озадачил Валека; он призадумался.
   - Я тебе не компания,- сказал он грустно.
   - Отчего же? - спросил я, огорченный грустным тоном, каким были сказаны эти слова.
   - Твой отец - пан судья.
   - Ну так что же? - изумился я чистосердечно.- Ведь ты будешь играть со мной, а не с отцом. Валек покачал головой.
   - Тыбурций не пустит,- сказал он, и, как будто это имя напомнило ему что-то, он вдруг спохватился: - Послушай... Ты, кажется, славный хлопец, но все-таки тебе лучше уйти. Если Тыбурций тебя застанет, будет плохо.
   Я согласился, что мне, действительно, пора уходить. Последние лучи солнца уходили уже сквозь окна часовни, а до города было не близко.
   - Как же мне отсюда выйти?
   - Я тебе укажу дорогу. Мы выйдем вместе.
   - А она? - ткнул я пальцем в нашу маленькую даму.
   - Маруся? Она тоже пойдет с нами.
   - Как, в окно? Валек задумался.
   - Нет, вот что: я тебе помогу взобраться на окно, а мы выйдем другим ходом.
   С помощью моего нового приятеля, я поднялся к окну. Отвязав ремень, я обвил его вокруг рамы и, держась за оба конца, повис в воздухе. Затем, отпустив один конец, я спрыгнул на землю и выдернул ремень. Валек и Маруся ждали меня уже под стеной снаружи.
   Солнце недавно еще село за гору. Город утонул в лилово-туманной тени, и только верхушки тополей на острове резко выделялись червонным золотом, разрисованные последними лучами заката. Мне казалось, что с тех пор как я явился сюда, на старое кладбище, прошло не менее суток, что это было вчера.
   - Как хорошо! - сказал я, охваченный свежестью наступающего вечера и вдыхая полною грудью влажную прохладу.
   - Скучно здесь...- с грустью произнес Валек.
   - Вы все здесь живете? - спросил я, когда мы втроем стали спускаться с горы.
   - Здесь.
   - Где же ваш дом?
   Я не мог себе представить, чтобы дети могли жить без "дома".
   Валек усмехнулся с обычным грустным видом и ничего не ответил.
   Мы миновали крутые обвалы, так как Валек знал более удобную дорогу. Пройдя меж камышей по высохшему болоту и переправившись через ручеек по тонким дощечкам, мы очутились у подножия горы, на равнине.
   Тут надо было расстаться. Пожав руку моему новому знакомому, я протянул ее также и девочке. Она ласково подала мне свою крохотную ручонку и, глядя снизу вверх голубыми глазами, спросила:
   - Ты придешь к нам опять?
   - Приду,- ответил я,- непременно!..
   - Что ж,- сказал в раздумьи Валек,- приходи, пожалуй, только в такое время, когда наши будут в городе.
   - Кто это "ваши"?
   - Да наши... все: Тыбурций, Лавровский, Туркевич. Профессор... тот, пожалуй, не помешает.
   - Хорошо. Я посмотрю, когда они будут в городе, и тогда приду. А пока прощайте!
   - Эй, послушай-ка,- крикнул мне Валек, когда я отошел несколько шагов.А ты болтать не будешь о том, что был у нас?
   - Никому не скажу,- ответил я твердо.
   - Ну вот, это хорошо! А этим твоим дуракам, когда станут приставать, скажи, что видел чорта.
   - Ладно, скажу.
   - Ну, прощай!
   - Прощай.
   Густые сумерки залегли над Княжьим-Веном, когда я приблизился к забору своего сада. Над замком зарисовался тонкий серп луны, загорелись звезды. Я хотел уже подняться на забор, как кто-то схватил меня за руку.
   - Вася, друг,- заговорил взволнованным шопотом мой бежавший товарищ.Как же это ты?.. Голубчик!..
   - А вот, как видишь... А вы все меня бросили!.. Он потупился, но любопытство взяло верх над чувством стыда, и он спросил опять:
   - Что же там было?
   - Что,-ответил я тоном, не допускавшим сомнения,- разумеется, черти... А вы - трусы.
   И, отмахнувшись от сконфуженного товарища, я полез на забор.
   Через четверть часа я спал уже глубоким сном, и во сне мне виделись действительные черти, весело выскакивавшие из черного люка. Валек гонял их ивовым прутиком, а Маруся, весело сверкая глазками, смеялась и хлопала в ладоши.
   V. ЗНАКОМСТВО ПРОДОЛЖАЕТСЯ
   С этих пор я весь был поглощен моим новым знакомством. Вечером, ложась в постель, и утром, вставая, я только и думал о предстоящем визите на гору. По улицам города я шатался теперь с исключительною целью - высмотреть, тут ли находится вся компания, которую Януш характеризовал словами "дурное общество"; и если Лавровский валялся в луже, если Туркевич и Тыбурций разглагольствовали перед своими слушателями, а темные личности шныряли по базару, я тотчас же бегом отправлялся через болото, на гору, к часовне, предварительно наполнив карманы яблоками, которые я мог рвать в саду без запрета, и лакомствами, которые я сберегал всегда для своих новых друзей.
   Валек, вообще очень солидный и внушавший мне уважение своими манерами взрослого человека, принимал эти приношения просто и по большей части откладывал куда-нибудь, приберегая для сестры, но Маруся всякий раз всплескивала ручонками, и глаза ее загорались огоньком восторга; бледное лицо девочки вспыхивало румянцем, она смеялась, и этот смех нашей маленькой приятельницы отдавался в наших сердцах, вознаграждая за конфеты, которые мы жертвовали в ее пользу.
   Это было бледное, крошечное создание, напоминавшее цветок, выросший без лучей солнца. Несмотря на свои четыре года, она ходила еще плохо, неуверенно ступая кривыми ножками и шатаясь, как былинка; руки ее были тонки и прозрачны; головка покачивалась на тонкой шее, как головка полевого колокольчика; глаза смотрели порой так не по-детски грустно, и улыбка так напоминала мне мою мать в последние дни, когда она, бывало, сидела против открытого окна и ветер шевелил ее белокурые волосы, что мне становилось самому грустно, и слезы подступали к глазам.
   Я невольно сравнивал ее с моей сестрой; они были В одном возрасте, но моя Соня была кругла, как пышка, и упруга, как мячик. Она так резво бегала, когда, бывало, разыграется, так звонко смеялась, на ней всегда были такие красивые платья, и в темные косы ей каждый день горничная вплетала алую ленту.
   А моя маленькая приятельница почти никогда не бегала и смеялась очень редко; когда же смеялась, то Смех ее звучал, как самый маленький серебряный колокольчик, которого на десять шагов уже не слышно. Платье ее было грязно и старо, в косе не было лент, но волосы у нее были гораздо больше и роскошнее, чем у Сони, и Валек, к моему удивлению, очень искусно умел заплетать их, что и исполнял каждое утро.
   Я был большой сорванец. "У этого малого,- говорили обо мне старшие,руки и ноги налиты ртутью", чему я и сам верил, хотя не представлял себе ясно, кто и каким образом произвел надо мной эту операцию. В первые же дни я внес свое оживление и в общество моих новых знакомых. Едва ли эхо старой "каплицы" {Прим. стр. 39} повторяло когда-нибудь такие громкие крики, как в это время, когда я старался расшевелить и завлечь в свои игры Валека и Марусю. Однако это удавалось плохо. Валек серьезно смотрел на меня и на девочку, и раз, когда я заставил ее бегать со мной взапуски, он сказал:
   - Нет, она сейчас заплачет.
   Действительно, когда я растормошил ее и заставил бежать, Маруся, заслышав мои шаги за собой, вдруг повернулась ко мне, подняв ручонки над головой, точно для защиты, посмотрела на меня беспомощным взглядом захлопнутой пташки и громко заплакала. Я совсем растерялся.
   - Вот, видишь,- сказал Валек,- она не любит играть.
   Он усадил ее на траву, нарвал цветов и кинул ей; она перестала плакать и тихо перебирала растения, что-то говорила, обращаясь к золотистым лютикам, и подносила к губам синие колокольчики. Я тоже присмирел и лег рядом с Валеком около девочки.
   - Отчего она такая? - спросил я, наконец, указывая глазами на Марусю.
   - Невеселая? - переспросил Валек и затем сказал тоном совершенно убежденного человека:-А это, видишь ли, от серого камня.
   - Да-а,-повторила девочка, точно слабое эхо,-это от серого камня.
   - От какого серого камня? - переспросил я, не понимая.
   - Серый камень высосал из нее жизнь,- пояснил Валек, попрежнему смотря на небо.- Так говорит Тыбурций... Тыбурций хорошо знает.
   - Да-а,- опять повторила тихим эхо девочка,- Тыбурций все знает.
   Я ничего не понимал в этих загадочных словах, которые Валек повторял за Тыбурцием, однако аргумент, что Тыбурций все знает, произвел и на меня свое действие. Я приподнялся на локте и взглянул на Марусю. Она сидела в том же положении, в каком усадил ее Валек, и все так же перебирала цветы; движения ее тонких рук были медленны; глаза выделялись глубокою синевой на бледном лице; длинные ресницы были опущены. При взгляде на эту крохотную грустную фигурку мне стало ясно, что в словах Тыбурция,- хотя я и не понимал их значения,заключается горькая правда. Несомненно, кто-то высасывает жизнь из этой странной девочки, которая плачет тогда, когда другие на ее месте смеются. Но как же может сделать это серый камень?
   Это было для меня загадкой, страшнее всех призраков старого замка. Как ни ужасны были турки, томившиеся под землею, как ни грозен старый граф, усмирявший их в бурные ночи, но все они отзывались старою сказкой. А здесь что-то неведомо-страшное было налицо. Что-то бесформенное, неумолимое, твердое и жестокое, как камень, склонялось над маленькою головкой, высасывая из нее румянец, блеск глаз и живость движений. "Должно быть, это бывает по ночам",-думал я, и чувство щемящего до боли сожаления сжимало мне сердце.
   Под влиянием этого чувства я тоже умерил свою резвость. Применяясь к тихой солидности нашей дамы, оба мы с Валеком, усадив ее где-нибудь на траве, собирали для нее цветы, разноцветные камешки, ловили бабочек, иногда делали из кирпичей ловушки для воробьев. Иногда же, растянувшись около нее на траве, смотрели в небо, как плывут облака высоко над лохматою крышей старой "каплицы", рассказывали Марусе сказки или беседовали друг с другом.
   Эти беседы с каждым днем все больше закрепляли нашу дружбу с Валеком, которая росла, несмотря на резкую противоположность наших характеров. Моей порывистой резвости он противопоставлял грустную солидность и внушал мне почтение своею авторитетностью и независимым тоном, с каким отзывался о старших. Кроме того, он часто сообщал мне много нового, о чем я раньше и не думал. Слыша, как он отзывается о Тыбурций, точно о товарище, я спросил:
   - Тыбурций тебе отец?
   - Должно быть, отец,- ответил он задумчиво, как будто этот вопрос не приходил ему в голову.
   - Он тебя любит?
   - Да, любит,- сказал он уже гораздо увереннее.- Он постоянно обо мне заботится и, знаешь, иногда он целует меня и плачет...
   - И меня любит и тоже плачет,- прибавила Маруся с выражением детской гордости.
   - А меня отец не любит,- сказал я грустно.- Он никогда не целовал меня... Он нехороший.
   - Неправда, неправда,- возразил Валек,- ты не понимаешь. Тыбурций лучше знает. Он говорит, что судья - самый лучший человек в городе, и что городу давно бы уже надо провалиться, если бы не твой отец, да еще поп, которого недавно посадили в монастырь, да еврейский раввин. Вот из-за них троих...
   - Что из-за них?
   - Город из-за них еще не провалился,-так говорит Тыбурций,- потому что они еще за бедных людей заступаются... А твой отец, знаешь... он засудил даже одного графа...
   - Да, это правда... Граф очень сердился, я слышал.
   - Ну, вот видишь! А ведь графа засудить не шутка.
   - Почему?
   - Почему? - переспросил Валек, несколько озадаченный...- Потому что граф - не простой человек... Граф делает, что хочет, и ездит в карете, и потом... у графа деньги; он дал бы другому судье денег, и тот бы его не засудил, а засудил бы бедного.
   - Да, это правда. Я слышал, как граф кричал у нас в квартире: "Я вас всех могу купить и продать!"
   - А судья что?
   - А отец говорит ему: "Подите от меня вон!"
   - Ну вот, вот! И Тыбурций говорит, что он не побоится прогнать богатого, а когда к нему пришла старая
   Иваниха с костылем, он велел принести ей стул. Вот он какой! Даже и Туркевич не делал никогда под его окнами скандалов.
   Это была правда: Туркевич во время своих обличительных экскурсий всегда молча проходил мимо наших окон, иногда даже снимая шапку.
   Все это заставило меня глубоко задуматься. Валек указал мне моего отца с такой стороны, с какой мне никогда не приходило в голову взглянуть на него: слова Валека Задели в моем сердце струну сыновней гордости; мне было Приятно слушать похвалы моему отцу, да еще от имени Тыбурция, который "все знает"; но, вместе с тем, дрогнула в моем сердце и нота щемящей любви, смешанной с горьким сознанием: никогда этот человек не любил и не полюбит меня так, как Тыбурций любит своих детей.
   VI СРЕДИ "СЕРЫХ КАМНЕЙ"
   Прошло еще несколько дней. Члены "дурного общества" перестали являться в город, и я напрасно шатался, скучая, по улицам, ожидая их появления, чтобы бежать на гору. Один только "профессор" прошел раза два своею сонною походкой, но ни Туркевича, ни Тыбурция не было видно. Я совсем соскучился, так как не видеть Валека и Марусю стало уже для меня большим лишением. Но вот, когда я однажды шел о опущенною головою по пыльной улице, Валек вдруг положил мне на плечо руку.
   - Отчего ты перестал к нам ходить? - спросил он.
   - Я боялся... Ваших не видно в городе.
   - А-а... Я и не догадался сказать тебе: наших нет, приходи... А я было думал совсем другое.
   - А что?
   - Я думал, тебе наскучило.
   - Нет, нет... Я, брат, сейчас побегу,-заторопился я,-даже и яблоки со мной.
   При упоминании о яблоках Валек быстро повернулся ко мне, как будто хотел что-то сказать, но не сказал ничего, а только посмотрел на меня странным взглядом.
   - Ничего, ничего,- отмахнулся он, видя, что я смотрю на него с ожиданием.Ступай прямо на гору, а я тут зайду кое-куда,- дело есть. Я тебя догоню на дороге.
   Я пошел тихо и часто оглядывался, ожидая, что Валек меня догонит; однако я успел взойти на гору и подошел к часовне, а его все не было. Я остановился в недоумении: передо мной было только кладбище, пустынное и тихое, без малейших признаков обитаемости, только воробьи чирикали на свободе да густые кусты черемухи, жимолости и сирени, прижимаясь к южной стене часов-ни, о чем-то тихо шептались густо разросшеюся темной листвой.
   Я оглянулся кругом. Куда же мне теперь идти? Очевидно, надо дождаться Валека. А пока я стал ходить между могилами, присматриваясь к ним от нечего делать и стараясь разобрать стертые надписи на обросших мхом надгробных камнях. Шатаясь таким образом от могилы к могиле, я наткнулся на полуразрушенный просторный склеп. Крыша его была сброшена или сорвана непогодой и валялась тут же. Дверь была заколочена. Из любопытства я приставил к стене старый крест и, взобравшись по нему, заглянул внутрь. Гробница была пуста, только в середине пола была вделана оконная рама со стеклами, и сквозь эти стекла зияла темная пустота подземелья.
   Пока я рассматривал гробницу, удивляясь странному назначению окна, на гору вбежал запыхавшийся и усталый Валек. В руках у него была большая еврейская булка, за пазухой что-то оттопырилось, по лицу стекали капли пота.
   - Ага!-крикнул он, заметив меня.-Ты вот где. Если бы Тыбурций тебя здесь увидел, то-то бы рассердился! Ну, да теперь уж делать нечего... Я знаю, ты хлопец хороший и никому не расскажешь, как мы живем. Пойдем к нам!
   - Где же это, далеко? - спросил я.
   - А вот увидишь. Ступай за мной.
   Он раздвинул кусты жимолости и сирени и скрылся в зелени под стеной часовни; я последовал туда за ним и очутился на небольшой плотно утоптанной площадке, которая совершенно скрывалась в зелени. Между стволами черемухи я увидел в земле довольно большое отверстие с земляными ступенями, ведущими вниз. Валек спустился туда, приглашая меня за собой, и через несколько секунд мы оба очутились в темноте, под зеленью. Взяв мою руку,
   Валек повел меня по какому-то узкому сырому коридору, и, круто повернув вправо, мы вдруг вошли в просторное подземелье.
   Я остановился у входа, пораженный невиданным зрелищем. Две струи света резко лились сверху, выделяясь полосами на темном фоне подземелья; свет этот проходил в два окна, одно из которых я видел в полу склепа, дру-гое, подальше, очевидно, было пристроено таким же образом; лучи солнца проникали сюда не прямо, а прежде отражались от стен старых гробниц; они разливались в сыром воздухе подземелья, падали на каменные плиты пола, отражались и наполняли все подземелье тусклыми отблесками; стены тоже было сложены из камня; большие широкие колонны массивно вздымались снизу и, раскинув во все стороны свои каменные дуги, крепко смыкались кверху сводчатым потолком. На полу, в освещенных пространствах, сидели две фигуры. Старый "профессор", склонив голову и что-то бормоча про себя, ковырял иголкой в своих лохмотьях. Он не поднял даже головы, когда мы вошли в подземелье, и если бы не легкие движения руки, то эту серую фигуру можно было бы принять за фантастическое каменное изваяние.
   Под другим окном сидела с кучкой цветов, перебирая их, по своему обыкновению, Маруся. Струя света падала на ее белокурую головку, заливала ее всю, но, несмотря на это, она как-то слабо выделялась на фоне серого камня странным и маленьким туманным пятнышком, которое, казалось, вот-вот расплывется и исчезнет. Когда там, вверху, над землей, пробегали облака, затеняя солнечный свет, стены подземелья тонули совсем в темноте, как будто раздвигались, уходили куда-то, а потом опять выступали жесткими, холодными камнями, смыкаясь крепкими объятиями над крохотною фигуркой девочки. Я поневоле вспомнил слова Валека о "сером камне", высасывавшем из Маруси ее веселье, и чувство суеверного страха закралось в мое сердце; мне казалось, что я ощущаю на ней и на себе невидимый каменный взгляд, пристальный и жадный. Мне казалось, что это подземелье чутко сторожит свою жертву.