Страница:
У Якова, по-видимому, было положительное миросозерцание, основами которого являлись "бог и великий государь". Но это была какая-то странная смесь мифологии и реализма! Несуществующие безбожники, направляемые несуществующими министрами Финляндцевыми (министр финансов), заполняют мир, ловят души, требуют отречения "от бога, от великого государя". И рядом -несомненно существующее, самое реальное страдание, несомненное гонение за дело, которое Яшка считает правым, сознательная готовность погибнуть и -страшно подумать -- полная возможность такого исхода... Яшка предсказывает это на основании своей фантастической теории, а Михеич подтверждает как несомненную позитивную истину. "Этому стукальщику то же будет, что и Тимошке, а то похуже"...
Для камышинского мещанина "ничего" означает отсутствие всякой цели и смысла в жизни. По мнению Якова, все в мире клонится к злу. Было уже три "сменения"... Какие? Яшка имеет об них лишь смутные понятия.
-- Видишь вот,-- ответил он на мой вопрос об этих сменениях.-- Читал я в "Сборнике", да, видно, запамятовал. Первое -- Рим отпал... Раз... Второе -- Византия будто... Два. Ну, третье -- московское. Ноне идет четвертое -горше первых. С шестьдесят первого году началось.
-- Какое же?
-- Какое? Ты теперича как пишешься? -- неожиданно спросил у меня Яков.
Я не знал, как я пишусь, но Яков ответил за меня сам:
-- Ты теперь пишешься: бывший государственный крестьянин. Понимай: бывший! Значит, был -- да нету. Вот какое сменение!.. Земское сменение пошло, гражданские власти пошли. Государственных отменили.
С шестьдесят первого года мир резко раскололся на два начала: одно -государственное, другое -- гражданское, земское. Первое Яшка признавал, второе отрицал всецело без всяких уступок. Над первым он водрузил осьмиконечный крест и приурочил его к истинному прав-закону. Второе назвал царством грядущего антихриста.
-- Что же, Яков: под гражданскими-то властями тяжелее, что ли?
-- Как не тяжелее! Жить стало не можно. Ранее государевы подати платили, а ноне земские подати окромя накладывают... на тех, кто им, значит, подвержен.
-- Ты податей не платишь? -- спросил я, начиная догадываться о ближайших причинах Яшкина заключения.
-- Государственные платим. Сполна великому государю вносим. А на земские мы не обязались. Вот беззаконники и морят, под себя приневоливают. Кресты с церквей посняли.
-- Ну, кресты-то на церквах есть.
-- Не настоящие... Настоящих не стало... И крещение не настоящее-щепотью... Все их дело, их знамение.
-- Постой, Яков! Как это ты рассудишь: ведь и великий государь в те же церкви ходит?
-- Великий государь,-- ответил Яшка тоном, не допускающим сомнения,-- в старом прав-законе пребывает... Ну, а царь Польский, князь Финляндский... тот, значит, в новом...
Оказывалось, что будущее принадлежит новым началам. Уступая давлению этих начал, великий государь издал циркуляр, в котором написано: "Быть по тому и быть по сему", что значит: кого успеют слуги антихриста заманить,-заманивай. Над теми он властен, на тех подати налагай и душами владей. А кто не обязался, кто в истинном прав-законе стоит крепко, того никто не смеет приневолить.
Новые начала берут силу все более и более. "Беззаконники" пошли против какого-то циркуляра и стали под свою руку приневоливать насильно. Становится все труднее... Пущены в ход всякие средства...
-- На тридцать на шесть губерен пущено тридцать шесть лисиц. Честью да лестью все пожгут... народу погубят-- страсть!..
Нигде нет защиты. Государственное начало с осьмиконечным крестом меркнет. Государственные власти "стоят плохо". Народ подается, не видя опоры. "Пишутся, правда, циркуляры-те, да что уж..." Суды пошли гражданские, тихие...
Тихие суды с шестьдесят первого года, то есть именно с тех пор, как в жизнь стала вторгаться гласность! Я не утерпел и попытался разрушить Яшкину фантасмагорию, для чего стал излагать основания нового гласного судопроизводства. Яков слушал довольно внимательно.
-- Постой,-- перебил он меня наконец.-- Думаешь, я не сужден? Сужден, как же! Безо всякого преступления судебною палатою сужден. Не признаю я ихнего... Ну, все же-- судили. Вот набольший-то судья и говорит мне: "Не найдено твоей вины ни в чем. Расступитесь, стража!.. От суда-следствия оправлен". Ну, думаю, вот меня на волю выпихнут, вот выпихнут... А они тихим-то судом эвона выпихнули куда!
Я понял: суд гласно оправдал Якова, администрация его выслала... Яшка полагает, что гласный приговор -- хитрость антихриста, что, кроме этого приговора, был еще другой, тихий. "Видишь вот, на каки хитрости идет". И все это, конечно, имеет определенную цель: судебная палата, министры, губернаторы, тюремный смотритель, Михеич... все они в заговоре, чтобы предать антихристу Яшкину душу...
Вследствие всего этого на миру "жить стало не можно". "Вместе отец с сыном, обнявши, погибнет". Общественные связи нарушены. Приходится душу блюсти в одиночку, вразброд. Победа "слугам антихриста" почти обеспечена. Бросил Яшка семью, бросил хозяйство, бросил все, чем наполнялась его труженическая земледельческая жизнь, и теперь он один во власти "беззаконников".
-- И пошто только мучают? -- удивляется Яшка. -- Невозможно мне от истинного прав-закону отступить. Не будет этого, нет! Наплюю я им под рыло. Вот взял -- приколол, только и есть, а то... морят попусту! -- Он был вполне уверен, что если до сих пор его еще "не прикололи", то лишь потому, что живая Яшкина душа доставит антихристу большее удовольствие.
Но даже и это положение казалось Яшке лучше того, которое ожидает "на миру" всех, принявших печать антихриста. Новые порядки грозят всеобщею неминучею бедой.
-- Что дальше, то и хуже будет. Худа ждать надо, добра не видать,-- в "Сборнике" писано... Земля на выкуп пойдет.
-- Да ведь и теперь земля идет на выкуп,-- заметил я.
-- То-то, и теперь идет,-- отвечал Яшка невозмутимо.-- А там и еще хуже будет. У кого двенадцати тыщей будет, тот и землей владеть станет. А и кто тыщу-другую имеет, и те без земли погибнете. Верно я тебе говорю. Молод ты еще, поживешь -- вспомнишь.
-- Как же, Яков, неужто можно думать, что антихрист сильнее бога? Неужто божия правда не сладит с кривдой?
Яков подумал. Я заметил на его лице следы усиленной умственной работы. Он почерпнул откуда-то определенный ответ:
-- Ну, -- сказал он,-- не бывать тому. Поработают, да и погибнут... Верно!..-- повторил он через минуту. -- Поработают, да и погибнут. А только не увидать нам с тобой правды....
V
-- Ты, Яков, не признаешь гражданского суда. А государственный признаешь? -- допытывал я в другой раз.
-- Признаю государственный.
-- Какие же, по-твоему, государственные власти? Например, генерал-губернатор?
-- Енерал-губернатор -- государственный... От великого государя. Правильный.
-- Значит, его решение правильное?..
-- Давно велел отпустить меня. Да вот, видишь ты...
-- Постой. Ну, положим, твое дело стал бы судить генерал-губернатор.
-- За что меня судить? Не за что.
-- Погоди! Ты, вот, говоришь: не за что, а гражданские власти говорят: есть за что. Надо ведь кому-нибудь рассудить. Государственные власти ты признаешь? Ну, вот, они и судят, и решают твое дело против тебя...
-- Не могут они... Они должны правильно...
-- Да ты обдумай хорошенько. Говорят тебе гражданские власти: пусть, мол, рассудит генерал-губернатор твое дело. Ведь он имеет право решать дела, так ли?
-- Ну? -- сказал Яков, видимо, ожидая, что из этого выйдет.
-- Ты ему должен подчиниться, как правильной государственной власти?..
-- Нн-у-у? -- протянул Яков, осторожно избегая ответа, и, очевидно, заинтересованный возможностью некоторой новой комбинации.
-- Ну, вот, и выходит от него решение: подчиняйся, Яков, новым порядкам, неси земские повинности...
Яшка смутился.
-- Эвона! Видишь ты... Вот...-- подыскивал он ответ.
-- Теперь отвечай мне: покоришься ты или нет?
-- То-оно (То-оно... в этом слове сказывается уроженец Пермской или Вятской губернии. Оно употребляется в тех местах каждый раз, когда говорящий испытывает затруднение и не находит подходящего выражения)... Видишь ты... Где уж, поди... Нет! -- отрезал он наконец.-- Где, поди, покориться. Како коренье... Невозможно мне...
И на лицо его легло то же выражение непоколебимого сурового упорства.
-- Слушай, что я тебя спрошу, Володимер,-- сказал он мне однажды.-- Ты какого прав-закону будешь? Нашего же, видно?
Чтобы испытать Яшкину терпимость, я резко отверг свою солидарность с Яшкиным прав-законом и поставил перед этим фанатиком "старого прав-закону" основания совершенно несродного ему учения. В выражениях, понятных для Якова, я развил известный кодекс практической нравственности с основами братства и равенства. Злоупотребляя несколько его невежеством в догматике и св. писании, я опирался на изречение: "по делам их познаете их" и на подходящих, текстах из Иоанна, совершенно отвергая обрядность и ставя на ее место "дела", то есть практическое стремление к осуществлению формулы любви. Все это я выдал за свою религию.
Яшка слушал внимательно, но, к моему удивлению, вовсе не заметил самого существенного в моем исповедании.
-- Что ж? -- удивил он меня. -- Это и по-нашему так: все от Адама.
Я поставил вопрос яснее и обрушился со своею критикой на двуперстное знамение.
-- Читал ты в писании: "Поклонитесь в духе и истине"?.. А что такое персты: дух или плоть? Тут Яшка понял.
-- Сказано тоже...-- медленно заговорил он, -- поклонитесь душою и телом...
-- А где это сказано? -- спросил я. Яков задумался и не ответил.
-- Что ж? Это тоже хорошо...-- сказал он в раздумьи, -- конечно, всяк по своему разумению.
И, вздохнув, прибавил со странным выражением:
-- Всяк по-своему с ума-то сходит...
VI
Спустя две недели после нашего прибытия в острог, перед вечером,-- но еще задолго до поверки,-- арестантов стали загонять в камеры. Коридоры опустели, и в подследственном отделении воцарилась тяжелая, будто выжидающая тишина, по которой мы привыкли уже угадывать приближение высшего тюремного начальства. Вскоре громыхнула дверь дальнего коридора, послышалось звяканье оружия, шаги многочисленной толпы.
Ближе и ближе. Толпа ввалила в наш коридор. Шаги отдавались отчетливо и смолкали у Яшкиной двери.
Лязгнули запоры, дверь отворилась. Несколько секунд стояло гробовое молчание, затем раздался голос старика -- "помощника":
-- Выходи, Яков... на волю.
-- Врешь! -- послышался в ответ суровый голос Якова.-- Врешь, обманываешь, беззаконник! Не те времена, чтобы на волю меня...
Конвойные бросились в камеру: послышался шум борьбы, что-то грузно повалилось на пол.
-- По душу! -- вскрикнул Яков подавленным, как будто задыхающимся голосом.-- По душу пришли, господи!.. Смерть, смерть моя! -- кричал он все громче и громче. В его голосе, то сдавленном, то резком и громком, слышалась глубокая тоска и страх смерти.
Сердце у меня сильно билось... Мною начинала овладевать Яшкина фантасмагория в связи с комментариями реалиста Михеича: "У них это живо!" Яшку вязали, чтобы свезти в дом сумасшедших, где царили известные упрощенные приемы лечения. Яков отбивался в последней степени отчаяния.
-- Володимер, Володимер! -- вскрикнул он, вдруг вспомнив, что рядом, хотя за такою же дверью, есть человек, быть может, способный понять его положение.
-- Володимер, Володимер, Володимер!.. Фантасмагория овладела мною всецело. Я громко застучал в свою дверь.
-- Что такое еще? -- послышался голос помощника смотрителя.-- Кто это стучит?
-- Политические стучат, ваше благородие, -- сказал Михеич.
-- Спроси, что надо?.. Постой, я сам спрошу. Седой старик в мундире и папахе подошел к нашей двери и уставился в меня своими старчески бесстрастными, подслеповатыми глазами.
-- Вам что угодно?
Вопрос меня озадачил. Что мне было угодно? Реальная действительность глядела на меня в лице этого старика, и я не знал, что сказать реальной действительности. Я сам был заперт в одиночке, за крепкою дверью, и мне ли было вступаться за Яшку? На каком основании?
-- Что тут творится? -- спросил я.-- Что вы делаете с Яковом?
-- Это... позвольте... Какое вам дело?.. Дело это не ваше... Получено предписание от начальства: отправить номер пятый в дом сумасшедших. Ну, мы и отправляем... Может ли все это до вас касаться?
VII
В отделении подследственных водворилась тишина, Яшку связанного пронесли по коридорам, уложили в телегу и увезли вон из тюрьмы.
Отступит ли Яков "от бога, от великого государя"? Отступит ли сибирская психиатрия от упрощенных приемов лечения? Ответ был ясен... Тяжелые мысли теснились в мозгу: меня подавляла мертвая тишь одиночки и коридоров.
Старик Михеич тихо запер дверь Яшкиной камеры, постоял перед нею, задумчиво покачал головой и затем уселся на своем излюбленном месте. Старая тюремная крыса бодро прошла по коридору, бросая довольные взгляды на опустевшую каморку, из которой не слышалось более громового Яшкина стука. Старик бормотал что-то и скверно улыбался.
Вечером "поверка" обходила камеры обычным порядком. Все было тихо.
-- Нет уже стукальщика,-- сказал его благородие, обращаясь к конвойному офицеру.-- Свезли нынче в дом сумасшедших.
Вдруг по коридору пронеслись громкие удары... Его благородие вздрогнул, тюремная крыса уронила карандаш и тетрадку, офицер как-то нервно обернулся в ту сторону. Вся "поверка" точно застыла.
-- Пошто держите меня, пошто морите, беззаконники?! -- раздался вдруг козлиный голос Тимошки-остяка, и общее напряжение разразилось смехом.
Эта выходка была совершенно неожиданна. Козлиный голосок остяка так смешно подражал могучим окрикам Якова, все это в общем представляло столь жалкую и смешную пародию, что его благородие расхохотался. За его благородием захохотала вся "поверка". Смеялся старичок-помощник, моргая подслеповатыми глазками, грохотал толстяк офицер, сотрясаясь тучными телесами, хихикала тюремная крыса, улыбка шевелила длинные усы Михеича, смеялись в бороду солдаты, вытянувшись в струнку и держа ружья к ноге...
На следующий день и мы тронулись в путь.
1880
Для камышинского мещанина "ничего" означает отсутствие всякой цели и смысла в жизни. По мнению Якова, все в мире клонится к злу. Было уже три "сменения"... Какие? Яшка имеет об них лишь смутные понятия.
-- Видишь вот,-- ответил он на мой вопрос об этих сменениях.-- Читал я в "Сборнике", да, видно, запамятовал. Первое -- Рим отпал... Раз... Второе -- Византия будто... Два. Ну, третье -- московское. Ноне идет четвертое -горше первых. С шестьдесят первого году началось.
-- Какое же?
-- Какое? Ты теперича как пишешься? -- неожиданно спросил у меня Яков.
Я не знал, как я пишусь, но Яков ответил за меня сам:
-- Ты теперь пишешься: бывший государственный крестьянин. Понимай: бывший! Значит, был -- да нету. Вот какое сменение!.. Земское сменение пошло, гражданские власти пошли. Государственных отменили.
С шестьдесят первого года мир резко раскололся на два начала: одно -государственное, другое -- гражданское, земское. Первое Яшка признавал, второе отрицал всецело без всяких уступок. Над первым он водрузил осьмиконечный крест и приурочил его к истинному прав-закону. Второе назвал царством грядущего антихриста.
-- Что же, Яков: под гражданскими-то властями тяжелее, что ли?
-- Как не тяжелее! Жить стало не можно. Ранее государевы подати платили, а ноне земские подати окромя накладывают... на тех, кто им, значит, подвержен.
-- Ты податей не платишь? -- спросил я, начиная догадываться о ближайших причинах Яшкина заключения.
-- Государственные платим. Сполна великому государю вносим. А на земские мы не обязались. Вот беззаконники и морят, под себя приневоливают. Кресты с церквей посняли.
-- Ну, кресты-то на церквах есть.
-- Не настоящие... Настоящих не стало... И крещение не настоящее-щепотью... Все их дело, их знамение.
-- Постой, Яков! Как это ты рассудишь: ведь и великий государь в те же церкви ходит?
-- Великий государь,-- ответил Яшка тоном, не допускающим сомнения,-- в старом прав-законе пребывает... Ну, а царь Польский, князь Финляндский... тот, значит, в новом...
Оказывалось, что будущее принадлежит новым началам. Уступая давлению этих начал, великий государь издал циркуляр, в котором написано: "Быть по тому и быть по сему", что значит: кого успеют слуги антихриста заманить,-заманивай. Над теми он властен, на тех подати налагай и душами владей. А кто не обязался, кто в истинном прав-законе стоит крепко, того никто не смеет приневолить.
Новые начала берут силу все более и более. "Беззаконники" пошли против какого-то циркуляра и стали под свою руку приневоливать насильно. Становится все труднее... Пущены в ход всякие средства...
-- На тридцать на шесть губерен пущено тридцать шесть лисиц. Честью да лестью все пожгут... народу погубят-- страсть!..
Нигде нет защиты. Государственное начало с осьмиконечным крестом меркнет. Государственные власти "стоят плохо". Народ подается, не видя опоры. "Пишутся, правда, циркуляры-те, да что уж..." Суды пошли гражданские, тихие...
Тихие суды с шестьдесят первого года, то есть именно с тех пор, как в жизнь стала вторгаться гласность! Я не утерпел и попытался разрушить Яшкину фантасмагорию, для чего стал излагать основания нового гласного судопроизводства. Яков слушал довольно внимательно.
-- Постой,-- перебил он меня наконец.-- Думаешь, я не сужден? Сужден, как же! Безо всякого преступления судебною палатою сужден. Не признаю я ихнего... Ну, все же-- судили. Вот набольший-то судья и говорит мне: "Не найдено твоей вины ни в чем. Расступитесь, стража!.. От суда-следствия оправлен". Ну, думаю, вот меня на волю выпихнут, вот выпихнут... А они тихим-то судом эвона выпихнули куда!
Я понял: суд гласно оправдал Якова, администрация его выслала... Яшка полагает, что гласный приговор -- хитрость антихриста, что, кроме этого приговора, был еще другой, тихий. "Видишь вот, на каки хитрости идет". И все это, конечно, имеет определенную цель: судебная палата, министры, губернаторы, тюремный смотритель, Михеич... все они в заговоре, чтобы предать антихристу Яшкину душу...
Вследствие всего этого на миру "жить стало не можно". "Вместе отец с сыном, обнявши, погибнет". Общественные связи нарушены. Приходится душу блюсти в одиночку, вразброд. Победа "слугам антихриста" почти обеспечена. Бросил Яшка семью, бросил хозяйство, бросил все, чем наполнялась его труженическая земледельческая жизнь, и теперь он один во власти "беззаконников".
-- И пошто только мучают? -- удивляется Яшка. -- Невозможно мне от истинного прав-закону отступить. Не будет этого, нет! Наплюю я им под рыло. Вот взял -- приколол, только и есть, а то... морят попусту! -- Он был вполне уверен, что если до сих пор его еще "не прикололи", то лишь потому, что живая Яшкина душа доставит антихристу большее удовольствие.
Но даже и это положение казалось Яшке лучше того, которое ожидает "на миру" всех, принявших печать антихриста. Новые порядки грозят всеобщею неминучею бедой.
-- Что дальше, то и хуже будет. Худа ждать надо, добра не видать,-- в "Сборнике" писано... Земля на выкуп пойдет.
-- Да ведь и теперь земля идет на выкуп,-- заметил я.
-- То-то, и теперь идет,-- отвечал Яшка невозмутимо.-- А там и еще хуже будет. У кого двенадцати тыщей будет, тот и землей владеть станет. А и кто тыщу-другую имеет, и те без земли погибнете. Верно я тебе говорю. Молод ты еще, поживешь -- вспомнишь.
-- Как же, Яков, неужто можно думать, что антихрист сильнее бога? Неужто божия правда не сладит с кривдой?
Яков подумал. Я заметил на его лице следы усиленной умственной работы. Он почерпнул откуда-то определенный ответ:
-- Ну, -- сказал он,-- не бывать тому. Поработают, да и погибнут... Верно!..-- повторил он через минуту. -- Поработают, да и погибнут. А только не увидать нам с тобой правды....
V
-- Ты, Яков, не признаешь гражданского суда. А государственный признаешь? -- допытывал я в другой раз.
-- Признаю государственный.
-- Какие же, по-твоему, государственные власти? Например, генерал-губернатор?
-- Енерал-губернатор -- государственный... От великого государя. Правильный.
-- Значит, его решение правильное?..
-- Давно велел отпустить меня. Да вот, видишь ты...
-- Постой. Ну, положим, твое дело стал бы судить генерал-губернатор.
-- За что меня судить? Не за что.
-- Погоди! Ты, вот, говоришь: не за что, а гражданские власти говорят: есть за что. Надо ведь кому-нибудь рассудить. Государственные власти ты признаешь? Ну, вот, они и судят, и решают твое дело против тебя...
-- Не могут они... Они должны правильно...
-- Да ты обдумай хорошенько. Говорят тебе гражданские власти: пусть, мол, рассудит генерал-губернатор твое дело. Ведь он имеет право решать дела, так ли?
-- Ну? -- сказал Яков, видимо, ожидая, что из этого выйдет.
-- Ты ему должен подчиниться, как правильной государственной власти?..
-- Нн-у-у? -- протянул Яков, осторожно избегая ответа, и, очевидно, заинтересованный возможностью некоторой новой комбинации.
-- Ну, вот, и выходит от него решение: подчиняйся, Яков, новым порядкам, неси земские повинности...
Яшка смутился.
-- Эвона! Видишь ты... Вот...-- подыскивал он ответ.
-- Теперь отвечай мне: покоришься ты или нет?
-- То-оно (То-оно... в этом слове сказывается уроженец Пермской или Вятской губернии. Оно употребляется в тех местах каждый раз, когда говорящий испытывает затруднение и не находит подходящего выражения)... Видишь ты... Где уж, поди... Нет! -- отрезал он наконец.-- Где, поди, покориться. Како коренье... Невозможно мне...
И на лицо его легло то же выражение непоколебимого сурового упорства.
-- Слушай, что я тебя спрошу, Володимер,-- сказал он мне однажды.-- Ты какого прав-закону будешь? Нашего же, видно?
Чтобы испытать Яшкину терпимость, я резко отверг свою солидарность с Яшкиным прав-законом и поставил перед этим фанатиком "старого прав-закону" основания совершенно несродного ему учения. В выражениях, понятных для Якова, я развил известный кодекс практической нравственности с основами братства и равенства. Злоупотребляя несколько его невежеством в догматике и св. писании, я опирался на изречение: "по делам их познаете их" и на подходящих, текстах из Иоанна, совершенно отвергая обрядность и ставя на ее место "дела", то есть практическое стремление к осуществлению формулы любви. Все это я выдал за свою религию.
Яшка слушал внимательно, но, к моему удивлению, вовсе не заметил самого существенного в моем исповедании.
-- Что ж? -- удивил он меня. -- Это и по-нашему так: все от Адама.
Я поставил вопрос яснее и обрушился со своею критикой на двуперстное знамение.
-- Читал ты в писании: "Поклонитесь в духе и истине"?.. А что такое персты: дух или плоть? Тут Яшка понял.
-- Сказано тоже...-- медленно заговорил он, -- поклонитесь душою и телом...
-- А где это сказано? -- спросил я. Яков задумался и не ответил.
-- Что ж? Это тоже хорошо...-- сказал он в раздумьи, -- конечно, всяк по своему разумению.
И, вздохнув, прибавил со странным выражением:
-- Всяк по-своему с ума-то сходит...
VI
Спустя две недели после нашего прибытия в острог, перед вечером,-- но еще задолго до поверки,-- арестантов стали загонять в камеры. Коридоры опустели, и в подследственном отделении воцарилась тяжелая, будто выжидающая тишина, по которой мы привыкли уже угадывать приближение высшего тюремного начальства. Вскоре громыхнула дверь дальнего коридора, послышалось звяканье оружия, шаги многочисленной толпы.
Ближе и ближе. Толпа ввалила в наш коридор. Шаги отдавались отчетливо и смолкали у Яшкиной двери.
Лязгнули запоры, дверь отворилась. Несколько секунд стояло гробовое молчание, затем раздался голос старика -- "помощника":
-- Выходи, Яков... на волю.
-- Врешь! -- послышался в ответ суровый голос Якова.-- Врешь, обманываешь, беззаконник! Не те времена, чтобы на волю меня...
Конвойные бросились в камеру: послышался шум борьбы, что-то грузно повалилось на пол.
-- По душу! -- вскрикнул Яков подавленным, как будто задыхающимся голосом.-- По душу пришли, господи!.. Смерть, смерть моя! -- кричал он все громче и громче. В его голосе, то сдавленном, то резком и громком, слышалась глубокая тоска и страх смерти.
Сердце у меня сильно билось... Мною начинала овладевать Яшкина фантасмагория в связи с комментариями реалиста Михеича: "У них это живо!" Яшку вязали, чтобы свезти в дом сумасшедших, где царили известные упрощенные приемы лечения. Яков отбивался в последней степени отчаяния.
-- Володимер, Володимер! -- вскрикнул он, вдруг вспомнив, что рядом, хотя за такою же дверью, есть человек, быть может, способный понять его положение.
-- Володимер, Володимер, Володимер!.. Фантасмагория овладела мною всецело. Я громко застучал в свою дверь.
-- Что такое еще? -- послышался голос помощника смотрителя.-- Кто это стучит?
-- Политические стучат, ваше благородие, -- сказал Михеич.
-- Спроси, что надо?.. Постой, я сам спрошу. Седой старик в мундире и папахе подошел к нашей двери и уставился в меня своими старчески бесстрастными, подслеповатыми глазами.
-- Вам что угодно?
Вопрос меня озадачил. Что мне было угодно? Реальная действительность глядела на меня в лице этого старика, и я не знал, что сказать реальной действительности. Я сам был заперт в одиночке, за крепкою дверью, и мне ли было вступаться за Яшку? На каком основании?
-- Что тут творится? -- спросил я.-- Что вы делаете с Яковом?
-- Это... позвольте... Какое вам дело?.. Дело это не ваше... Получено предписание от начальства: отправить номер пятый в дом сумасшедших. Ну, мы и отправляем... Может ли все это до вас касаться?
VII
В отделении подследственных водворилась тишина, Яшку связанного пронесли по коридорам, уложили в телегу и увезли вон из тюрьмы.
Отступит ли Яков "от бога, от великого государя"? Отступит ли сибирская психиатрия от упрощенных приемов лечения? Ответ был ясен... Тяжелые мысли теснились в мозгу: меня подавляла мертвая тишь одиночки и коридоров.
Старик Михеич тихо запер дверь Яшкиной камеры, постоял перед нею, задумчиво покачал головой и затем уселся на своем излюбленном месте. Старая тюремная крыса бодро прошла по коридору, бросая довольные взгляды на опустевшую каморку, из которой не слышалось более громового Яшкина стука. Старик бормотал что-то и скверно улыбался.
Вечером "поверка" обходила камеры обычным порядком. Все было тихо.
-- Нет уже стукальщика,-- сказал его благородие, обращаясь к конвойному офицеру.-- Свезли нынче в дом сумасшедших.
Вдруг по коридору пронеслись громкие удары... Его благородие вздрогнул, тюремная крыса уронила карандаш и тетрадку, офицер как-то нервно обернулся в ту сторону. Вся "поверка" точно застыла.
-- Пошто держите меня, пошто морите, беззаконники?! -- раздался вдруг козлиный голос Тимошки-остяка, и общее напряжение разразилось смехом.
Эта выходка была совершенно неожиданна. Козлиный голосок остяка так смешно подражал могучим окрикам Якова, все это в общем представляло столь жалкую и смешную пародию, что его благородие расхохотался. За его благородием захохотала вся "поверка". Смеялся старичок-помощник, моргая подслеповатыми глазками, грохотал толстяк офицер, сотрясаясь тучными телесами, хихикала тюремная крыса, улыбка шевелила длинные усы Михеича, смеялись в бороду солдаты, вытянувшись в струнку и держа ружья к ноге...
На следующий день и мы тронулись в путь.
1880