Королев Степан. Рассказы

остановился. Жуликоватый шофер оценил обстановку.
-- И кто ж его, сердешного? Надеюсь, не ваше благородие?
-- Твое дело маленькое. Поедешь мимо поста ГАИ.
Остановишься и скажешь, что на сто девяносто третьем километре
ЧП. Вернее ДТП. И свободен.
-- Э, нет, командир. Мимо поста я не ездок. -- Он шмыгнул
в кабину. Офицер вспрыгнул на подножку и сжал ему руку.
-- Несообщение о происшествии? А что везешь? -- Глаза
шофера забегали. -- Делай, что тебе говорят. Рядом с этим
никому ты не нужен.
-- Твоя взяла, ваше благородие.
-- Ой ли?
-- Мамой клянусь.
Грузовик тронулся. Ефрейтор презрительно посмотрел ему
вслед и сплюнул.
-- Через час доберется. -- Он вылез из машины, сел на
обочину и закурил.
К капитану подошел старичок из автобуса.
-- Товарищ капитан, объясните все-таки, что случилось? Его
ведь не сбили?
-- Я не следователь. Сейчас приедет милиция и разберется.
-- Я бы сказал, что разбираться здесь -- дело военных.
Капитан посмотрел старичку в глаза.
-- Товарищ капитан! -- раздался голос ефрейтора. --
Поглядите-ка!
Офицер был рад отвязаться от дедка, но тот засеменил
следом. Ефрейтор стоял под ближайшими к дороге деревьями. Он
принялся объяснять:
-- Сижу, покуриваю, вдруг гляжу -- какая-то странная
черная куча. Присмотрелся, подошел -- так это та самая собака.
И тоже дохлая. Зацепил, наверно, автобус и ее.
Офицер уже догадывался, какую картину он увидит, но все
оказалось еще нереальнее. Собака походила на старые
тренировочные штаны, которые использовали как половую тряпку и
отшвырнули в угол. Не нужно было прикасаться, чтобы понять, что
у нее тоже нет ни одной целой кости. Капитан все же потрогал ее
в том месте, где должны были быть ребра. Собака уже остыла, но
оставалась мягкой, как студень.
-- Пойдем, -- сказал он своему подчиненному. --
Присматривай, чтобы гражданские сюда не лезли.
-- И все-таки, товарищ капитан, что это значит? -- подал
голос дедок.
-- Это значит, -- капитан остановился и повернулся к нему.
Надо было припугнуть этого назойливого старика. -- Это значит,
что происходят серьезные вещи. И я, как единственный
представитель власти, объявляю здесь чрезвычайное положение, а
это уже значит, что всякое невыполнение моих приказов будет
караться заключением под стражу. Ефрейтор! Проследи за этим
особенно.
-- Так точно, товарищ капитан.
Дедок попятился и проковылял к своим. Тем уже наскучило
происшествие. Сумчатые тетки втянули городскую по виду женщину
в обсуждение каких-то проблем, похоже, мало связанных с
сегодняшним трупом. Дети, мальчик и девочка почти одного
возраста, перекидывались летающей тарелочкой. Водитель автобуса
осматривал свою машину.
-- Ничего нет. Ни единого пятнышка, ни вмятинки. Я ничего
не протирал. Вон, пыль на месте.
-- Я вижу. Присмотри лучше, чтобы к трупу никто не
подходил.
*
Недавно заступивший на дежурство лейтенант автоинспекции
устроился в комнатенке отдыха вздремнуть, наказав напарнику
сержанту будить только если произойдет что-то из ряда вон
выходящее. Сержант слегка боролся со сном в "стакане" --
застекленной будке высоко над дорогой. Движение было скудным и,
благодаря предупреждающим знакам, совершенно безупречным.
Потрепанный грузовичок, фыркая, сбросил скорость. Рефлекс,
подумалось сержанту. Эта телега и в свободном полете не
превысит скорость. Но он, вроде, собрался остановиться. Нет,
проехал. И все-таки остановился. Дал задний ход и заглох в
десяти метрах от стеклянной будки.
Сержант рассматривал допотопного уродца. Водитель вылез из
кабины. И человек, и машина были такими, что еще встречаются в
полузаброшенных деревнях. Наверняка мужичок пробавляется чем-то
левым. Например, эти бревнышки в кузове... Сержанту было
наплевать на все это, но что заставило мужичка искать разговора
с ним? Он нехотя спустился из "стакана".
-- Начальник, -- помялся мужичок, -- там авария. Человека
сбили. На сто девяносто третьем километре. И еще километров
пять по дороге к воинской части.
-- Кто сбил?
-- Не знаю, мимо проезжал. Автобус стоит, народ высыпал.
Газик армейский. Летчик командует. Велел вам сообщить.
-- Ранен кто?
-- Может, ранен, может насмерть -- не видел. Лежит на
обочине. Я не разглядывал, начальник. Летчик сказал
поторопиться. Но врачей вызывать не просил, так что, думаю,
жмурик.
-- Подожди здесь.
-- Начальник! Тороплюсь очень! И так крюка дал. Ни в жисть
бы в ваши края не сунулся. Войди в положение, начальник!
Сержант попытался поймать взгляд бегающих глазок.
-- Ладно, гуляй. Но номер я запомнил. Если пошутил, лучше
сейчас извинись.
-- Какие шутки, начальник. Поторопитесь. Уж больно этот
военный нервничает.
Грузовичок с трудом завелся, развернулся и затарахтел
обратно. Сержант прошел в заднюю комнатенку и разбудил
напарника. Тот вскочил.
-- Ну что еще случилось?
-- Происшествие, шеф. Похоже, сбили человека.
-- Кто сбил? Где?
-- На дороге к воинской части. Мужик проезжал мимо,
сообщил.
-- Где он?
-- Отпустил я его. Толку с него никакого. Деревенщина в
старой колымаге. Сам ничего не видел. Какой-то летчик погнал
его сюда. На всякий случай я номер записал.
-- Тьфу, черт! Ладно, придется смотаться. Будешь за
старшего. Да, вызови туда врача, мало ли что. В любом случае,
хотя бы констатирует смерть.
-- Слушаюсь, шеф.
Лейтенант сел в патрульную машину и поехал, не включая
мигалки. Шоссе было пустынным.
*
Патрульная машина остановилась в нескольких метрах от
трупа. Милиционер козырнул военному и подошел к телу. Водитель
автобуса порывался начать свои объяснения, но лейтенант жестом
остановил его.
-- Сначала осмотрим место происшествия, потом соберу
показания.
Пассажиры автобуса снова начали проявлять любопытство.
-- Никто ничего не трогал. Я проследил, -- заметил летчик.
Лейтенант кивнул, склонился над трупом и свистнул. Затем
попробовал повернуть его голову, но тут же отдернул руки, будто
коснулся огромного паука. Он обвел взглядом всю публику.
-- Нет, -- произнес он бесцветным голосом, -- сначала,
все-таки, показания.
Были опрошены все, кроме детей. Все сходилось, и картина
получалась предельно простой. Но совершенно невероятной.
Человек расшибся в лепешку, но ни на нем, ни на автобусе не
было никаких внешних повреждений. То же самое с собакой. Хозяин
и собака погибли одновременно и одинаково. Мистика какая-то.
Оба офицера отошли в сторонку.
-- Честно говоря, я ничего не понимаю.
-- Я тоже, -- серьезно ответил летчик.
-- С другой стороны, это вообще не мое дело. Автобус его
не сбивал, это очевидно. Как и собаку.
-- Я это видел собственными глазами.
-- У вас в части случайно не проводятся какие-нибудь
эксперименты?
Военный покачал головой:
-- Исключено. Нас сокращают и расформировывают.
Милиционер пожал плечами:
-- Ладно, посмотрим, что скажет медицина. "Скорая" должна
бы уже подъехать.
Машина "скорой помощи" появилась минут через двадцать.
Врач попросил милиционера и военных отодвинуть толпу подальше и
осмотрел труп.
-- Ничего не могу сказать, а еще меньше -- понять, --
обратился он к лейтенанту. -- Его можно забрать?
-- Нет, лучше не надо. Я сейчас вызову специальную
бригаду. Вероятно, будет расследование. А что хоть с ним
случилось? На что похоже?
-- Похоже... похоже, что его выпотрошили, сделали фарш и
набили обратно. На ощупь все внутри совершенно однородной
консистенции. Это и есть причина смерти, -- доктор цинично
осклабился. -- А что явилось причиной этих изменений, без
вскрытия сказать не могу. Думаю, понадобятся серьезные
исследования.
Лейтенант поблагодарил врача и пошел к своей машине.
Связался с постом.
-- Сержант?
-- Да, шеф.
-- Не называй меня шефом хотя бы в эфире. И слушай
внимательно. Вызывай сюда парней из госбезопасности. С хорошей
лабораторией. С лучшими учеными страны.
-- Что с вами, товарищ лейтенант?
-- Ты мне не поверишь.
-- Тогда мне никто не поверит подавно.
-- Пусть спросят военных. Думаю, те быстренько прискачут.
Очень похоже на то, что нагадили здесь именно они. Больше
некому. Действуй, сержант.
-- Слушаюсь, шеф, -- с сомнением ответил тот.
Лейтенант вылез из машины. Мимо проезжала иномарка. Парень
сбросил скорость до минимума, огибая препятствия, девушка рядом
с ним прильнула к стеклу. Они оживленно переговаривались.
Милиционер сделал знак рукой, чтобы парень поторопился. Не
хватало тут еще зевак.
Возле автобуса что-то происходило. Дети осаждали водителя,
тот сердился, а мать выговаривала детям. Прочие тоже говорили
одновременно. Милиционер приблизился.
-- Что еще случилось?
Все повернулись к нему. Шофер ответил:
-- Забросили свою игрушку на крышу автобуса. Там ей теперь
и оставаться.
Дети были готовы заплакать.
-- Сними, -- попросил лейтенант. -- Трудно, что ли?
-- А что, просто? Это не сарай. Сниму, а они тут же опять
забросят.
-- Не забросят. Скоро поедете.
Водитель даже как-то оживился, почти побежал к кабине и
ловко вскарабкался на крышу. Остальные набросились на
милиционера с вопросами, разобрался ли он, что случилось, и чем
кончилось расследование. Ответы были неопределенными. Да еще
дети под ногами гнусили.
-- Он не отдает тарелку. Скажите ему, чтобы отдал.
-- Кто не отдает? Какую тарелку? -- Он огляделся и не
нашел шофера. -- Где он?
-- На автобусе, -- в один голос ответили дети.
-- Эй! -- неуверенно крикнул лейтенант, подходя; затем
громче: -- Эй! Слезай! Что там случилось?
Никто не отвечал.
-- Он точно там? -- рядом стоял военный.
-- Там! Он не слезал. И тарелку не отдает, -- подтвердили
дети.
-- Как бы туда подняться? -- милиционер обошел автобус.
-- Вот здесь, -- показал летчик.
Лейтенант неуклюже вскарабкался на автобус. Шофер лежал на
крыше, как куча тряпья, еще более искаженный, чем труп внизу.
Тот упал, вытянувшись, а этот как бы осел. Он был такой же
желеобразный и быстро остывал. Уж очень быстро. Прошло ведь
всего несколько минут, а день не такой уж холодный.
Летающая тарелка торчала из-под кучеподобного мертвеца.
Лейтенант вытащил ее и бросил вниз. Ноги стали плохо слушаться,
и он пополз на четвереньках к краю. Какая-то закономерность
была в этих ужасных событиях, что-то знакомое. Deja vu.
-- Подстрахуй, -- попросил он капитана.
-- Что там? -- летчик уже догадывался.
-- Спущусь и поговорим.
Милиционер стал слезать задом. Капитан направлял:
-- Ниже... еще... левее... -- но опора никак не
находилась. Тогда он просто подошел ближе и рукой поставил
трясущуюся ногу в нужное место. Но нога таки соскользнула с
никелированной опоры, и милиционер грохнулся прямо на летчика.
-- Ч-черт! -- выругался он, холодея. Одна рука была в
крови. Нет, не в крови. В каком-то серовато-красном киселе. А
сам он сидел на чем-то мягком. На военной форме. На трупе
военного. В одно мгновение превратившегося -- как там сказал
доктор? -- в тот самый фарш. А кожа цела. Лопнула, когда он
плюхнулся сверху. Хорошо, что все толкутся с другой стороны
автобуса. Зрелище жуткое.
Он поднялся на ноги и его чуть не вырвало. Кисельные
внутренности брызнули из нескольких разрывов, немного из носа,
рта, глаз и ушей. Он прошел несколько метров, держась за
автобус.
Стоя так, чтобы остальные его не заметили, лейтенант стал
делать отчаянные знаки доктору, болтающему со своим шофером у
бело-красного микроавтобуса. Врач направился к нему.
-- Что это? -- Он посмотрел на милиционера, перепачканного
пылью и этим чертовым киселем. -- Кровь?
-- Наверно. Поставьте ему диагноз, доктор. А тому, что на
крыше, пропишите микстуру.
Врач решительно подошел к раздавленному и повернулся.
-- Вы на него наступили?
-- Упал. С луны. Но ему было уже все равно. Ему, и тому,
что на крыше, и этому, первому, на обочине, и собаке в кустах.
Все они теперь одинаковые. Кровь с молоком.
Милиционер не то засмеялся, не то закашлялся, и его
наконец стошнило. Врач побледнел.
-- А кто на крыше?
-- Водитель вот этого автобуса. Тот, который чуть не сбил
первый труп. А этот, -- милиционер показал на останки военного,
-- чуть не сбил его собаку. Точнее, не он, а его шофер. Кстати,
надо узнать что с ним. Не наложил ли этот дачник с собачкой на
всех них проклятие?
-- Больше похоже на эпидемию.
-- Во! Вы, доктор, все-таки поставили правильный диагноз.
Тот, что на крыше, и тот, что у нас под ногами, потрогали того,
что на обочине, и его чертову собаку. Причем почти
одновременно. Часа два назад. А тот со своей собакой потрогал
за два часа до этого кого-то еще, кто валяется в радиусе десяти
километров. Тоже одновременно, и умерли одновременно и
скоропостижно. А я... -- милиционер запнулся, побелел и
посмотрел на часы. -- Час? Или полтора? Все равно, можно
считать минуты. И вы тоже его трогали, но попозже. И вся эта
проклятая публика, наверняка, пощупала исподтишка. Так что все
мы здесь превратимся в кисель.
-- Успокойтесь, -- врач сжал ему запястье.
-- А самое интересное, что никто не поверит. Вот вы ведь
не верите? Думаете, что у меня поехала крыша. Возможно. А через
полчаса, когда я превращусь в мешок с жижей, и эти все, -- он
кивнул на пассажиров, уже обошедших автобус и с немым ужасом
смотревших на раздавленного военного, -- они тоже начнут падать
один за другим, как переспелая клюква. И вы тоже будете
вычислять минуты. Два часа! Два часа с того момента, как вы
потрогали первого...
Врач влепил ему такую пощечину, что пилотка свалилась в
пыль. Милиционер поднял ее.
-- Ну конечно. Я понимаю. Я совершенно спокоен. Можете
даже посчитать пульс. Но я должен сообщить на пост о новом
происшествии.
Он зашагал мимо зрителей к патрульной машине. Врач отозвал
в сторонку ефрейтора, который уже рад был поменять эту поездку
с офицером в город на несколько нарядов. Если б мог.
-- Присмотри за ним, парень, -- врач проводил взглядом
милиционера. -- Обстановку можешь считать боевой.
Лейтенант переговаривался с сержантом. Тот сказал, что
никакие спецслужбы и армия не отреагировали. Только что выехала
обычная опергруппа.
-- Здесь еще два трупа. И пусть меня поставят в январе
регулировать движение, если скоро не появятся новые.
-- Там что, партизаны, шеф?
-- Хуже. Я считаю, что это какая-то болезнь, а доктор
считает, что болезнь у меня -- психическая.
-- Связаться с санитарами?
-- Свяжись со всеми. Но пусть будут осторожны. Если и я
через час... захвораю, это будет лучшим доказательством. Но
пока у всех вирусов алиби -- их никто не видел на месте
преступления.
-- Хорошо, шеф. А этот доктор... Может, он э-э-э...
немного разбирается в психиатрии?
Лейтенант зарычал и оборвал связь.
Нет, однозначно, никто ему не поверит. А может он не прав?
Да нет же, пусть не микробы, не вирусы, не бактерии, но
какая-то химия, радиация -- неважно что, пусть не заразное, но
со всеми признаками заразного. Пусть не болезнь -- ведь он
чувствует себя абсолютно нормально -- но со смертельным
исходом. Чума. Только в десятки раз более стремительная. А
такими темпами она выкосит все население раньше, чем люди
поймут, что они вымирают. Или как он. Поймут -- и умрут, и
вякнуть не успеют. А те, кто не видел, не поверят. А кто
увидел, тут же умрет. И все.
Но пока жизнь продолжалась. Показалась колонна бензовозов,
двигающаяся в сторону воинской части. В первой машине сидел
офицер; заметив газик, он велел притормозить и высунулся из
кабины:
-- Что тут? -- обратился он к милиционеру, и заметил тело
на обочине. -- Это не наш потрудился?
-- Нет, -- отрезал тот. -- Проезжайте, не мешайте
работать.
Офицер хмыкнул и захлопнул дверцу. Колонна тронулась,
медленно объезжая стоящие машины. Милиционер сидел в машине и
провожал их взглядом.
Чума. Трупы надо сжечь. И больных тоже. Трупы больных.
Больные трупы. Точнее, заразные. Какая разница! Все сжечь. И
себя тоже. Я ведь тоже труп, больной и заразный.
Он посмотрел на свою руку, ту, что в крови летчика. Не в
крови, а в этой поганой жиже. Она засохла, но не кровяной
коркой, а как акварельная краска. Только слегка жирная. Или это
от того, что рука вспотела? Вон, как дрожит. И тянется к
кобуре. И достает пистолет. Вроде, никто не заметил этих
манипуляций его руки. Колонна почти прошла, осталось три
машины. Пусть будет вот эта.
Раздались три выстрела. Время, казалось, остановилось на
мгновение. Но ничего не произошло. Только все смотрят на него,
а он стоит возле патрульной машины. Мимо медленно едет
бензовоз, а из его раненого бока льются на асфальт три струи.
Раздался еще выстрел. Четыре струи. Время пошло дальше. Две
фигуры -- проклятый доктор и ефрейтор -- сместились. Теперь
нужно действовать наверняка. Вторая рука поможет первой.
Прицелиться! По бензобаку -- огонь!
И огонь вырвался на свободу.

Все сошли с ума

Спящие люди вызывают во мне непреодолимое отвращение.
Особенно, когда их много в помещении. Но и одного достаточно...
В ту ночь меня мучили кошмары. Снилась большая затемненная
комната, вроде больничной палаты или казармы, и повсюду, на
койках вдоль стен или прямо на полу, в одежде или завернувшись
в какое-то тряпье, спали люди. Шумно дышали, ворочались,
стонали, храпели. И лица -- тупые, застывшие, изредка чмокающие
губами.
Проснулся я не в поту, но с ощущением избавления от
невыносимой гадливости. Было еще рано, но не настолько, чтобы
засыпать снова. Даже если сон не повторится, сразу после него
невозможно самому стать таким.
Я встал и, не одеваясь, побродил по квартире. Слава богу,
теперь я живу совершенно один. Жена просыпалась позже меня, и
каждый день начинался с того, что я видел ее спящей. В конце
концов это перевесило. Я даже не мог толком объяснить, как она
мне мила и одновременно противна.
День начался обычно -- с воспоминаний о спящей жене.
Работал я дома на несколько небольших рекламных фирм, и
сегодня нужно было доставить в одну из них очередной мой
шедевр. Но это -- часам к двенадцати, а пока еще нет восьми.
Можно с неторопливой приятностью провести утро.
Окно кухни выходило во двор. Светало. На улице тоже все
было как всегда. Люди торопливо шли на работу, крупный мужик с
овчаркой возвращался с прогулки.
Чем провинилась в следующее мгновение собака, я не
заметил. Но звук от удара поводка проник даже в кухню моего
четвертого этажа. Овчарка взвизгнула, получила еще несколько
раз и попыталась рыком протестовать; тогда хозяин схватил ее за
шкуру и швырнул в снег. В руке его появилась палка, но не для
игры с любимым псом. Он принялся колотить собаку по голове и по
хребту, пока та, скуля, не поползла от него. Я отошел от окна.
Зрелище тоже неприятное.
Когда у меня была семья, то была и собака. Не очень-то
воспитанная, она порой получала, но забивать животное
дубиной... все-таки это атрибут первобытной охоты.
Комната моя выходит окнами на довольно оживленную улицу с
трамвайным движением, причем остановка прямо под окном. За
завтраком я услышал шум столкновения машин, но не обратил
внимания. Это случалось довольно регулярно. Правда,
многоголосая перебранка не утихала, но я задумался о чем-то.
Однако лязг металла и звон стекла повторился, да еще
сопровождаемый истерическим хором; я не выдержал и прошел в
комнату.
На трамвайной остановке было столпотворение.
Вырисовывалась картина двойной аварии: сначала столкнулись две
легковушки, а во второй раз их боднул сзади маленький
грузовичок с какой-то рекламой на фургончике.
Все бы ничего, всякое бывает, но в момент второго
столкновения на остановке стоял трамвай, переднюю машину
бросило ударом вперед, прямо на двери вагона. А оттуда выходили
люди. Двоих зажало, раздавило, но не насмерть. Вопили все,
похоже, водителей ждала немедленная расправа. И ни одного
милиционера поблизости.
Я сходил за завтраком, покончил с ним у окна и закурил. И
тут произошла еще дикость: одного раздавленного вытащили и
оставили на дороге, но когда принялись было за второго, трамвай
тронулся и проехал вперед полметра.
Я поморщился и подавил холодок под желудком. Это уж
слишком! Тут подъехала "скорая", первого раздавленного положили
на носилки, а на второго накинули простынку. Так он и остался
лежать. Движение было перекрыто, и машины стали огибать
препятствие, выезжая на тротуар. Я подумал, что сейчас переедут
еще кого-нибудь. Даже сказал это вслух, хотя никто, конечно,
меня не слышал. Я отошел от окна и стал собираться. Решил
закончить дела пораньше, все равно утро подпорчено.
На улице было довольно тепло, но не настолько, чтобы
вчерашние сугробы превратились в слякоть. Я задержался около
места происшествия. Милиция уже орудовала здесь, три
столкнувшиеся машины поставили на газон, трамвай уехал, а труп
увезли. Смотреть было не на что.
Следующее странное и неприятное происшествие случилось при
посадке в автобус. Конечно, чтобы проехаться на автобусе в это
время, нужно иметь крепкие нервы и мускулы. У какой-то старушки
явно не хватило второго, она была взята за шиворот и отброшена
метра на три. С одной стороны, знала же, божий одуванчик, что
сейчас не ее время, а с другой -- три метра все-таки слишком
сурово. Хотя, если ближе, ее бы остальные затоптали: никто
бабке на помощь не бросился, хотя хама одернули, даже драка
завязалась, но в набитом автобусе это зрелище не из тех, на
которые берут билеты.
Высадка из автобуса у метро была точь-в-точь как бегство
из горящего театра. Упавших пинали, топтали, об них
спотыкались, падали... Выбравшись из этого водоворота живым, я
прошел к киоскам. Здесь почти никого не было, торговля в эти
часы не оживленная. Только у одного ларька мужчина
переговаривался с продавцом.
Я взял сигареты в соседнем. До меня долетали обрывки
разговора покупателя с ларечником. Они переругивались, причем,
судя по всему, без повода. Вдруг мужик отошел, подобрал
крепенькую доску от ящика с торчащими гвоздями и что есть силы
треснул по стеклу. Стекло выдержало. Не выпуская палки, он
поднял с земли несколько камней и стал швырять ими в ларек.
Теперь стекла звонко осыпались. Кто там сказал, что покупатель
всегда прав?
Люди стали останавливаться и неуверенно смотреть на
расправу. На противоположной стороне перекрестка показался
милицейский патруль; таких посылают на захват террористов. К
счастью, я следил не только за битьем стекол, но и за ними.
Один снял с плеча короткий автомат и принялся стрелять
одиночными. Зазвенели стекла других ларьков, какая-то тетка
своим криком заглушила вопль раненого продавца. Народ бросился
к подземному переходу.
Странно, но стрельба не произвела того впечатления, как
должна бы. Через минуту я вышел из перехода и направился к
метро; все было спокойно, только ларьки стояли без стекол.
Очередь за жетонами занимала весь вестибюль и торчала на
улицу. Работники метро сами нарывались: действовала только одна
касса. Кому-то все это окончательно не понравилось. Он просто
прошел через турникет, не скрываясь и не заплатив. Когда другие
стали следовать этому примеру, тетка-контролер подняла ужасный
визг, -- ей вмазали по рылу. Выскочили милиционеры и тоже
получили. Нехорошее предчувствие заставило меня поторопиться. У
эскалатора образовалась страшная давка, а только я протиснулся,
как его остановили.
Всякие правила и приличия уже вовсю переставали
действовать. Народ полез на соседний, тоже стоящий эскалатор, а
третий полз вверх, но и его вскоре остановили. Людской поток
был сейчас не в пользу поднимавшихся, и им пришлось
возвращаться вниз. Кроме тех, кого ненароком покалечили, а
таких было достаточно с обеих сторон.
Поезда еще ходили, но на платформе тут и там вспыхивали
стычки. Кого-то роняли на рельсы, случайно и намеренно, орала
трансляция, ревела толпа; в этих шумах медленно и совершенно
неслышно выползал поезд. Я не мог подобраться к краю платформы
и не видел, сколько человек барахтались на рельсах; некоторые,
должно быть, сочли за лучшее переждать в желобе под поездом. По
крайней мере, один. Чем ему не нравилось лежать там тихонько,
но только когда поезд почти остановился, он таки полез наверх.
Вопль под сводами перекрыл все звуки.
Жизнь, однако, продолжалась, и такие мелочи уже не
прерывали ее течения. Набитый под завязку состав уполз в
туннель. Дорога до следующей станции заняла почти полчаса;
пешком я дошел бы быстрее, не в такой толпе, конечно. А тут
всех ждал сюрприз.
Силы, которые должны обеспечивать порядок в местах
повышенной плотности народа, пришли в движение, такое же
бессмысленное и озлобленное, как сама людская масса.
На вход эта станция была уже закрыта, поезда остановили, а
всех решительно попросили выйти наверх. В помощь пассажирам
были приданы сотни полторы автоматчиков, готовых открыть
стрельбу. Это они и продемонстрировали, пока в потолок. Наружу
выходили примерно так же, как спускались давеча, с той лишь
разницей, что упавшие вверх по ступенькам не катятся.
Не знаю, кого какие дела погнали из дома, но с этого
момента целеустремленных людей я больше не видел. Спешащих --
да: они убегали -- от преследования, от стрельбы -- в укрытия,
подбегали к какой-то добыче, в общем, разбирались с
сиюминутными потребностями -- и только. И я становился одним из
них.
Кварталах в двух от станции метро шел настоящий бой. Я
вспомнил, что где-то там находится не просто отделение милиции,
а районное управление внутренних дел. Думаю, и той, и другой