Коротков Юрий. Мадемуазель Виктория

   В коридоре на полстены -- огромная карта мира.
   Вон под потолком Советский Союз. А Африка похожа на кобуру пистолета, какие болтаются на ремне у египетских полицейских.
   Вот Черное море, вот маленькое Мраморное, вот Красное. А на самом деле все они синие. И Средиземное только так называется -- Средиземное. А отойдет корабль от берега -- и нет никакой земли кругом, хоть все глаза прогляди.
   А самое симпатичное море -- Эгейское. Оно тихое, не штормливое. Будто кто-то вылил его из голубого стекла, разбросал по всему морю белые скалистые островки и красиво назвал их: Карпатос, Аморгос, Агиос-Эвстратиос, Астипалея...
   Египет в верхнем правом углу Африки. Будто взяли линейку и отчертили ровный квадрат. В Африке много прямых границ. Папа рассказывал, что их действительно чертили по линейке, потому что в Африке никогда до этого никаких границ не было.
   Вика географию учила не по карте. Она раньше, чем смогла выговорить: Босфор, Мраморное море, Дарданеллы, -- проплыла их туда и обратно.
   И что такое Египет, она без карты знает: под правым крылом самолета -желтый песок, под левым -- тоже, а посредине -- серая ленточка Нила и узкая полоска зелени по берегам.
   Да что самолет! В Каире географию можно изучать с любой крыши: скалы Мукаттам в Старом городе -- это Аравийская пустыня, а Гиза с пирамидами и Сфинксом -- уже Ливийская.
   Лешка с отцом исколесил Египет вдоль и поперек. Вот и се- годня -только вернулся из дому, а уже успел съездить в Луксор, в Долину мертвых фараонов.
   Подставив стул, он водит пальцем по карте. Кто не жил в Африке, тот думает, что пустыня ровная, как обеденный стол. А Аравийская пустыня -- как гребенка: то хребет -- гебелъ, то ущелье -- вади. Вот и Вади-Габгаба, у самой суданской границы.
   -- А знаешь-знаешь, -- говорит Лешка, -- в Ливийской пустыне белые пятна есть. "Белые пятна" -- значит, там еще ни один человек не был. Я выучусь -- обратно приеду, буду разведчиком пустынь. Вот... В пустыне ничего, только скучно, наших мало, ни виллы, ни кино... А по ночам скорпионы в палатку лезут. Утрем ботинок надеваешь, а он там сидит, черный-черный, в шесть глаз на тебя смотрит и крючком ядовитым целит... А я уже привык -вечером мухобойкой их трескаешь-трескаешь...
   Лешка ковыряет свои зеленые оспины, поглядывает на Вику исподлобья. Странный какой-то стал -- взрослый и непонятный.
   -- А... а мне дядя Феликс смехунчика подарил.
   -- Ну? -- оживляется Лешка. -- Покажи-покажи.
   Они бегут в Викину комнату. Вика достает розовую коробочку и нажимает на кнопку,
   О-о-хо-хо-хо! -- тотчас закатывается смехунчик, будто сидел в своем домике и втихомолку давился от смеха, только и ждал, пока дадут ему волю. -А-а-ха-ха-ха!
   Вика и Лешка сидят друг против друга и сдерживают смех. Вика зажимает рот ладошкой, Лешка закрывает глаза, но смех прямо-таки распирает их, как сжатый воздух.
   Э-э-хэ-хэ-хэ! -- заливается смехунчик.
   Первым не выдерживает Лешка, он фыркает и тоненько-тоненько закатывается. Хохочет и Вика. Они краснеют от смеха, валятся на кровать и дрыгают ногами. Когда смех начинает проходить, Вика снова давит кнопочку, и снова они хохочут, указывая друг на друга пальцами. По пятнистому Лешкиному лицу катятся слезы.
   -- Ой-ой-ой, не могу! -- тоненько кричит Лешка. -- Ой-ой-ой, лопну!
   Он так покраснел и надулся -- кажется, сейчас и впрямь лопнет. Уже и смеяться трудно, животы будто одеревенели. Лешка икает сквозь слезы.
   -- Хва-ик-хватит, ик, ой! -- машет он рукой. -- Ик-хватит, а то, ик, ой, до смерти засмеемся!
   Они сидят рядом, отдыхают от смеха. Лешка теперь не кажется взрослым -такой же, как и был.
   -- Давай в прятки, -- предлагает Вика. -- Не, вдвоем неинтересно. Давай лучше Асуанскую плотину строить!
   Они принимаются за плотину. Длинный коридор превращается в Нил. Из комнат извлекают стулья, тумбочки, чемоданы. Плотина растет и перегораживает коридор поперек.
   -- Воду бы пустить.
   -- Папа, наверное, ругаться будет. Лешка вытирает пот с зеленой физиономии.
   -- Я -- советский специалист, -- говорит он, -- а ты -- моя жена. А потом я буду президент Насер и приеду нас благодарить.
   -- Не хочу я твоей женой быть. Я лучше бульдозером буду. Лешка опять смотрит на Вику непонятными взрослыми глазами.
   -- Я так не играю. У специалиста должна быть жена.
   -- Не хочу.
   Лешка останавливает работу, ковыряет оспины и задумчиво говорит:
   -- А я, если хочешь знать, когда вырасту, на тебе взаправду женюсь. Вот.
   -- А я к тебе в жены не пойду, -- сердито отвечает Вика.
   -- Так нельзя, -- рассудительно говорит Лешка. -- Ты девчонка, слабачка, а я тебя буду защищать.
   -- Тоже мне, защитник! -- фыркает Вика. Лешка раздувается от обиды.
   -- Я вырасту, знаешь-знаешь, какой сильный буду! А папа меня оставил, чтобы тебя защищать, вот.
   -- От кого это меня защищать?
   -- А вот бандиты полезут-полезут через балкон...
   -- Какие еще бандиты? Зачем им в русскую колонию лезть?
   -- А "Братья-мусульмане"? "Братья-мусульмане"? Вика слышала эти слова в разговорах
   взрослых. Эти "Братья-мусульмане" хотели убить президента Насера. Вот они карабкаются по бугенвиллиям на балкон, в черных галабиях до пят, в черных платках. Плывут по коридору, как черные тени. Под полой галабии -кривые острые ножи. Платки закрывают лицо, только черные глаза сверкают злым огнем...
   Вика смотрит на балконную дверь. За дверью -- непроглядная египетская ночь. Балкон в дальнем конце коридора теряется в полутьме. Свет только на кухне и здесь, над входной дверью. В Египте дорогой свет, его гасят, выходя из комнаты. Распахнутые двери зияют черной гулкой пустотой по всему коридору.
   А вокруг -- чужая страна. Чужая ночь. Ни звука...
   -- Кажется, балконная дверь скрипит... -- шепчет Вика. -- Это ветер, наверное, -- неуверенно отвечает Лешка.
   -- Нет. Слышишь, скрипит...
   На балконе и в самом деле что-то скрипит. Комнаты вдруг наполняются неведомыми шумами и шорохами.
   -- Когда же папа вернется? -- Вика вот-вот заплачет от
   страха.
   -- Нескоро еще... -- сиплым шепотом отвечает Лешка.
   Они жмутся у входной двери. А за тонкой дверью будто бы чьи-то шаги.
   -- Надо свет включить... -- шепчет Лешка.
   -- Включи...
   Лешка колеблется. Включатели в глубине страшных черных комнат.
   Он смотрит на сжавшуюся Вику и смело встает. Перелезает через "Асуанскую плотину", ощерившуюся распахнутыми пастями чемоданов. Подкрадывается на цыпочках к ближней комнате, заглядывает...
   -- Темно...
   -- Включай скорее, -- просит Вика.
   Лешка медлит, раскачивается, как перед прыжком в высоту. Бросается в комнату, шарит дрожащими руками по стенам, повизгивая от страха, нащупывает включатель, щелкает им и с воплем вылетает обратно, будто из темноты тянется за ним огромная рука.
   Свет включен, в комнате никого нет. Темнота и страшные шумы отступили к балкону.
   Уже смелее Лешка расправляется с темнотой во второй комнате, в третьей... Остается только Викина, самая дальняя. Лешка ныряет в нее и с визгом вылетает, несется назад, выкатив глаза:
   -- Че-человек! Че-че-черный!
   Вспотев от страха, они спрятались за "плотину" и ждут. Ничья тень не падает в коридор из освещенной комнаты.
   Лешка уходит на разведку, издалека заглядывает в комнату...
   -- Тьфу! -- громко говорит он. -- Это зеркало.
   Весь этаж ярко освещен. Зато за окнами стало совсем черно. Лешка идет на кухню и приносит охапку столовых ножей.
   -- Главное, не спать, -- говорит он, раскладывая ножи на полу. -- Чтобы врасплох не застукали...
   Темное вечернее солнце опускается на Ученский лес, оплывает, растекается на полнеба. Лес и облака пропитались вишневым светом. От Учи поднимаются синие сумерки, а последние лучи уходящего дня еще чертят светлое небо. Из низин, балок, овражков, через край, как переспевшая квашня, вываливается туман, катится по марфинским улицам. По самые плечи в теплом тумане бежит сосед Вовка. Его стриженая макушка то пропадает, то появляется над белесыми клубами.
   -- Зае-е-ец! Зае-е-ец! Отец твой еде-е-ет!
   У околицы, приглушенный туманом, гудит мотор. Надсадно ревет и мечется на привязи Коська, который до смерти боится папиной "Победы".
   -- Да разве я так свою доченьку зову? Ведь я зову ее -- Заинька!
   От машины вкусно пахнет бензином, а от папиной щеки -- утренним одеколоном и еще чем-то родным, только папиным...
   Вернувшись с виллы, родители застали престранную картину. Под дверью, свернувшись калачиком на половике, крепко спали Вика и ее мужественный защитник. Кругом них веером лежали тупые столовые ножи. Весь этаж был залит светом, а коридор перегородила высокая плотина из стульев, тумбочек и чемоданов.
   Перешептываясь, ступая на цыпочки, родители разобрали завал и разнесли детей по кроватям.
   Вика вжимается носом в папину щеку.
   -- Пап... А Борька опять яблоки воровал... Прямо с дерева...
   -- Борька?.. Ну и хитрюга же этот Борька. Спи, дочуня...
   -- А эти... мусульманские братья не придут?
   -- Не придут. Их президент Насер давно разогнал. Спи, Заинька, спи...
   Засыпает подмосковная деревня Марфино. Гаснут окна русской колонии в центре Каира.
   Часть вторая. ШЕСТЬ ТРЕВОЖНЫХ ДНЕЙ В ИЮНЕ
   ГРОМ СРЕДИ ЯСНОГО НЕБА
   Валентина Васильевна торопливо проходит по двору и исчезает за углом, будто бы не замечая вопросительных взглядов ребят. Андрюшка Чубенидзе крадется за ней, смотрит вслед и бежит назад:
   -- На виллу пошла. Давай!
   Тотчас со всего двора ребята сбегаются к манговому дереву. Витька Сукачев карабкается по стволу, скрывается в густой темной зелени. С дерева тучей срываются потревоженные птицы.
   -- Ну, чего? Чего там?
   Из листвы появляются босые Витькины пятки, обхватившие ствол. Витька съезжает вниз, потирает обожженные колени. Сумрачно отвечает:
   -- Чего-чего! Известно, чего -- желтый.
   -- Валентина Васильевна, желтый! Учительница пробегает мимо, отмахивается:
   -- Поиграйте, ребята, поиграйте.
   И снова пионеры понуро разбредаются по территории лагеря.
   Поиграйте! Во все игры играно-переиграно. Третий день скука в пионерском лагере. С территории -- ни ногой, засветло -- отбой. А почему? Без вопросов. Да и спрашивать не у кого: вожатые целый день на русской вилле.
   И, как назло, Средиземное море необычно спокойно. Над узкой полоской песчаного пляжа вьется желтый флаг, приглашает собирать перламутровые раковины, колючие рапаны, купаться.
   Когда на мачте бьется черный флаг, тогда без вопросов ясно -- шторм. Тогда сиди жди у моря погоды.
   Третий день на море штиль. Третий день нельзя купаться, третий день не крутят кино на вилле.
   Скука скучная...
   А как здорово было в первые дни! Как весело собирались в Каире -перезванивались втайне от родителей, решали, что брать с собой, а что можно оставить, строили секретные планы. Пионерский лагерь -- не только отдых для ребят, здесь наконец-то нашлась работа и для мам. Мама-Чубенидзе -шеф-повар, целыми днями колдует в кухне-пристройке над шашлыками и чахохбили. Мама-Сукачева -- вожатая в младшем отряде.
   Ехали в Александрию с песнями, обживали лагерь -- двухэтажный особнячок над морем.
   Александрия не похожа на другие арабские города. Здесь много европейцев, целые европейские районы. А главное -- рядом море. Его даже если не видишь, то чувствуешь: и небо шире, и город просторнее.
   Александрия вытянулась на косе между морем и озером Марьют. К озеру выходят задворки города, пыльный каменный лабиринт узких улочек. К морю ступеньками спускаются белые особнячки и оранжевые небоскребы.
   Сюда не долетает знойный хамсин. Правда, Лешка оказался прав: дышать в Александрии трудно, ветер дует с моря сырой, соленый, белье на солнце не просыхает. Спать ложишься во влажные простыни, зато и сквозь сон слышишь, как вздыхает внизу море.
   А самое главное, отсюда и Родина кажется ближе: за Средиземным морем -Эгейское, за Эгейским -- Мраморное, а там и Черное, Одесса.
   Далеко в море уходит белый мол. Иногда проплывает над молом и скрывается вдали красный флаг: "Россия" или "Башкирия" уходят к нашим берегам. А может, сухогруз повез хлопок, мандарины, финики...
   В русском лагере три отряда: "Подснежники" -- дошколята из Асуана, Исмаилии, Порт-Саида; "Гайдаровцы" и "Валя Котик" -- из каирской школы.
   Утром -- настоящий горн. Витька неумело раздувает щеки, вот-вот лопнет: "Вставай, вставай, кровати заправляй!" Потом на линейку в галстуках, с отрядной песней. Линейка под окнами особняка. Чтобы пропеть песню до конца, надо три раза вокруг двора обойти строем. Завтрак под манговыми деревьями. Деревья во дворе лагеря облюбовали под гнездовья птицы. Ни чучел не боятся, ни трещоток. Будят раньше горна. Есть приходится торопливо, иначе получишь поднебесный подарок прямо в тарелку.
   После завтрака по крутой улочке вниз, к морю: загорать, глядеть на корабли. Даже черный флаг не помеха, Валентина Васильевна скучать не даст. Когда море расштормилось, устроила конкурс: кто лучшую игрушку смастерит из ракушек?
   Выиграл, конечно, Витька. Ничего не клеил, не красил, -- вертел-вертел в руках рапан, положил ушком вниз, пририсовал два черных глаза -- получился ежик.
   Однажды купались в большие волны. Растянулись в цепочку, как на Красном море, взялись за руки. И надо же -- опять Светка оказалась рядом. Вика хотела перейти на другое место, но Светка вцепилась в ее руку и так посмотрела... И когда волна ее опрокинула, Светка наглоталась соленой воды, но пальцы не разжала.
   Вечером ходили на виллу смотреть кино. Русская вилла -- через забор. "Бессмертный гарнизон" смотрели, и "Операцию "Ы", и еще чего-то...
   А теперь ни горна, ни линейки, ни моря, ни кино. Вставай к завтраку и целый день слоняйся во дворе. А над морем -- бесполезный желтый флаг.
   Три дня назад до птиц и горна ребят разбудил гром. Все голышом повыскакивали во двор, под дождь. А дождя нет, на небе ни облачка. С тех пор грохочет каждый день. Валентина Васильевна говорит: "Гром", -- а какой гром, какая гроза в Египте посреди лета?
   За три года Вика один раз дождь и видела. Арабы прыгали по каирским улицам, как первоклашки, руки под дождем мочили и лицо им умывали -молились дождю...
   Вчера у лагеря появился полицейский. Белый пробковый шлем плавает над забором.
   Надоели салочки, надоели прятки, каждый уголок двора изучен и исползан на коленках. Задолго до отбоя ребята собираются в особняке. Сидят в холле, свистят в потолок, тянут время до отбоя.
   Скука, скука, скука скучная!
   Вика включает смехунчика. Но и смехунчик уже надоел. Сели батарейки, он шипит и скрипит, выдавливая натужно "ххха-а, ххха-а, ххха-а", будто злорадно смеется над всеми ими. -- Да выбрось ты эту дрянную мыльницу! -- взрывается Андрюшка Чубенидзе. -- Заткни ему рот! Вез него тошно!
   Но смехунчик не выключится, пока не отсмеется. С подсевшими батарейками он будет шипеть минуты три. Вика прячет его в палате под одеяло, но и оттуда доносится в холл приглушенное злорадное карканье.
   И опять все сидят, не глядя друг на друга. Все уже говорено-переговорено.
   -- Нет, ребята, -- загорается вдруг Витька. -- Самое интересное в Ленинграде -- это дворики! Идешь по Мойке или по Фонтанке, дома один к одному прижались. И вдруг -- низенькая такая арка. И ни за что не отгадаете, что внутри! А там -- крохотный дворик, ну, вот не больше холла. Окна в окна, можно соседу напротив руку пожать. Или, смотришь: ходы, переходы -- вот где в прятки бы поиграть... Или фонтанчик посреди двора -- лев, как на мосту Тахрир, а изо рта трубка торчит... А раз зашел я в такую подворотенку, а во дворе Геракл льва душит и богини разные. Вот так... А лучше всего вечером, На улице уже солнца нет, а из подворотни: -- свет, как из паровозной топни...
   -- Неправда это, -- говорит вдруг лениво Матрешкин.
   -- Как?.. Как неправда?
   -- А так. Это тебе папа с мамой рассказали. А тебя на Невский поставь, ты и дома-то своего не найдешь.
   Витька медленно наливается краской и вдруг бросается на Матрешкина. Мальчишки падают и катаются по полу, ожесточенно сопя.
   Пустовойт и Чубенидзе растаскивают их.
   -- Что? Не так, скажешь? -- кричит всклокоченный Матрешкин. -- Да ты в Ленинграде своем без году две недели прожил! Дво-ори-ки, фонта-анчики!
   Витька хочет сказать что-то трясущимися губами, но вырывается и убегает в палату. В мертвой тишине холла слышно, как он плачет, уткнувшись в подушку.
   -- Гад же ты, Матрешкин, -- говорит Пустовойт. -- Морду бы тебе набить, да лень.
   Плохо в лагере. Вот-вот тишина взорвется новой ссорой. От скуки вспоминаются давно забытые обиды.
   -- А я знаю, почему на море не пускают, -- заявляет Матрешкин.
   Никто не спрашивает -- почему, и он продолжает:
   -- В Средиземку акула-людоед заплыла из Атлантики! Жрет всех без разбору. -- А кино на вилле тоже твоя акула сожрала?
   -- Не верите? -- обижается Матрешкин. -- Я сам плавник видел!
   -- Это подводная лодка, наверное, -- говорит Саша. -- Вчера на вилле слышал -- Шестой флот у египетских берегов пасется...
   В холл входят Валентина Васильевна и двое арабских полицейских. Полицейские молча подтягивают к окну тумбочки и приколачивают поверх жалюзи плотные синие шторы. Так же молча собирают инструменты, переходят в одну палату, потом в другую.
   -- Слать, ребята, -- приказывает Валентина Васильевна.
   -- Совсем ведь рано, -- возмущается Андрюшка.
   -- Без разговоров! Спать!
   -- Вот скукотища-то, -- вздыхает Саша Пустовойт. Только половина девятого, но из-за синих штор в особняке
   будто сумерки. Ребята разбредаются по палатам. В палатах тоже синие шторы.
   Вика разбирает влажные простыни. Почему это отбой так рано? Она чуть отодвигает штору. Узкий луч света падает из окна на улицу. Во всей Александрии ни пятнышка света, не горят рекламы, только смутные синие пятна вместо окон.
   -- Мишлязем, мадемуазель, мишлязем! -- кричит снизу полицейский.
   Вика задергивает штору и ложится. Неспокойно... Из Кадара нет писем. А мама обещала писать каждый день... Надо поскорее заснуть. Может, утром что-то изменится?
   ЧЕРЕЗ ПУСТЫНЮ
   Вика просыпается оттого, что кто-то трясет ее за плечо. Она с трудом раскрывает заспанные глаза. В палате темно, непонятно -- уже утро или еще вечер. Синие квадраты окон сочат мертвенный синий свет. И у Валентины Васильевны, склонившейся над кроватью, синие тени по лицу.
   -- Вставай, вставай, Вика, вставай! -- она отходит к следующей кровати.
   В палате молчаливое движение. С закрытыми глазами бродит Светка, натыкается на кровати. Хлопают крышки чемоданов, тумбочки распахнуты, в шкафах качаются пустые плечики. Одежда, игрушки, купальники летят в чемоданы.
   За дверью топот, гудят моторы под окнами, кто-то кричит по-арабски.
   Вика вскакивает и тоже начинает хватать свои вещи и запи- хивать их в чемодан. Куда все собираются? Опять не у кого спросить. Голос Валентины Васильевны доносится из мальчишеской палаты. Ноет голова, режет глаза гадкий синий свет. Опять топот по коридору, крик:
   -- Все вниз! Все вниз!
   Вика следом за всеми спускается по лестнице, волоча тяжелый чемодан в одной руке и заспанного Мишутку -- в другой.
   Во дворе холодно, с моря резкий ветер, солнца еще нет, даже птицы спят. Двор пуст, исчезли флажки, гирлянды и плакаты над линейкой. Незнакомые взрослые люди выносят охапками горны и вымпелы на улицу. На кухне -- замок. Пионеры и октябрята толпятся во дворе растрепанные, с припухшими глазами.
   Кто-то из взрослых вытаскивает из кладовки ящик с мандаринами, выбивает ногой доски, раздает торопливо каждому по два мандарина.
   -- По машинам! -- кричит взрослый, пробегая в особняк со связкой ключей.
   Ребята тянутся на улицу. "Подснежники" хлюпают носом и спят на ходу.
   У ворот два автобуса, наспех, кое-как замазанных грязно-желтой краской с коричневыми разводами. Ребята лезут в автобусы, толкая друг друга сумками и чемоданами. На передних сиденьях -- взрослые. Кое-кого Вика видела на вилле. Сама вилла пуста, окна плотно закрыты ставнями.
   Человек с ключами прыгает в автобус и машет рукой. Машины тотчас трогаются, выруливают на набережную. Ночная Александрия безжизненна, окна запахнуты синими шторами. Море до самого горизонта разлиновано белыми барашками -- начинается шторм.
   На перекрестке стоят полицейские с короткими автоматами, поднимают руки навстречу автобусам. Автобусы останавливаются, из переднего выходит взрослый, разворачивая какие-то бумаги. Полицейские смотрят бумаги, один заглядывает в автобус. На нем стальная каска вместо шлема.
   Машины снова трогаются и снова останавливаются у следующего перекрестка.
   Море осталось позади, слева тянется озеро Марьют. Вика оглядывается: дорога знакомая, здесь они въезжали в Александрию. Только ехали тогда не так -- весело, вспоминали все песни, какие знали, даже арабские пели.
   Значит, назад, в Каир?
   Автобус притормаживает, съезжает с зеленой дороги в пус- тыню. Теперь только серо-желтый песок кругом, подковы-барханы и верблюжья колючка. И опять остановка.
   -- Ребя! Танки! -- в восторге кричит Витька. Мальчишки прилипают к окнам.
   У дороги стоят три плоских танка и каракатица-бронемашина на восьми огромных колесах. Танки и бронемашина желтые, с коричневыми разводами, а на бортах, как цветная мишень в тире, -- красно-бело-черный круг.
   Офицер в песочном мундире поднимается в автобус, проверяет документы. Черный египетский орел с его фуражки грозно оглядывает притихших ребят.
   Автобусы трогаются, и танки сразу сливаются с цветом пустыни.
   -- Ребята, -- тихо ахает Саша, обводя всех вокруг круглыми глазами. -Ребята, война...
   -- Да ну, скажешь тоже, -- ворчит Матрешкин. -- Учения, наверное, -- но видно, что он сам ни в какие учения не верит.
   -- А синие шторы? Я только сейчас -- танки увидел и вспомнил, что отец рассказывал про нашу войну. Это называется -- светомаскировка. Чтобы самолеты ночью с воздуха город не заметили. Поэтому нас и в защитный цвет вымазали, и по зеленой дороге не повезли... А гром? Какой гром, если ни облачка нет?
   Война?!
   Вика вдруг вспоминает, как говорил папа о возможной войне и как не соглашался с ним дядя Феликс.
   Неужели война? Вике всегда это слово казалось одиноким в русском языке, потому что о войне говорили только в прошедшем времени: "был на войне", "убили на войне". И вот -- война идет уже четвертый день и где-то убивают людей. Сейчас, в эту самую минуту.
   Где-то -- это где? Папа говорил об Израиле. Израиль -- за Суэцким каналом. Вика торопливо вспоминает: папа-Чубенидзе работает в Эль-Кунтилла, на самой израильской границе, Витькин отец -- в Порт-Саиде. А как папа с мамой? От границы до Каира далеко. Но почему не было писем?
   Значит, все это война: и танки на обочине, и синие шторы, и полицейские с автоматами, и гром среди ясного неба. Совсем не страшно, если бы не само это слово -- "война"...
   Солнце поднялось над барханами, и тотчас пустыня налилась желтым жарким светом. От верблюжьей колючки упали длинные тени. Будто из песка появляются впереди новые танки. От раскаленной брони струится вверх воздух. Длинный пушечный ствол
   зияет черной, как египетская ночь, пустотой. Опять остановка, опять арабские солдаты смотрят документы.
   В автобусах опустили шторки. Горячий воздух пахнет бензином и резиной. Пот щекочет лицо, стекает за шиворот, даже сидеть мокро.
   Остановка, но даже мальчишки уже не смотрят на танки. Все сидят, откинув головы на спинки, чубчики и челки прилипли к мокрым лбам. Песок скрипит на зубах, нет слюны, чтобы его выплюнуть. Ужасно хочется пить. Автобус качает, как корабль на волнах.
   Вика достает мандарин, очищает кожуру и ест. Во рту становится приторно-сладко, пить хочется еще сильнее. Теперь к запаху бензина примешался душный запах мандариновой кожуры.
   Солнце палит сквозь занавески. К железным стенкам автобуса не прикоснуться.
   Короткая остановка. Арабская речь. Из открытой двери несет жаром, как из печки.
   -- Пить, -- просит Матрешкин. -- У кого есть попить?
   На него жалко смотреть: волосы мокрые, глаза потускнели, рубашка облепила тело.
   -- У кого вода? Кто взял воду? -- спрашивает Валентина Васильевна.
   Все молчат. Никто не догадался в утренней суматохе налить воды в термос, никто не думал, что автобусы свернут в пустыню.
   Кто-то из взрослых протягивает фляжку. Одна фляжка на весь автобус!
   Матрешкин жадно хватает фляжку, присасывается к горлышку.
   -- Только один глоток! Один глоток каждому! Взрослые отказываются. Фляжка идет по рядам сидений.
   Вика тоже отпивает один глоток. Вода противная, горячая, ее хватает только на то, чтобы проглотить горькую слюну.
   Автобус плывет по желтому морю песка. На высокой ноте гудит мотор. Уже не барханы кругом -- слева и справа поднялись дюны, огромные, как пирамиды. Дорога петляет между ними. Перед глазами расплываются красные круги, в ушах -- тягучий звон...
   Вика стоит в Хелуанском комбинате с одноклассниками перед распахнутой пастью доменной пени, затаив дыхание, закрыв лицо от нестерпимого жара. Идет по цеху улыбчивый разносчик воды с запотевшим стеклянным пузырем на груди. За стеклом плещется вода. Разносчик снимает с серебряного носика стакан: "Пожалуйста, мадемуазель, пейте сколько хотите". Вика подносит стакан к губам. Но стакан пуст...
   -- Вода-а! Вода-а!! -- кричит Витька, вскакивая с места. Он указывает вперед.
   Вика с трудом открывает глаза. Никакой воды впереди нет.
   -- Я же вижу! -- кричит Витька. -- Я же вижу, неужели вы не видите?
   Вика опять закрывает глаза. Она полчаса назад тоже заметила на горизонте голубую полоску. Это миражи, она уже видела их в Аравийской пустыне у Красного моря. Чем больше хочется пить, тем чаще мелькает впереди вода или пальмы. Лучше закрыть глаза...